Валерка-псих

 Рассказ из цикла "Ветерок с Большой войны"


 Двор был усеян битым стеклом и мелкими белыми камешками. Их хорошо - даже слишком - ощущали босые ноги.
 Я выбежал во двор с индейским кличем - там никого не было.
 Утреннее солнце чуть-чуть пригревало, тени от домов и сараев накрывали почти весь двор, и только возле высокого дуба было светло - с восточной стороны. Я присел на корточки - зябко.
- Привет, Индюк. Дрожишь? А чего это ты босиком выскочил?
 Из двора, прозванного «цыганским», вышел приблатненной небрежной походкой Валерка-псих. Ему было четырнадцать. Рослый и плечистый, он напоминал Аркадия Гайдара о ту пору, когда тот командовал полком.
 Валерка полком не командовал, но его и так все боялись, потому что он был - псих.
- Я закаляюсь.
- А-а, «если хочешь быть здоров, закаляйся», - пропел Валерка баском, - ладно, закалиться успеешь, пошли.
 Он мотнул чубатой головой в сторону старой облезлой скамьи, что размещалась под боярышником, и направился туда, причем походка его изменилась и приобрела черты суровости - так идут на плаху.
 Я уже знал, что сейчас начнется - мы будем играть.
 Игра была всегда одна и та же. По теперешним понятиям, ее можно было бы назвать сериалом - с той только особенностью, что каждая предыдущая серия кончается смертью героя, а в каждой последующей он неожиданно оказывается жив, чтобы снова непременно умереть.
 Героем был Валерка, а убивал его я.
 Собственно, героями были мы оба, а убийство всякий раз происходило по роковому недоразумению. Согласно сценарию, я был сыном, случайно убивающим отца, неузнанного им и непонятого. По возрасту Валерка не годился мне в отцы, так как был старше всего на восемь лет. Но и старшим братом ему быть не хотелось: во-первых, не так драматично бы выглядела эта история, а, во-вторых, Валерка не представлял, видимо, какие взаимоотношения бывают со старшими братьями, поскольку братьев у него вообще не было. А отец был. Чисто теоретически.
 Валерка дошел до скамьи и скомандовал:
- Пошел!
- Та-та-та-та-та!.. - завопил я, имитируя автоматную очередь, и одновременно со всех ног кинулся к дубу, чтобы укрыться от Валеркиного огня. Псих стрелял из парабеллума - так у нас уж было условлено, что у меня - советский автомат, а у него - немецкий пистолет. Чисто теоретически. Поскольку оружие мы изображали пальцами, руками, жестами и голосами.
- Кых, кых, кых, - стрелял Валерка.
 Свистели пули, от дуба отлетали щепки и кора, а сверху сыпались блестящие, словно гильзы, желуди.
- Перебегай за угол, - кричал Валерка, - быстрей, а то я попаду!
 И добавлял в воображаемую рацию:
 - Йа, йа, херр обер, счас мы прикончим эту партизанскую сволочь!
 А сволочь, то есть я, в это время должна была бросить гранату, чтобы Валерку вначале контузило - так уж у нас было условлено.
 Я подобрал комок земли и приготовился метнуть его, заранее предвкушая, как всамделишно он разлетится на осколки. Но в это время дверь подъезда нашего дома заскрипела ржавыми петлями, звякнула не менее ржавой пружиной, медленно открылась и вытолкнула во двор Василь Василича. Он оперся одной рукой о косяк, чтобы не упасть от дверного толчка, а другой с трудом выдернул дверью же прищемленную сумку - старую и потертую, как и он сам.
- Молодой человек, - сказал он, обращаясь к Валерке, - я вас очень прошу...
 Тут он увидел меня, потому что я вылез из-за дуба, так и не опустив руку с гранатой «на изготовку».
- Молодые люди, - умоляюще и тихо сказал он, - я вас очень прошу не шуметь в столь ранний час.
- Какой-такой ранний час, - огрызнулся Валерка, - скоро уж обед.
- Да, да, Валерий, - закивал согласно Василь Василич, - вы абсолютно правы. Вот я за обедом как раз и иду. А Зинаида Васильевна всю ночь опять не спала. Вы уж потише, пожалуйста.
- Ладно, чего там, - презрительно сказал Валерка, - пошли отсюда, Индюк.
