Глава I. Здравствуй, здравствуй, Новый Год...

БЛОШИНЫЙ УКУС

Проснулась я от несколько неожиданных, даже неуместных ощущений, вызванных почти эфирными, но неловкими проникновениями. Притаилась, пытаясь сообразить, что происходит. Голова думала плохо. Может, я ещё сплю?

Осторожно открыла глаза. Примерно в метре от меня солнечный луч выедал квадрат на подушке. На той же подушке покоилась голова похрапывающей Надьки. Значит за спиной окно и… ещё кто-то…

Я лежала на левом боку, на левой из двух сдвинутых вместе полуторных кроватей в спальне съёмника, служившего мне пристанищем с лета. Это уже хорошо!

Положение тела, да, впрочем, и поза, явно указывали на то, что всё моё естество во время сна жаждало оказаться как можно дальше от соседствовавшего со мной полутрупа. Сейчас это была Надька, по-хозяйски развалившаяся на том месте, которое я вообще предпочитаю видеть пустым. Хотя эпизодически оно подвергается захвату со стороны взбудораженного Вакхом [02] Миши… Миши Яблочкина… С этим я смирилась. Ведь когда он пьяненький спорить с ним по этому поводу, значит – почти наверняка иметь фингал под глазом.

На какой-то миг меня наполнило победное ликование: «Наконец-то всё закончилось! Уже утро!!!» И даже, судя по всему, день. Но… безумно разнузданная радость лопнула как мыльный пузырь.

Я ёжилась комочком эмбриона на самом краешке кровати, обеими руками судорожно вцепившись в укрывавшее меня одеяло изнутри, и изо всех сил держалась за этот ненадёжный щит. Впереди – безопасное пространство простыни. А сзади?

Мои ресницы затравленно захлопнулись, и веки сжались до боли. Весь остальной нерв ушёл пальцы, ногти которых, не будь ткани, основательно впились бы в ладони. Ну а для стороннего наблюдателя я по-прежнему выглядела спящей. Недвижным безвольным бревном.

И этим бревном кто-то вовсю пользовался!

Он, этот кто-то, бесцеремонно задрав моё довольно узкое платье, преодолев дебри колготок и трусишек, употреблял меня почти в позе ложки к полному и исключительно своему удовольствию. О чём свидетельствовали затравленное сопение и омерзительное похрюкивание. Но ведь этого же не может быть?

Чья-то то мужская гордость, наглая, хотя несоразмерно этой наглости незначительная, по-воровски шустро беспредельничала внутри меня, отчаянно осознавая непрошенность своего присутствия. А мои мысли деловито прыгали по извилинам: «Приглушённое рычание за стеной, похоже на волчье – Мишане снится пьяный кошмар. Дверь в спальню плотно прикрыта… Терпеть не могу запертых дверей!!!»

Это было уж слишком!

Дабы целиком и полностью удостовериться, что действительно не сплю, я пошевелилась. Деятельность за спиной мгновенно приостановилась. Сопение и похрюкивание растворились в лениво неспешных звуках новогоднего полдня.

Радостно тявкал пёс, явно валявшийся в снегу – это на пустыре, метрах в двухстах от дома. Соседка сверху открыла кран в ванной, её муженёк полез в холодильник за водкой. Со стороны Железнодорожной – пять минут ходьбы, если на прямик – послышалось подвывание одинокого троллейбуса.

Все эти вялые шумы перекрыло яростное буханье вусмерть напуганного сердца, и буквально-таки ощутился скрип мозгов, забуксовавших по причине тотальной паники. Мне стало жалко – этого, который сзади.

Я поняла сразу две вещи. Во-первых, это – Сенька. Во-вторых, он предпочитает, чтобы происходящее было за гранью моего видения. Да и не только, судя по всему, моего.

Интеллект заработал с предельной скоростью в безнадежной попытке найти всё же какое-то рациональное и ни для кого не оскорбительное объяснение этому инциденту. Отсутствие моего видимого несогласия прошло за ободряющее воркование, мол – ты чё остановился, испугался, глупыш?

Притихший, было, Сенька, вновь зашурудил своим достоинством. Туда-сюда, туда-сюда. Ай да Семён Васильевич! Психолог с тремя высшими образованиями. Тонкая, нежная, возвышенная и отзывчивая натура – по словам Надьки. Прямо хоть икону с него пиши! Ха!

Худой, как шпала, человечишка, головой задевающий люстру, с до безобразия узкими плечами, недоразвито маленьким подбородком, с почти по-еврейски внушительным носом и таким обезоруживающе надёжным басом. И почему это считается, что обладатель большого носа имеет в распоряжении ещё и приличный член?

Я зашевелилась поактивнее и отодвинулась от края, чем значительно усложнила задачу Сенечке, который производил свои незаконные сексуальные манипуляции, устроившись в мало представимом для меня положении на полу около кровати и прячась за меня так, чтобы случайно приоткрывшая глаз Надька (ни Боже ж мой!) его не увидела. Надо отметить, что именно эта мадам выудила сие чудо по телефону часа за два до Нового Года. Хотя и по просьбе Мишани, который, по официальной версии, не желал проводить столь значительный праздник наедине с двумя дамами. Ну-ну…

Сенька, вместо того, чтобы отпочковаться, червём ввинтился ко мне под одеяло и, примостился (уже на кровати!) с намерением продолжить. Вот стрекозёл! Я злорадно улыбнулась.

При первом же движении его худосочной задницы кровать оглушительно скрипнула. Такая неожиданность выдавила не менее громкое бульканье из его кадыка. Надька зашевелилась. На сей раз ужас сковал все Сенькины члены. Он замер, вытянувшись шнурком.

Вообще-то с Надеждой Вениаминовной Коневич мы на «Вы», и у нас исключительно деловые отношения. Она – мой бухгалтер. Идея разбавить ею наш с Мишей вынужденный новогодний тет-а-тет принадлежала исключительно ему. Впрочем, он приглашал её и Ивана. Точнее, Ивана и её. Но у того что-то не срослось. А благодаря Надькиным умственным потугам примерно за час до боя курантов нарисовался этот… Семён Васильевич. И теперь я куковала посерёдке сей пары в весьма пикантном положении.

