Утро славы. историческая повесть

УТРО СЛАВЫ.

Маленькая историческая повесть.

 Третьей дивизии, разделяясь на двое, с правым крылом
примкнуться к дивизии генерала Фермора, а с левым ди-
 визии генерала Лопухина, разделяя и обозы таким обра-
зом: половину к правой стороне, другую к левой тех дивизий обозов, причем все обозы главнейшее того наблюдать имеют, чтоб те, которые по правой стороне второй дивизии маршируют, у всех бригад оставлялись интервалы, через кои в потребном случае вторая дивизия свободно пробраться могла к первой, для построения себя в ордер де-баталии…
 Из приказа дежурного генерал-майора П.И.Панина войскам о выступлении в поход и о порядке их следования
 18 августа 1757 года.



































ИНФАНТЕРИЯ.

 На опушке леса – столпотворение: ржут кони, трещат сучья под колесами пушек и фур, сипят сорванными голосами ездовые, свистят кнуты…. И раз за разом этот шум тонет в грохоте залпов прусских гренадеров, противостоящих 2-му Московскому полку, который только-только выбрался из лесу и выстраивается в боевой порядок.
 Наконец и русские в боевом порядке, в дело вступают унтера и капралы.
 - Слуша-а-а-й! – доносится голос ротного командира. Но его не слышит солдат Петр Малкин, он ловит слова капрала Морозова.
 Капрала Морозова в роте не любили ни молодые, ни старые солдаты, до того он был вредным, въедливым – ни минуты покоя не давал. Солдату Петру Малкину он даже ночами снился, от его пронзительного крика в холодном поту просыпался солдат.
 Но теперь, когда страх противно тряс колени, когда свистели пули над ухом и падали сраженные товарищи, Петр Малкин не слухом, всем существом своим ловил голос капрала, как последнюю опору жизни в мутном светопреставлении раннего утра. Если бы не этот голос, солдат, наверное, и не сдвинулся с места, раздавленный, пришибленный жуткой картиной боя, который разгорался на опушке незнакомого леса. А пронзительный голос капрала заставлял Петра жить, двигаться, бороться…
 - Слуша-а-а-й! – кричал Морозов. Малкин вытянулся во фрунт, забыв на миг, что он не на плацу.
 - Заряжай ружье вдруг! – прокричал Морозов. Солдат быстрыми заученными движениями забил заряд и пулю, насыпал на полку пороху.
 - Мушкет на караул! – гремела новая команда, и Малкин не слышал грохота залпов пруссаков, он держал оружие перед собой, ожидая новой команды.
 - Сомкни шеренги и ряды! – Малкин сделал шаг вправо и шаг вперед.
 - Первая шеренга наклонись в пояс! Солдат Малкин стоял во второй шеренге.
 - Вторая - приступи в близость! – Петр сделал еще один шаг.
 - Третья – приступи и встань…
 - Задняя шеренга, пали!
 -А-ах! – рявкнули над ухом Петра. От этого грохота Петр почти оглох, но все-таки расслышал команду капрала:
 - Вторая шеренга, пали! Петр нажал на спусковой крючок – грохот его выстрела утонул в залпе шеренги.
 - Первая, вставай и пали! – продолжал свое дело капрал.
 - А-ах! – отвечала на его команду рота.
 - Заряжа-а-ай!
 -Сомкни!
 - Пали!
 - Вторая, пали!
 Пороховой дым застлал низину перед лесом. Петр Малкин и его товарищи уже не видели, куда стреляют. На какое-то время стрельба прекратилась, но это затишье было недолгим, его прервал сигнал трубы со стороны пруссаков.
 - Ну, теперь держись! Левальд в штыки пошел! – сказал усатый мушкетер, стоявший впереди Петра. И действительно, спустя несколько мгновений в клубах дыма и тумана сверкнула сталь штыков – то шли гренадеры Левальда и Гора. Плотным строем, тяжело бухая сапогами, они приближались к поредевшим русским батальонам. Залпы грохотали теперь справа и слева: то вели огневую работу киевцы и выборжцы.
