Кухонный мальчик

В обязанности кухонного мальчика входило подбирать спичечный коробок всякий раз, когда бабушка Наташа роняла его между плитой и стеною.
Бабушка Наташа была очень стара, так стара, что иногда сама забывала, сколько ей лет, потому что время стало для нее уже чем-то обыденным и близким. Время позволительно было забыть в магазине со сдачей, или оставить на скамейке в сквере, или, обронив, расколоть на три части. Очень часто бабушка Наташа забывала о времени, и, казалось, время тоже забывало о ней. Она была окутана старостью, точно неким благоуханным ароматом. Ей нравилось чувствовать свои девяносто шесть лет как сладкую тяжесть, обнимающую ее сухие плечи. Она по-прежнему хорошо помнила, когда поливать цветы и где хранятся бутылочка из-под чернил, дужка от сломанных очков и коробочка со скрепками. Обычно старость отделяет человека от мира людей, сближая и сродняя его с вещами. С бабушкой Наташей этого почти не происходило, потому что общение с людьми, хотя и более редкое, чем когда-то, оставалось очень важным и самым ценным переживанием ее жизни. Вот только видела она уже плохо, иногда случалось искать по полчаса какую-нибудь катушку с нитками, которая лежала вот тут, под носом; да и наклоняться с годами становилось все тяжелее. Так что пока она, охая, качала головой и щурилась в темноту за плитою, кухонный мальчик быстро и незаметно проталкивал спичечный коробок с другой стороны, куда бабушка Наташа еще не успевала заглянуть, и быстро удирал за буфет. Там у него был маленький столик и два стула: один мальчик сделал для себя, другой для гостей, и, хотя они к нему никогда не захаживали, мальчик всегда пребывал в ожидании их и не переставал надеяться на встречу. У самой стенки у него стояла кроватка, застеленная вместо покрывала кружевным носовым платком бабушки Наташи. Больше мебели у мальчика не было, и это не случайно: чем меньше предметов, тем лучше они подчеркивают темноту, оставляя ей прозрачность непокоренного безмолвия. Мальчик воспринимал темноту как музыку, потому что она была добра к нему.
Иногда мальчик позволял себе притащить в свой домик навсегда потерянную бабушкой Наташей конфету, которую вместе с другими гостинцами каждую неделю приносил ей второй по старшинству сын – первого кухонный мальчик не знал, так как появился здесь уже после того, как тот умер. Лишь седенькая вдова его Полина, жившая в одном с бабушкой Наташей подъезде, частенько захаживала в гости. И когда они сидели в кухне за круглым столом, обе сухонькие, в одинаковых полинявших халатах, со стороны не сразу можно было догадаться, что Полина годится бабушке Наташе в дочери. Здесь, за кухонным столом, у них было нечто вроде генерального штаба, где разрабатывались планы действий и откуда невидимые войска двигались во все стороны этого двенадцатиэтажного дома. Высохшие руки бабушки Наташи, в запястьях похожие на лягушачьи лапки, что-то медленно чертили по клеенке, где полустершиеся бледно-красные розы в обрамлении салатной зелени, бывшей некогда их листьями, двигались в сторону коричневых островов, образованных каплями пролитой заварки. Временами они замолкали и молчали долго, так что было непонятно, думают ли они о чем-то своем или прислушиваются к тихим звукам, доносящимся из радиоприемника. В эти моменты мальчик вглядывался в их мысли, и иногда ему казалось, что он видит их. Правда, если бы его спросили, что же он рассматривает, мальчик затруднился бы с ответом. Ну что ж, это не беда, ведь маленькие мальчики не всегда понимают мысли взрослых, а тем более старух. По традиции, установившейся когда-то, младший сын Слава приходил к бабушке Наташе каждую неделю и приносил много конфет. Его, как и старуху Полину, мальчик привык видеть в маленькой кухне. А всех, кого мальчик мог видеть, он видел снизу, с уровня пола, из щели между буфетом и стеною. Оттуда он мог спокойно наблюдать сына Славу, расхаживающего взад и вперед по кухне с радиотелефоном возле уха. Он громко разговаривал с кем-то, кого мальчик никогда не видел. Когда-то давно, когда Слава купил себе эту штуку, он долго объяснял бабушке Наташе, сидя с ней на кухне за чашкой чая с принесенными им конфетами, что это такое и как оно работает. А она удивлялась, держала необычный предмет в руках и кивала головой, охая и приговаривая:
– Ну как замечательно, ну до чего же теперь народ образованный стал, до чего же додумались. И удобно так, и по-заграничному. Ну надо же, и без провода….