Надька открыла глаза и бессмысленно уставилась в потолок. На том её просыпание и закончилось – она вновь нырнула в объятия Морфея [03]. Сенька на всякий случай оживать не спешил.

Однако когда я интеллигентненько попыталась высвободиться, он, будто в предсмертной агонии, дёрнул своими по-паучьи волосатыми ручонками и прижал меня к причинному месту как фиговый листок. Стало ясным – очнись Надежда Вениаминовна, я буду его оправданием и доводом в пользу мужской невиновности, а также неопровержимым доказательством наличия в нём, Сеньке, вероломно попранной мною чисто человеческой наивности. Потому как Полина Петровна – я, а он – случайно на огонёк заглянул.

Не выходя из роли сонного бревна, я под аккомпанемент пружин ощутимо прошлась локтем по Сенькиным рёбрам. Мой манёвр имел успех – эрекцию как корова языком слизала.

Но Семён Васильевич, судя по всему, вошёл в раж, и решил проигнорировать этот факт. Шум поднялся такой, что Надежда Вениаминовна ожила и задвигала в разных направлениях всеми четырьмя конечностями с явным намерением проснуться.

С этого момента моё восприятие с трудом поспевало за Сенькиными действиями. Для начала он оперативно сполз с кровати, затем прытко вскочил и забился за сдвинутую в угол портьеру. Там не шевельнув ни единой её складкой, умудрился натянуть на себя брюки. Потом, бестелесной тенью метнувшись через всю спальню, оказался уже за спиной у Надьки – у двери, которую беззвучно открыл жестом бывалого фокусника, и исчез в коридоре.

– Фу-у-у… Голова, – проскулила Надька и накрыла эту самую голову одеялом, предварительно известив весь белый свет, что её тошнит. Спрашивается: зачем в таком желудке коньяк с шампанским мешать, да ещё в таком количестве?

Я решила по праву гостеприимной хозяйки с незамутнённой совестью и необременённой излишним весом женщины, которая по вечеру слегка перебрала, проинформировать остальных о своём просыпании последней. Было над чем подумать – ведь начинался новый, тысяча девятьсот девяносто восьмой год, и меня… изнасиловали!


ЧУТЬ ГЛУБЖЕ В ДУШУ

Самым бесцеремонным оказался естественно Мишаня. Он пришёл меня расталкивать сразу же после того, как подвергся такой участи сам.

Его разбудила Надька, до которой худо-бедно дошло, что, причитая и гнуся у меня под боком, ни воды, ни тазика, куда она грозилась извергнуть эту воду, она не получит. Потому эта клуша подиумного роста всё же поднялась и по стеночке отправилась на кухню. Там ей что-то не понравилось. В ванной она тоже задержалась не слишком долго. Следующим её пунктом назначения стал зал, где она набрела на Мишу, оккупировавшего тахту.

Такого наша Надежда Вениаминовна вытерпеть, конечно же, просто не могла. Она мучилась в крохотной спальне, в которую кроме продавленных кроватей смогли втиснуть только тумбочки, да ещё и со мной, а этот, видите ли, барствует в комфортном уединении.

По звукам было абсолютно не понятно, где находился Сенька. Создавалось впечатление, что он и вовсе испарился.

Мишенька был как всегда неотразим:

– У тебя там гости бродят, пока ты тут спишь. Я жрать хочу! А на кухне Сёмка на табуретке сидит. Он так на ней всю ночь проспал. Могла бы человеку и подушку дать.

– Иду.

Возможно, я поднялась слишком резко. В глазах потемнело, и я чуть кулем не рухнула обратно.

– Не дождётесь, – пробормотала я, балансируя на грани обморока.

Яблочкин и тут не «оплошал», процедив сквозь зубы: «Ну ты и сука!» – он ретировался из спальни, громко хлопнув дверью.

Звук показался каким-то далёким и нереальным. Тело перестало чувствоваться вовсе. Я могла только догадываться, что стою на ногах.

«Неужели и, правда, всё?» – не успел этот вопрос наполнить меня робкой и недоверчивой радостью сбывшейся надежды (очень хотелось смерти), как острая боль сжала сердце. «Нет, ещё не всё…» Горячий поток ринулся в левую руку и взорвался в пальцах немыслимой ломотой. Я потихоньку возвращалась в мир живых. И в нём мне было нечем дышать.

Приступ нехватки воздуха очень плавно сошёл на нет. Честно говоря, он меня порядочно озадачил – такого со мной раньше не бывало. Но ведь никто раньше и свой член в меня тайком не засовывал.

Боль не отпускала. Какое-то время кроме неё вообще ничего не существовало. Тело слышалось плохо. И это напрягало. Правда, тело, в отличие от зрения, пока не подводило.

До ванной я добралась буквально на ощупь, не замечая ничего и никого. Повернула кран в раковину, пустила холодную воду и долго смотрела на струю, усевшись на кромку ванны. Затем подставила руки. Это привело меня в чувство. Теперь можно было общаться.

***

Надька с Мишкой сновали из кухни в зал и обратно, с непонятным для меня постоянством задевая в коридоре тумбу швейной машинки. Подготовка к трапезе шла полным ходом и без меня. Вот что значит здоровый аппетит и простая человеческая потребность – опохмелиться, но в культурных условиях.

– Михаил Устинович, где салфетки? – вопила Надька из кухни.

– Где-то там, – летело из зала милое ЦэУ [03].

Минутное затишье с шуршанием, чертыханьем, чавканьем и возобновление диалога:

– А салатик будет? – просительное Мишанино блеяние.

– А он с вечера остался? – голос госпожи Коневич понизился до той ноты, что стало ясным – лучше не спрашивать.