 Пруссаки насели крепко – солдат Петр Малкин забыл и про свои страхи и про капрала Морозова, и даже про Бога – вот уже минут пять он отбивался от здоровенного гренадера, который своим штыком успел зацепить плечо русского солдата. Боли Петр не чувствовал, неведомая ранее жуткая ярость затмевал ему сознание. Чавкала под ногами грязь, ноги скользили по мокрой от росы и крови земле, соленый пот заливал глаза, хриплое дыхание прерывалось натужными «ахами», когда в очередной раз Петр отражал своим ружьем выпад пруссака. Противник тоже взмок, но снова и снова нападал на русского солдата, прижатого к кустам, но упрямо не выпускающего из рук оружия. Выпады становились слабее и реже, соперники шатались от усталости. Петру казалось, что поединок с пруссаком никогда не кончится. Но тут он угодил ногой в очередную рытвинку с водой и вдруг вспомнил, как в детстве он со своими товарищами, такими же деревенскими мальчишками, как и он, сам, после теплого летнего дождя обливали друг-друга водой, стоя у краев большой лужи и хлопая по воде босыми ногами. Собрав остаток своих сил, он выждал момент, когда пруссак в очередной раз замер, переводя дыхание и готовясь к новому выпаду, и что было сил шлепнул по краю глинистой лужи, в которую они превратили рытвину. Пруссак на мгновение опешил от потока грязной воды, хлынувшей ему в лицо, а в следующее мгновение Петр, закрыв глаза, ударил противника штыком. Но передохнуть ему не пришлось. Бой еще продолжался.
 Самое жаркое дело разгорелось на левом фланге второй дивизии русской армии, которой командовал генерал Лопухин. Здесь, в узком пространстве, шагов в триста, между восточной оконечностью леса, за которым ночевала русская армия, и заросшей кустарником болотистой низиной проходило одно из дефиле, совершенно разбитое проследовавшими недавно в сторону Алленбурга частями авангарда генерала Сибильского.
 Именно сюда и направил главный удар прусский главнокомандующий. Готовились к атаке и конники принца Гольштинского, предчувствуя скорый прорыв ослабевшей линии русских полков. С удвоенной энергией атаковали фланг 2-го гренадерского полка Манштейн и Белов. Еще бы четверть часа, еще бы пару свежих батальонов…
 Но за лесом в резерве стояли четыре русских полка: Троицкий, Воронежский, Новгородский и Сводный гренадерский. Рядом с ними находились два полководца – Апраксин и Румянцев. Первый был растерян, напуган, почти побежден. Старый царедворец, толстый льстец перед лицом настоящего дела он проявил нерешительность и малодушие. Все получалось не так, как он себе это представлял. Вместо спокойного, неторопливого продвижения верст на десять – пятнадцать нате, вам, сражение. Этот неуемный старик Левальд, оказывается, ночью поднял своих гренадер, чтобы застать его врасплох. А тут еще эта толчея на главном дефиле. Граф Петр Иванович Панин на бумаге вроде бы все правильно изложил. К вечеру армия должна была расположиться ввиду Алленбурга. И тут какая-то низинка, в которой увяз весь центр армии. Нарочно такого и то не придумаешь.
 Другой был молод, горяч, тоже не лишен честолюбия и желания оказаться в царской милости. Знал молодого генерал-майора Апраксин, знал его лихие проделки, как и то знал, что благоволит императрица Елизавета Петровна семейству Румянцевых. Но, с другой стороны, как решиться на то чтобы посягнуть на азбучную истину полководцев во все времена (что и через 50 лет не посмел нарушить Наполеон на поле Бородинском) – сохранять резерв. История не сохранила для нас свидетельств той беседы, не знаем мы, какие уж там аргументы привел молодой граф. Может быть, главным аргументом был он сам, ибо знал, наверное, Апраксин, что одним из главных слагаемых победы очень часто бывает то, что называется «боевой дух». И очень часто этот дух исходит от командиров. В облике молодого Румянцева, в его глазах, в его порывистых движениях, в его стремительных словах было столько этого «духа», что Апраксин махнул рукой:
 - Ступай!
 Из шатра «Главного» он почти выбежал. «Коня!» Этого он мог и не кричать, и конь, и адъютант и прочая прислуга уже ждали его, впрочем, как и командиры полков.
 - Труби! – еще на ходу кричал он.
 Резерв двинулся прямо через лес, оставив позади пушки, обозы, страх.
 - Быстрей, братцы, быстрей! – говорили на ходу офицеры.
 - Быстрей, быстрей! – шептали губы солдат.
 У Петра Малкина от усталости и грохота заложило уши, пот застилал глаза, он уже почти ничего не слышал и не видел. Но он упрямо сжимал свое ружье и отбивал атаку другого прусского гренадера, и тоскливым каким-то животным чутьем понимал, что близок его конец, что совсем скоро штык неприятеля хрястнет в его груди.…Но так не хотелось этого хряста, что снова и снова встряхивался Петр и с остервенением, с хрипом и стоном отбивал выпады неприятельского солдата.
