Простые вещи

 Простые вещи

 В жизни каждого из нас настаёт день, когда
мы понимаем, для чего пришли в этот мир, вопрос
лишь в том успеем ли мы воспользоваться этим
открытием…

Льюис шагал по белому коридору прямиком к выходу из больницы, весело насвистывая любимую мелодию. Он шёл к выходу и не поворачивался на зовущий его голос, лишь по жесту его – поднятой вверх левой руке, становилось понятно, что звать его теперь бесполезно. Вот он уже коснулся дверной ручки, а сзади всё так же доносился нерешительный крик врача: «Постойте, не уходите!». Но Льюис, ни на что не обращая внимания, толкнул ручку. В распахнувшиеся двери ворвался дневной свет, и хотя солнце было затянуто лёгкими облаками, свет тот был намного ярче, чем белые больничные коридоры. Он шагнул на улицу, двери захлопнулись за ним, и больше он ничего не слышал. Из его руки выпал маленький листок бумаги.
 «Я умру?! Глупее ещё ничего не слышал, эти врачи.… Это невозможно, я же только собирался.… Нет у меня всё хорошо, я на пороге новой жизни. К чёрту врачей, много ли они знают? Много ли они понимают? Их мир – карточки с порядковыми номерами. Ничего им неизвестно об этой жизни, ничего! Я буду жить долго. Я не умру». С такими мыслями Льюис шёл к автобусной остановке. Он так и не успел прочитать листок, на котором его лечащий врач составил итоговое заключение, окончательно установив диагноз. Единственное, что он успел услышать – долго он не протянет, положение его критически тяжёлое, но что ему всё равно не следует терять интерес к жизни, что… Дальше он слушать не желал, потому и покинул больницу в спешке.
Дождавшись длинного зелёного автобуса, Льюис ловко запрыгнул в него, поразительно ловко к собственному удивлению. Он сел у окна, теперь бы можно было подробно рассмотреть черты его лица. Мягкие и грубые одновременно. Карие глаза, высокий лоб, прикрытый длинными русыми волосами, нос с аристократической горбинкой, внешность его не соответствовала его возрасту, выглядел он моложе, лет на пять. Таким образом, двадцати пяти лет ему почти никто никогда и не давал. Глаза его были невероятно глубокими, в них могли прятаться и серьезность, и ребячество, и доброта, и жестокость, трудно сказать наверняка. Но взгляд его выдавал проницательность, уверенность огромную духовную и физическую силу, чуждую его стройному телосложению.
Льюис погрузился в глубокие размышления, он не принимал действительности. Он считал, до сих пор, что сам творил её. Но сейчас в нём просыпалось что-то новое, неведомое ему ранее. Он не чувствовал страха, но пропускная способность его мозга увеличилась в несколько раз. Теперь он мог соединять воедино, то, в чём раньше не видел связи. Он был поражён парой сиюминутных открытий. Внезапно его раздумья прервал трёхлетний ребёнок, что сидел на соседнем сидении на коленях у своей матери. Малыш смотрел на него огромными синими глазами и улыбался. И Льюису в этот миг захотелось угостить мальчика конфетой, он даже сунул руку в карман пиджака, но это был механический жест, у него не было конфет. В кармане лежала перьевая ручка, Льюис протянул её матери: «Это для вашего малого. Он славненький парень». В эту же секунду Льюис испугался самого себя, никогда раньше он не обращал внимания на детей, он боялся их, потому что привык отвечать только за самого себя. Но теперь он увидел, что в нём произошли изменения. «Надо же!», - сказал он вслух. Но мать ребёнка подумала, что эти слова снова адресованы её сыну…
Выходя из автобуса, Льюис снова испытал удивление, оттого, как изменилась его остановка, та, с которой он каждое утро отправлялся в новый день на протяжении вот уже семи лет. Семи рабочих лет. Ему сразу же пришло в голову то слово, которое он тесно связывал со своей работой – престиж. Он жил в престижном районе, он работал в престижной фирме. Остальное было не важно. Почему ему только сейчас захотелось полить зачахший куст сирени, что уже рос на этой остановке с самого детства Льюиса? Он стоял в удивлённом оцепенении несколько минут, пока его не окрикнул соседский мальчишка, проносившийся мимо на велосипеде: «Здрасьте, дядя Льюис!». «Здравствуй Томми!», - пришёл в себя Льюис. И сразу же зашагал к порогу своего дома. «Уж здесь я смогу спокойно поразмышлять», - подумал он, входя в свой дом.
Льюис жил один в маленьком одноэтажном домике, отец его умер, когда ему было восемь лет, мать совсем недавно, в прошлом году, близких родственников у него почти не осталось, да и те, немногие жили за сотни километров в других городах. Он отворил дверь и вошёл в гостиную, первым делом, отключив телефон. Прошёл во двор, набрал в ведро воды и снова вышел на улицу. Полив куст сирени, он вернулся в дом. Затем он разулся, прошёл на кухню, достал широкий стакан, нарезал в него два кружочка лимона, и наполнил его минеральной водой. После этого, он прошёл в свою комнату, прихватив с собой стакан и бутылку с водой, и погрузился в кресло. Сделав пару глотков, Льюис произнёс вслух: «Я не умру». Но его слова теперь звучали как вопрос. «Неужели всё так серьёзно?». Он продолжал неторопливо глотать воду. Вдруг он обратил внимание на горячую теплоту, находившуюся в его голове. «Это уже давно, я просто не замечал раньше, но что это за ощущение?». Льюис поставил пустой стакан на столик рядом с бутылкой, поднялся и подошёл к зеркалу. «Я такой же, как и вчера, почти такой же…». Он долго вглядывался в своё отражение, пытаясь найти ответ, что же с ним сегодня происходит. За его спиной отражались настенные часы, секундная стрелка бежала в обратном направлении. «Забавно», - ухмыльнулся Льюис. «Быть может время идёт не вперёд, вопреки моим представлениям, а назад. Быть может это обратный отчёт, до того, как я успею.… Кажется, я начинаю понимать. Всё складывается в единое целое».