– Да-да, вижу. Вот он под батареей. Скис, наверное… Наденька, захватите вилки.

– Они не мытые.

– А где ПП?

Конечно, вилки помыть – это уж без меня никак.

Сердце скандалило, как сумасшедшее. Теперь оно не просто болело, а билось в разных ритмах, будто задалось целью протаранить грудную клетку и выскочить наружу. Размышлять о причинах такого состояния было излишним – понятно же, в душу накакали, тельце страдает.

«Надо собрать себя в кучку. Ещё часа четыре, и придётся бежать на работу. Там два часа обаятельных улыбок и заранее подготовленных экспромтов. После, когда отобьюсь от провожатых, можно будет прогуляться и отдохнуть. Ну а сейчас – шоу-тайм!» – я отодрала себя от ванны и пошла к людям.

***

Само собой разумеется, что Надька со всего размаху налетела на открываемую мною дверь и разбила мой любимый бокал из богемского стекла.

«Выпили, подрались, закусили – можно и посуду побить…»

Дело было не в том, что в хрущовке вход в совмещённый санузел находится слишком близко от кухни. Надежда Вениаминовна – это такой конечный продукт дружбы организмов мамы и папы, что я уже более четырёх лет просто диву давалась.

Когда она работала не у меня, то ходила за мной хвостом и ныла, какие у неё начальники все – бяки. Опыт у Надьки в этом плане был, места службы она меняла с необъяснимой для меня частотой. В конце концов, полгода тому назад, она так красочно описала картину сексуальных домогательств своего очередного шефа, что я дрогнула и предложила ей место у себя.

Фирма от этого – не выиграла. А мне пришлось осваивать бухгалтерию, потому что сразу указать человеку на дверь за профнепригодность было как-то неловко. Впрочем, Надежда Вениаминовна думала, что справляется очень даже хорошо. А как же иначе?

– Полина Петровна, неужели Вы не видели, что я иду? – принялась она вычитывать меня менторским тоном.

Почуяв аромат скандала, прибежал Мишка и тут же угодил босой ступнёй в осколки. Сделав страдальческое лицо, он попрыгал на одной ноге в зал. За ним бросилась Надька, видимо решив, что в одиночку он не сможет реанимировать подошву.

Я вернулась в ванную за тряпкой, собрала стекло и засунула её вместе с этой начинкой в мусорное ведро. Увидела себя в зеркале и поняла – надо бы переодеться. Раньше почему-то эта мысль в голову не приходила.

***

Однако и тут я её отогнала. В создавшейся ситуации она выглядела, по меньшей мере, проявлением некоторой слабости. А уж что-что, но ещё и слабой показаться, даже самой себе, – это было выше сил ПП, то бишь, Полины Петровны.

Платье на мне имело с историю. Купленное невесть когда и бог знает по какому поводу, оно увидело свет ровнёхонько три года назад. Я в нём встречала Новый Год. В домашнем кругу. Родители да брат с сестрой, в очередной раз ушедшей от мужа.

Настроение было премерзопакостнейшее. Перспектив на будущее – никаких, удовлетворения от прошлого – ни малейшего. Долгов – не меряно. И я вырядилась в это платье!

Оно было слишком простым для праздничного и чересчур выпендрёжным для повседневного. Длинный рукав на манжете, воротник-стоечка, а в остальном эдакий мешок до пола, который, благодаря расцветке и фактуре ткани, однозначно указывает на то, что следить за фигурой мне ещё пока не надо, и допускает любую высоту каблука.

В нём же, года полтора назад, я пришла на свадьбу к Виктору. И все почему-то решили, что я – его «бывшая» и что он меня бросил. Ждали разборок… Надо было видеть как воинственно поблескивали глазёнки у свежеиспечённой супруги.

А всё было проще. Виктор – брат Яблочкина, вяло текущий роман с которым пребывал тогда в самом разгаре. Платье это казалось Мишеньке верхом элегантности, мне же было – всё равно. Или же так – жизнь течёт, а я стою на берегу и бросаю в неё камушки.

Перед нынешними праздниками уже и камушки бросать приелось. В моё смиренно грустно-печальное платье я влезла утром 31-го с намерением сделать его своей повседневной униформой, пока оно не придёт в окончательную негодность.

Менять решение – не было никаких причин. Потому я просто причесалась.

***

Сенька на кухне – это оказалось зрелищем! Будь у меня другое настроение, я просто бы не смогла сдержать смех.

Он жался на краешке табуретки в углу, самом дальнем от входа. И лицезреть эту картину ничего не мешало. Так как стол по случаю мероприятия был вынесен в зал и ещё не возвращён на место.

Пять квадратных метров кухни словно вопили о нелепости всего Сенькиного существования и его присутствия здесь – в частности. Без малого два метра глистообразного тела, удерживавшего на должной высоте многообразованный мозг Семёна Васильевича, распределились по пространству с особой тщательностью.

Коленки этого гигантского кузнечика были плотно сжаты как у благовоспитанной барышни, да так, что косолапые ступни не имели никакой возможности привычно загребать вовнутрь. Руки, сложенные крест на крест и судорожно вцепившиеся друг в дружку, отчаянно защищали впалую грудь. Под ними выпячивался, указывающий на возраст животик, но какой-то хилый и недокормленный – безрадостное брюшко неприкаянного двадцатидевятилетнего холостяка со зверским аппетитом.

На фоне узеньких плечиков непомерно длинная шея с выпирающим кадыком казалась мускулистой. Её раболепный изгиб резко контрастировал с позвоночником, изнывающим в попытке выдержать строгий перпендикуляр по отношению к полу. Голова уцепилась преданным собачьим взглядом в дверной проём.

Всякий входящий должен был быть сначала польщён таким подобострастием. А потом сражён на повал вселенским чувством вины, оттого что Сенечке, осчастливившему землю своим присутствием, – некомфортно.

Волнистая густая, но аккуратно подстриженная, шевелюра была бесспорно хороша. Жаль, что я не люблю брюнетов. Даже жгучих.