 - Ура-а-а! – откуда появился этот звук, Петр никак сообразить не мог. Лес словно расступился и выпустил на поле русских солдат. Изрядно вспотевшие и перемазанные глиной, но еще бодрые и решительные они высыпали и высыпали из леса, перепрыгивали через стволы поваленных деревьев, канавы. Пруссаков словно ветром отбросило от леса. Бегством они искали спасения. Но грянул залп. Один, другой, третий. Удар русской инфантерии был неожиданен и решителен. Остатки прусских полков скрылись за горевшими домишками Удербалена и Гросс-Егерсдорфа.
 Солдат Петр Малкин сидел, прислонясь спиной к теплому стволу сосны. Глаза его были закрыты. Сквозь смеженные веки солнечные лучи норовили проникнуть в глаза радужными разводами. Но тепла этих лучей солдат не ощущал, как и звуков, которые наполняли опушку леса. Только пустота и усталость наполняли солдата. Сколько он так просидел? Вряд ли ему кто мог это сказать. Он очнулся только тогда, когда кто-то взял его за руку. Солдат открыл глаза и увидел капрала Морозова. На этот раз капрал не кричал, не ругался, он просто взял у солдата ружье, повесил его на плечо рядом со своим мушкетом, и взял солдата под локоть:
 - Пойдем, Петя, пойдем! Наши уже все собрались. Надо с товарищами попрощаться.
 Малкин медленно поднялся и, не узнавая леса, в котором принял свой первый бой, двинулся следом за капралом.




























ШУВАЛОВСКИЕ ГАУБИЦЫ.

 Графа Шувалова Егор Семин видел всего один только раз, когда стоял «на часах» возле артиллерийского склада. Дело было где-то посредине зимы. К воротам склада подъехал крытый возок, запряженный парой добрых вороных коней. Слуга проворно отвернул меховой полог и из возка на снег ступил человек, сложение которого из-за длинной шубы угадать было трудно, да и не обратил на это внимания Егор. Его подивили глаза графа: умные и властные, и то еще, как гордо он держал свою голову, прикрытую собольей шапкой. Граф подошел к саням, где уже услужливые офицеры распеленали, тускло мерцающие в лучах жиденького зимнего солнца два длинных ствола, наклонился немного, снова распрямился, что-то негромко сказал офицерам. Те дружно склонились над санями, гладили стволы руками, затянутыми в перчатки. Это продолжалось недолго – граф снова что-то сказал, повернулся и поддерживаемый теми же услужливыми руками исчез внутри возка. Кони легко вынесли сани с адмиралтейского двора. За вельможей последовала и свита. Скоро у саней остались только немолодой возница в форме рядового артиллерийского полка да усатый унтер. Они завели сани в ворота склада и больше те стволы Егору не пришлось видеть до самой весны, когда его определили запасным в артиллерийскую роту, которая должна была отправиться куда-то далеко на запад, чтобы встретиться там в огневом споре с прославленной на всю Европу армией прусского короля-генерала Фридриха Второго.
 В том томительном даже для офицеров походе Егор и был приставлен к орудию, которое называли то «секретной», то «шуваловской» гаубицей. Странная была эта
 гаубица: канал ее ствола был не круглым, цилиндрическим, как у всех обычных орудий, а сплющенным – ровно внутри одной гаубицы два ствола спрятались. Хотя, если говорить по-правде, Егора Семена такая странность мало занимала, не силен он был в артиллерии, всего год назад «забрили его» - стал он рекрутом, а потом и солдатом артиллерийской бригады. Учился он солдатской науке недолго, больше на ходу, в походе, а потому и научился пока только землю копать, колья рубить, да делать то, что старшие прикажут.
 Вот и теперь он вместе с другими молодыми солдатами устраивал позицию для батареи.
