Оркестр имени Буденного

Если вдуматься, то количество событий, без которых появление на свет вокального оркестра имени товарища Буденного было бы невозможным, огромно. Оно столь велико, что его даже нельзя вообразить. Поэтому в нашей истории мы коснемся лишь самых важных фактов и событий, имеющих отношение к оркестру, а для удобства чтения изложим их в хронологическом порядке.

И начнем мы с события номер один, то есть с рождения Петра Демьяновича Зарубина. Петр Демьянович родился в 1899 году в пролетарской семье. Его отец Демьян Степаныч, бывший крестьянин, перебравшийся в голодные годы из Вологодской губернии в Москву, к моменту рождения сына работал мастером на Трехгорной швейной мануфактуре. Там же работала и мать его Прасковья Семеновна.

Второе важное событие произошло, когда Пете было четыре года. Под Новый Год его родителя Демьяна Степаныча за трезвость и усердие премировали приглашением на рождественскую ёлку, устраиваемую Великим Князем Сергеем Александровичем в Кремле. Там Петя впервые увидел рояль. Трехлапый, белый с золотом инструмент произвел на мальчика неизгладимое впечатление сам по себе. Когда же за ним устроился важный, как ворона, пианист, и, поблескивая стеклышком пенсне, собственными руками исполнил сюиту из Щелкунчика, Петя был сражен наповал. Все два часа, что длился детский праздник, мальчик не отходил от инструмента. Отец с трудом нашел нужные слова, чтобы убедить сына расстаться со сладкоголосым кумиром.

Вдали от него Петя стал худеть и чахнуть. Все могло бы кончиться плачевно, если бы не третье событие, которое заключалось в том, что в тот же год, но уже летом Петя познакомился с Софьей – пятилетней дочерью одного из младших приказчиков завода. Между детьми образовалась приязнь, и мальчик открыл новой знакомой свою страсть, которой не смел делиться с дворовыми приятелями, опасаясь не быть понятым. Девочка проявила удивительное участие, сведя нового друга со своей старшей сестрой Настей, от которой Петя узнал нечто такое, что вернуло его к жизни. А именно: что Фортепиано существует не в единственном числе. Что хотя существо это довольно редкое, в природе все же встречается: в концертных залах, в музыкальных магазинах и даже в некоторых квартирах. Что бывает оно разных цветов и что специально для домашних условий выведен его миниатюрный вариант, под названием «пианино».

«Пианино!» Петя тут же вообразил себе белого детеныша рояля и снова затосковал, мечтая о питомце на трех лапках. Но тосковать ему пришлось не долго. Хорошо известно, что самые ненужные в хозяйстве предметы зачастую выполняют важную социальную функцию – функцию показателя достатка. Жившие в достатке Зарубины рано или поздно должны были обзавестись чем-либо подобным. И в доме появилось пианино. Почему именно оно? Во всяком случае, не потому, что этого хотел Петя. Конечно, родители любили свое чадо, но им бы и в голову не пришло консультироваться с пятилетним отпрыском по такому важному вопросу. А если говорить об истинных причинах, которые легли в основу выбора семьей именно этого ненужного предмета из целого ряда таких же ненужных предметов, то все решила масса. В лавке, где продавалось пианино – не нашлось ничего тяжелее, то есть «солиднее» в глазах Демьяна Степаныча. К тому же все соседи собрались посмотреть на то, как полдюжины грузчиков, кряхтя и матерясь, затаскивали музыкальный инструмент на четвертый этаж.

Демьян Степаныч был доволен покупкой, а Петя нет. Мало того, что домашний питомец оказался совсем не таким, как в воображении мальчика, так он еще и не поддавался дрессировке. Петя испробовал множество способов звукоизвлечения, но повторить то, что он слышал на елке, не сумел даже отдаленно. Казалось, само внешнее несходство бело-золотого красавца из мечты и комодоподобного чудища из реальности обрекало старания ребенка на провал.

Как бы там ни было, но черно-белая пасть пианино захлопнулась навсегда, а само чудовище, заваленное стопками старых газет, заставленное шкатулками с нитками и пустыми пузырьками из-под аптекарских принадлежностей, на удивление быстро превратилось в едва заметную на общем фоне деталь интерьера.

