Свидетельство о смерти

 Никаких претензий и обязательств. Что мне за сегодня успело прийти в голову? А сегодняшним утром, восьмого июня дветысячи пятого года, мне не пришло в голову решительно ничего нового. Когда я чистил зубы, мне пришло в голову то, что у меня сегодня утром удивительно ясная голова. Но такое случалось и ранее, не часто, но – случалось. У меня закончился сахар, и мне пришлось на завтрак пить горький чай. Без чего-то горячего по утрам я не могу обойтись. Вернее, обойтись могу, но чувствую себя не совсем проснувшимся. По дороге до метро меня сопровождала чудесная погода и мне хотелось гулять. Я даже пару раз удлинял шаг, когда, очарованный июньским утром, переходил на прогулочный темп. Кашель, кстати, меня почти не беспокоил. Да, я не решался вдохнуть росистую свежесть полной грудью, опасаясь спровоцировать приступ, но ощущал себя вполне счастливым.
В метро снова прицепился (глазами) к девушке. Лица пока не вижу. Со спины тонкая и маленькая, я даже подумал, что она ещё ребёнок. Нет, так дети себя не носят. Ноги в джинсах, чуть кривоваты. Хотя нет. Просто они посажены немного шире, чем она их ставит. Нет, просто они немного худоваты у основания и там, где сходятся ягодицы (внизу), где сходятся ноги (вверху)… Где вообще всё сходится… Вобщем, там образовался треугольный зазорчик, от чего и складывается первое (ошибочное) впечатление, что ноги кривоваты. Нормальные девичьи ноги. В узких джинсах.
Мне – на противоположный конец перрона, в голову состава. Я независимо шагаю, она всё-ещё идёт впереди меня. Если она остановится, я пройду мимо. Я, как правило, не сажусь в первый вагон. Он всегда самый полный. Сажусь во второй. Это, практически то же, что и первый, только народу поменьше. Она замедляет шаг, готовясь занять место ожидания поезда. Я замедляю шаг вместе с ней. Она остановилась, как раз где, предположительно, останавливается второй вагон. Обернулась. Я прошёл ещё несколько коротких шагов. Со спины её лицо мне представлялось несколько иным. Точнее, никак не представлялось, а просто я думал о её лице, как о чём-то красивом. А тут всё конкретно, вот оно – лицо. Никаких мечт и фантазий. Впрочем, я сразу отвёл прямой взгляд, едва мы успели переглянуться. Я не успел рассмотреть её лица, оно отпечаталось в сознании и теперь в нём же растворялось, забываясь и становясь неуловимо красивее. Я держал её в поле периферического зрения. Она смотрела в далёкие недра тоннеля, ожидая состава. Мне иногда казалось, что она смотрит на меня. Я несколько раз пытался поймать её на этом. Но она действительно смотрела в тоннель.
Когда подошедший поезд остановился, оказалось, что она стояла аккурат у центральных дверей второго вагона. Я, лузер лузером, проводил проплывающую мимо моего носа дверь и оказался ровно посередине между центральной и задней дверями. Конечно, я пошёл в сторону движения состава. Конечно, мы зашли в одну дверь. Почти вместе. Она заняла угол, который обычно занимаю я. Мне пришлось встать тут же, на проходе, повернувшись к ней спиной. На Садовой, если она не выйдет, место рядом с ней освободится. Это я знаю наверняка. А пока я извлёк из сумки книжку и стал читать. Эрленд Лу, норвежец. «Лучшая в мире страна». Интрига книги состоит в том, что норвежцу поручают написать о Финляндии. При том так, чтобы норвежцы, прочитав его брошюру, захотели бы съездить в Финляндию. Наверное, это такая тонкость скандинавского юмора. Я, житель балтийского города, наверное, не смог бы отличить финна от норвежца. Даже не услышал бы разницы между финским и норвежским языками. А может, мне просто не доводилось слышать эти языки одновременно. Автор – мой ровесник. Пишет от первого лица. Мы с ним очень разные. Но я чувствую что-то очень общее между нами, что-то, чего я пока не смог уловить. А может, это я о себе что-то придумал, думаю о себе так, как хочу думать о себе я. В любом случае, чтобы мне подумать о себе объективно, мне приходится делать над собой усилие. Да и объективность, говоря объективно, сомнительная. Вот такая каша у меня в голове по утрам. Даже на ясную голову. Объективно – молодой человек едет в вагоне метро на работу и читает в дороге книгу.