Он снова подошёл к креслу, и, сев в него начал наполнять, только недавно выпитый стакан, водой. Вода уже достигла краёв, и кружочки лимона еле цеплялись за них, едва ли выпадая из стакана, но Льюис продолжал лить воду, которая тонкой струйкой уверенно проложила себе зигзагообразную дорогу вдоль столика и такой же тоненькой струйкой стекала на ковёр. «А что если я сам всю свою жизнь был стаканом, никогда не решаясь наполнить себя до самого верха? Мне просто не с кем было поговорить. Но сегодня я ведь могу отдаться своим откровениям…». Он подошёл к тумбе, достал с полки диск, и включил магнитофон. Зазвучала песня «Old and Wise» И мучительно больно прозвучали слова из песни: «…You've always shared my deepest thoughts. You follow where I go…». Время летело быстро. Ему показалось, что песня длилась всего минуту, но в завершении её, под звуки саксофона, Льюис осознал, что у него нет таких друзей, что он не может стать героем этой песни.
«Вот оно! Неужели я всегда думал только о себе? Я служил тем правилам, что вложили в меня родители и образование, я служил своим чувствам, не прислушиваясь к окружающим, я всегда боялся свернуть с этой дороги, с дороги, на которой не остались мои друзья, которые пытались спасти меня. Я ошибался, и не признавал этого. Но я ведь могу ещё это исправить. Я наполню себя доверху, я проявлю максимум своих возможностей, я сверну со своей дороги»
Вдруг он стал вспоминать. Всё то, что считал раньше ниже своего достоинства – проявлением сентиментальности, которая не сочеталась с престижем. Он вспомнил давнюю историю со своим братом. Когда-то давно они поссорились, и он написал брату письмо с извинениями, так как боялся говорить с ним прямо, но потом он скомкал то письмо и закинул в ящик стола. А ведь я до сих пор ношу шрам в моём сердце после того случая. Где сейчас мой брат? Мой милый брат, который нёс меня однажды домой на своих плечах, всего в крови, жестоко избитого группой хулиганов, из-за меня он пропустил свидание с девушкой... Как далеки и как близки сейчас мне эти воспоминания!» Он вспомнил, что перед отъездом брат оставил ему адрес для писем со словам: «Пиши братишка, я всегда к твоим услугам». «Решено, сегодня же напишу ему. Признаю свою глупость. И поговорю с ним, как когда-то в сладком детстве».
Внезапно сердце его кольнула ещё более острая боль. Он вспомнил, как поругался с матерью. «Она не понимала меня, но это не давало мне права отворачиваться от неё, ведь она любила меня до самого последнего своего вздоха, никому не позволяя бранить моё дерзкое, по отношению к ней поведение. Мама, как же я любил тебя, я просто боялся сентиментальности. Я и тебе напишу письмо, мама. Когда-нибудь я смогу передать его тебе, но если ты меня сейчас слышишь, то прости меня, глупого, я только сегодня увидел, как ужасно я себя вёл с тобой и со всеми.… А бедная Мэгги, она ведь любила меня, а я не обращал внимания на её чувства, топтал их. Мне не было до неё дела, я не хотел видеть её мир, о котором она постоянно рассказывала мне. Я бы сейчас всё отдал за её любовь, но слишком поздно, та единственная, которая понимала меня, живёт теперь с другим человеком, растит детей от него. А ведь из нас могла получиться неразлучная пара. Но я только обозлился на неё, когда она ушла к другому. Она правильно сделала, я не любил её тогда. Сегодня же я схожу к ней в гости, порадуюсь от души за неё, попрошу прощения за свою глупость, поговорю с ней, отнесу её детям гостинцев.… Как же всё просто, почему я раньше этого не замечал? Ведь это такие простые вещи!»
И после этого признания Льюису стало необыкновенно легко, он почувствовал, что теперь по-настоящему дышит, по-настоящему живёт, он больше не пленник своих убеждений. Он достал из письменного ящика пару листков и ручку, чтобы написать письма брату и матери. «Теперь у меня новая жизнь, теперь я буду жить для других, буду любить! Пусть даже безответно». В этот миг ему захотелось прилечь на диван, лёгкая истома пропитала его тело. «Проснусь и начну новую жизнь», - решительно и добро сказал он себе, и не только себе. Он лёг на диван, и на лице его появилось то детское выражение, которого так ему не доставало все эти годы. Губы Льюиса растянулись в блаженной улыбке. Но он не мог уснуть, ему казалось, что диван излучает холод. Приятный холодок, который словно живой, заботливо ласкал его, пытаясь убаюкать как младенца. Глаза стали закрываться, дыхание стало тонким и ровным. Вдох, выдох, вдох, выдох, вдох…. И он застыл, с детской улыбкой на лице, так и не успев закрыть глаза, не билось больше его сердце. А на столике, остались два листка бумаги, ручка, бутылка воды и переполненный стакан с водой.
За окнами робко и нежно шумел ветерок. Он пробежался по окнам дома Льюиса, затем по нескольким улицам, пронёсся над десятком прохожих – десятком судеб, и, наконец, приблизился к больнице, у входа которой на асфальте лежал тот самый листок бумаги с надписью: «Диагноз – злокачественная опухоль мозга на последней стадии развития». Ветер подхватил этот листик, как пушинку и подбросил его вверх, к голубому небу…