Кажется, что нехитрое это дело – устроить позицию для орудия: но так кажется это только тем, кто никогда этим не занимался. А Егор знал это хорошо. Знал, прежде всего, своими руками, твердыми мозолями, сколько нужно перелопатить земли, чтобы выровнять удобную площадку для орудия, отсыпать бруствер, сделать подъезд для пушек и фур. А, кроме того, нужно было повалить и распилить немало деревьев, или нарубить кольев и хвороста, чтобы укрепить земляные насыпи. Словом, к концу дня уже сводило спину, слипались глаза, и было все равно, где дать отдых уставшему телу. Вот и теперь Егор быстро доедал вечернюю кашу. Напротив Егора сидел Сема Ничипоренко, такой же молодой солдат, как и Егор. К тому же он был почти земляком Егора, его родное село простиралось по берегу Псла недалеко от впадения последнего в Днепр, Егор же был родом из деревни, расположенной в верховьях этой реки. Поэтому они уже давно держались друг-друга. Невдалеке от земляков расположился как всегда солдат Никита Черных. Никита был уже немолодым солдатом, ему шел уже пятый десяток. Так получилось, что друзей, корешков у него не осталось. Одни полегли в сражениях, других отправили в разные полки. Поэтому Никита как-то незаметно прилепился к молодым солдатом, Егору и Семену. Нет, он не лез к ним, что называется «в душу», не навязывался со своими рассказами о битвах и подвигах. Нет, обычно он пристраивался неподалеку от земляков, занимался своим делом и то ли про себя, то ли для них что-то бормотал. Они могли и пропустить мимо ушей сказанное им, могли и поддержать беседу. Он не обижался ни в каком случае. Вот и теперь он говорил:
 - Каша это дело, конечно, хорошее. Хотя, она тоже разная бывает. Если маслица, к примеру, не пожалеть, или на молочке ее спроворить, да в русской печке истомить…
 - Никита, - не выдержал Егор,- что это ты русскую печку вспомнил, ты уж, наверное, забыл, какая она на вид, русская печка-то?
 - Потому и вспомнил, Егорушка. Гляжу вокруг – все ладно у них, у пруссаков этих, а печек наших не делают. Почему? Не те понятия. Хотя яблоки у них хорошие растут, не хуже наших, костромских. Вот, попробуйте!
 С этими словами он достал из своего ранца два больших румяных яблока и протянул их землякам.
 - Благодарствуем! Молодые солдаты дружно захрустели.
 - Хорошие яблоки! – вставил свое слово Семен, а мясца там у тебя, часом, не залежалось?
 - Мясца, ребятушки, вы завтра покушаете.
 - Это же с какой-такой радости?
 - А завтра, ребятки бой будет.
 - Это что, тебе сам лично сам фельдмаршал сказал?
 - Нет, это мне сердце подсказывает. А оно меня еще ни разу не подводило. Так что, ребятушки, сегодня кушайте, а завтра лучше попоститесь, голодные легче раны переносят. А ежели повезет, то к вечеру мясца вдоволь отведаете, конинки, во всяком случае.
Вечерело. Солнце уже повисло над лесом, огромное и красное в клубах наплывающего над лесом тумана. Где-то рядом, за лесом находилась армия пруссаков. В любой час они могут напасть на русские позиции.
 …Кто толкнул Егора в бок – солдат спросонья не понял, а спрашивать было не у кого, да и некогда: в мутном рассвете начинающегося дня батарея походила на развороченный муравейник: взад-вперед бегали артиллеристы, кричали командиры. «Началось!» - понял Егор и бросился на батарею. Пушки уже были расчехлены, возле них замерла прислуга, ожидая команды. Но приказа стрелять пока не было – в той стороне, куда были направлены стволы, ничего нельзя было рассмотреть из – за густого тумана. Только где-то левей неясно слышалось какое-то движение. Батарейные офицеры, истомившись ожиданием, собрались все вместе и о чем-то оживленно заспорили. Спор это завершился тем, что они приказали четыре орудия повернуть в другую сторону. Артиллеристы быстро выполнили эту команду, видно было, им тоже было томительно стоять без дела.
 Сверкнула сталь клинка – ухнула первая пушка, за ней другая, третья. И сразу же затрещало, забухало с той стороны, куда полетели русские ядра. Ядовито запахло горелым порохом, в воздухе запели первые пули. Не успел Егор повернуть голову в ту сторону, куда полетели свинцовые «шмели», как в бруствер окопа, который они вчера только копали, шлепнулось первое неприятельское ядро. А у пушек этого словно и не замечали: снова были заряжены орудия и снова, раз за разом воздух разорвали выстрелы: «бум», «бум», «бум».
 Скоро позицию совсем затянуло дымом, и стрельба прекратилась. Где-то слева, видимо у леса, уже кипел жаркий бой – сквозь орудийный гул и ружейную трескотню доносились крики. В это время легкий ветерок шевельнул листья деревьев, дым и туман отнесло в сторону, и Егор увидел неприятеля: одна колонна стояла уже возле самого леса, другая
По дну неглубокой лощины направлялась как раз на их батарею. До нее уже было не более пятисот шагов.