Большие тёмно-карие, по-коровьи томные, глаза с длинными пушистыми загнутыми вверх ресницами силились изобразить извечную еврейскую тоску, но отсутствие соответствующего гена в крови явно мешало. Даже задумчиво увесистый шнобель не помогал скрыть того факта, что Сенька, хотя и плохо скроенный, но русский, всеми фибрами души жаждущий закамуфлировать свои корни.

Мишаня тоже обожал косить под бедного еврея. И я увидела в этом некий перст судьбы.

***

– Всем привет! – проскрипела я, вполне сносно имитируя крайнюю степень утреннего постсабантуйного омерзения.

Сенька почти застенчиво хлопнул своими шикарными ресницами.

– Добрый день, говорю…

Он молча повторил манёвр.

Создавалось впечатление, что Сенечка тужится, силясь продемонстрировать, будто бы впал в ступор или в транс. То есть, не способен реагировать ни на какие внешние раздражители. Попытка была убогой.

– Ну и что будем делать дальше?

Мой откровенно резкий переход на буднично деловой тон заставил его губы дёрнуться и зашевелиться:

– Так ты не спала?

«Потрясающе!»

– А ты как думаешь? – профессионально лучезарная улыбка озарила моё не менее профессионально безмятежное лицо.

Сенькины руки ожили. Они расцепились. Сделали какой-то смущённо неопределённый жест, точно стыдясь поведения своего хозяина. И привычно нырнули в безопасную теплоту разжавшихся по этому случаю коленок, которые тут же сомкнулись снова.

– Значит… не выспалась?

«Офигеть!»

– А можно было? – голос мой выдал достойную дозу искреннего удивления.

– Знаешь, я тут на табуретке…

– Слышала – всю ночь просидел. Бедненький! Проголодался, наверное. Пора и перекусить, насколько я понимаю, – моё тельце всеми порами испускало энтузиазм идиотично счастливого существа. Причём вполне правдоподобно.

Семён Васильевич был дезориентирован полностью.

– Потом надо будет поговорить, – озадаченно прогрохотал он своим изумительным басом. И пропустив мимо ушей моё «А то как же!» обречённо поплёлся в зал.

Я же уцепилась за дверной косяк, потому как, пока Семён Васильевич просачивался мимо меня из кухни в коридорчик, почувствовала очередной приступ дурноты. Знать об этом, кому бы то ни было, было незачем.


КОЗНИ РОЖДЕСТВЕНСКИХ ДУХОВ

Прошло часа три. Сенька шлялся за мной по квартире как привязанный. Хлопал своими глазищами, и время от времени, когда думал, что его, кроме меня, никто не слышит, бросал в пространство многообещающие фразы: «Я потом тебе всё объясню», «Я обязательно тебе всё расскажу!» и, наконец, «Я останусь у тебя, ты меня слышишь?»

Последнее заявление зародило и при каждом повторе подпитывало авантюрную идею – удрать на работу, и пусть эта троица толкается пузиками без меня. Однако на такое я не могла решиться по причине наличия только одного ключа от входной двери, в которой замок, к тому же, был не автоматическим. Получалось – что оставлю при выходе, то и получу на входе.

Варианты, «выживет сильнейший» или я возвращаюсь в пустую незапертую квартиру, не возможны были по определению. Шансы у этих пожирателей моего времени изначально имелись неравные.

Миша Яблочкин, само собой разумеется, лидировал. И для него это не было секретом. Хотя он по какой-то не вполне ясной причине всегда (и сегодня – не исключение) упорно играл роль гостя. Ну, может быть, чуть чаще посещающего мою квартиру, чем остальные. Этакий старый друг, а иное – ни-ни-ни!

В наших отношениях он уже давно занял позицию – «Ты хозяйка!» (когда надо было что-то предпринять). Она открывала ему широчайшие возможности совершенствования гиеново-шакальих повадок.

Вот и сейчас мне полагалось каким-то образом вежливо выпроводить гостей, вообразивших по своим индивидуально-личным мотивам, что квартира Полины Петровны – их второй дом, да так, что бы создалась особая иллюзия. Мол, Мишаня остаётся здесь из вежливости и благодаря врожденному чувству такта, хотя обязательно уйдёт, но попозже.

Ну нравилось Яблочкину при любом удобном и неудобном случае намекать на то, что ПП влюблена в него как кошка! А вот признавать очевидное – мы с ним спим, и он в этой квартире попросту живёт – его почему-то плющило.

Меня такие обезьяньи игры забавляли. Но не сегодня. Сегодня наступил предел. И надо отдать должное за это Сеньке.

Правда, имелась одна сложность. Связь у нас с Мишаней была не только сексуальная. А, как водится, сексуально-финансовая. Причём на несколько иных основах, чем у прочих индивидов противоположных полов.

***

Поведение Сеньки ни у Надьки, ни у Яблочкина не вызывало особых эмоций. Видимо, своё они отпереживали вчера.

Когда Мишка столкнулся с неумолимым фактом – Иван не придёт, он закапризничал. Мальчиков и девочек не поровну.

Выставить за порог в десять часов вечера Надьку, которую он сам же и пригласил, даже у Мишани духу не хватило. Тем более что она уже вовсю накручивала свой перманент на мою плойку.

– Ну придумай ты что-нибудь! – возопил он свистящим шёпотом мне на ухо.

Я откупорила непочатую бутылку и плеснула себе в бокал армянского коньяка, чем довела Яблочкина до нервной трясучки.

– Чтобы ты да праздника не испортила! – прошипел он и пошёл улыбаться Надьке. Я отправилась за ним – приятно смотреть на людей, которые безмятежно друг друга клеят.

Надежда Вениаминовна уже изволили-с наплоиться, переодеться и наводили-с марафет перед зеркалом в прихожей. «Наверняка потому что здесь освещение ещё хуже, чем в ванной» – ехидно подумала я.