Что такое радио, кухонный мальчик знал уже давно – оно жило на кухне еще до его появления. Бабушка Наташа его часто слушала, включала на полную громкость и уходила в комнату. И кухонный мальчик волей-неволей оказывался в курсе всех новостей и узнавал много вещей, которых понять не мог. Так же и телефон предметом был давно знакомым и привычным – таким же родным ему, как и чайник с покореженным бочком или худенький ветхий стул в кухне. Телефон тоже всегда жил в доме и был – зеленый, с кружочком в дырочках и увесистой трубкой, лежащей на его рогатинах. Он был уже очень старый и походил на жука-оленя, которого кухонный мальчик, конечно же, в жизни никогда не видел, зато видел в детской книжке у Лены – третьего ребенка бабушки Наташи, – когда она была еще совсем маленькой девочкой, а бабушка Наташа еще очень молодой. А сейчас Леночка – это уже большая и взрослая дочь Лена, серьезная женщина, которая – опять же со слов бабушки Наташи – вышла замуж за военного и уехала жить в Воронеж. Бабушка Наташа по ней очень тосковала и, покачивая дряхлой головой, время от времени доставала из ящика какой-то старенький конвертик, приговаривая: «Ах, Лена, дочка, не пишет, в Воронеже теперь». Кухонный мальчик плохо себе представлял, какое отношение мог иметь пожелтевший конвертик к дочке Лене. Но иногда, правда, очень редко, жук-олень вдруг оживал и трубил необычайно подолгу и пронзительно, прорезывая стоявшую тишину маленькой квартиры, воздух которой был полон лишь тиканьем бронзовых часиков и разноголосым поскрипыванием ветхих паркетин. И когда бабушка Наташа, очень спеша, но еле-еле переставляя ноги в мягких соскакивающих тапочках, наконец-то до него добиралась, то кричала в трубку: «Ах, Леночка! Родная! Когда ты приедешь?» – и это кухонного мальчика удивляло больше всего. …То, что радио говорит разными голосами, ему уже давным-давно стало привычным. Он сложил себе впечатление о ком-то, кто может менять голос и превращаться во что-то разное, но не вполне понимал, зачем. Потому и радиотелефон никогда не был для мальчика чем-то особым, как вначале для бабушки Наташи. Он понял, что это еще одна такая штука – как телефон или почти то же, что и телефон, для того чтобы можно было разговаривать с тем, кто меняет голос и превращается в разное по радио.
Наблюдая снизу, как Слава расхаживает взад-вперед, кухонный мальчик самым наилучшим образом сложил представление о его ботинках, которые, правда, иногда менялись, но всегда были похожи, как близнецы-братья: всегда блестели и как будто лоснились от хорошей жизни. Черты лица Славы кухонный мальчик представлял себе гораздо более смутно и расплывчато, нежели умершего сына Мити, чье лицо он знал наизусть, потому что фотография его всегда стояла на серванте в комнате. Кухонный мальчик много раз взбирался на сервант, чтобы посидеть рядом с этой фотографией. Иногда ему уж очень хотелось поговорить с кем-то. Ведь бабушка Наташа слишком плохо слышала, чтобы его услышать, и зрение ее было слишком слабым, чтобы его увидеть. Остальным людям кухонный мальчик не доверял и никогда им не показывался. Так уж он привык и в этом чувствовал какое-то особое свое предназначение.
Были на серванте у бабушки Наташи и другие фотографии, которые кухонному мальчику нравились меньше – слишком уж они казались похожими на фрагменты из настоящей жизни. Меньшие по размеру, без величественности, что ли, присущей фотографии Митиной, цветные, где фоном проступали подробности каких-то чужих, незнакомых квартир; фотографии, на которых люди словно замерли на минуту с улыбками на лицах. В фотографии же Мити ощущалось что-то совершенно особенное. Она была очень большая, в серых тонах, такая молчаливо-торжественно-грустная. На ней запечатлено было лишь одно молодое лицо, чуть повернутое, и лицо это смотрело не на кухонного мальчика, а поверх него и вдаль, в угол, где над кроватью бабушки Наташи висели два очень красивых изображения. Они нравились кухонному мальчику не меньше, а может быть, и больше.
