Моя обломанная луна

Ире Достоваловой




 Небольшая пепельно-серая лужа у входа в сквер.
 Вокруг лужи много, много разного мусора – подгнившие апельсиновые корки, размокшие конфетные обертки, мятые бутылки из-под минералки, пожелтевшие обрывки каких-то газет, банальные окурки и пачки от недорогих сигарет.
 У того края лужи, где мусора меньше всего, стоит длинная уродливая скамейка, выкрашенная в скучно-зеленый цвет переваренной брокколи. На ее жестких неприглядных досках нет ни конфетных оберток, ни упаковок от чипсов, ни жестяных банок, ни привычных для подобных мест пустых пивных бутылок. На скамейке сидим, ссутулясь от холода, мы с Бергамотом.
 Если подумать, роль временно отсутствующего мусора досталась нам. Ведь по большому счету ни одной скамейке в этом сквере совершенно неважно, сидят ли на ней люди или валяются пивные бутылки… Если подумать, и те и другие – просто сор. В масштабах скамьи, конечно.
 Мне интересно услышать мнение Бергамота на этот счет, но по его нахмуренной физиономии я вижу, что сегодня он явно не расположен к моей пустой болтовне. Досадно это признавать, но сегодня он вообще не расположен к общению со мной.
 Впрочем, я вовсе не планировала навязывать свою компанию Кириллу, просто вышла подышать холодным туманным воздухом, просто забрела в этот маленький унылый скверик, просто увидела одиноко курящего Бергамота… Да, только иногда все не так просто, как кажется.
 Вот я и сижу на уродливой скамейке цвета переваренной капусты рядом с угрюмо отмалчивающимся Кириллом, и размышляю о всякой бессмыслице.
 А чтобы совсем не спятить от удушающей скуки и тягостной пустоты, не так давно поселившихся внутри меня, я напряженно, раз за разом, пересчитываю «обрамляющие» лужу окурки.
 Их - ровно тридцать. Тридцать экс-сигарет, выкуренных самыми разными людьми, в силу лени, а то и примитивной невоспитанности большинства курильщиков так и не добрались до ближайшей урны.
 Если подумать, валяться в темной вонючей урне поверх всяких там отбросов удовольствие не из больших. Лежать здесь, на грязном сыром асфальте, под огромным задумчивым небом, как ни крути, гораздо приятнее. Даже если речь идет всего-навсего об окурке.
 Мне любопытно знать, что на этот счет думает Кирилл, он как раз докуривает очередную сигарету…
- Ты уже в курсе, да? – внезапно спрашивает Бергамот, как будто
нарочно обрывая ход моих глупых размышлений. – Лоуренс умер.?
- Чего?..
- Повесился в студии.
- Круто, – восхищенно выдыхаю я.
- Круто? – удивляется обычно циничный Бергамот и несколько
секунд смотрит прямо на меня.
- Ну да… Зловеще так… А с чего это он?
 Кирилл хмыкает, запускает недокуренную сигарету точно в урну, и придирчиво осматривает свои забрызганные грязью ботинки, будто именно о них мы и ведем свой малосодержательный разговор.
- Не знаешь, - разочарованно говорю я.
- Да какая, блин, разница! – с раздражением отвечает Бергамот. –
Почему, да зачем, да отчего…
- А ты на него похож. Такой же тощий и высокомерный, - ни с
того ни с другого заявляю я. Не знаю, отчего мне вдруг пришла на ум такая мысль, понятия не имею, зачем я поделилась ею с Кириллом, дернул кто-то за язык. Настроение у Бергамота и без того было паршивым, а после моей фразы, кажется, стало совсем хреновым.
- Да уж… - хмуро отвечает Кирилл.
- Хотела бы я ему помочь. Жаль, все-таки, что так вышло.
- Помогла бы! – откровенно враждебным тоном восклицает
Бергамот. – Если человек не хочет жить, хрен его заставишь!
