Случайный рассказ

Было жарко. Я не удержался и, проходя мимо пивной, зашел в неё выпить кружечку холодного пива.
Пивнушка гудела своей привычной жизнью; взяв холодную, сразу же запотевшую кружку, я огляделся - знакомых вокруг никого не было и свободных мест тоже.
В дальнем углу стоял столик, за которым был лишь один мужчина, и я направился туда.
- Не занято?
Он мотнул головой, и я поставил кружку на мрамор столешницы. Пиво расслабляло и располагало к беседам, мы стали разговаривать с ним, обсуждая разные житейские мелочи и, как всегда бывает в таких случаях, добираясь до глобальных вопросов жизни.
Мне этот человек показался немного странным, трудно коротко объяснить, в чем заключалась его странность, может быть в отрешенности, которая в нем была. Создавалось ощущение, что, разговаривая с тобой, он все время думает о чем-то своем. И я спросил его прямо: «У тебя какие-то неприятности?»
- Почему ты так решил? - удивился он.
- Да вижу, профессия научила видеть человека лучше,- ответил я.
- И какая же у тебя такая, интересно, профессия?
- Книжки пишу.
-Вон оно что! - Сказал он нараспев, а потом, после долгой паузы, чему-то усмехнувшись про себя, спросил:
-А хочешь я тебе про свою жизнь расскажу? Тебе, наверное, забавно, а может быть и странно все это будет послушать…, - и он, обхватив кружку ладонями, настраиваясь на долгий рассказ, тихо стал говорить:
-…Первый раз я убил человека, когда мне было четырнадцать лет. Этим человеком был мой отец. Я считал его извергом. Может, это только на детский взгляд было - не знаю. Обличие он имел вполне добропорядочное, соседи его уважали. Он с каждым из них находил общий язык, старался быть всем полезным, обходительным, а потом, после своей полезности, исходил злобой за их навязчивость. Он много читал книг. Его хорошо знали продавцы книжных магазинов и всегда оставляли для него что-нибудь новое из поступлений, несмотря на тогдашний дефицит книг. Можешь представить себе, как он очаровывал их своими любезностями и прочими такими же выкрутасами. Читал он в основном на работе, благо работа у него была такая - на какой-то очистительной станции оператором. Сидел целыми днями у приборов и изредка записывал их показания в журналы. А остальное время поглощал, так сказать, свои фолианты.
Ну а дома он почти каждый вечер доставал принесенную с собой бутылочку, ставил её на стол и начинался спектакль, который изводил мать и меня до такой степени, что хотелось бежать из дома без оглядки. Летом было проще, а вот в долгие сибирские зимы куда убежишь?
Когда он пил, то не мог быть один. Вдолбил себе в голову, что один может пить только больной алкоголизмом человек, а он не хотел быть алкоголиком, знал, что это такое – начитанный же, гад, был.
И каждый вечер сажал кого-нибудь из нас с матерью перед собой на кухне, ставил стакан и приказывал, чтобы ему наливали по половинке. Это он так любил. Бутылки, как правило, хватало на один вечер. Он на глазах пьянел и, если это была водка, часа через три, к нашему с матерью облегчению, засыпал прямо за столом. Мы его перетаскивали в кровать, и только после этого я мог спокойно делать свои школьные задания или смотреть телевизор. А если это было вино, а это случалось чаще, то было хуже. Глаза наливались злобой, с каждым пол стаканом он становился раздражительным и придирался к каждому слову или еще к чему-нибудь, повод всегда находился. Тогда он бил посуду, меня и мать. Я старался орать благим матом, дубасил в ответ его тоже, стараясь достать как-нибудь побольнее, но он отмахивался от меня как от комара и гонялся за матерью по комнатам, круша по пути мебель.
Весело было в нашей квартире.
Каждую ночь я мечтал о том, что он когда-нибудь заболеет или, наконец, станет алкоголиком, и его заберут в больницу, и мы поживем спокойно, или его пришибут какие-нибудь бандиты, но с ним ничего не происходило, и мать ходила с черными кругами под глазами и синяками на теле. Я мочился в кровать каждую ночь и врач, к которому она меня привела, сказал, что это у меня от нервных стрессов происходит, что надо беречь мою психику. Я был действительно нервным, худым и озлобленным на весь белый свет. Завидовал сверстникам, у которых отцы были не пьющими, с которыми они пускали воздушных змеев, катались все вместе на велосипедах, занимались спортом.
Каждую ночь я придумывал разнообразные способы избавления от этого человека, который был моим отцом, и ничего не мог реально придумать.
Ну а получилось все просто - седьмого ноября, когда он пришел с демонстрации промерзший и уже немного поддатый, ему захотелось отогреться в горячей ванне. Напустил воды, взял с собой, как всегда, какую-то книгу и полез в ванную. Через минут десять оттуда понеслись вопли и проклятия - перегорела лампа под плафоном, и он требовал, чтобы я принес ночник из спальни. Я принес, воткнул вилку в розетку, включил и бросил ему в воду.
Не знаю, как это получилось - не могу объяснить, как-то само собой, произошло все моментально - из воды блеснул сноп искр, и раздалось короткое мычание в ванной. Когда глаза привыкли к темноте, я увидел скрюченное тело и крикнул мать.
Было какое-то упоительное ощущение оттого, что теперь все в жизни будет не так, лучше, спокойнее. Страха или другого чувства наподобие него, как это ни странно, не было.
Но больше всего меня удивила мать. Она плакала и убивалась по нему, и мне это было вовсе непонятно, мне казалось, что она должна была бы испытывать те же чувства, что и я, а она замкнулась как-то в себе и иной раз как-то искоса на меня поглядывала - может, догадываясь, что это я сделал.