Сиживая перед фотографией старшего сына Мити, кухонный мальчик часто рассказывал ему о себе, а тот внимательно слушал и не пытался ничего сказать в ответ. Его взгляд был всегда направлен куда-то поверх головы мальчика. Вот почему мальчику хотелось разговаривать только с ним и больше ни с кем из других фотографий. Мальчик не выносил взглядов, направленных на него, он никогда за свою жизнь с ними не сталкивался, и они казались ему пугающими даже со снимков.
Правда, исключение составляли те два красивых изображения, висевшие над кроватью бабушки Наташи, в сторону которых непрерывно смотрел из рамки ее умерший старший сын Митя. Лица смотрели ласково и строго. И общо, будто во все стороны и на все сразу. Глядя в их глаза, мальчик чувствовал что-то очень знакомое и давно им позабытое, что вот-вот должно вспомниться, но никак не вспоминается. Это было очень грустное, щемящее чувство. Наверное, его же ощущала и бабушка Наташа, когда она изо дня в день подолгу просиживала перед ними и чертила рукой, и шептала, будто пытаясь вспомнить. Сколько себя помнил мальчик, столько она пыталась вспомнить, и ее муж Леша до самой своей смерти тоже пытался вспомнить, правда, гораздо реже.
Путешествия кухонного мальчика простирались далеко за пределы кухни, так что всю квартиру бабушки Наташи он знал почти так же хорошо, как и свой обеденный столик. А еще из-за того, что мальчик был очень маленьким, там, где взрослый человек не видел ничего, мальчик видел дверку, через которую мог попасть в любое место квартиры. Таким образом, он открывал свою маленькую дверку на задней стенке духовки и сразу оказывался в ящике шкафа, где бабушка Наташа хранила свое белье, или в старом радиоприемнике, прохладном и темном внутри, потому что сумерки и прохлада очень любят окружать оставленные и забытые вещи. Мальчику иногда очень хотелось вырастить здесь цветы. Ему казалось, что цветы в таком пустынном и унылом месте должны вырасти необыкновенно умными, красивыми и сосредоточенными. Мальчик думал, что, оберегая их от чужих глаз, он мог бы передать им свой характер.
Однажды вечером он обнаружил новую дверку на ножке кровати и попал в незнакомую комнату, освещенную лишь настольной лампой. В полутьме вся мебель казалась словно выросшей из стен, матовой, тяжелой и живой. Лампа рассеивала сумрак, но не создавала резкости очертаний. В кроватке посреди комнаты лежал малыш. Он был обласкан и обогрет зыбким светом и улыбался своим мыслям, будто поняв тайное движение мира. Мама, убирая со лба волосы, наклонялась над ним и что-то тихонько приговаривала. Мальчик видел, как отражались на ее лице нежность и заботливое внимание по мере того, как она склонялась ниже к ребенку. Несмотря на полумрак, ей не хотелось включать больше света. Ей казалось, что комната, будь она больше освещена, утратит ту сказочность, которая придает всем предметам, теряющим очертания во мраке, красоту затихающей музыки и недосказанность. Малыш и мама так были заняты друг другом, что не замечали кого-то, кто с внешней стороны окна осторожно подглядывал за ними. Мальчику видно было, что этот третий, одетый в лохмотья, очень тосковал в сиреневом воздухе, разлившемся над сумеречным городом. Он выглядывал из-за стены так кротко и ласково, что казался цыганским ангелом, который случайно залюбовался на тихое счастье, окружавшее маму и младенца. Мама снова погладила малыша по гладкому тельцу и прошептала, наклонившись к самому уху:
– Я очень понимаю Бабу-ягу, которая так любит маленьких деток. Мама осторожно целовала ребенка, и он отвечал ей резкими взмахами ручек и ножек. Между ними будто существовали тонкие разряды взаимного довольства и привязанности, которые заставляют воспринимать жизнь как полезное и обаятельное вещество. Мама тихонько прикасалась к ребенку носом, а он неумело и довольно отталкивал ее тоненькой ручкой. Спокойствие и тишина имели в этой комнате надежную пристань.
Кухонный мальчик никогда не чувствовал себя маленьким. Ему было уютно в жизни, и он не нуждался в чужом тепле, чтобы ощущать себя счастливым. Однако тут он присел и задумался; в тишине комнаты гулко тикали большие настенные часы. Время опоясывало эту комнату плотным кольцом радостного спокойствия, и только далеко за ее пределам проносился звук убегающей электрички. Сквозь приоткрытую форточку доносились запахи улицы, летучей городской гари. Мальчик обнаружил очередной проход и, открыв дверку у самого основания плинтуса, оказался на карнизе с внешней стороны окна, лицом к лицу с тем, кто подглядывал в комнату. Они посмотрели друг другу в глаза, и мальчик узнал Бабу-ягу, а она вспомнила, как раз или два видела мальчика сидевшим на карнизе в холщовой жилетке и берете, сдвинутом на левое ухо.