- Почему нет? Достаточно привести несколько веских причин, по
которым любой из нас должен жить, бороться за свою жизнь до последнего…
- Да не существует таких причин, наивная, – устало говорит
Кирилл. – Жалкие оправдания, а не причины.
- Один буддийский монах сказал: жизнь не бывает «плохой» или
«хорошей». Она бывает горькой, острой или сладкой…
- А чаще всего – пресной, и совершенно непригодной к
употреблению, - едко усмехаясь, произносит Бергамот.
- Ну, прямо как у Гоголя: «День приходил и уходил, однообразный
и бесцветный».
- По-моему, наше «прогрессивное» общество немного
переоценивает значение человеческой жизни. На самом-то деле, она «…не стоит и одной строки Бодлера»…
- Не-еееенавижу, когда ты говоришь подобные вещи, - с какой-то
детской злостью выговариваю я. - Жизнь - удивительная штука! А люди… Люди вовсе не жалкие никчемные черви. Ты должен быть признателен им хотя бы за то, что благодаря их стараниям у тебя есть возможность сидеть сейчас на этой самой скамейке и затягиваться этими самыми сигаретами.
- Я рад, что тебя полностью устраивает окружающий нас мир, -
издевательским тоном говорит Бергамот. - Так что, сделай одолжение, прибереги свои гибельно-обаятельные сентенции для какой-нибудь вечно хныкающей размазни. И, вообще, не делай вид, что ты умнее, чем на самом деле.
- Да ни фига! Из нас двоих больше всего «умничаешь» и
выражаешься «неестественным образом» - как раз ты, – обиженно отвечаю я. – Так что, иди к черту!
- И пойду!
 Кирилл бросает на меня угрюмый похмельный взгляд, надвигает на самые брови капюшон своей любимой куртки-аляски и размашистым шагом идет из сквера.
- Ну и хрен с тобой, – бормочу я с раздражением. –
Ипппохондрик…
 Обидно это признавать, но, по-моему, Бергамоту нравится быть патологическим пессимистом. Он на самом деле уверен в том, что человек не может испытывать «вкус к жизни», потому, видите ли, что этого «вкуса» не существует. Он и вправду не понимает, что то дерьмо, с которым всем нам приходится иметь дело ежедневно, уравновешивает этот мир, без него… ну никак. Наверное, Бергамоту просто ни разу не приходило в голову, что человек не может дрожать в лихорадке ежечасно, рано или поздно его обязательно отпускает.
 Как ни крути, он не последний, и уж тем более не первый, кто едва ли не каждое утро ловит себя на мысли, что просто не может выползти из постели. Ведь, наверняка, и с вами не раз случалось такое, что вам до слез, до злобы, до бешенства, до какой-то истерии не хотелось вставать, а по большому счету - жить.
 Уж не думаете ли вы, что в этом городе найдется хотя бы один подросток, который за всю сознательную жизнь ни разу не поймал себя на мысли, что ему хочется спать не просыпаясь? Спать, спать, спать… День, неделю, месяц… Но не дрыхнуть целыми днями напролет, а заснуть так, чтобы забыться, на долгое-долгое время.
 Впрочем, все это такое клише, что мне даже неловко об этом говорить…
 Еще обожаемый мною Николай Васильевич заметил, что «…в жизни все меняется быстро и живо». Да, мир постоянно меняется и никто из нас не знает, что перевернет его жизнь. И это, между прочим, может случиться уже завтра… Или, возможно, сегодня вечером… А может быть, через каких-то пару часов… В любом случае, я бы не стала отчаиваться, «скорбно покоряться серым однообразным будням», так сразу, без мало-мальски напряженной борьбы. И, если подумать…
 Хотя, чего тут думать, надо догонять Бергамота!
 У меня нет никакого, ну ни малейшего, повода бежать вслед за Кириллом, но я все же побегу. Ведь и веских причин любить жизнь у меня нет, однако же я ее люблю… Знаю, сравнение дурацкое, а другого у меня нет. И, наверное, не должно быть.