Садовая. Я, освобождая дорогу выходящим, пячусь, и в итоге оказываюсь там, где рассчитывал оказаться. Мы стоим рядом. При том не в разных углах дверей правой стороны, а – рядом. Она в уголке, повернувшись ко мне лицом, я посредине, прислонившись спиной к надписи «не прислоняться». Её взгляд блуждает по мне, ближайшему соседу, я читаю книгу. Я люблю читать в метро. Одни плюсы: времени не теряешь даром, и оно незаметно проходит. Получаешь знания и есть куда спрятать глаза. Чтение изолирует меня от других людей, в гуще которых я нахожусь. При том мозг совершенно определённо работает как два разных устройства. С одной стороны я погружаюсь в читаемое, вникаю в смысл, и ничто меня не отвлекает до того момента, пока другое сознание не даёт команду. А это сознание, тем временем, пока первое грезит, отслеживает моё положение в пространстве, двигает частями моего тела, если необходимо уступить дорогу или место, перелистнуть страницу, поправить сползающую с плеча сумку. Не отвлекаясь от чтения, я знаю, какая станция будет следующая и когда мне выходить. Переживая жизнь норвежца, я еду в вагоне петербургского метрополитена, вникая в тонкости добрососедских норвежско-финских отношений, я наблюдаю за стоящей рядом девушкой, которую веду с Чкаловской. Мне хочется посмотреть на неё, но мы слишком близко стоим друг от друга и я не решаюсь. Достоевская. Она не выходит. Впереди ещё одна станция с переходом на другую линию. Если она и там не сойдёт, возможно, у нас с ней общая не только посадка, но и остановка. Я строю планы. Вдруг она вскрикивает! Нет, не вскрикивает, а спохватывается. Спохватывается голосом - междометит. Потом быстро выбегает из вагона, и двери закрываются прямо за ней. Это я воспринимаю уже одним, целостным сознанием, оторвав взгляд от книги, вернувшись из страны, в которой никогда не был. Задумалась девушка. Это я – Змей – её заворожил. Загипнотизировал. Потом пощадил и отпустил. Я против насилия. Открыл гремучую железную клетку, и птичка выпорхнула, едва успев опомниться.
А на Большевиков совсем другое утро. Здесь всегда другое утро. Медленно проходя к эскалатору, я кашлянул. Кашлянул и почувствовал, что это приступ. Меня начало душить. Очередь двигалась очень медленно. Я, окружённый людьми, боялся дышать и не мог сдержать кашель. Он вырывался из горла и носа, выдавливая из глаз болезненные слёзы. Я кашлял весь эскалатор. Весь вестибюль. Весь путь до перехода через улицу Коллонтай. Лишь стоя в ожидании зелёного сигнала светофора через проспект Большевиков, я ощутил некоторое облегчение, став кашлять реже. Вобщем, подойдя к дверям своей работы, я почти успокоился. Я серьёзно подумал, что мне необходимо к врачу. Впрочем, серьёзность намерения ушла вместе с приступом.
Но кашель не прекратился. Кашель всё-ещё вырывался из измученной груди. Бух-бух, бух… Бух, бух-бух. В лёгких по-прежнему что-то мешало, в горле першило. Не желая привносить дискомфорт сотрудникам по работе своим кашлем, воспользовавшись пустынным двором, в котором я оказался, я решил окончательно прокашляться. Новый приступ только этого и ждал. Меня снова стало рвать короткими порциями выбрасываемого воздуха. Я едва успевал набрать в себя атмосферы, чтобы снова и снова выбрасывать её наружу. Глаза заполонили слёзы. Я, согнувшись, опёрся рукой о кирпичную стену. Кто-то шарахнулся в сторону. Кто-то, может тот же самый, остановился поодаль. Меня выворачивало наизнанку, я уже не успевал регулярно вдыхать и хватал воздух, когда придётся, как рыба на суше. Хорошо, что я ничего не ел за завтраком. Воздуха, определённо выходило больше, чем я успевал подкачать. Только мне некогда было об этом задуматься. Вероятно, именно нехватка кислорода сказалась на работе сердца. Я потерял равновесие, хотел присесть, но упал. Я уже ничего не видел вокруг – в мокрых глазах потемнело. Рёбра и пресс болели так, будто меня некоторое время пинали. Впрочем, и вид у меня был тому под стать. Я лежал на боку, извернувшись так, что обеими руками упирался в землю, в которую отчаянно кашлял. Мне было жалко куртку. Да, представьте себе, я всё-ещё берёг куртку. Мне уже было наплевать, как я выгляжу со стороны, но я жалел вещь, которую любил.