А потом стала приходить домой все чаще и чаще пьяная и, сидя на кухне, часами уставившись в одну точку. Вынести это было тяжело.
Месяц проходил за месяцем, во мне что-то с той поры изменилось - не могу объяснить что, но теперь я как-то подсознательно знал, был уверен, что любые проблемы в жизни можно решить, пусть и радикально, но можно.
Я окреп, каждый вечер мы с компанией собирались в лесном массиве недалеко от дома и занимались там, на самодельных турниках, поднимая самодельные штанги. Понемногу появилась сила, которую нужно было куда-то выплескивать, и мы начали вытряхивать деньги у пьянчужек, которые во множестве собирались в лесочке, чтобы раздавить бутылочку. Их всегда вначале удивляло наше нахальство требовать деньги, а потом у них и хмель быстро вылетал при виде той злобы, с которой они сталкивались. И упаси Боже, было кому-то сопротивляться - мы вкладывали в кулаки всю силу, которую набирали, качая железо.
Как-то на такую охоту я пошел один и встретил там мужичка, такого тщедушного и пьяненького, заблудившегося среди деревьев и кустов. Был он далеко не ханыжного вида, при очках, которые висели у него на носу. Мне он жутко обрадовался, полез обниматься, но когда почувствовал мои руки в своих карманах, то разнервничался и начал петушиться. Пару раз я его хорошо стукнул, но он оказался жилистым и что-то так он меня своей пьяной упрямостью достал, что я пришел в себя только тогда, когда мои руки были у него на горле и его остекленевшие глаза повылезали из орбит. Внутри у меня и тогда тоже ничего не шелохнулось. Не было ни страха, ни жалости к очкарику, я вытащил у него из кармана пухленький бумажник, взял оттуда все крупные купюры и положил его обратно. Когда шел домой, только опять удивлялся тому, как просто человека лишить жизни. Надо быть только немного сильнее - и все.
После этого я еще двух ханыг замочил, применяя для этого разные способы, о которых выспрашивал у бывалых людей, и больше не появлялся в этом лесочке, потому что он был наводнен дружинниками и людьми, явно милицейского вида, которые изображали забулдыг.
К моим восемнадцати годам мать превратилась в алкоголичку, я давно уже перестал с ней бороться, и она неделями не появлялась дома, ночуя где-нибудь в подвалах или у таких же, как она людей…
Да я и сам стал прилично попивать и, если бы не армия, может, и спился бы совсем.
В призывной комиссии просился в какую-нибудь горячую точку, но то ли горячих точек не нашлось для меня, то ли мой угрюмый вид не понравился им - не знаю, отправили в стройбат. В стройбате прослужил я спокойно и хорошо. После нескольких случаев, когда старослужащие меня хотели заставить сделать то, что не нужно было делать, они, почувствовали на себе мою силу и безразличие к боли, отстали, прозвав с той поры «отмороженным».
Придя из армии, я устроился на завод, женился, родился пацан у нас, сильно похожий на меня. Мать, когда я еще служил, где-то пропала. Мне об этом написали соседи. В душе на короткое время кольнула жалость, а потом все прошло. А что можно было ещё ожидать? Не знаю почему, но с того самого седьмого ноября у меня внутри, действительно, что-то было заморожено, не было каких-то эмоций, переживаний.
О том, что было до армии, я никому никогда не рассказывал, да и сам никогда об этом не вспоминал. Бог миловал меня, оберегая почему-то от тюрьмы и от "вышки" - и то хорошо.
Но к чему я все это рассказываю.… Понимаешь, последнее время мне становиться как-то не по себе. Почему-то стал все чаще вспоминать своего отца. Может оттого, что теперь я в таком же возрасте, как и он был. И только сейчас мне его жизнь стала как-то понятней. Меня теперь, так же как и его, раздражает моя работа, раздражает квартира, жена, вечно ноющая от нехватки денег и, еще хуже того, раздражает мой собственный сын, которому через полтора месяца исполнится тринадцать лет... У меня нет сил и желания куда-то уйти от них, что-нибудь изменить в жизни, и я, как и мой отец, каждый раз, идя с работы, захожу в магазин, беру бутылочку красного вина или водочки.
По вечерам мне тошно смотреть телевизор, где кипят какие-то далекие от моей жизни страсти, и я сижу на кухне и пью, не спеша, один, дожидаясь, когда мой мозг расслабится и меня покинет это постоянное раздражение, и только тогда я могу спокойно общаться со своей семьей.
Я вижу их напряженные глаза, и все чаще и чаще как-то подспудно думаю о способах, которые мне позволят вновь почувствовать то ощущение свободы и избавления, которое я навсегда запомнил с детства.
Если честно, мне эти мысли не очень-то нравятся, но они становятся навязчивыми, и я нашел для себя способ психотерапии. Я пытаюсь разобраться в том, что делается вокруг меня, и объяснить свои ощущения и жене и сыну, но они плохо понимают то, что меня мучает, и от этого меня еще больше раздирает раздражение.
Обычно по утрам я плохо помню наши разговоры, оттого мне бывает еще хуже. Я понимаю, что тут что-то не так, но изменить ничего не могу. Да и не хочу. Пускай, наверное, жизнь идет так, как идет...
Он замолчал. Пивная по-прежнему гудела, количество выпитого пива давало о себе знать, и я отправился уже нетвердой походкой в туалет. Когда вернулся к своему столику, этого человека уже не было, лишь недопитая кружка, стоявшая рядом с моей, напоминала о моем странном собеседнике…


1998г. Bielefeld




© Copyright: Чешенов, 2002
Свидетельство о публикации №2201140071