– А я ванну не занимала, потому что там туалет, – Надька будто услышала и перековеркала мои собственные мысли, чем заработала себе пару очков.

Я посмотрела на Яблочкина, который вырядился в элегантную серую тройку. Он тоже на меня посмотрел. В его глазах, напоминавших мне янтарные бусинки, легко читалось всё, что он хотел бы сказать о моём раритетно-антикварном прикиде, а, значит, и обо мне. После «конфуза» на Витькиной свадьбе это платье действовало на Мишаню не хуже, чем развевающаяся тряпка на быка.

– Уже пьёте? Переодеваться не будете? А я даже колготки новые себе купила.

Логика этой фразы настолько сбила меня с толку, что я вежливо брякнула:

– Уже надели?

Надежда Вениаминовна попала ёршиком с тушью мимо ресниц, и на щеке у неё расцвела жирная чёрная полоса. Мишка сочувственно ахнул. Я основательно хлебнула коньяку – уж давиться так им, а не смехом.

– Ещё нет, – мне показалось, что Надька под пудрой попунцовела. – Я побоялась о Ваш пол затяжек наделать. А на таких каблуках я долго не смогу, – и она взглядом (мама дорогая!) указала на свеженькую белвестовскую [04] коробку, спрятавшуюся за газетами на обувном шкафчике.

– Михаил Устинович, уступите даме тапки, – сказала я единственное, что пришло на ум.

Яблочкин молча вылез из шлёпанцев. Потому как даже ежу было ясно, что мои для таких лапок чуток маловаты. Просиявшая Надька, зацапав нечаянную добычу, молниеносно скрылась в ванной, не забыв прихватить свою внушительную сумищу, где по всей вероятности обитала не только косметика и колготки.

Мишка смерил меня отнюдь не благожелательным взглядом, но ничего не сказал. Просто полез в шкафчик за своими модельными туфлями и заперся с ними в спальне.

Я была явно лишней на этом празднике жизни. В старом платье. Босиком, то есть в колготках, которые дружили с полом. Ненакрашенная. И без причёски. У меня начали активизироваться мысли о побеге.

Но тут из ванной выпорхнула Надька. Она была изумительно хороша. Ей удивительно шли старые Мишкины шлёпанцы. И я отдала, наконец, должное её платью. До этого, надо признаться, оно было некоторым образом обделено моим вниманием.

Надежда Вениаминовна уловила моё восхищение и по-девичьи зарделась.

– Сама сшила за вчера, – пролепетала она смущённо, но с плохо скрываемой гордостью.

Да, шила Надька хорошо. Выстрочка профессиональная. Но одевалась ещё хуже, чем работала.

Платье из ацетатного шёлка, серо-белого в некрупный цветочек, чуть ниже колена со слегка расклешённой юбкой-четырёхклинкой, с по-летнему коротким рукавчиком, с вырезом мыском и главное – с пояском из той же материи.

Оно до боли напоминало тот застиранный фланелевый халат, который мне выдали в больничном приёмном покое пятнадцать лет назад в комплекте с выкипяченной в желтизну ночнушкой и, конечно же, – с растоптанными шлёпанцами.

Но что прошло, то прошло. И я рассыпалась в комплементах Надькиному швейному гению. А потом на всякий случай осведомилась, нет ли у неё знакомого мужчины, который бы согласился провести Новый Год в нашей компании.

Надежда Вениаминовна не ломалась. Даже ни на секунду не наморщив лобик под чёлкой, она выпалила:

– Счас позвоню!

Чем привела меня в почти полное замешательство. Я-то причисляла её к особам, несколько по-иному общающимся в противоположным полом.

– Семён Васильевич? – проворковала она в трубку таким низким сексуально завораживающим голосом, что я чуть не поперхнулась и отправилась по такому поводу долить себе коньяка.

– Мне тебя здесь не хватает… – стонала Надька в телефон, перетаскивая его на кухню.

«Ну и дела! Психолог из меня никаковский» – подумала я и осчастливила высунувшегося из спальни Яблочкина:

– Будет тебе четвёртый.

– Значит, всё-таки получится! – повеселел он. Меня передёрнуло.

– Но это же посторонний человек… – я не успела закончить фразу, в зал ворвалась Надька с телефоном.

– Едет! – выдохнула она.

– Ну тогда по коньячку? – улыбнулся, потирая ручки, Яблочкин.

Надьку коньяк скосил минуты через три. Правда, пила она его как водку.

– А где пояс? – спросила она, ткнув в мою сторону пальцем.

– Потерялся, – беспечно ляпнула я.

Мишкины брови поползли, было, вверх, но остановились. Иногда он понимает мои шутки.

– Точно? – недоверчиво осведомилась Надька. – А чем тогда талию подчеркнуть?

– Есть брючный ремень, – мой тон был серьёзен как никогда.

– Не пойдёт, – категорично отрезала Надька, и, смерив меня взглядом с высоты своего роста, милостиво разрешила:

– Ладно, оставайтесь так, раз переодеваться не хотите.

Потом она попыталась с помощью плойки что-то соорудить из моих волос, но без толку. Я сжалилась над ней и слегка подогнула концы феном.

Звонок в дверь застал меня в зале, засовывающей коробку с этим прибором в антресоль книжного шкафа. Мишку – на горшке. А Надьку – надевающей её новую обувку. Так что прибывшего пришлось впускать ей.

Пока они копошились у вешалки, Мишаня закончил свой интим с унитазом и вышел знакомиться. Я, не спеша, слезла со стула, придвинула его к столу, зажевала кусочек лимона, капнула себе ещё коньячку, но пригубить не успела.

– Полина Петровна!!! – рык Яблочкина говорил о многом, в том числе и о том, что гость произвёл на него не лучшее впечатление. На всякий случай я засунула бокал с коньяком на подоконник за занавеску.

Вежливо гомонящая троица втекала в зал по росту, от меньшего к большему, – Михаил Устинович, Надежда Вениаминовна и Семён Васильевич.