 Очень сложно бывает порой передать на словах те мысли, что без конца ворочаются в моей «косматой» голове, но я все же пытаюсь. А раз так, имею кой-какое право и на мятые суждения, и на пустую болтовню. В любом случае, я бы попросила не кривить лицо всех тех, кто видит во мне помойную размазню или, и того хуже, самодовольную неудачницу, которая темна настолько, что даже самых простых эмоций описать не в состоянии. А чего их описывать?..
 Людей не надо слушать, их надо чувствовать! Слова – вещь страшно ненадежная, мы разбрасываемся ими с такой легкостью, что даже неловко, ощущения – совсем другое дело, в разговоре их крайне сложно уловить, зато и подделать практически невозможно. Искренность, открытость, прямодушие – вот, чего всем нам катастрофически не достает.
 И напрасно ухмыляетесь! На меня, как современного подростка, людская фальшь влияет самым непосредственным образом, душит так, что любое сопротивление кажется глупым и совершенно бесполезным. И, если откровенно, мне ой как не хочется быть похожей на…
 Черт! Ну что я такое говорю…
 Ладно, не напрягайтесь… Я побежала за Кириллом.


? ?


 Тесное полуподвальное помещение с низким потолком.
 На черных, как китайский лак, стенах старые музыкальные афиши и мрачные плакаты изможденных мертвенно-бледных музыкантов в мятых рубашках, потертых джинсах и тяжелых ботинках.
 У большого, но, по всей видимости, давно немытого окна, за мутными стеклами которого можно разглядеть лишь закопченный дымом завод и невзрачные промышленные зданьица, две, врубленные едва ли не на полную мощность, массивные колонки.
 Высокая худосочная девица с кроваво-красными губами, прилипшая к импровизированному прилавку, с видимым любопытством наблюдает за тем, как по неудобным железным ступенькам выпендрежного магазинчика осторожно спускаемся мы с Бергамотом.
 Именно она, замученного вида девчонка в разодранном платье и длинном темно-зеленом шарфе, обернутом вокруг шеи, как нельзя лучше, подчеркивает грубый, вызывающий имидж по-модному грязного магазинчика.
 На минуту я оцепеневаю…
- Ты что делаешь! – хватая Кирилла за руку, испуганно шепчу я. –
Нам сюда нельзя.
- Отвяжись, – устало отмахивается Бергамот.
- Да ты в своем уме, это же территория «незваных»! – нервно
оглядываясь, возмущаюсь я.
- И что из того?
- Кому-то будет больно.
- Плевать, - с наигранным спокойствием говорит Бергамот. Он
торопливо проходит к стенду с пометкой «новинки» и, близоруко сощурив глаза, «бегает» по удручающим обложкам выставленных компакт-дисков. – Лоуренс повесился прямо в студии, свел счеты с жизнью сразу после окончания записи альбома… Кого-нибудь, кроме меня, это интригует?
- Ну что, что в этом интригующего! – цепляясь за рукав его
куртки, сердито восклицаю я. – Идем отсюда!
- Тебе не кажется это странным?
- Черт, Бергамот, ну что в этом странного! Если бы Джеймс
повесился непосредственно во время записи диска, то подвел бы товарищей по группе, - начинаю я нести обычную для себя ахинею. - Видимо он был человеком ответственным, понимал, что неудобно отвлекать остальных от творческого процесса, ведь тем пришлось бы искать нового гитариста. Ты только сообрази, какое охренительное количество сил и времени могли занять одни только поиски нового музыканта, не говоря уже о похоронах, трауре…
- Нет… Это не твои мысли, ты так не думаешь.
- А вот и думаю!
- Хватит мыслить шаблонно, – злобно бормочет Кирилл. –
Пошевели мозгами и скажи, что ты в действительности…
- Я не мыслю шаблонно! Я – это я, мои мысли – только мои мысли
и ничьи больше!