- Вы не так меня поняли, Валерий. Играйте, пожалуйста, но только уж чуточку потише, - пролепетал Василь Васильич.
- Пошли, Индюк, - повторил Валерка, - все равно настроение уже сбили.
 Василь Василич пожевал губами, похлопотал лицом, пытаясь сказать что-то в свое оправдание, а потом повернулся и медленно-медленно побрел через двор в направлении химико-технологического института. Там, в студенческой столовой, он брал обеды для себя и своей жены Зинаиды Васильевны. Он шел через двор, и, казалось, что движется серый мятый плащ, сам собою снявшийся с вешалки. Шаркали калоши, в коих Василь Василич ходил и в летнюю пору, да звякали в сумке кастрюльки, как бы заранее протестуя против студенческой бурды.
- Тише, говорит, - ворчал Валерка, - молодые люди, молодые люди... А сам с сеструхой живет.
- С женой, - поправил я, - он для нее за обедом ходит.
- С женой, говоришь? - Валерка остановился и посмотрел на меня как на полного несмышленыша.
- А с чего же это у них отчество одинаковое, а?
- Не знаю, - сказал я.
- Вот то-то, - Валерка сплюнул сквозь зубы метра на три, - то-то. Мал ты еще.
 Я обиделся.
- Ну да, мал. Небось, как убивать тебя, Валерка, каждый день, так не мал.
- Да ладно, ладно, не дави соплю. Это же мы понарошку. Одним словом - играм.
- Играм, - охотно повторил я, хотя хорошо знал, что правильно будет - играем.
- А куда мы сейчас, Валерка, на подловку, да? Подловкой назывался большой теремообразный сарай в цыганском дворе. Там держали дрова и всякую рухлядь. А на втором этаже этого сарая, в незапамятные времена бывшего незнамо чем - то ли сенником, то ли амбаром - находилось довольно просторное помещение. Попасть туда можно было через лаз - прямоугольник в деревянной стене. Лаз был узкий, и совершенно непонятно, каким образом в этой комнате без окон, без дверей оказалась довольно внушительных размеров железная кровать. Допотопная, скрипучая, она была завалена каким-то тряпьем. Неизвестно, ночевал ли кто-нибудь тут, но играть сюда мы приходили частенько. Обычно на этой кровати Валерка и умирал.
- Нет, не на подловку, - ответил Валерка.
 Я облегченно вздохнул, потому что меня дома ругали за визиты в сарай. Если узнавали, конечно.
- На подловку мы пойдем попозже. А сейчас айда к суворовскому. Мне там один сурик кое-что должен, - с загадочной интонацией сказал он.
 Суворовское училище - мечта всех мальчишек - находилось всего в одном квартале от нашего двора. Туда можно было бы добежать за две минуты - если выйти на улицу, ведущую прямиком к проходной или, точнее, пропускному пункту. Но Валерка был не только психом, но и романтиком. В результате мы потратили на дорогу минут 15, зато прошли через три двора и перелезли через четыре забора. В одном из дворов Валерка даже остановился, чтобы поиграть в махнушку, или зоску, - кому как нравится. Он неутомимо подкидывал то одной ногой, то другой маленький кусочек меха, подбитый свинцом. Лицо его изображало веселую злость, а сам он чем-то напоминал - как я понял впоследствии - танцующего Шиву.
- У нас в школе Сережка Пастухов, второгодник, триста раз махнушку подбросил без передыху, - сказал один из зрителей, следя за яростными движениями Валерки.
- Ух ты, здорово, - восхитился другой, - и что, много выиграл?
- А то! Грыжу, правда, заработал - на «скорой» увезли.
- Девяносто восемь, девяносто девять, сто! - закончил Валерка, - гони монету, рыжий.
- Что ты, Валерка, мы не на деньги, мы просто так..., - заскулил рыжий.
- Вы - так, а я - этак.
 Валерка еще раз поддал зоску ногой, поймал на лету, как муху, и сунул в карман своих брезентовых штанов.
- Валерка, отдай, я тебе принесу деньги... потом.
- Вот потом и будет суп с котом. Пошли, Индюк.
- Валерка, отдай - им играть нечем будет, - я дернул его за карман.
- Играть? - Валеркины глаза заволокло чем-то туманным.