Так и не прирученное животное оскалилось лишь однажды. Как-то осенью 1905 года, когда на Пресне, как грибы после дождя, начали расти баррикады, к Зарубиным ввалилась толпа суровых мастеровых, которые, подхватили инструмент и, смахнув бытовые наросты с черной полировки, выбросили его из окна прямо на мостовую. Как ни странно, приземлившись на четыре конечности, пианино не разбилось. Только крышка клавиатуры со стоном отлетела, обнажив стройный ряд зубов цвета слоновой кости. Потом его завалили: бревнами, старой мебелью и прочим хламом и больше Петя его не видел.

В последующие пару лет Петино увлечение фортепиано, скомпрометированное знакомством с плебейским родственником благородного инструмента, сошло на нет. Мальчик уже не мечтал о собственном пианино. Не мечтал он и о рояле, даже о том, белом с золотом, который когда-то поразил его. Никогда еще будущее возникновение вокального оркестра имени товарища Буденного не было настолько сомнительным, как в тот период. Но именно тогда произошло новое важное событие, сделавшее сомнительное возможным. Софья, с которой Петя продолжал дружить, подарила ему книгу профессора П. Зимина, озаглавленную «Полная история фортепиано». Это был огромный фолиант, украшенный прекрасными рисунками, иллюстрирующими эволюцию клавишных инструментов, о заодно рекламирующими известных производителей роялей. Читать книгу Петя не стал, хотя уже освоил грамоту, зато внимательно изучил картинки и на всю жизнь запомнил гипнотизирующие его детский ум имена рояльных мастеров: Блютнер, Бекстайн, Беккер.

Следующие пятнадцать лет стали судьбоносными как для страны, в которой жил Петя, так и для него самого. Началась война с Германией, которая окончилась революцией. Опустошительным смерчем пролетела над империей война гражданская. Но и она закончилась, положив конец, не только голоду и разрухе, но и всему прежнему миру, и для начала - прежнему государству - России. Новое государство называлось РСФСР. Оно имело молодое лицо, одевалось в галифе и косоворотку, вело себя нахально и не признавало никаких авторитетов, кроме троих: Карла Маркса, Фридриха Энгельса и Владимира Ленина. Это значительно упрощало жизнь. К тому же первые два имени напоминали Пете – Теперь уже Петру - названия роялей из книги Зимина и вызывали приятные ассоциации. Против Ленина он тоже ничего не имел. Поэтому в 1921 году вступил в ряды ВКП (б). К тому времени в РСФСР наступил мир. Но классовая борьба продолжалась, и волей неволей, Петр оказался на самом ее острие – в ЧК, куда его рекомендовала партийная ячейка.

Однако очень скоро стало ясно, что чекист Петр Зарубин не имеет тех качеств, которые необходимы бойцу переднего края. Несмотря на пролетарское происхождение, он не обладал ни классовым чутьем, ни несгибаемой волей к победе, ни острым зрением, позволяющим видеть под шкурой безобидного ягненка оскалившегося волка. К тому же, благодаря товарищам с балтфлота, Петр пристрастился к кокаину.

Но коллеги из ЧК не спешили ставить крест на своем товарище, напротив, они решили ему помочь и направили на другой фронт борьбы – на Соловки, где Петр стал начальником исправительного лагеря, и где к его имени навсегда приросло отчество. На Соловках Зарубину не нужно было прозревать людей насквозь, выявляя в них врагов. Не нужно было даже проявлять усилия к их отлову. Враги поступали к нему уже выявленными и отловленными. Все, что он должен был делать – это регистрировать их, размещать по новому месту жительства и придумывать им какой-либо род деятельности, способствующий их исправлению или, как тогда говорили, «перековке».