Последний, увидев меня, застыл на месте и потерял дар речи. Почти минуту он стоял и ел меня глазами, никак не реагируя на протянутую Мишкой штрафную и Надькины попытки привлечь к себе внимание. Повисла неловкая пауза.

– Давай «на ты», – пророкотал, наконец, его бас.

– Давай!

– Тогда на брудершафт?

– Попозже… – я думала, что такое полуобещание охладит странный пыл этого ненормального и побудит к общению не только со мной. Куда там!

По-прежнему не отрывая от меня взгляда, Сенька спросил:

– Ты танцуешь?

Надежда Вениаминовна издала какой-то нечленораздельный звук, выхватила у Мишани рюмку и опрокинула её содержимое себе в рот. Тот мизинцем внезапно освободившейся руки полез себе в ноздрю. Задумчиво поковырялся в ней. Вынул палец, поднёс его поближе к глазам. Увиденное породило в груди Яблочкина философский вздох.

По телевизору забили московские куранты. До Нового Года оставался ровно час.

Минут через пятнадцать, когда ситуация, отчасти, вернулась к норме, Мишка вытащил меня на кухню покурить.

– Что ты с ним сделала? – ошарашено спросил он после первой затяжки, руки его дрожали.

– Да ничего!

– Как это у тебя получилось? – Яблочкин будто меня и не слышал.

– Да никак!

– Тогда почему он себя так ведёт?

Вместо ответа я пожала плечами.

– Хорошо… Это нам на руку, – подытожил Мишаня наше короткое совещание и выбросил недокуренную сигарету в форточку.

Я так не думала. С каждой минутой запланированная Яблочкиным авантюра вызывала у меня всё больше и больше возражений. Было очевидным, что даже знаки мы с Мишей стали трактовать диаметрально противоположно. О каком результате может идти речь при таком раскладе?

– Миша, я в этом участвовать не буду!

Глазки Яблочкина превратились в щёлочки, излучающие поток бессильной злобы.

– Ладно, я так и знал, – прошипел он и пнул ногой газовую плиту. Та задребезжала. – Обойдёмся и без тебя. Надька согласилась, и хахаль её согласится…

– Ты разговаривал с этой курицей?

– Ещё пред твоим приходом. Сразу как Иван перезвонил, что не придёт.

У меня аж мову заняло.

«Во оно значит как… Два сапога – боты!»

Появление в моей жизни Семёна Васильевича Михая всё меньше и меньше походило на подарок от доброго Деда Мороза.


ГНУ СВОЮ ЛИНИЮ… [06]

Когда Яблочкин сказал, что хочет провести ритуал на деньги [07] в канун Нового Года, да и ещё при моём непосредственном участии, я просто не поверила своим ушам. Ведь он прекрасно знал, во-первых, как я отношусь к колдовству, во-вторых, как я отношусь к такому колдовству, и, в-третьих, – как я отношусь к любым подобным действиям в его исполнении. И вместо того, чтобы воспринять Мишанину заявку как объявление войны, я предпочла трактовать её как глупую шутку.

Теперь неучтённая погрешность Мишкиного псевдомагического эксперимента в лице господина Михая неотрывно маячила у меня перед глазами, вызывая пока лишь одно желание – посадить эту особь мужеска пола голым задом на раскалённую сковородку, предварительно сдобрив его проворный членик хорошей дозой скипидара.

«Конечно, начудили-то Мишаня с Надькой. Однако под моим крылышком… И этого фантика задуло неведомо каким ветром… А разбираться со всем придётся, как всегда, ПП!» – примерно такие мысли кувыркались по извилинам, пока я выжидала удобного момента упорхнуть из дома, не организовав своим действием дополнительного напряга.

Момент настал, когда Мишка окончательно разнежился на тахте перед телевизором. И не столько от спиртного, сколько об обилия Надькиного внимания, которая, видимо, таким способом пыталась всё же «отклеить» от меня Сеньку.

«Поздно, милая, поздно…»

Я взяла объёмную рабочую портфелюгу и пошла с этой штуковиной в зал. Там начала демонстративно рыться в своём чиновничьем монстре, выкладывая на празднично обгрызенный стол папки, папочки, квитанции и просто обрывки каких-то бумажек. Чего-чего, а такого добра у меня всегда почему-то скапливалась целая куча.

Со стороны казалось, будто я что-то усиленно ищу. На самом деле мною просто подготавливалась почва для небольшого шоу. Когда все взгляды сфокусировались на моих руках, в них появилась и внушительная связка ключей.

Я потомила публику ещё несколько минут тем, что снимала с кольца один из них. От входной двери.

Освобожденный ключ, ставший вдруг сиротливо одиноким и неприкаянным, я протянула Яблочкину:

– Возьмите!

Нельзя сказать, что тот опешил, но всё-таки какая-то авральная работа мысли отразилась на его лице. Мишенька знал, что ключ у нас один, и, в принципе, никогда им не пользовался (потому как уходил, когда я ещё была, а приходил, когда я уже была). А тут я его ему отдавала!

Кроме того, Мишутка, судя по всему, быстренько вспомнил, что второго числа, то есть – завтра, платить за квартиру. Его симпатичные глазки беспомощно забегали по сторонам и заглянули, наконец, в мои, силясь там что-то прочесть. Ха!

– Михаил Устинович, держите ключик.

– З-з-зачем?!

– Я буду поздно. Вряд ли вы меня все здесь дождётесь. Кто будет уходить последним, пусть закроет дверь.

– Ладно, – взял себя в руки Яблочкин.

Но за то разнервничалась Надежда Вениаминовна:

– Полина Петровна, Вы куда?

– На работу, – я волне доходчиво вздохнула.

– А мне… А я там Вам не понадоблюсь?

– Нет.

Вступил в беседу и Сенька:

– Я с тобой! – категорично пробасил он.

Только и оставалось – пожать плечами и пойти одеваться.