- А тебе не кажется, что самоубийство Лоуренса – это
своеобразное харакири? – внезапно меняет тему Бергамот. – Может быть, Джеймс повесился в знак пассивного протеста?
- Хмм… И против чего же?
- «Против чего же?» - бессовестно передразнивает меня Кирилл. –
Пошевели мозгами!
- Дело в одиночестве? – с некоторым сомнением предполагаю я. –
Лоуренс все-таки поверил, что «на Луне не танцуют»?
- «Поверил»! – фыркает Кирилл. – Он это ПОНЯЛ!
- Не-еееет! – крайне разочарованно отвечаю я. – Ты не должен так
говорить.
- Ну да, теоретически танцы на Луне вполне возможны, но на
практике… - Бергамот тихонько смеется. – Разве может кто-либо с уверенностью заявить, что ему подвластно чувство всепожирающего одиночества?
- Не может, – грустно соглашаюсь я.
- Да, в книжках, в фильмах, в песнях кто-то там, кого мы никогда
не видели, и не увидим, встречает того самого человека, который помогает главному герою, условно говоря, сплясать на Луне… Но в жизни… - Кирилл презрительно кривит губы. - Ты действительно веришь, что когда-нибудь, - не сегодня, не завтра и даже не через год, - в твоей жизни появится кто-то, готовый спасти тебя от одиночества? Но не от банального одиночества, знакомого каждому, а от того самого ОДИНОЧЕСТВА, которое день за днем брезгливо вырывает из тебя самые лучшие куски… Ну, ты ведь понимаешь, о чем я…
 Это, наверное, немного странно… но я действительно понимаю, о чем толкует Бергамот. Он мыслит, как истинный «незваный»: хмуро, просто, временами с каким-то надрывом…
 Да, это странно… Совершенно ненормально… Бергамот, будучи задорным «бодрячком», грузит меня дешевой философией на территории наших «заклятых врагов»…
- Когда тебе становится страшно, по-настоящему страшно, и ты
чувствуешь себя ненужным, на самом деле ненужным, - немного грустным голосом продолжает Кирилл. - Когда тебе кажется, что ты неудачник, самый что ни на есть настоящий неудачник, и все твои мысли тем или иным образом сводятся к тому, что этот мир ничего, ровным счетом ничего, не теряет от твоей смерти… Тогда, и только тогда, ты вдруг начинаешь понимать, то есть перестаешь осуждать, подавляющее большинство отчаявшихся самоубийц.
- Почему? – наивно интересуюсь я.
- Потому что… Мм… Потому что… - Кирилл на секунду
задумывается. – Черт, какая разница! Почему, да зачем, да отчего…
- Вот-вот, ты говоришь так каждый раз, когда не находишь ответа
на мои вопросы! – с еле скрываемым злорадством произношу я. – Неужели тебе стыдно признать, что ты не можешь быть правым во всем? Или ты просто не хочешь этого признавать?
- Иногда ты бываешь такой занудой.
- В самом деле? - я невольно вздыхаю. - И все-таки, возвращаясь к
гибели Лоуренса… Кто бы что ни говорил, но это самоубийство стало отменной рекламой для альбома, придумать что-нибудь лучше было бы невозможно. Как бы ужасно это ни звучало, но по-моему, со смертью Джеймса группа только выиграла.
- Откуда в тебе столько цинизма, - лицемерно качает головой
Кирилл. – С тобой невозможно обсудить ни одну хоть сколько-нибудь серьезную, значимую для человечества, тему.
- Ты сам говорил: «Мудрец должен жить столько, сколько следует,
а не столько, сколько сможет».
- Верно. Но, это не я сказал, а Сенека.
- Это для меня не главное, потому что я не знаю никакого Сенеки,
и если бы не ты, вряд ли его слова когда-нибудь дошли…
- Тсс! – обрывает Кирилл очередную из моих фраз. – Вот он!