 В дело вступила вся русская батарея: кричали офицеры, прислуга торопливо заряжала орудия, к фурам и обратно очертя голову бегали запасные. Первыми по неприятельской колонне ударили четыре «шуваловские» гаубицы, к одной из которых был приставлен Егор. Они ударили враз – залпом. От резкого звука вздрогнули деревца, уцелевшие кое-где на позиции. Егор успел рассмотреть, как срезанные картечью полегли кусты в лощине, по которой шла неприятельская колонна. Потерь у пруссаков не было, наводчики, видимо, ошиблись. Ободренные этим пруссаки перешли на бег, намереваясь опередить русских артиллеристов. Но в это время где-то рядом жахнул ружейный залп, за ним другой, третий.
 - Гренадеры свое дело знают! – сказал кто-то с восхищением. Действительно, залпы первого гренадерского полка русской армии, поставленного для прикрытия батареи, вызвали заминку в продвижении неприятельской колонны. Этой заминки оказалось достаточно, чтобы русские бомбардиры успели перезарядить орудия. Второй раз по полкам Мантейфеля и Сидова ударили не только «шуваловские» гаубицы, но и «единороги». Этот залп оказался точнее. После него неприятель повернул назад, оставив в лощине много убитых и раненых. До того, прусские полки успели отойти за поселок, их еще дважды накрывали залпы русской батареи, и оба раза убитые падали десятками. Как только отошла неприятельская пехота, снова ударили прусские пушки, они развернулись где-то на краю горящего поселка.
 Скоро со стороны неприятеля стало заметно движение. Справа от рощи на батарею накатывалась неприятельская конница.
 _ Смотри, смотри! – кто-то рукой указывал правее рощи. Оттуда катилась вторая волна. На батарее на какое-то мгновение стало тихо. Все понимали опасность положения. Что могли они поделать со своими раскаленными пушками, прикрытыми единственным полком гренадер, к тому же повернутым фронтом совсем в другую сторону, против четырех свежих полков конницы неприятеля? Им оставалось только одно – погибнуть в короткой схватке, а потом… кирасиры Плетенбурга и Малаховского прорвутся в тыл русской армии, и тогда случится непоправимое.
 Артиллеристы бросились к пушкам, торопясь развернуть их навстречу неприятелю, чтобы хоть как-то задержать его натиск. Но вступить им в дело не пришлось – справа от батареи задрожала земля: это разворачивались к бою русские кавалеристы: Сербский, Венгерский, 3-й Кирасирский и Рижский полки. Вот уже взметнулась вверх сталь палашей.… Но бой не состоялся. Пруссаки предпочли не испытывать судьбу в равном бою с русскими конниками, они повернули коней и скоро скрылись за рощей. Бой на правом фланге русской армии затихал. Еще дымились стволы неостывших орудий, еще лежали неубранные убитые, стонали раненые, но напряжение уже спало, солдаты потянулись к табаку.
 А где-то там, слева, за лесом еще продолжалась битва. По непрерывному орудийному гулу и частой ружейной стрельбе чувствовалось, что там бой еще в самом разгаре.





















НЕРЕГУЛЯРНЫЕ.

 Коля Горбунов по жизни был везучим человеком. Много раз бывал он в разных переделках, но выходил из них, что говорится, «сухим из воды». «В сорочке родился» - говорили про него одни, «бог шельму метит» - улыбались другие. Ну а как им было не улыбаться?! Вот взять хотя бы последний случай. Послали Колю в числе других десяти казаков в разведку. Должны были разведчики посмотреть дорогу на Алленбург, по которой по диспозиции дежурного генерала Панина предстояло казакам идти своим левым флангом. За казаками должен был последовать сводный эскадрон русской кавалерии, а за ними уже апшеронцы, астраханцы и другие полки.
 Верст десять проскакали казаки по дороге. Страшновато, признаться надо, им было. Высоченные ели вплотную обступали дорогу, образуя темный угрюмый коридор, по которому далеко разносился топот копыт. Поэтому в таких местах казаки переходили на шаг, с опаской поглядывая по сторонам, на рысь переходили только, когда немного расступались деревья. Но ни одного пруссака казаки не встретили. Только заяц немного попугал казаков, выскочил из придорожного куста травы прямо перед мордой Гнедка, лошади немолодого казака, ехавшего следом за Колей Горбуновым. Заяц был матерым, так стукнул лапами об землю, что лошадь даже назад отпрянула, да и казак вроде как вздрогнул. Только Коля не растерялся, выхватил нагайку и остановил зайца.