***

Атмосферу квартиры всколыхнуло некое чувство, подобное вине. Хотя, вполне вероятно, что это было тривиальное нетерпение.

Мишаня выдумал благовидный предлог и впихнул меня в спальню.

– Ты так и пойдёшь?– зашелестел он мне на ухо.

– А что?

– Ты же в нём спала!!!

– Сильно помялось? – деловито осведомилась я, изгибаясь так, чтобы увидеть свой собственный зад.

– Прикалываешься? – обиделся Яблочкин и его тигрино-медовые глазки потемнели почти до карих. – Ладно, делай как хочешь, – буркнул он и удрал к телевизору.

Надька выловила меня по выходе из ванной и заговорщицки зашептала:

– Ой, какая Вы бледненькая. Губки без кровиночки. Так и пойдёте? Давайте я Вас подкрашу!

Объяснять ей, что я уже наложила обычный деловой макияж, просто не хватило духу. Если эта курица не замечает коричневой туши на ресницах и лёгкой перламутровой помады, делающей рот менее ярким, то общего языка мне с ней точно не найти.

Сенька тоже внёс посильную лепту. Когда я влезла в свой древний полушубок из степного волка и застыла в раздумье над тем, как закамуфлировать отсутствие оборванного крючка – казус вчерашней поездки в переполненном троллейбусе, о котором я напрочь забыла, он двумя пальцами уцепился за рукав и удивлённо выдохнул:

– Натуральная?

Рядом на вешалке висит новёхонькая Надькина дублёнка – писк сезона. Обзавидоваться можно даже не знаючи, потому что запах потраченных денег так и прёт от неё во все стороны. А тут такие комплементы!

Возможно, мне бы стало противно, если бы не сердце. Оно в очередной раз напомнило о своём существовании, словно пытаясь заставить меня поверить в то, что с ним действительно очень и очень плохо. Когда я наклонилась, что бы надеть ботинки, в глазах нехорошо потемнело.

«Ха! Как бы не так!» – разозлилась я и порвала шнурок.

***

На улице я первым делом подскочила к телефону-автомату. Будка по капризу какого-то счастливого случая стояла в двух шагах от подъезда, а местные малолетние робин-гуды так когда-то поизгалялись над аппаратом, что он теперь обслуживал любого желающего абсолютно бесплатно.

Мои пальцы молниеносно набрали номер, из трубки послышалось отчётливое Мишанино «У аппарата!», это означало, что в данный момент он ненавидит весь свет.

– Солнце, – приторно ласково пропела я. – Если ты не вытуришь курицу до моего возвращения, то я развернусь и уеду к родственничкам.

– Как? – Яблочкин весь подобрался в предвкушении неминуемой беды. – Как я смогу это сделать?! – в его бархатном баритоне промелькнула нота искреннего отчаяния.

– За хлебом сходи. За одно и барышню проводишь…

– Нет. Я не собираюсь сегодня из дому выходить. Могу я хоть в выходной отдохнуть? – начал на меня наезжать обычный Мишкин бес.

«Всё как всегда».

– Я – предупредила, – голос мой был сладок до безобразия. Яблочкин понял, что может и нарваться.

– Ладно… Только пусть она сначала посуду помоет, – выпалил он тоном прожжённого торгаша, которому все черти ада явились одномоментно со вполне определёнными намерениями.

– ДэБэЗэ [08], – нежно прочирикала я и повесила трубку.


ПЕРСПЕКТИВНОЕ СУЕСЛОВИЕ

Сенька выскочил из подъезда буквально на несколько секунд позже меня. Но этого отрыва было достаточно, чтобы организовать ему очередной приступ непоняток. Сейчас он с ошарашенным видом топтался у скамейки, вытягивая свою лебедино-змеиную шею в разных направлениях, гадая, куда это я подевалась.

Пару раз Семён Васильевич даже кинули-с взгляд исподлобья на дом – очевидно, у них-с родилось предположение, что я могла сигануть и вверх по лестнице. Однако они-с благоразумно похоронили его и начали-с закуривать, пытаясь дрожащими руками выжать огонь из зажигалки, которая жутко сопротивлялась. Вдоволь налюбовавшись на эту картину, я выбралась из будки.

– Что ты там делала? – удивлённо пробасил Сенька и, наконец, прикурил.

Мне захотелось сидиотничать и пропищать: «Писала!». Но я сдержалась и сказала:

– Телефон.

Сенька поперхнулся и, сглотнув слюну, выдавил из себя почти тенором:

– Работает?!

– А то!

– Никогда б не подумал, – изрёк он тоном человека изо всех сил, пытающегося завести долгую умную и откровенную беседу, но при этом автоматически дёрнул себя за мочку правого уха.

«Сейчас будет врать!» – с каким-то победным злорадством подумала я. «Если не левша» – тут же внёс законную поправку мой внутренний голос [09]. И я, справедливости ради, решила считать Семёна Васильевича амбивалентным [10] существом.

– Я когда-то жил в этом доме…

– Угу, – промычала я, и, потому как эта тема уже поднималась вчера, даже не пытаясь быть вежливой, быстрым шагом ринулась к остановке.

– Ты похожа на мою мать… – Сеньке с его журавлиными ногами не составляло никакого труда выдерживать мой темп, но последнюю фразу он произнёс, несколько неровно дыша.

«Неужто, и правда, волнуется?» подумала я и процедила очередное «угу».

– Да выслушаешь ты меня, в конце концов, или нет?! – почти в полный голос заорал Сенька и схватил меня сзади за шиворот. Я взбеленилась настолько, что решила быть предельно учтивой, и, не оборачиваясь, попросила у него сигаретку.

– Сначала выслушай, потом – дам!

«Ого!»

– Ну? – я капризно мотнула головой, но стояла смирно, как норовистая лошадь, знающая, что такое хлыст в руках рассвирепевшего болвана.

Сенькина рука перестала сжимать воротник и переползла ко мне на плечо.