 Бергамот замирает, смешно взлохмачивает свои и без того взъерошенные волосы, и устремляет страшно довольный взгляд на черную-пречерную обложку одного из дисков. На ее невыразимо беспросветном фоне чем-то вроде бледно-серых чернил художник «выцарапал» не меньше десятка неказистых небоскребов, пару чартерных самолетов, примостившуюся прямо на металлическую мачту ворону и поднявшуюся на дыбы лошадь.
 Если немного подумать, эти небоскребы очень смахивают на такие здоровенные кактусы, что растут где-нибудь в Мексике, и потому вздыбившаяся лошадь, или уж скорее конь, на фоне, наспех «выцарапанных», высоток выглядит неправдоподобно огромной.
- При чем здесь лошадь! Она же совершенно не к месту! –
недовольно восклицаю я. – И что за дурацкое название! Какие еще «Lost riots»?!!? Неужели они не могли придумать что-нибудь более драматичное, в конце концов, не каждый день друзей теряют…
 Бергамот, как и следовало ожидать, снова не дает мне договорить. Несколько неприятных секунд он смотрит прямо в мои глаза, после чего неожиданно интересуется:
- Знаешь, что такое индустриальное одиночество?
- Ну, это… Как бы точнее выразиться… Ну, когда человек живет в
огромном городе, вокруг него так и кипит жизнь, тусует самый разный народ… - сбивчиво пытаюсь объяснить я. – Но… Несмотря на это, он, как бы, чувствует себя невероятно одиноко, понимая, что…
- Это – когда всем друг на друга положить, - грубо обрывает меня
Кирилл.
- О, неужели? - язвительно отвечаю я. – Кстати, давно хотела
сказать, чертовски завидую твоей психологической мобильности - ты практически не в состоянии выслушать меня до конца.
- Ты невыносима.
- Я?! Я невыносима? Это я невыносима? Ну, знаешь ли…
 Слова Бергамота меня жутко злят.
 Черт, черт, черт! Ну почему ему так нравится выводить меня из равновесия?! И этот человек имеет наглость жаловаться на наплевательское отношение окружающих друг к другу?! Уму непостижимо! Да с его исключительным пренебрежением к жизни, в том числе к собственной, запереться бы дома и не дышать. Нонконформист хренов!
 Только и умеет ныть, что все плохо. И как только мир не сошел с ума от этих угрюмых… самодовольных стенаний, то и дело переходящих в жалкое… малоубедительное нытье на тему «бессмысленности человеческого существования».
 Черт, да меня уже с души воротит от интровертного мировосприятия Кирилла, да мне до тошноты невыносимы его замкнутость и экзистенциальность, да я готова… Но я молчу!
 И даже когда Бергамот фраза за фразой, фраза за фразой вымещает на мне свое болезненно-подозрительное отношение к миру, или, уж скорее, – к его обитателям, я и думать не думаю о том, чтобы заткнуть этот циничный рот. А следовало бы!
 АААААААА! ПОЧЕМУ БЫ НАМ ВСЕМ НЕ НАЧАТЬ НЫТЬ, ПЛАКАТЬ, СКУЛИТЬ, ВЫТЬ? МОЖЕТ, ХВАТИТ ДЕЛАТЬ ВИД, ЧТО «СТАКАН НАПОЛОВИНУ ПОЛОН», ЕСЛИ ЯСНО КАК ДЕНЬ, ЧТО «СТАКАНА НЕТ ВОВСЕ»? МОЖЕТ, ВСЕ ДРУЖНО СДЕЛАЕМ СЕБЕ ХАРАКИРИ, И ДЕЛО С КОНЦОМ?!
 По-моему, Бергамот просто зажрался. Зажрался, гад, обленился! До того обленился, что уже не понимает самого элементарного – нельзя отказываться от жизни, нужно жи-ииии-ть! Здесь и сейчас! Жить так, «как будто, кроме того, что есть сейчас, нет и не будет ничего». Жизнь такая удивительная штука. Ее нельзя дешево продавать. Нельзя!