 - Здоровый, чертяка, - говорили казаки, обступив Колю, который уже приторачивал свою добычу к переметной суме.
 - Угу, - ухмылялся Коля, - на полпуда потянет, всех казаков накормлю.
 Одни казаки улыбались этим словам, другие только головами крутили, третьи были спокойны – кому же еще могло повезти, как не Коле.
 Вернулись казаки в лагерь. Вахмистру доложили, коней распрягли, пастись пустили, сами стали кашу дожидаться. Тут только хватились – нету Горбунова. Только хотели о том вахмистру сказать, как едет Горбунов на своем соловом жеребчике. Едет, улыбается.
 - Ты где, чертяка, за какой такой угол зацепился? – обступили его казаки.
 - Да я хуторок, тот, что в низине у речки, обсмотрел, - отвечает Коля, - нет ли там тайной засады какой.
 - Ну и как, нашел засаду?
 - Нет, вот земляных яблок малость набрал, - отвечает Коля и скидывает на землю изрядный куль с картошкой.
 Казаки уже пробовали этот овощ, умели печь его, и хоть не очень жаловали, но есть потихоньку приучились.
 - А заяц-то где? – вспомнил кто-то.
 - Потерял, должно, - Коля почесал затылок.
 - Ага, - пробурчал кто-то из казаков, - этот, пожалуй, потеряет.
 Но больше расспрашивать Колю не стали. Скоро над казачьим биваком запахло печеной картошкой, а самые нетерпеливые начали ворошить в костре почерневшие клубни. Чуть в сторонке Коля Горбунов полушепотом рассказывал своему давнему другу Ванюшке Переверзину:
 - Ладный хуторок тот, я тебе скажу. Что свиньи, что коровы. Но больше всего мне молочница понравилась. Чистенькая, ладненькая, в белом переднике. Молочком угостила парным. А потом и ублажила, ох как ублажила.
 - И не забоялся ты, а ну как хозяин нагрянет.
 - А никого окромя ей и не было. Сбежали, должно, куда ее хозяева, может, в лесу попрятались. А девку, видать, для догляду за скотом оставили. Она, грешная, сама в рабах у них. Она даже и не противилась мне, только лопотала что-то.
 - А зайца, что ль ей оставил?
 - Да, ей. Что ж я совсем без понятиев. Господского ей трогать нельзя, молоко разве что, а дичинки, пожалуй, хочется. Только ты никому о том ни слова, а то вахмистр прознает, устроит он мне рекогносцировку.
 Ванька, конечно же, ничего не рассказывал другим казакам. А чего говорить, Колька Горбунов он и есть Колька, ему всегда и во всем везет.
 Лошадей Колька любил столько, сколько помнил себя самого. А помнил он себя с той весны, когда в их хозяйстве появился рыжий длинноногий жеребенок. Мать жеребенка, кобыла Дуська, сторожила уши и раздувала ноздри, когда Коля тянул к жеребенку свои ручонки с куском ржаного хлеба, посыпанного крупной солью.
 - Что ты ему черняшку суешь? – говорил тогда отец Кольки, - Он еще сосунок, ему мамкина титька нужна, а не черняшка твоя.
 Колька в душе не совсем соглашался с отцом. Разве могло быть что-то вкуснее ломтя теплого хлеба, отрезанного от каравая, испеченного бабой Лушей. Шесть больших хлебов, уложенных на выскобленный добела стол и накрытых чистым рушником, источали такой аромат, который сохранялся в хате до следующей выпечки. У каждой хозяйки были свои секреты в приготовлении главного продукта питания, поэтому в каждой хате хлеб имел разный вкус и запах. Запах своего хлеба Коля считал самым лучшим. Похоже, что скоро также считал и Алтын, так назвали жеребенка. Он брал у Коли сначала тоненькие пластинки хлеба, пучки нежной травы, утыкаясь своими нежными губами в маленькую ладошку мальчика. А еще через месяц-другой жеребенок чаще ловил своими большими черными глазами фигурку пятилетнего мальчика, нежели занятую поеданием травы мать. Каждый день Коля приносил Алтыну самую лучшую траву, купал его на мелководном песчаном плесе, чистил и без того чистую шерсть, и разговаривал с ним. Коля не знал никаких тонкостей дрессировки животных, но Алтын, как потом и другие его лошади, был ему предан и понимал все его команды. Он был просто счастлив, исполнять все его желания. Стоило ему сказать: «Лежать, дружок, лежать!» и конь тут же послушно укладывался на землю. «Тихо!»- говорил Коля – и конь замирал. Но стоило только Коле тихонечко свистнуть сквозь зубы, и конь вскакивал на ноги и во весь опор мчался к своему повелителю. И в бою лошади были с ним одним целым: стоило ему сжать колени, и конь мчался во весь дух, когда же Коля чуть назад подавал свое тело и конь тут же останавливался.