- Ладно, хер с ними, пусть играют, - и он кинул махнушку под ноги рыжему.
 О чем говорили Валерка и сурик - я не знаю, так как стоял поодаль.
 Наверное, о чем-то важном, поскольку оба озирались. Сурик был ростом с Валерку, но тощий и нескладный. Зато черные брюки с красными лампасами отутюжены что надо, а от фуражки вообще нельзя было глаз оторвать.
 Потом мы пошли обратно, но уже не дворами, а по улице, мимо трамвайной остановки. Валерка давно обещал мне показать, как надо ездить на колбасе, чтобы не свалиться под колеса. Колбасой назывался вылезающий сзади из-под трамвая буфер. Собственно, буфер торчал и спереди, несомненно, придавая трамваю мужской атакующий вид.
 Но на нем, конечно же, никто не пробовал ездить.
 Мы стояли на остановке, ожидая трамвая. Позади нас шелестел листьями зеленый сквер, летний ветер раскачивал цветы и слабо, лениво гнал пыль вдоль тротуара. Асфальт был теплым, но все еще твердым - жара пока не пришла в город.
- Показать, чего мне сурик дал? - спросил Валерка.
- Что-о?
- Смотри, только тихо, руками не хватай.
 На его широкой ладони тускло поблескивал медный цилиндрик.
- Это патрон от ТТ.
- Чего-чего?
- Патрон, говорю, от пистолета.
- От настоящего?
- А как же. Гляди, не вякни кому-нибудь.
- Валерка, а зачем тебе патрон? У тебя ведь пистолета нету.
- Нет, так будет, дай срок.
 И тут к остановке подкатил трамвай. Нет, это был не тот, которого мы ждали - грохочущий, полудеревянный, с заманчивыми подножками и хлюпающими гармошкой дверцами. Новый, с широкими окнами, чисто пахнущий машинным маслом и озоном, он подкатил к остановке так, будто прибыл оттуда, из внезапно возникшего будущего. Мягко звякнули тормоза, зашипела пневматика, и двери сами собой раскрылись, приглашая нас войти.
- Да, шикарный трамлик, - сказал Валерка, глядя вслед сияющему чуду. - Но... колбаса у него неважнецкая, на такой долго не усидишь.
- Да, - очарованно согласился я.
- Ладно, Индюк, пошли. В следующий раз дождемся старого. Колбасы, брат, на наш век еще хватит.
 Мы подходили к нашему двору, когда Валерка спросил меня:
- А скажи, Индюк, что, по-твоему, самое дорогое?
- Не знаю, - ответил я. - Может быть, трамвай?
- Дурак ты! - сказал Валерка. - Я тебя про что, ****ь, спрашиваю?
- Про дорогое, - сказал я
 Валерка остановился, положил мне руку на плечо и торжественно произнес:
- Запомни, Индюк, самое дорогое - это человеческая жизнь.
 Я запомнил. Мы пошли дальше и вскоре оказались на подловке.
 Поскольку перестрелка практически уже состоялась во дворе, где ее невольно прервало появление Василь Василича, развязка накатилась стремительно. Я следовал указаниям Валерки, который был одновременно автором, режиссером, суфлером и исполнителем.
- Так, значит. Ты иди в угол, там как будто у тебя засада.
- Тут, Валерка, ничего нет, чтобы засаду сделать. Может, я в другой угол пойду - там вон какие-то ящики валяются, я за них и спрячусь.
- Нет, Индюк. Делай, как я сказал. Ящики - это ты хорошо заметил, но... далеко. Тут главное, чтобы - в упор.
 Я шел в угол и вжимался в него, представляя, что меня не видно, что вокруг - кусты, а враг - вот он, рядом - осталось только курок нажать.
- Есть, - говорил Валерка кому-то по рации, - есть, ваше задание выполнено.
 Тут я выскакивал из угла, подбегал к Валерке и стрелял в упор.
 Валерка вскрикивал, хватался руками за грудь и медленно заваливался на кровать. Пружины взвизгивали, от рухляди взметывалась пыль, а Валерка суфлировал:
- Подходишь ко мне, хочешь документы из кармана вынуть, да нет, с другой стороны... Переворачивай, переворачивай меня.
- А-а-а, - издавал он героико-страдальческий стон - а-а... сынок.