 Знаю, что ему тоскливо! Знаю, что ему дерьмово! Стремно ему, знаю! Но я ведь не виновата, что он потерял смысл жизни, «а ничего другого, ради чего можно было бы жить, так и не нашел»…
 Честное слово, я вырублюсь от счастья, когда Кирилл наконец поднимет голову к небу, улыбнется и произнесет невероятно банальное: «Посмотри, как красиво».
 Нет, я не какая-нибудь сладкая мажорка, не подумайте! Я, как и вы, страдаю депрессиями, меня, как и некоторых из вас, мучают мысли суицидальной направленности, мне, как и большинству из вас, ОДИНОКО!
 Но я терплю!
 Я терплю… Я терплю… Терплю… Терплю… Терплю, мать вашу!!
 А впрочем, не напрягайтесь… Честное слово, я вовсе не хотела замусоривать ваши, и без того загаженные бог знает какой дрянью, мозги.
 Просто я хочу сказать…
 Жизнь такая удивительная штука. Ты не должен ее дешево продавать. Не должен… Просто не должен – и все…
- Спичек не найдется? – интересуется хрипловатый голос, и кто-то
трогает меня сзади за плечо.
- Что? – испуганно оборачиваясь, переспрашиваю я.
 На меня исподлобья глядят два суровых бритых чувака в защитного цвета военной форме. В их грубых обветренных лицах есть что-то отталкивающее, и я почти инстинктивно придвигаюсь ближе к Бергамоту.
 Тот, как ни в чем не бывало, стоит у кассы и, с несколько пугающим интересом, наблюдает за тем, как длинные бледные пальцы девчонки в разодранном платье упаковывают в матово-черный пакет тот самый «беспросветный» диск с неправдоподобно огромной лошадью на обложке.
- Смотрите, «бодрячок»! – произносит один из суровых чуваков и,
как бы в подтверждение своих слов, пялится на мои новенькие ярко-желтые «конверсы».
- «Бодрячок»! – с детской непосредственностью подхватывает
второй.
- Мать твою, а мы ведь вас предупреждали! – злобно восклицает
чувак с хрипловатым голосом. – Но тебе, видимо, не передали…
- Не передали, - пытаюсь схитрить я.
- Извини, но мы вынуждены тебе навалять, – говорит второй
бритоголовый, и на его суровом лице появляется гримаса сожаления.
- Навалять? – еле внятно бормочу я, и с раздражением смотрю в
сторону Бергамота. - Мне?
- Ну да, – в некотором замешательстве отвечает чувак с
хрипловатым голосом. – Мы обещали.
- А обещания нужно выполнять, - пожимая плечами, добавляет его
приятель. – Особенно, – если хочешь, чтобы тебя уважали.
- Все ясно… - спокойно выдыхаю я и, с опаской поглядывая на
руки бритоголовых, отступаю к железной лестнице.
 

? ?


 Мокрая притихшая улица.
 Нигде ни души.
 Лишь беспечный осенний дождь лениво бухается в серые скучающие лужи.
 Возможно, это звучит немного странно, но лужи на самом деле выглядят так, будто им невыносимо скучно. Может быть, все дело в отсутствии прохожих, которые, должно быть, приносят не мало забавы скоплениям дождевой воды. А может быть, лужи просто грустят. Грустят, потому что знают что-то такое, чего не можем знать ни я, ни Бергамот, ни кто либо другой. Такой маленький тайный заговор мира против человека…
 И в самом деле, в этой мокнущей под дождем безлюдной улице есть что-то странное, жуткое и немного мистическое.