Впрочем, и это было не просто. Особенно придумывать исправительную деятельность для нескольких тысяч человек, размещенных на крохотном пространстве. Наладить какое-либо производство без орудий труда было невозможно. Всякая же прочая деятельность: как-то хождение строем или разрушение брошенных жилищ не давала абсолютно никакого воспитательного результата. К тому же этих бесполезных людей нужно было чем-то кормить. Но чем? Петру Демьянычу приходилось все чаще прибегать к крайней мере, изначально рассчитанной лишь на тех врагов, которые не хотели перековываться даже после года-двух оздоровительной трудодеятельности – то есть к расстрелу. Сначала подобные решения давались ему с трудом. Но вскоре он привык к тому, что прибытие новых жильцов означало автоматическое выбытие такого же количества старых. Происходила своего рода ротация, благодаря которой прибывшим, обеспечивалось мало-мальски сносное существование за счет убывших.

Метод ротации заключенных оказался очень эффективным. Правда, сам Петр Демьяныч, не раз признавал, что не понимает до конца, как он действует. Например, было подсчитано, что в лучшие годы, благодаря внедрению ротации, население Соловков должно было полностью обновляться каждые три месяца. И все же некоторым жильцам удавалось находиться на территории лагеря гораздо дольше. Иные проводили там целые годы. И здесь нельзя не вспомнить з\к Лихачева, студента-филолога из Ленинграда, который умудрился прожить на Соловках никак не меньше пяти лет. Объяснить этот феномен математически было невозможно. В конце концов, товарищ Зарубин едва не отдал личное распоряжение насчет назойливого паразита, но тот успел дать начальнику лагеря весьма полезный совет и тем спас свою жизнь. Но не будем забегать вперед.

В какой-то момент на Соловках появились и легальные долгожители. Произошло это так. Однажды взгляд товарища Зарубина, машинально скользящий по списку лиц, предназначенных для ротации, споткнулся о фамилию Блютнер. Плохо понимая, что он делает, Петр Демьяныч вычеркнул фамилию Блютнер из списка. И тут же написал приказ, по которому вышеуказанному заключенному назначались довольствие и специальная камера повышенной комфортности. С этих пор товарищ Зарубин стал вчитываться в списки заключенных с удвоенным вниманием, и через три месяца в камере повышенной комфортности уже сидели два Блютнера, три Беккера и один Бекстайн.

А еще через месяц произошло очередное важное событие: на Соловки приехал знаменитый композитор, автор «Симфонии гудков» Реварсавр (Арсений Аврамов). Он приехал в творческую командировку – посмотреть, как перековывается враг революции, - и привез с собой полфунта кокаина, два нагана и ведро патронов к ним. Наган и патроны были у товарища Зарубина свои. А вот кокаину Петр Демьяныч обрадовался. Вся неделя пребывания Реварсавра на Соловках была отмечена беспробудным пьянством с применением наркотика. Напившись самогона и нанюхавшись кокаина, композитор и чекист каждую ночь выходили на стены монастыря и палили из наганов по звездам. Реварсавр называл это «дать метафору искусства». Товарищ Зарубин не спорил с московским гостем. Он догадывался, что звезды лежат далеко, но стрелял с прилежанием, которому его учили в Москве, правда, не разу не попал, хотя и брал поправку на дальность.

Как-то раз, выдав метафору и возвращаясь за очередной порцией кокаина, товарищи остановились в темном коридоре, чтобы закурить. Спичка в руках Реварсавра осветила надпись «Музкомната» на железной двери. Удивлению композитора не было предела.
- Что еще за музкомната? И что там? И почему ты мне ее до сих пор не показал? – заваливал он вопросами товарища Зарубина. Тот не зал, что ответить и, в конце концов, достал ключ и отпер помещение. Там при тусклом свете керосиновой лампы за столом сидели шестеро зеков. Они играли в карты. Увидев начальника, зеки построились в шеренгу и недоуменно встали по стойке смирно.