 Здесь мне полагалось узнать его...
- Отец!
- Тихо, тихо... Поднимаешь меня и видишь - у меня... в сердце большая рана.
- Валерка, - робко сказал я, - а разве можно жить, когда большая рана в сердце, да еще разговаривать?
- Индю-ю-к, - сокрушался он, - мы же понарошку... играм.
 Дальше по сценарию следовала Валеркина смерть, перед которой он прощал меня за нечаянное убийство отца.
 Кем был отец - неясно. То ли разведчиком в тылу врага, то ли еще кем-то...
- Прощай, сынок, - выдыхал Валерка, - ты не все знаешь... живи... матери... скажи... пусть простит... передай нашим, что я...
 Впрочем, умирал Валерка не всегда, вернее, не каждый день. Порою на него находил стих - остаться в живых. Не без страданий, конечно, не без потери памяти - где был, что делал, он как бы не помнил, хотя и подразумевалось что-то великое и непременно секретное, им содеянное.
 В случае неумирания Валерки игра продолжалась на следующий день - с прятками, засадами, стрельбой и погоней.
 Всякий раз Валерка связывался по рации с таинственным обер-лейтенантом и передавал ему «информацию».
 - Йа, йа... яволь... нихт...о доннер-веттер! … зольдатен унт официрен...партизанен... лос, лос, лос... файер!.. Капут!
 Похоже, что Валерка в школе учил немецкий язык - меня, шестилетнего, эти его лингвистические пассажи очень впечатляли.
 Надо отметить, что он не выносил присутствия посторонних при наших играх - ни дворовых ребят, ни дворовых взрослых. Игра наша была явно из области метафизики - что-то неясное, необъяснимое в ней всегда присутствовало как некий необходимый элемент.
 Я лишь однажды спросил Валерку, что это за обер-лейтенант такой и зачем это он, как бы мой отец, якшается с фашистами.
- У меня спецзадание, понял?
- А-а, - понимающе сказал я, - все ясно.
- Все ясно только дуракам, - сказал Валерка.
- Как это? - спросил я.
- А вот так. Меньше знаешь - дольше проживешь.
 Валерка умел говорить так, что лишних вопросов задавать не хотелось.
 Теперь я понимаю, что Валерка репетировал смерть. Свою или отца? Трудно сказать.
 Убивал ли он отца моими невинными руками или же сам умирал за него, вместо него?
 А, может быть, просто чувствовал, что истинное ощущение жизни случается на грани ее со смертью?

 Как-то, когда хэппи энд, то есть эффект узнавания, уже случился, внезапная очередь скосила нас обоих.
- Отец!
- Сын!
 Объятия.
 Та-та-та-та-та-та-та.
- Это, понял, случайно из пулемета хлестанули. Падаем. Падаем оба, я сказал. Да тихо ты, Индюк - играм же. Все - нас убило.
 Мы лежали на траве под утренним солнцем. За дощатым забором была улица. Там шли люди - кто быстро, а кто не спеша.
 Пронеслась легковая машина, протарахтел грузовик. В соседнем маленьком дворе кололи дрова, а в нашем - большом и замысловатом - тоже шла своя жизнь - кто-то у колонки звонко наливал воду в ведро, доносились звуки радиомузыки, в отдалении кудахтали куры, что-то шуршало и ползало в траве, время от времени гудела пчела...
 И все же отчего-то было очень тихо. Так тихо, что я услышал - Валерка не дышит. Я тоже задержал дыхание, чтобы лучше слышать. Он не дышал.
- Валерка, - закричал я, - Валерка, ты чего, а?
 Он открыл глаза и посмотрел на меня и куда-то сквозь.
- Не ори, Индюк, нас же убило.
- Я так не хочу, Валерка, ты это... ты не дышал.
- Ну, и не дышал, что с того.
- Я... испугался.
- Не дрейфь, Индюк. Мы же играм.
 Он помолчал и добавил:
- Я сейчас отца видел.
 
 Я думаю, что Валерка по нутру был предназначен для оперы - так красиво он умирал, что твой Ленский или же Валентин, а то и грешный царь Борис. Но об этом я узнал позже. А пока я знал, что голос у меня лучше всех, пацаны не смеются, а, наоборот, просят, чтобы я показал, как кричит Тарзан в кино. И я охотно показывал, а они тоже пытались, но у них ничего не получалось. И тогда я снова кричал.