 По-другому оно, наверное, быть и не могло. Коля родился и вырос на южном порубежье России. Здесь, по берегу неглубокой степной речки Суджи тянулись села с названиями, говорившими об основных занятиях их насельников: Сторожевое, Солдатское, Казачье, Черкасское. Когда-то к юго-востоку от речки начиналось то, что называлось Диким полем.
 Почти каждый год накатывались оттуда на Русь многолюдные конные лавы, противостоять которым могли только такие же, как степняки отважные и лихие конники – казаки. Быстро пролетели годы детства, отрочества и юности. Коля Горбунов вырос и возмужал, а потому в один прекрасный день должен был отправиться на государеву службу. Тут как раз случилась война с прусским королем. Так Коля оказался на берегу лесной речки Ауксинен, в головной части русской кавалерии, которой предстоял марш на город Алленбург.
 Садилось солнце, над биваком еще пахло печеной картошкой, лошади хрупали овсом, изредка подавали голос часовые. Ничто не предвещало каких-то неожиданностей, поэтому казаки, хорошо зная бестолковость и суетность большого перехода, рано укладывались спать. Уснули и друзья – Коля Горбунов и Ваня Переверзин
 - Ваня, вставай! Ваня, вставай! – это Коля будил своего друга.
 - Что уже побудку сыграли?
 - Не, Ваньша, дело начинается.
 - Не бреши?!
 - Сам послушай!
 В самом деле, в западной части огромного поля по трем дорогам которого предстояло пройти русской армии, творилось что-то непонятное: трещали нестройные ружейные залпы, играли сигнальные трубы, наконец, раздались орудийные залпы. Через несколько минут вся русская кавалерия была уже на ногах. Казаки ловили и седлали лошадей, вестовые мчались вдоль дефиле от эскадрона к эскадрону, от полка к полку. А что было мчаться – все равно никто ничего не понимал. Не было вестей ни от Панина, ни от Апраксина. Приходилось только ждать. Тем временем уже достаточно рассвело. Теперь можно было что-то разглядеть.
 - Вон, вон, у леса рукопашная идет. Никак пруссаки наших одолевают.
 Коля не выдержал. Недалеко от расположения сотни высился небольшой сосонник. Коля соскочил с лошади, поплевал на руки и кошкой вскарабкался саженей на пять вверх до крепкого ближайшего сука. Там он как-то закрепился и принялся комментировать увиденное.
 - Ну что там? – допрашивали казаки снизу.
 - Да никак отбились наши. Отвалили пруссаки.
 - Слава Богу! – крестился кто-то из казаков.
 - Погодь радоваться, - сообщал между тем наблюдатель, - новый полк подходит. Ох, и жарко там теперь будет.
 И словно в подтверждение его слов до слуха казаков доносились плотные ружейные залпы.
 - Ну что там? – торопили казаки.
 - А не видно ничего, Все дымом застлало, поди, разбери.
 День уже набрал полную силу, а в сражении никакой ясности еще не просматривалось. Теперь можно было рассмотреть только три главные точки на поле, где происходили основные события. Одна из них, низинка на дороге, по которой должна была идти инфантерия. Низинка та оказалась основательно заболоченной, поэтому дорогу очень быстро разбили колеса армейских фур и пушек. Поэтому в этом месте очень скоро образовалась толчея, в которой смешалось все – воинские команды, свист кнутов, отборный мат, проклятия, стоны, что, впрочем, мало помогало продвижению войск вперед.
 Другая точка была на самом краю так называемого Серповидного леса, из-за которого другая русская колонна должна была пройти на главное дефиле. Здесь-то ее и поджидали полки фельдмаршала Левальда, совершившие свой ночной марш в десять с лишним верст.
Здесь и решался главный вопрос сражения, но это понял только молодой генерал Румянцев. И, наконец, третья точка находилась в версте от этой к западу, там русские артиллеристы отбивались от наседавших пруссаков, понимая, что и здесь может решиться итог сражения.
 Тем временем к казакам подъехал хорунжий Степан.
 - Казаки, кончай канитель, есаул зовет!