 В какой-то момент мне даже начинает казаться, что время, с его вечно спешащими минутами и секундами, остановилось… Точно мир прекратил свой бег в никуда… Как будто целый мир замер, чтобы оставить как можно больше временного пространства опечаленным лужам и монотонному дождю…
 В какой-то момент мне даже хочется посмотреть на часы, чтобы удостовериться, что со стрелками на циферблате все в порядке, но я боюсь. Смешно, конечно, но мне страшно вдруг обнаружить, что самая крохотная из них все также бежит, бежит, бежит… И хотя я понимаю, что, скорее всего, никто и никогда не сможет «подвесить» этот мир, мне нестерпимо хочется, чтобы на этой улице ничего не менялось, чтобы она, такая тихая и непривычно красивая, спокойно дремала до самого вечера…
 Но вот распахивается дверь выпендрежного магазинчика, на шикарный мокрый асфальт выскакивает хмурый Бергамот и, считайте, все испорчено.
 Кирилл тут же извлекает из матово-черного пакета новенький диск, торопливо вертит его в руках и, ни разу не взглянув на меня, устремляется в сторону закопченного дымом завода.
- Кирилл, ты куда? – взволнованно кричу я и бросаюсь вслед за
ним. – Бергамот!
 Он останавливается, нехотя оборачивается и, окидывая меня устало-задумчивым взглядом, спрашивает:
- Знаешь, в чем твоя проблема?
- Проблема? – удивленно переспрашиваю я. – У меня нет никакой
проблемы. Собственно говоря…
- Ты наивно веришь, что как только у тебя получится «сплясать на
Луне», твоя жизнь непременно перевернется, - презрительно кривя рот, произносит Кирилл. – Тебе кажется, что как только тебя «спасут» от ОДИНОЧЕСТВА, вся твоя жизнь переменится невероятным образом. И ты бегаешь за людьми в попытке найти того, кто…
- Минуточку, хочешь сказать, что я за тобой «бегаю»?!
- Ты меня достала! – взрывается Бергамот. – Теперь ты станешь
утверждать, что не таскаешься за мной, словно бездомная собачонка?
- Кто? Я?!
- Послушай, что я тебе скажу, - Кирилл вздыхает. - До тех пор,
пока ты будешь пытаться перевалить свой «ад одиночества» на других, до тех пор, пока ты будешь рваться к «танцам на Луне», ты не перестанешь страдать. Ты никогда не испытаешь настоящего удовольствия от жизни за чужой счет. Научись, в конце концов, платить за счастье сама!
- Да тебе просто на меня наплевать! - рвущимся голосом кричу я. –
Тебе плевать на меня, на себя, на окружающих! Да тебе на всех наплевать! Ипохондрик хренов!
- Прекрати разбрасываться словами, смысл которых тебе
малопонятен!.. Да ты полная дура, раз никак не желаешь врубаться в то, что станцевать на Луне – дело плевое! Проблема вовсе не в этом… Главное здесь – урвать заветный пригласительный. Ты полна уверенности, что на «танец» пригласят ТЕБЯ? Завидую!
- А вот и пригласят! - скрывая выступившие на глазах слезы,
протестую я. – Пригласят!!
- Ну так поторопись, - голосом полным злорадства отвечает
Бергамот. – Очередь на Луну растет с немыслимой быстротой.
- Ты… Ты… Ты просто… - закрывая рукой глаза, пытаюсь
сосредоточиться я. – Ты просто жалкий эгоцентрик… Да! Ты эгоцентрик и слабак! Теперь я вижу тебя насквозь! Стараешься уверить всех в том, что ты сильный и независимый, что тебе никто не нужен? Да ты просто эгоистичный слабак, которому даже вообразить страшно, что ему придется тратить любовь к самому себе на кого-то еще.
- Какая проницательность! – ехидно соглашается Кирилл. – Ну да,
по-настоящему я дорожу только собой, любимым!
- Ненавижу тебя! - чуть не плача от огорчения кричу я в лицо
Бергамоту, и опрометью бросаюсь прочь.
 Внутри меня все переворачивается. Я чувствую себя маленькой глупой девчонкой, которая, стоя у школьной доски на уроке математики, не смогла справиться с самой элементарной задачкой, и стала едва ли не посмешищем для целого класса гадких самодовольных детишек.