Но недоумевали не только они. Реварсавр даже руками развел от удивления. Несмотря на кокаин, товарищ Зарубин немного стеснялся московской знаменитости и, все еще робея, отдал заключенным приказ представиться по всей форме.
- Беккер!
- Беккер!
- Беккер!
- Бекстайн!
- Блютнер!
- Блютнер! – зазвучало под каменными сводами. Композитор вытаращил глаза и приложил правую руку ко лбу, словно помогая голове понять услышанное.
- Инструменты, - пояснил Зарубин. Реварсавр взорвался хохотом.
- Ну! Зарубин! – одобрял он. – Ну, мозги! Это ж надо было додуматься? Революционно!
И тут же провел ревизию.
- Ну-ка, сыграй чего-нить! - обратился он к первому Беккеру.
- Са-ла-вей мой!.. – начал было тот, но Реварсавр грубо оборвал его:
- Не пой, а играй!! – приказал он, тыча пальцем в тщедушную грудь.
Беккер беспомощно огляделся, словно ища поддержки у товарищей и вдруг:
- Там-тарадам-там-там-там-там-там, Там-тарадам-там-там-там-там-там, там-там, там-там, там-там, там-там, там-там, там-там, там-там, там-там, - исполнил он из увертюры к Руслану и Людмиле.
- О! Тенор, – определил Реварсавр, - Молодец! Теперь ты! – он показал на Беккера второго.
Тот оказался смышленее первого. Прорарамкав короткую фразу из Грёз любви Листа он был определен, как баритон. Вообще, тембры разложились на редкость удачно: три тенора: Беккер первый, Беккер третий и Блютнер второй; один баритон – Беккер второй. И один бас – Блютнер первый. Один лишь Бекстайн, как ни старался, никак не мог себя проявить: мало того, что у него не было голоса, так ему еще и медведь на ухо наступил. Да и вообще: старый, весь какой-то паршивый, бывший профессор фармакологии Исаак Бекстайн выглядел до крайности неартистично.
- Бесполезно, - подытожил Реварсавр и удрученно покачал головой. Зарубин достал наган и ликвидировал лишний инструмент, пустив ему пулю в лоб.
- Ну, и правильно, - согласился Реварсавр, я эти Бекстайны с юности недолюбливаю: капризные, ненадежные, тьфу… - он плюнул, стараясь попасть на труп, но промахнулся. – А давай-ка что-нибудь разучим? – предложил он.
- Давай! – согласился Зарубин.

К утру оркестр из пяти инструментов уже весьма сносно исполнял сороковую сонату Бетховена. Зарубин и Реварсавр были довольны. Зарубин, потому что уже начал стесняться своего предвзятого отношения к зекам, носившим имена роялей. Со стороны оно могло показаться чем-то маниакальным и революционно постыдным. А тут оно вдруг вылилось в нечто совершенно правильное и даже революционно грамотное. Да еще одобренное таким авторитетом. Реварсавр в свою очередь был доволен, потому что стрельба по звездам ему порядком надоела.

Раздался гудок. К острову подходил транспорт, привезший новую партию заключенных. С этим транспортом Реварсавр должен был позже отбыть обратно на большую землю. Он неожиданно помрачнел.
- А вообще-то, чего-то не хватает, - грустно изрек композитор, закурив. – Роялей что ли слишком много…
Зарубин достал наган.
- Не, не надо, - остановил Реварсавр, - ты их береги, хорошие они. Тебе, знаешь, концертмейстер нужен… Ну, мужик, который будет им напевать, что они играть должны. Надо репертуар развивать. А то с одной сонатой далеко не уедешь, - тут он задумался. – И еще чего-то надо. А чего, я пока не понимаю. Как пойму сообщу, - тут он крепко пожал Зарубину руку и отправился в свою келью: собираться.

Реварсавр уехал, а в Музкомнате появился новый жилец: Илларион Чайковский. Он был единственным из прочих обитателей камеры повышенной комфортности, обязанный этим не своей фамилии, как могло показаться, но своей профессии. Чайковский был концертмейстером. Причем хорошим. Во всяком случае, уже через пару недель, репертуар оркестра под его руководством состоял из семи пьес: двух сонат Бетховена, трех ноктюрнов Шопена, одной увертюры (к опере Глинки Руслан и Людмила) и одной хоральной прелюдии Баха. Еще через неделю оркестр дал свой первый концерт. Здесь же в колонии. Концерт имел огромный успех. Но Зарубин не чувствовал себя удовлетворенным, помня последние слова Реварсавра о том, что оркестру чего-то не достает. Это недостающее звено мучило его целый месяц, пока он не понял, что оркестру нужно название. Придумать его Петр Демьяныч поручил кстати подвернувшемуся филологу Лихачеву, который справился с заданием за час, предложив на выбор несколько вариантов. Собственно, вариант был один: «Вокальный оркестр имени…» а уже дальше шли, что называется, «возможности». Они состояли из имен героев новой жизни: Ленина, Троцкого, Дзержинского, Тухачевского, Блюхера, Буденного, Ворошилова и т.д. Оставалось только выбрать. Зарубину показалось, что дать своему оркестру первые два имени из предложенных было бы несколько самонадеянно. Третье имя, учитывая сферу, в которой возник оркестр, выглядело бы подхалимски, все же прочие имена, точнее, скрывающиеся за ними личности, будучи военными, вроде бы и вовсе не имели никакого отношения к музыке… Но, поразмыслив, Петр Демьяныч пришел к выводу, что имя товарища Буденного подойдет для названии в самый раз. Было в нем что-то такое, что, несмотря на явный диссонанс, вносило в общее звучание какую-то необъяснимую гармонию. Так возникло официальное название коллектива: «Вокальный оркестр имени товарища Буденного».