Не могу проследить, когда именно я осознал всю опасность и непоправимость творящегося со мной. Сухой кашель перешёл в жестокие спазмы. Где тот момент, между тем, когда я знал, что всё рано или поздно прекратится, и наступившим холодом обречённости? Когда именно уверенность уступила место надежде? Мне не стало страшно. Я просто стал серьёзнее. Я вдруг стал готов. Тело ещё билось так, что сам себе представлялся человеком, из которого кто-то пытается изгнать Сатану. Вероятно, всё происходило гораздо быстрее, чем мне казалось. С меня непрестанно сочилось – слюна, слёзы, носовая слизь, желудочный сок.… Всё смешалось. Без стыда и омерзения я чувствовал, что джинсы пропитались горячей мочой. Я уже не кашлял. Я валялся на асфальте и выл. Даже не выл – хрипел и гудел, не узнавая своего голоса. Может, это и не был мой голос.
Первым сдалось сердце. Трудяжка, сколько раз оно трепыхало от радости, уставало от горя, замирало от восторга, изнывало от тоски, любило, потом разбивалось вдребезги. Я травил его городской экологией, табачным дымом, алкоголем. Через всё пронесло оно меня, через все мои отчаяния и похмелья. А сейчас ему нужен был только воздух. Обычный, неочищенный, городской воздух. Такой родной и вкусный. Прости, малыш, я очень старался. Я всю жизнь очень старался, чтобы в самый нужный момент мне никто не помог. А сам я не справился.
Я перестал чувствовать ноги. От этого тело пронзило холодом и – страхом. Не паническим, а каким-то первородным, что ли, возвышенным. Нет, я ощущал, что ноги у меня есть, только они потеряли твёрдость и смысл, стали отторженными и бесхребетными. Я вдруг очень захотел всё прекратить, встать и пойти. Отряхнуться и позвонить в дверь бара, где меня ждали. Только я не знал, что нужно делать. Я будто разучился двигать руками, ногами, головой. Я забыл как это делать. Наверное, я растерялся.
Я забыл, что я жил. Я знал, что был период других ценностей. Я даже мог без труда извлекать какие угодно картинки, ясно осознавая их смысл или отсутствие такового. Словно я находился у некоего стенда, пестреющего мелкими фотографиями. Я мог видеть всё целиком, даже надпись над ним: «Моя жизнь». Но, по необходимости, я мог рассмотреть любую фотографию по отдельности, зная что меня к этому привело и что отдалило. Некоторое время меня завораживало виденное, можно сказать, что я отвлёкся, как вдруг что-то сильное и неотвратимое крепко взяло меня за плечи, да именно за плечи, и потянуло вниз. Может и не вниз. Скорее всего, не вниз. А куда-то всюду. Я стал растворяться, как бы точнее сказать, в собственном сознании. То есть я всё понимал, и я сознавал себя, не представляя себя со стороны. Я был всюду, сознавая, что перестал быть. Вдруг я понял то, что знал издавна, то чего не смог найти, когда мог видеть себя со стороны, то чего никогда не смогу описать.
Я нередко задумывался о смерти. Я не мог смириться с тем, что это коснётся и меня. Даже то, что этого никто не может избежать, что это догма, не лишало меня веры в обретение чего-то, что мне поможет пережить и её. Порой я искал смерти, но всегда с оглядкой на живущих. Меня беспокоило то, как я умру. Я не хотел умирать глупой смертью, нелепой смертью, напрасной смертью. Я боялся смерти страшной, абстрактно думая о смерти красивой. Мне хотелось, чтобы и мой труп после смерти выглядел эффектно. Смерть не может быть нелепой, так же как и красивой. Если она случается с вами – это всегда серьёзно. Это всегда очень серьёзно.
Я перестал думать словами. Вот сижу и пишу, а когда смотрю на слова, не понимаю – откуда это взялось? Когда, что я читал в последний раз? А тут вдруг попробовал писать. Никак не ждал от себя такого. Просто паренёк тот, бедолага, во дворе, никак не выходит у меня из головы…