 Мне становится невозможно жаль себя за то, что я столько времени и сил угробила на осознание одной очевидной вещи. Кириллу настолько нравится быть самодостаточным, эгоцентричным, себялюбивым сукиным сыном, что никакое одиночество его не страшит. Луна вращается вокруг него!
 И лишь в одном Бергамот чертовски прав. До тех пор, пока я не научусь самостоятельно преодолевать тоску, потерянность и прочий убийственный стрем, никакая Луна с ее танцами не поможет. Как сказал герой одного дурацкого фильма: если кто-либо может сделать тебя счастливым, то где гарантия, что этот же человек не сделает тебя несчастным. И это, мать вашу, самое гениальное, что мне довелось слышать за последние два месяца!..
 Стремглав проношусь мимо выпендрежного магазина и, не добегая всего нескольких метров до унылого скверика, неожиданно для самой себя разворачиваюсь и с отчаянным визгом бросаюсь в обратную сторону. Со всего маху я налетаю на Кирилла и мы оба, оставляя за собой фонтан грязно-серых брызг, валимся в огромную холодную лужу.
- Какого хрена! – в бешенстве хрипит Бергамот. – Ты что
творишь! Психопатка!..
- Нытик! - задыхаясь от сердцебиения, отвечаю я. – Себялюбивый
нытик…
- Мажорка! Безмозглая мажорка!! – с ожесточением восклицает
Кирилл.
- Размазня, - недолго думая, заявляю я. – Претенциозная
размазня…
 Этого достаточно. И мы умолкаем.
 Бергамот задирает голову к небу и, о чем-то напряженно размышляя, долго-долго пялится на темную прокуренную тучу, повисшую точно над нашей лужей.
- А знаешь, - Кирилл серьезно смотрит на меня. – «Станцевать на
Луне», конечно, было бы круто…
 Я изумленно гляжу на него.
- Понимаешь, это что-то такое, что все хотят, но никто не может,
получить… - мрачно поясняет Кирилл.
- И ты? Ты тоже хочешь? – неуверенно спрашиваю я.
- Все… Все хотят… - разводит руками Бергамот.
 Исподлобья оглядываю мокрую притихшую улицу.
 Нигде ни души.
 Лишь беспечный осенний дождик все также лениво бухается в серые скучающие лужи.
 Возможно, это звучит немного странно, но лужи по-прежнему выглядят так, будто им невыносимо скучно. Или, может быть, грустно.
 Но, если им и в самом деле грустно, то лишь оттого, что, еще будучи дождем, лужи уже знали то, чего несколько минут назад не знала я, но о чем всегда догадывался Бергамот…
 «Ты пленник, и я пленница. Мы оба – пленники жизни…», - поется в одной старой джазовой песне… Странно, но раньше мне отчего-то не приходило в голову, что судьбы воды и человека невероятно схожи. Она год за годом, столетие за столетием совершает мировой круговорот, а он – вертится, вертится, вертится вместе со своим земным шариком…
 Да, если немного подумать, от жизни не сбежишь (забудем на время о самоубийстве), не спрячешься, не затаишься где-нибудь на краю света. Точно также как не удерешь и не скроешься от одиночества собственной души.
 А одиночество… оно у каждого свое: гордое, брезгливое, и порой совершенно невыносимое. И, может, не стоит лезть с ним к другому, пусть такому же отчаянному и растерянному, но, все же, одиночеству?..
 Мокрая притихшая улица.
 Нигде ни души.
 Лишь беспечный осенний дождь по-прежнему лениво бухается в серые скучающие лужи.
 Но нет теперь в этой мокнущей под дождем, безлюдной улице ничего странного, жуткого и уж тем более мистического…
 Самая обычная унылая улочка. Всего-навсего - гадкий, откровенно отчужденный кусок бестолкового города…
- Так и будешь в этой луже сидеть, – сердито бормочет Кирилл и
хватает меня за руку. – Ну, поднимайся…
2005