По достоинству оценив старания заключенного Лихачева товарищ Зарубин поделился с ним и сомнением насчет репертуара, который, как не крути, был каким-то куцым. Лихачев удивил его еще раз, предложив простое, но гениальное решение: расширить состав оркестра, набрав в него другие инструменты: духовые, струнные и даже ударные. Ценнее всего было не само предложение, которое показалось Зарубину превосходным, а то, что Лихачев оказался знатоком названий – иными словами – имен мастеров, производящих подобного рода продукцию. Петр Демьяныч поручил ему набрать в оркестр недостающие секции, и вскоре в нем появились трубы Сакс и Александер, тромбон и валторна Амброс (Вальтер и Йоган), флейта Хаммиг, габой Бём, кларнет Ноблет и струнные в лице заключенных Тильке и Хаузера.

Струнных катастрофически не хватало. Но теперь это казалось мелочью, легко разрешимой в обозримой перспективе. К тому же и с таким, пусть не полным, оркестром, можно было не ограничивать репертуар сомнительными фортепианными произведениям буржуазных композиторов, но смело начинать репетировать Мусоргского, Бородина, Чайковского и даже Скрябина.

Как только у оркестра появилось название и новые инструменты, число которых постоянно росло, Зарубин сообщил об этом Реварсавру в Москву. Тот ответил телеграммой: «То что надо воск знак уточни программу и приезжай Москву гастроли тчк».

Через месяц новый репертуар был готов. К тому времени Зарубин решил вопрос с выездом в центральном ведомстве: все-таки участники оркестра были заключенными. Со своей стороны Реварсавр не переставал торопить, обещая всемерную поддержку и намекая на то, что столичный бомонд уже заинтригован. И вот в начале сентября 1925 года Вокальный оркестр имени товарища Буденного прибыл в столицу на свои первые гастроли.

Сказать, что они прошли с успехом – означает ничего не сказать. Каждый концерт, где бы он не происходил, встречали с одинаковым энтузиазмом, причем не только искушенные знатоки искусства, но и самая простая публика. О выступлениях оркестра с восторгом отзывались Шостакович, Эйзенштейн, Мейерхольд; а Владимир Маяковский, лично оформивший афиши гастролей в стиле «окон роста», не уставал называть себя «лучшим другом Буденовцев». Даже столичная пресса, обычно надменная по отношению ко всему провинциальному, была более чем благосклонна, по достоинству оценив не только революционность формы и содержания оркестра, но и высокое качество исполнительского мастерства его участников.

Покорив Москву, оркестр отправился в Ленинград, где его ждал не менее оглушительный успех, пожав плоды которого живые инструменты, наконец, вернулись домой на Соловки.

Дома товарища Зарубина ждал неприятный сюрприз. Студент Лихачев не оправдал оказанного доверия и совершенно провалил порученный ему набор новых участников. Вместо того чтобы изыскивать имена экзотические – типа Страдивари или Гварнери – он зачислил в оркестр целую кучу заключенных с типичными еврейскими фамилиями. Мало того, что они вызывали сомнения, как имеющие отношения к названиям музыкальных инструментов, так на поверку практически все их обладатели оказались совершенно бездарными в смысле вокальных способностей. К тому же у товарища Зарубина возникло подозрение, что Лихачев превысил служебные полномочия, включая в состав оркестра не только своих знакомых, но и незнакомых – за взятки. Во всяком случае, выглядел он так, словно целый месяц проживал не в колонии, а в санатории усиленного питания. Огорченный Петр Демьяныч лишил Лихачева его «доходного места», но наказывать не стал, лишь поместил его в карцер – на месяц – исключительно для того, чтобы привести раздобревшего филолога в изначальный вид.