Теперь у него под ногами жил своей жизнью все тот же город, опьяненный усталостью и шумом, но мальчик был уже старше и внимательней, уже без берета, однако все в той же холщовой жилетке. Одинокая и неприкаянная фигурка Бабы-яги взметнулась вверх и вбок, быстро исчезнув в вечернем воздухе. Должно быть, она почувствовала, что здесь ей нечего делать, так как у этого дома появился свой покровитель. А мальчик стал наблюдать, как по пустырю под окном беззвучно кружат собаки, выгуливаемые перед сном. Они бегали тяжело, словно маленькие лошади, и с бестолковой резвостью вдруг принимались бросаться друг на друга. Дальше в темноте виднелись черные фигуры их хозяев с зажженными сигаретами в руках; по тому, как неторопливо и плавно двигались эти огоньки, видно было, что им скучно друг с другом, что им давно уже не о чем беседовать и их скудные интересы исчерпывались первыми несколькими фразами диалога.
Иногда в гости к бабушке Наташе захаживала третья соседка по этажу – бабулька значительно ее моложе, примерно лет на тридцать, – тетя Нина. Жизнеутверждающие интонации ее голоса выдавали в ней сильную натуру и жесткий волевой характер, закаленный работою в ЖЭКе. Голубые, выцветшие за годы, ее глаза глядели опустошающе напрямик, если так можно сказать о взгляде. Слово «напрямик» и в остальном вязалось со всей ее натурой. Терпкий запах спиртного всегда сопровождал ее. Уверенность, оптимистичность, несвойственные людям такого возраста, были столь заразительны, что передавались и окружающим. Особенно сильно это контрастировало с мягкостью и кротостью бабушки Наташи, которую, казалось, легко можно было обидеть. И потому тетя Нина относилась к ней покровительственно, как старшая подруга. Такое их соседство являлось важным тылом для бабушки Наташи, смертью мужа ввергнутой во власть одиночества.
Тетю Нину всегда сопровождала ее толстенькая колченогая собачонка с черным ухом и слегка перекошенной челюстью, что, впрочем, было заметно только при ближайшем рассмотрении – то есть кухонному мальчику. Ему было видно, что желтоватые нижние зубки у нее слегка виднелись с левой стороны, как будто она всегда криво скалилась, а может, так и было… Похожая на переваренный пельмень, собачка Бима, обычно всегда следовавшая за своей хозяйкой, закатывалась на кривых ножках в кухню, норовила сунуть нос в каждый угол, в том числе и в тот, в котором жил мальчик. В эти минуты они встречались взглядами, и мальчик как-то съеживался, а Бима, судя по ее глазкам-бусинкам, толи не узнавала его, толи вовсе не видела. Трудно было разгадать это, ведь мальчик и сам не знал, виден ли он со стороны, но он никогда об этом не задумывался. Это была глуповатая собака, ничего нельзя было прочитать по ее вечно скалящейся морде. Она только сопела и фыркала, а лаяла редко, и то если пугалась сама.
…Как-то раз зашла в гости соседка Алена, та самая молодая мама, в квартиру которой мальчик наведывался иногда. Она хотела бабушку Наташу сфотографировать – то есть, как понял мальчик, сделать так, чтобы на маленькой карточке, такой же, как и те другие, стоящие на серванте, появилось еще одно точное человеческое отражение и устремило куда-то свой неподвижный взгляд.
Бабушка Наташа была очень взволнована и, приговаривая то и дело: «Меня, старуху-то», повела Алену в свою комнату, качая недоуменно головой. Она согласилась сняться почти сразу, но только рядом со своим мужем, о котором говорила как о живом, имея в виду его фотопортрет. Портрет висел в деревянной полированной рамке в комнате над столом.
– Трех месяцев не дожил до своего столетия, – повторяла она и вставала к стенке справа от портрета, опираясь рукой о стол. Покойный муж с белесым старческим пухом на голове смотрел с фотографии робким и тихим взглядом. И становилось понятно, что смерть этого человека для бабушки Наташи лишь зыбкая грань, отделяющая ее существование от его, и достаточно несущественное препятствие в общении между ними. Лицо покойного мужа с портрета и ее лицо как будто были написаны рукой одного художника. То ли старость перерисовала их лица, сделав их на удивление похожими, то ли вместе прожитые годы отразились одинаковыми письменами в их морщинах. Кто же знает, что иногда делает такими схожими лица людей, когда-то очень разных, после долгого-долгого пройденного вместе жизненного пути?