 - Отец! - закричал я, повинуясь сценарию.
- Сынок, - низко захрипел умирающий Валерка, - сынок, передай нашим, что я... - и он тянулся вверх, к свету, чтобы опрокинуться навзничь, мягко и бесшумно упасть на сцену и, закрыв глаза, услышать, как невидимый хор поет над телом героя…

- Эй, псих, а ну, иди сюда! - раздалось со стороны лаза.
 Свет, падавший оттуда, померк, и несколько крепких пацанов, примерно Валеркиных ровесников, один за другим влезли на подловку.
 Первым был Вадька - сын слепого.
 Слепых во дворе было двое. Семья одного из них жила в доме Валерки. Вадька жил в подвале нашего дома, с дворовыми ребятами не водился - у него была своя компания, школьная. Наверное, ему несладко жилось в сыром подвале со слепым отцом и вполне зрячей мачехой - крикливой тетей Агашей. По субботам к ним в подвал приходили гости, пили и пели песни, из которых выделялась одна, самая противная - «Когда б имел златые горы». Голоса неслись из подвала, словно из тоскливого подземного царства, про которое я читал в сказке-эпосе «Даг сын Дага»... Но о чем я? Ах, да...
 Этого-то Вадьку Валерка и отколотил на днях, отколошматил, отмутузил.
 Правда, по морде не бил, но Вадьке все равно было и больно, и обидно, тем более, что произошло это при свидетелях. Вернее, при свидетеле - при мне.
- Иди сюда, гад, поговорим, - дрожа от предстоящей справедливости, повторил Вадька.
 Валерка прервал сцену смерти и замер. Вставать с кровати ему явно не хотелось.
 - Ну, что молчишь, - спросил Вадька, подходя ближе, - язык в жопу втянуло?
 Друзья его обступили кровать, на которой сидели мы с Валеркой.
- Мы... это... мы играм, - с достоинством обреченного сказал Валерка.
- Забздел, да?
 Валерка задышал и покраснел. Я очень испугался, так как знал - если Валерка покраснел - хорошего не жди.
 Кроме того - это я тоже знал - у Валерки был нож.
- Вадька, не надо, а? - сказал я, - мы... играм.
- Играм... - еще раз повторил Валерка.
 И тут случилось нечто необъяснимое, можно сказать - чудо. А еще вернее - ничего не случилось.
 Вадька посмотрел на меня, на Валерку, на своих суровых бойцов, обвел взглядом пыльный никчемный сарай и протянул благородно:
- Ну, псих, скажи спасибо Индюку, а то бы...
 Они ушли через лаз. Валерка сидел на кровати, не двигаясь. Под крышей ворковали голуби и чей-то патефон во дворе наигрывал, конечно же, «Рио Риту».
- Это ты скажи спасибо, - произнес Валерка вслед ушедшим.
 Он подышал еще немного, но щеки уже побледнели.
- Все, Индюк, на сегодня хватит. Иди, тебя, наверно, дома ждут.
- Нет, Валерка. Мать на работе, отец на рыбалке, а бабушка на базар пошла.
- Иди, иди. Завтра доиграем, - неожиданно правильно и даже мягко сказал Валерка и отвернулся с таким видом, как будто он - Чапай и сейчас «думать будет».
 Но назавтра нам играть не пришлось. Кто-то наябедничал моей матери, что мы с Валеркой опять были на подловке «и что там делали - неизвестно».
- Тебе сколько раз говорили, чтобы не подходил к этому хулигану, - возмущались наперебой мать и бабушка.
- Ишь, связался черт с младенцем!
- Ему жениться пора, а он с ребенком, видите ли, играет.
- Псих!
- Псих, точно.
- Он не псих, - говорил я, - он меня плавать научит.
- Да, да, этот научит, этот такому научит, что ахнешь.
- Постой, а кто там с вами еще был? Может, Алка Зайцева, прости господи?..
- Нет, никого не было.
 Про Алку Зайцеву говорили, что она «дает». Что дает, я толком не знал, но все равно волновался.
- А, может, все-таки была? Вы не в больницу, случайно, играли?
- Н-н-нет.., - сказал я, запинаясь, и присел на краешек кровати.