На этом история оркестра имени Буденного не закончилась. Собственно, она только начиналась. За первыми гастролями последовали вторые. За вторыми – третьи. Затем турне по всей РСФСР, по окончании которого в организации оркестра произошли решающие изменения: все его участники были досрочно освобождены, как перековавшиеся, а сам товарищ Зарубин, уволившись с поста начальника лагеря, получил официальное назначение на должность художественного руководителя и вместе со своим детищем переехал на постоянную дислокацию в Москву.

В столице бушевал квартирный кризис, однако благодаря кипучей энергии Петра Демьяныча оркестр обзавелся не только помещением для репетиций, но и несколькими сотнями квадратных метров в Хамовниках, где разместились все двадцать музыкантов вместе с концертмейстером и дирижером (Фуртвенглер). Сам Зарубин, как выдающийся организатор, был удостоен отдельной жилплощади в знаменитом доме на набережной.

Ушли в прошлое двадцатые, разукрашенные яркими и безвкусными соцветиями НЭПа, так и не давшими плодов. Протанцевали мимо тридцатые: то, пролетая энергичным фокстротом, то, прихрамывая страстным танго, обещающим не только любовь, но и, как водится, смерть, то, притоптывая пасадоблем, вращающимся на граммофоне популярной пластинкой под названием Рио Рита. Покончил с жизнью лучший друг Буденовцев Маяковский, сгинул на Лубянке Мейерхольд. Потерял актуальность и тихо канул в Лету Реварсавр. А вокальный оркестр имени товарища Буденного продолжал жить. И радовать публику все новыми и новыми свершениями. Казалось, никакие бури не могли ни потопить этот корабль, ни изменить его курс. Началась война. Но и она прошла бы мимо, не оставив на теле оркестра сколько-нибудь заметных следов, если бы не последнее важное событие, которое произошло в начале октября в осажденной фашистами Москве.

Одним солнечным утром Петр Демьяныч Зарубин вышел из своего дома на набережной и, отпустив водителя, решил пройтись пешком до церкви Непорочного зачатья на Грузинской улице, где располагалась репетиционная база оркестра. Перейдя Боровицкий мост и миновав Моховую улицу, Петр Демьяныч обошел манеж справа, и, присев на лавочку с видом на Кремль, закурил. Александровский сад во власти золотой осени был прекрасен. Сквозь дымку светило Солнце, в лучах которого кремлевские стены выглядели и вправду какими-то гордыми. Вероятно, именно такими более ста лет назад увидел их французский император, давший им это определение «Les fiere murailles» - гордые стены. Ничего этого Петр Демьяныч не знал. И думал он совсем о другом. О том, как странно складывается человеческая судьба. В частности, его собственная. О том, как однажды много лет назад он побывал в Кремле на елке. О том, какое впечатление произвел на него тогда белый с позолотой рояль. О том, что давно уже нет ни Великого Князя Сергея Александровича, убитого эсерами, ни самих эсеров, убивших Великого Князя. Ни даже того государства, в котором все это произошло. О том, что, будучи пролетарием по происхождению, сам он за всю свою жизнь – за все сорок два года – ни единой минуты не простоял у станка и, следовательно не испытал на себе эксплуатации буржуазии. Зато активно включился в борьбу против этой эксплуатации и вложил немало труда и души в уничтожение буржуазии, как класса, и, видимо, преуспел. Но, в конечном итоге, нашел свое призвание совсем в другом. В той сфере, которую, говоря откровенно, он не мог считать своей ни по праву рождения, ни по праву одаренности. Ибо, родившись пролетарием, в семье бесконечно далекой от искусства, он не имел к этому самому искусству ни отношения, ни способностей. А имел только желание. И если бы не удивительное стечение обстоятельств, оно так и осталось бы просто желанием, которое со временем растворилось бы в его революционном бытии без следа, как крошка кокаина в стакане с водкой. «Какая все-таки удивительная штука – жизнь!» - отметил Петр Демьяныч и добавил: «И прекрасная!» Из много повидавших глаз товарища Зарубина впервые после революции потекли слёзы, и он понял, что счастлив. Счастлив, как никогда. Вокруг бушевала война. Лилась кровь, гибли люди. А он сидел, курил и был счастлив.