– Мы уже потом часто ругались, – рассказывала бабушка Наташа молодой соседке, когда они сидели на ветхом скрипучем диванчике в квартире старушки, а малыш в застиранных ползунках ползал прямо у их ног.
– Что Вы говорите! – качала головой Алена. – Вы же ругаться не умеете!
– Ну что ты, часто, часто ссорились, – отвечала бабушка Наташа, не совсем расслышав последние слова. – Бывало, сидели рядом на софе, а Леша ногу на ногу положит и покачивает. Я ему и говорю: «Ты что же ногу на ногу положил? Протрешь коленки на брюках!» – а он все одно по-своему делал.
…Однажды ребенок, к которому уже успел привязаться кухонный мальчик, заболел. И несколько долгих ночей, пока у малыша держалась высокая температура и не высыпающаяся, встревоженная мама то и дело растирала его уксусной водой, мальчик провел в изголовье кроватки ребенка.
Он пользовался каждым мгновением, когда мама отходила, чтобы тихонько поцеловать его в ухо и нашептать несколько слов. Днем же мальчик отсыпался и за все это время ни разу не заходил к себе домой. Потому он, конечно, ничего не мог знать о том, как однажды утром бабушка Наташа, споткнувшись в коридоре, упала и никак не могла ни подняться, ни дотянуться до телефона. Она лишь громко стонала и звала на помощь.
Так случилось, что тетя Нина, вернувшаяся с утренней прогулки со своей собачкой и собранными бутылками в сумке, подходя к своей двери, услышала эти крики. Она уронила брякнувшую сумку и бросилась наверх к снохе Полине. Там они позвонили сыну Славе и срочно вызвали его с ключом от квартиры, так как дверь бабушки Наташи была заперта изнутри. Когда Слава приехал, бабушку осторожно перенесли в постель и вызвали врача. Обо всем этом не мог подозревать кухонный мальчик, который, дождавшись выздоровления ребенка, вернулся к себе домой и тут же заметил, что там что-то не так. Квартира сильно изменилась за время его отсутствия. Он не сразу мог разобраться, в чем именно заключалась перемена. Но будто задышало все в ней чахлостью, пылью и запустением.
Затаив дыхание, он тихонько пробрался в комнату, и то, что увидал там, поразило его своею белой тишиной. Бабушка Наташа лежала в разобранной постели, из белоснежного беспорядка которой выделялись лишь бесформенный островок синего одеяла и желтоватое ее лицо, обрамленное шерстяным платком. Она лежала почти без движения, и лишь приглядевшись, можно было заметить мерное вздымание одеяла у нее на груди и подрагивание ноздрей… На спящем лице ее не было написано ни страдания, ни каких-то других тревог, которые часто оставляют свою роспись среди старческих морщин. Черты ее будто бы разгладились в выражении покоя и приятия всего, что с ней происходит, как должного.
С этих пор она уже почти не вставала, и к ней каждый день стала приходить сноха, чтобы покормить и поухаживать. Участились приезды Славы, а на лице его читалась еще большая серьезная озабоченность, чем когда-то. Иногда приходила тетя Нина и приносила что-то из своей домашней еды. От нее по-прежнему исходил тяжелый винный запах. Бабушка Наташа сжимала ее руку, чуть приподнимаясь над подушкой на локте и, вглядываясь в знакомые черты лица, ласково говорила:
– Нинок, это ты? Сегодня твоя очередь? Я так на тебя надеюсь, – и пожимала ее руку, будто пытаясь подтвердить сказанное. Особое подбадривающее слово у нее находилось и для Славы, и для Полины, и для высокого кудрявого внука, который временами привозил ей продукты и молча выкладывал их, робея и не зная, о чем говорить со старухой. Ему бабушка Наташа обычно говорила:
– Ты же знаешь, что ты у меня самый любимый, Гришка. Что бы я без тебя делала! – и, поправляя платок, начинала загадочно шарить рукой под подушкой. Находила там кругленький плоский кошелечек. Вынимала из него свернутую в трубочку денежку и, разворачивая, подносила к самым глазам, пытаясь что-то прочесть.
После чего все же спрашивала:
– Это сколько?
– Десять рублей, – отвечал Гришка, стараясь глядеть в сторону.