 Пресловутая «больница» была той запретной игрой, которая страшно пугала всех родителей нашего - да и не только нашего - двора.
- Правда? - мать села со мною рядом.
- Правда.
- А почему краснеешь? - сказала мама.
 Это был безотказный прием - мои щеки тут же налились жаром.
- Так. Все ясно. Пора с этим кончать, - мать решительно поднялась с кровати и шагнула к вешалке. Брякнула пряжка отцовского широкого ремня, висевшего там до поры. Бабушка жалостливо охнула:
- Не надо, доченька.
- Надо, мама, - и вместо ремня мать сняла с крючка жакетку, в которой ходила на работу в Министерство культуры. Считалось, что серая эта жакетка ей очень идет, а к тому же придает вид деловой и ответственный.
- Куда ты? - испугалась бабушка.
- К этому... психу. К матери его - пусть она скажет своему оболтусу, чтоб не смел к детям лезть.
- Ох, Валя, ох, не ходи! Лучше обожди, пока Герман с рыбалки не вернется, - бабушка знала, что характер у мамы независимый, и отговаривала без особой надежды.
- Вот еще, - мать одернула перед зеркалом жакетку, поправила волосы и взялась за ручку двери, - я и сама управлюсь.
- Я с тобой, - засуетилась бабушка.
- Ладно, - разрешила мама. - А ты дома сиди. Жди.
 И они вышли из комнаты и решительно двинулись по длинному коридору нашей коммуналки.
 Разумеется, я ждать не стал, а пошел за ними следом - только не так решительно.
 Был воскресный день, летний, погожий. Он вмещал все - и солнце, и небо с ватными ленивыми облаками, и этот двор - с дубом, тополем, кустами боярышника, деревянными теремами, голубятнями и подвалами, дровяными сараями, возле которых росла мягкая гусиная трава. В этом дне всему и всем хватало места: старик Кокоркин и одноногий дядя Петруша сидели на лавочке, курили «Беломор» и беззлобно спорили о том, у кого довольствие в войну было лучше - у летчиков или же, наоборот, у моряков-подводников.
 Красавица Вера, дочь старика Кокоркина, сидела у открытого окна, наводила марафет перед зеркальцем и ждала, когда к ней придет свататься усатый югослав - капитан, с которым она познакомилась на танцах в Доме офицеров.
 Василь Василич шел за обедом. Студенческая столовая по случаю выходного была закрыта, и он направлялся в общую №2. Путь предстоял неблизкий, и он двигался стратегически медленно, чтобы поспеть к моменту, когда борщ только-только сварен и весь навар еще не вычерпан. Тогда никто не знал во дворе, что Василь Василич когда-то и впрямь имел отношение к стратегии - военной, разумеется. Ах, нет, об этом знала, конечно, Зинаида Васильевна, вовсе не сестра, а, действительно, супруга бывшего полковника царского Генштаба. Но она никому об этом не рассказывала, поскольку недавно, лет семь, а, может, двадцать назад, их сына...
 Вот с тех пор она и молчит.
 Молчала и пенсионерка Раиса Петровна, сидя у своего крыльца на гнутом венском стуле. Хотя ей-то было, что сказать-рассказать о каждом дворовом человечке. Только спицы, блестя на солнце, позванивали у нее в руках, клубок шерсти скатывался на траву, а глаза зорко приглядывали за тем, что делается вокруг.

 На заднем дворе шла суета - и ее вмещал этот день тоже. Вадька и его слепой отец резали курицу. Вернее, пытались это сделать.
 Белая птица покорно лежала на щербатом чурбане грудью вверх. Видимо, ее быстро перевернули на спину, и она была как бы под гипнозом. Слепой держал ее за связанные ноги, всем телом откидываясь назад и отворачивая лицо.
- Руби, Вадька!
 Вадька неуверенно помахивал топором, топчась и примериваясь.
 Курица трепыхнулась было и затихла. Вадька отскочил от чурбака и подошел к нему снова.
- Давай, Вадька, - крикнул слепой, - изнемогаю! - надул щеки и зажмурился.
 Курица слабо шевельнулась, и тут Вадька все же рубанул.
 Топор стукнул в чурбак, курица вырвалась из рук Вадькиного отца и взлетела, кудахча, на сарай.