 Через минуту сотня в полном боевом порядке встречала своего командира. Савельича, так за глаза называли казаки своего командира, его уважали, да и боялись все. Он был уже немолод, но сохранял ясный взгляд и твердость казачьих порядков. Десяток «горяченьких» он отвешивал, нисколько не сомневаясь в полезности этой воспитательной меры. Перед казаками он появился вместе с кавалерийским полковником.
 - Братцы, - неожиданно ласково обратился он к своим подчиненным, - к нам пожаловал сам принц Гольштинский. Надо уважить драгунов.
 Казаки никак не могли взять толк в речи командира: казакам супротив кавалергардов, это же верная смерть…
 А есаул словно читал их мысли:
 - Атака ваша ложной будет. Как увидите драгунов, так вроде испугаетесь и в бега ударитесь. Хорошо, чтобы хоть сколько пруссаков через дефиле перемахнули, а тут уж мы их встретим!
 Теперь до казаков дошла задумка командиров.
 - Ну, в пятнашки играть это нам не впервой, - заключили казаки.
 Скоро они уже ехали по направлению к той дороге, на которой командиры разглядели прусских всадников. Коля внимательно осматривал низинку, по которой они теперь ехали. На ней довольно много было маленьких болотинок, которые могли стать серьезным препятствием для тяжелой конницы. Это казака вполне устраивало. Он хотел поделиться своими мыслями с другом, но не успел – впереди засверкали блестящие кивера немецких рейтаров. А хорунжий уже поднял свою саблю: «С Богом, ребятушки!» Сотня ощетинилась светлыми клинками и с дикими кликами и посвистом потекла в сторону прусской кавалерии. Коля мчался наравне с другими казаками, прижавшись к гриве коня и ожидая залпа. И тот не заставил себя долго ждать. Уже можно было разглядеть выражение лиц прусских конников, прижавших к прикладам мушкетов свои щеки, когда неприятельский строй окутался пороховым дымом. Как не хитрили казаки, укрываясь от пуль за шеями своих коней, но не менее десятка казаков упали от неприятельских пуль.
Это вызвало смятение нападавших, и они стали поворачивать коней. Кавалергарды бросились за ними.
 - Ну, Серко, теперь спасай! – мысленно произнес Коля и сжал колени. И как раз вовремя, саженях в десяти позади него на добрых конях на него нацелились два драгуна. Вот тут то ему пригодились те болотца, которые он приметил совсем недавно. Он мчался между ними словно заяц от собак, закладывая то левые, то правые виражи. На одном из таких виражей один из рейтаров не сумел попасть в след преследуемого, конь его оступился в болотинку и рухнул вместе с седоком. Но второй рейтар нисколько не отставал. Так вдвоем они и перемахнули дефиле, на котором совсем недавно их напутствовали командиры. Краем глаза Коля разглядел, что еще не мене полусотни прусских конников преследовали казаков. А из-за сосонника уже разворачивалась русская кавалерия. Через какие-то секунды крышка ловушки захлопнулась, и началось избиение неприятеля. Только человек десять из них успели бросить свое оружие к ногам победителей. Пленных отвели к полковнику, больше Коля их уже не видел. Да и другим он был теперь занят – искал своего друга. Ваня лежал ничком, немецкая пуля попала прямо ему в грудь. Коля сам отвез его к большой могиле, которую копали возле сожженного хутора на краю леса.
 Сражение уже закончилось. Последние прусские полки уходили под покров лесов, обступивших недавнее поле битвы с той стороны, куда клонилось красное тяжелое солнце. Казаки собрались у своего костра.
 - Двенадцать человек похоронили, - проговорил кто-то из казаков.
 - Помянуть бы сердешных…
 - Чем помянешь, маркитантки, чай, у полков отираются, трофей скупают.
 Коля глядел на пляшущие язычки пламени и молчал. Сегодня он похоронил своего лучшего друга, единственного человека, с которым он мог поговорить о степной своей родине, о тихой речушке, о тех людях, которые были ему милы и дороги.
 Молча он развязал свой «сидор» и достал завернутую в женский плат изрядную зеленую бутыль.
 - Вот, братцы, по глоточку всем хватит.
 Казаки даже головами качать не стали. Если б кто иной, тогда понятно, а Коля он и есть Коля. Казаки молча снимали шапку, крестились, прикладывались к бутыли и передавали ее соседу, после чего снова крестились и надевали шапку.
 Между тем солнце дня 19 августа 1757 года совсем близко повисло над острыми вершинами елок леса, через который тянулась дорога на Кенигсберг, столицу Восточной Пруссии.