– Вот и бери.
– Не надо, бабушка.
– Бери, кому я сказала! Ты же знаешь, что ты у меня самый любимый! Знаешь? Вот и бери! А зачем мне старой деньги то? Не скажешь?
Смущенный подросток не хотел брать деньги, но и не хотел обидеть бабушку. Он пытался ее как-то особенно поблагодарить, но находчивости хватало лишь на «спасибо». Весь ритуал сопровождал каждое его посещение, и он заранее готовился в нему. Бабушка Наташа путалась в деньгах, потому что зрение ее ухудшалось. Она могла перепутать рубль и десять рублей, пять рублей и пятьдесят. И приходилось объяснять ей разницу, после чего твердо отвергать ее попытку все же отдать крупную купюру.
– Это сколько? – спрашивала она, как всегда. – А что на это можно купить? – абстрактные числа уже ни о чем не говорили ей.
– Мороженное можно?
– Можно, бабушка, целых пять.
– Вот и купи, на здоровье. Ох, что бы я без тебя делала…
Постепенно это привело к тому, что Слава стал разменивать ее пенсию мелкими купюрами и класть в ее кошелек по чуть-чуть. Под подушкой у бабушки всегда хранился небольшой запас конфет, которыми она угощала Нину. А новые узорчатые платочки, которые покупал сын, неизменно передаривались Полине.
У кухонного мальчика появилось множество новых забот. Он то и дело приносил конфетки, оброненные под кровать, и заталкивал под подушку. Там теперь всегда можно было найти разные виды карамелек, шоколадную конфетку «Маска» или «Ласточка», несколько засохших пастилок, облепленные ворсинками мармеладки и зачерствевшие кусочки булочки, оставленные на потом. Иногда приходила женщина в белом халате, садилась рядом с бабушкой и начинала что-то писать. Бабушка Наташа, покряхтывая, засовывала руку под подушку, не приподнимая над ней головы, извлекала оттуда конфетку и угощала женщину.
И другие обязанности появились у мальчика. Кусочки булочки, которые бабушка Наташа прятала под подушку, не доев, очень быстро засыхали и начинали крошиться. Бабушка Наташа вскоре про них забывала, и их скапливалось под ее подушкой все больше и больше. Кухонный мальчик отбирал самые твердые из них и уносил из постели. Пользуясь своим секретным путем, выбирался на карниз и оставлял их там для воробьев. У него было несколько знакомых воробьев, которые регулярно прилетали поживиться. Движения их были стремительны и проворны. Казалось, что они живут в своем собственном ускоренном времени. Мальчику они очень нравились, но он всегда старался держаться от них подальше, как от необузданных диких животных, казавшихся ему очень крупными. Он наблюдал за их трапезой лишь через стекло, прижавшись к нему носом. Рассматривал мельчайшие подробности их оперения, замечая самые мелкие ворсинки на малюсеньких перышках, и любовался белыми нижними пушинками, когда они приоткрывались на миг порывом ветра.
Он следил, чтобы толстые и беспардонные голуби не отнимали у воробьев их лакомства. Когда серые увальни шумно приземлялись на край карниза, ударял по стеклу коленкой и спугивал их. Иногда воробьи хватали клювиками крупные кусочки засохшего хлеба и стремительно срывались вниз, тем самым лишая мальчика тайного удовольствия наблюдать за ними.
Сын Слава всегда считал, что кусочки засохшего хлеба на подоконнике – затея снохи Полины. Полина думала на тетю Нину, да и сама стала иногда высыпать на подоконник остатки залежавшегося хлеба, предварительно его измельчив. Тетя Нина, конечно же, думала, что весь корм для птиц выкладывает сноха. А мальчик так и не знал, догадывались ли воробьи о его существовании, но сам в глубине души считал их своими друзьями.

Часто он занимался более обстоятельной уборкой в постели бабушки Наташи. Он отыскивал крупные и твердые крошки, расползавшиеся из-под подушки по всей простыне, и сбрасывал их на пол. Ему хотелось, чтобы ничто не ранило нежную кожу старушки. Он видел на близком расстоянии, какая она белая и сморщенная, как пенка на кипяченом молоке. И думал, что такая же нежная кожа была еще и у грудного ребенка из соседней квартиры. Мальчик думал, что с годами кожа растет и растет, ее становится слишком много, и от этого она морщинится. А у ребенка ее еще очень мало, поэтому она гладко натянута на его тельце. Не знал только кухонный мальчик, почему все остальные люди были так не похожи на этих двоих. Почему о них совсем не хотелось заботиться. Но мысли его никогда не заводили дальше.