- Эх, зараза, - досадовал слепой то ли на сына, то ли на себя, то ли на птицу, а, может, на тетку Агашу.
 Вадька стоял, бледный, выронив топор, курица хлопала крыльями, пытаясь удержаться на скользкой крыше и недоумевая, отчего это ночь пришла так рано.
 Меж тем сиял всевмещающий день - над двором и над городом, стрекотно гудя, летел самолет-кукурузник и разбрасывал по небу в честь какого-то праздника кружащиеся листовки.
 Я хотел было - инстиктивно - побежать собирать их, но увидел, что цыганский двор, где только что были мои мама и бабушка, пуст. Это могло означать только одно - они уже вошли в тот дом, где жил Валерка.
 Дом этот, скорее всего, можно было назвать бараком. Построен он был гораздо позднее всех дворовых домов. До войны в нем жили цыгане. Жили, да сгинули куда-то, а место возле дома с тех пор называли цыганским двором.
 Мне этот сколоченный из деревянных щитов дом с узкими окнами без переплетов казался огромной цыганской кибиткой, вросшей колесами-корнями в землю до той поры, когда придет время снова тронуться в дорогу дальнюю да ночкой лунною.
 Так, бывало, певали в подвале у нашего слепого его голосистые приятели.
 Но теперь, повторяю, была не ночь лунная, а день, в котором находилось все.
 Я осторожно подошел к бараку-кибитке, сел на непременную лавочку и стал слушать. Изнутри доносились тягучие звуки баяна - это Валерка наигрывал любимый вальс «На сопках Манчжурии»...
 «Тихо вокруг, только не спят дрозды...» Нет, не так.
 «Тихо вокруг, только не спит барсук...» Нет, и это было позже.
 А тогда - в том дне - вначале баян вякнул и умолк, и послышались голоса. Монолог, диалог, а потом - крик:
- Да мы с ним только играм! Играм! А-а-а!
 Хлопнула дверь, кто-то побежал внутри к выходу. Затем раздался железный грохот - по-видимому, обрушились какие-то ведра и тазы.
 Мои мама и бабушка выскочили из кибитки и довольно резво затрусили в сторону нашего дома, очевидно, рассчитывая застать меня там и...
- Псих! Псих! - приговаривали они, давая ходу.
 К счастью, меня они не заметили. Не заметил меня и Валерка, который застрял в дверях барака. Его мать и бабка висели на нем, пытаясь удержать. Валерка был красный, рубаха на груди разорвана, а знаменитые брезентовые штаны полусползли, так как он зацепился ими о дверной крюк. Чуб бился о мокрый лоб, а из широкого командирского рта неслось:
- Суки! Проститутки! Убью!
 Я замер, а потом попятился, стараясь быть незамеченным. Так задним ходом я и вылез из цыганского двора. Бабка и мать все же втащили Валерку в дом. Дверь захлопнулась, а я споткнулся и налетел на тот чурбак, где еще пять минут назад лежала белая курица.
 День сиял, звенел трамваями и спицами Раисы Петровны, последние листовки еще кружились в воздухе, а Валеркины крики все доносились из неподвижной кибитки.
- Псих - он и есть псих. Не дрейфь, Индюк, - рядом стоял Вадька, уже, видимо, пришедший в себя. - Полей-ка мне на руки.
 Я стал лить на его руки воду из большого эмалированного ковша. Вадька энергично их мыл и говорил:
 - Ты не все лей, а потихоньку, струйкой.
- Вадька, - спросил я, - а что такое проститутки?
 Вадька выпрямился, стряхнул капли с чистых рук.
- Да рано тебе еще об этом знать.
- Нет, скажи, Вадька, скажи.
 Но Вадька повернулся и пошел к себе в подвал.
 Я стоял во всевмещающем дне с заледеневшим внезапно сердцем. Листовок в небе не было, а ватные облака по-прежнему не двигались с места. Я переступил с ноги на ногу и увидел куриную голову с окровавленным, полураскрытым клювом, валявшуюся возле чурбана.
 Глаза были подернуты сизой пленкой.
 Но мне почему-то уже не было страшно.


P.S. Рассказ из цикла "Ветерок с Большой войны" - опубликован в журналах "Пражский Парнас", "Казанский альманах" и сборниках прозы