Мимо прошел военный патруль. Молодые солдаты с винтовками окинули его строгими взглядами. Утерев слезы ладонью, Петр Демьяныч встал и продолжил путь. Выйдя на Манежную площадь, он свернул на улицу Герцена. Прошел два десятка метров и остановился. Дорогу ему преградил отряд красноармейцев в спешке сооружавших баррикаду. Она была не такой, как тогда на Пресне. Ощетинившаяся противотанковыми ершами она выглядела скорее, как оборонительный рубеж. Баррикаду в нем выдавали только вещи, в беспорядке наваленные по обеим сторонам металлических конструкций. Это были обычные вещи родом из мирного времени: ржавые ворота, швейные машинки, книжные шкафы, койки, матрасы, велосипед без колес и колеса без велосипеда. Солдаты стаскивали весь этот хлам из соседних домов и бросали в общую кучу, которая разрасталась на глазах.

Немного постояв, Зарубин свернул в переулок, уводящий вправо. Навстречу ему несли огромный дореволюционный диван. Петр Демьяныч уступил дорогу, нырнув во двор какого-то дома. Механически разглядывая украшения на внутреннем фасаде – дом стоял буквой П – Зарубин узнал его. В этом доме проживали выдающиеся советские военачальники, включая товарища Буденного, с которым они никогда не встречались. Это казалось странным. Семен Буденный, чье имя носил оркестр Зарубина, и кого, можно было со всей прямотой отнести к числу людей, лично ответственных за нынешнее счастье Петра Демьяныча, ни разу не посетил ни одного концерта. Удивленный открывшимся фактом Зарубин прошел в глубь двора и остановился.

«Интересно, на каком этаже он живет?» - подумал Петр Демьяныч и, подойдя вплотную к мрачноватым стенам, задрал голову, стараясь угадать, какие из окон принадлежат квартире героя революции. Внезапно окно третьего этажа прямо над ним открылось, и из него показался блестящий край белого параллелепипеда со следами позолоты. Зарубин остановился, пытаясь понять, что происходит, и вдруг понял: рояль! Кто-то решил принести рояль на жертвенник возводимой баррикады. У него еще было время отскочить, но, пораженный совпадением, он застыл, как вкопанный, не в силах пошевелиться, наблюдая, как невыносимо медленно, с противным скрипом, теряя большие куски полировки, похожий на гроб инструмент вылезал из оконного проема все дальше и дальше. Преодолев большую половину пути, рояль на мгновение застыл, и с чудовищной силой рухнул вниз, придавив Зарубина всей своей массой помноженной на квадрат расстояния.

Петр Демьяныч принял удар молча. Он был еще жив, когда к нему подбежал, какой-то военный.

- Что это? – спокойно спросил Зарубин склонившегося над ним красноармейца.
- Что? – не понял тот.
- Рояль. Как называется? – уточнил Петр Демьяныч.
Обескураженный боец взглянул на переднюю панель инструмента и неуверенно прочел:
- Бекстайн...
- Никогда их не любил, - произнес Зарубин, чужие слова, улыбнулся и умер.
- Что? – удивился солдат, но его вопрос остался без ответа.

После смерти Петра Демьяныча Зарубина Вокальный оркестр имени товарища Буденного просуществовал чуть менее месяца. В конце октября весь состав ансамбля был мобилизован, и большая его часть сгинула в битве под Москвой. А те, кто выжили, пройдя все ужасы войны, никогда не пытались воссоздать такой успешный в прошлом проект. Это может показаться странным, но от оркестра не осталось не только записей – судя по всему их никогда и не было – но даже сама память о нем исчезла, едва он перестал существовать.