Перетаскать все крошки из постели было трудом, для него непосильным. Конечно, сноха регулярно сменяла и перетряхивала белье у бабушки Наташи. Вот только не подозревала она о том, что без чьей-то тайной помощи приходилось бы ей это делать гораздо чаще.
Бабушка Наташа оставалась такой же приветливой, радовалась каждому и всех благодарила. Но с каждым днем она становилась все беспомощнее, и у ее кровати стали появляться прямоугольные пачки с такими белыми и мягкими подгузниками, которые мальчик видел раньше только у детской кроватки в пачках поменьше.
Мальчик совсем перестал бывать у семьи с ребенком. Своих забот ему и так хватало. Ему казалось, что от бабушки Наташи нельзя отойти.
Однажды ночью мальчик проснулся от криков. Он перепугался и бросился в темноте в комнату, споткнувшись по дороге о ножку стула. Голубоватыми пятнами свет от луны был разбросан по всему полу.
– Лена! – четко и с интервалами выкрикивала бабушка имя дочери. Потом закричала: «Мама! Мама!», – не так, будто боялась, а словно звала. Потом замолкла. Мальчик осторожно забрался к ней на подушку и увидел, что глаза ее закрыты. Как тут неожиданно она снова крикнула: «Ставь самовар, чай будем пить. И булочку возьми!»
После этого она стала тихонечко похрапывать и больше уже ничего не кричала.
Мальчик, удивленный и сонный, еще посидел немного рядом, но незаметно заснул среди седого пуха выбившихся из-под платка ее волос. На следующий день приходила сноха. Мальчик видел, как она вынимала из-под одеяла у бабушки Наташи желтое металлическое судно, а потом долго ополаскивала его в ванной, и шум воды весело разносился по всем уголкам квартиры. Он вспоминал слова, услышанный им ночью и серьезно обдумывал их. «Что же значило, когда бабушка звала маму», – думал он. Неужели у нее тоже когда-то была мама?» И хотя более всего печаль теперь ощущалась в воздухе этого дома, все же одно маленькое чудо однажды случилось в нем, свидетелем которого был мальчик.
Большая шоколадная бабочка, непонятно откуда взявшаяся в это время года, сидела на шторе в комнате. Не на самом верху, а чуть ниже того места, куда бабушка Наташа прикалывала иголки, чтобы их не потерять. На уровне ее поднятой над головой руки. С того края, где стоял у стены старинный шкаф, или «шкап», как любила его называть Полина, ощущая особое очарование этого слова. Бабочка сидела, как неживая, и вторая такая же неподвижно сидела отражением в потрескавшемся и почерневшем от времени зеркале на створке шкафа.
Она была довольно крупная, в каждом из уголков ее крылышек виднелся серебристый кружочек, словно зрачок. Выражение этих четырех глаз, расставленных среди тоненьких линий, было доброжелательным и удивленным. Наверное, бабочка была больше мальчика, но ему трудно было определить снизу ее размер, да он и не пытался. «Лицо» на ее крыльях говорило с ним вполне дружелюбно. И он, завороженный, осторожно приблизился к шторе и уже стоял совсем под ней, закинув вверх голову.
Была глубокая осень, вот уже несколько дней стояли сильные холода, и долгие серые дни мальчик то и дело посиживал на подоконнике между цветочными горшками. Он наблюдал, как мощные порывы осеннего ветра заставляли склониться в едином движении всегда казавшиеся такими крепкими деревья под окном. А тут – бабочка, словно привет из лета. В тот день неожиданно появилась взволнованная грузная женщина с рыжими волосами, убранными в пучок. Оказалось, что это и есть дочь Лена – мальчик не узнал ее. Она обнимала бабушку Наташу, тихонько всхлипывала и называла ее мамой. Она говорила, что сегодня у бабушки Наташи день рождения и что она «вырвалась» сюда, чтобы забрать ее к себе в Воронеж, что там ей будет хорошо.
А бабочка вдруг сорвалась с места, будто подхваченная порывом ветра, и порхнула в тот угол комнаты, где была постель. Покружив, нерешительно присела на спинку кровати.
Женщина, увидев это, всплеснула руками и стала показывать бабочку бабушке Наташе, удивляясь, откуда она взялась. А потом сказала:
– Да ведь это же она к тебе на день рождения прилетела, мама, – и бабушка Наташа тоже очень удивлялась и радовалась.
А через несколько дней бабушку Наташу увезли, и квартира долго пустовала. Кухонный мальчик жил в пустой квартире, почти не покидая ее, и ждал, когда вернется бабушка Наташа. Он уже очень долго ждал ее возвращения, но вместо нее вдруг стали приходить совсем чужие люди, которые с шумной деловитостью переворачивали все в квартире вверх дном и заколачивали в стены гвозди, шумно переговариваясь между собой. Особенно тяжело было мальчику переносить ужасный прорезывающий воздух звук, начинавшийся, когда они вонзали металлическую машинку с острым наконечником в стену, погружая его все глубже и глубже. Весь воздух будто начинал вибрировать в пронзительном завывании. Мальчик сразу убегал к соседям и отсиживался там, спрятавшись среди мягких игрушек и пережидая весь этот шум, который был слышен даже оттуда. Но однажды он понял, что так продолжаться больше не может.
Когда мальчик принимал решение, он старался не думать о бабушке Наташе. Только связав в узелок все свои пожитки, он провел рукой по столику, смахивая с него пылинки, взял крошечный клочок бумаги и, присев, написал кусочком грифеля от карандаша следующую записку: «Бабушка Наташа! Я Вас очень люблю, и мне без Вас будет жизнь не в жизнь. Но иногда бывает так – нужно что-то делать, чтобы быть достойным своей жизни. Если же ты ее недостоин, то жить очень грустно».
Мальчик написал эту записку для очистки совести, поскольку знал, что бабушка Наташа никогда ее не прочтет: ведь она не могла разглядеть даже спичечный коробок, куда ей было разобраться в крошечных каракулях мальчика. Кухонный мальчик так и оставил записку на своем столике; в конце концов, какая разница, где ее не прочтут. Он еще раз посмотрел на свою кроватку, убедился, что она тщательно заправлена, и, не оглядываясь, покинул свою комнату. Она казалась ему теперь маленькой, пыльной и необыкновенно скучной, словно стершийся типографский знак. В памяти мальчика осталось, что под потолком было что-то серое, волокнистое, обрамленное тоской и беспокойным ожиданием красоты.
И кухонный мальчик сразу же забыл свою комнату, так, как если бы он бывал в ней случайно всего пару раз. Он открыл почти незаметную дверку на ножке кровати и оказался возле младенческой колыбели. Малыш давно спал, до подбородка прикрытый тонким шерстяным одеяльцем. Он осторожно и часто дышал, словно прислушиваясь к тишине, окутывающей комнату. На кухне мама звенела посудой сквозь шум льющейся воды. Мальчику захотелось получше запомнить эту тишину и этот отдаленный звук льющейся воды, потому что с новым домом, казалось ему, стоило сразу устанавливать хорошие отношения. В первый момент мальчик подумал устроить новый дом, как и прежде, на кухне, но тут же ему пришло в голову, что у него началась теперь совсем другая жизнь, а значит, нужно и устраиваться по-новому. Он нашел комнатку недалеко от младенческой кроватки. Так, чтобы, даже не выходя из комнаты, малыша все время было видно. Кухонный мальчик испытывал к нему необъяснимую трепетную нежность, хотя и был сам намного меньше его. Кухонному мальчику захотелось ухаживать за малышом, оберегать это маленькое тельце, чтобы малыш полюбил его так же, как и свою маму. Эту ночь мальчик, как верный рыцарь, просидел у кроватки младенца. А когда в окне, далеко за полночь, появилась его старая знакомая, он посмотрел на нее таким взглядом, что она растворилась в ночи, быстро, как сон. Он сидел на стульчике нога на ногу, и ему было легко и весело, будто он искупался в ледяной воде. Мальчику совершенно не хотелось спать, и в голове его кристальная ясность мысли сочеталась с теплым и обнадеживающим чувством собственной нужности.
Кухонный мальчик прожил здесь уже много дней, а ощущение собственной нужности и деловитое довольство не оставляли его ни на миг. Все предметы этой квартиры стали ему знакомы так же, как как и сама эта назревшая необходимость жить по-новому. Мир не казался ему больше веселой птицей, теперь он представлял его в виде твердого и аккуратного механизма, где все разложено по полочкам и все выглядит, будто сделано заранее и со смыслом. Мальчик убирал в комнате, ночью, когда малыш волновался, он давал ему соску; кроме того, кухонный мальчик стал отыскивать пропавшие вещи и, если они были не слишком велики, клал их посреди обеденного стола. Умная и правильная жизнь обступила его со всех сторон.