– Никогда бы не подумал, что у тебя длинные волосы… – его пальцы начали перебирать мои жидкие прядки, разметавшиеся по меху шубейки. – Такие же светлые как у неё…

Сенька развернул меня к себе и полез целоваться.

– Лицо размажешь!!! – взвизгнула я. От неожиданности он дёрнулся, потерял равновесие и, потянув меня за собой, грохнулся на обледеневшую дорожку.

И тут я чуть не сорвалась.

Прекрасная новогодняя погода. Иней и сухой снег искрятся в сгущающихся сумерках. В такое время по-нормальному надо в хорошей компании швыряться рассыпающимися снежками, пить шампанское «из горла» да бесшабашно распевать весёлые песни. А я?

Полирую задницей лёд рядом с каким-то сексуальным маньяком, потирая ушибленную коленку. И в глазах опять предательски темнеет!

Пока мы поднимались и отряхивались, приступ хреновости прошёл. Я задрала голову вверх и, глядя своему злополучному кавалеру прямо в глаза, со всей серьёзностью, на которую была способна, сказала:

– Насколько я понимаю, наша встреча – это не простая случайность.

Сенька обстоятельно закивал головой, потёр нос перчаткой и облегчённо вздохнул. Похоже, мною был точно уловлен ход его мыслей.

– Я не знаю, как это назвать…

– Карма [11]! – торопливо подсказал мой новоиспечённый обожатель, преданно поедая меня глазами.

– Да, это – судьба, рок, фатум… – сыпались из меня словечки, нагнетая остроту драмы и завораживая слушателя, то есть – Сеньку. Три минуты, и его внимание переключилось.

Теперь он уже не пытался меня лапать, а брёл за мной на некотором расстоянии и нёс какую-то возвышенно заумную чушь, значительно сдобренную мистическими восторгами. В общем, вёл себя, как подобает нормальному пьяному интеллигенту. Так мы добрались до остановки.

***

История, которую урывками поведал в троллейбусе господин Михай, казалась абсолютно неправдоподобной, и походила на конвульсивно сочиняемую на ходу сказку. Если бы не одно маленькое «но». Вчера, ещё будучи достаточно трезвым, он силился рассказывать то же самое, причём не одной мне. Только кто его слушал!

По Сенькиным словам факты были таковы.

Он жил когда-то в доме, где я снимаю квартиру, только на третьем, а не на втором этаже. И там, в канун Нового Года, при невыясненных обстоятельствах покончила с собой его мать – повесилась. Сеньке на тот момент только-только исполнилось три года (двадцать шестого декабря был день рождения). Произошло сие двадцать шесть лет тому назад, и матери его тоже было двадцать шесть, а отцу – тридцать три… Это – первое.

Второе. Я и эта женщина – просто одно лицо. Голос, конституция и манеры – тоже.

И третье. Овдовев, его отец женился на своей первой жене, которая, и вырастила Сеньку. У неё тоже есть сын. То есть, Сенькин брат по отцу. Степан. Так вот этот Степан, оказывается, со мной знаком и дико благодарен за какую-то оказанную мной услугу. Ему тоже тогда было тридцать три, «потому что это было весной девяносто четвёртого года».

Во время этого пылкого монолога я автоматически высчитала возраст и год рождения Сенькиного брата, отца, возрастную разницу между всеми действующими лицами. И, наконец, припомнила, кое-что из Ломбразо [12]. А именно – о таком психическом курьёзе на грани патологии как интеллектуальные маттоиды [13].

Сенька подходил по всем параметрам.

Длинный, худой, с черепом неправильной формы. Да и три высших образования! Зачем? Получил одно, неймётся? Иди в аспирантуру, пиши диссертацию.

Потом то, что я без натяжек могу назвать сексуальным сдвигом. Даже если я до безобразия похожа на твою покойную мать-самоубийцу, зачем же меня тайком трахать сонную? И туда же – нестандартно крохотный членик.

А теперь вот выясняется, что Сенечка как-то очень неравнодушен к числам…
– Сыну его теперь, значит, одиннадцать, и он уже ходит. Три года назад у них родилась девочка. И всё из-за тебя! В общем, полторы недели назад они купили трёхкомнатную квартиру, – темпераментный шёпот буквально просверливал дырку в голове.

Так и есть! Лихорадочное умственное возбуждение, отсутствие логической связи, живость воображения, категорические заключения от общего к частному и острая впечатлительность.

«Господи! Какая находка для Козлодкина!» – озарило меня, и я поняла, что Семён Васильевич – это надолго.


«ИЗБИЕНИЕ МЛАДЕНЦЕВ»

От Сенечки я отделалась в метро. Причём без особых проблем. Я просто ловко выскочила на нужной мне станции. Ну а он не успел и поехал дальше. Теперь про господина Михая можно было и забыть. По крайней мере, на ближайшие несколько часов.

В офисе меня поджидал сюрприз. Не с лишком ошарашивший своей внезапностью, конечно. На консультацию явились все мои мальчики, от мала до велика, и ни одной девочки. То есть, группа в половинном составе. И я имела полное право сказать им: «Адьёс, ребята!», потому как такая работа, была бы чистой воды благотворительностью, и мне бы пришлось выкладывать за аренду помещения в этот день из собственного кармана. Однако староста, пузанчик сорока пяти лет, отважно объявил:

– Полина Петровна, мы просим не отменять занятие, присутствующие оплачивают за всю группу.

Скажите на милость! Дались им эти занятия. Нормальные люди, вообще игнорируют эту обязаловку. Те, которые, естественно, приходят искать работу. Ну а на психологических курсах задерживаются такие, что, и с помощью и без помощи, то ли нигде пристроиться не могут, то ли удержаться на приличный срок.

Они сочиняют для себя ответ на риторический вопрос: «Почему я и работа не совместимы?» То есть, упиваются совместно каждый собственной офигительностью. Причём делают это за свои деньги. Плохо только, что им требуется для этого личное присутствие какого-либо социально адоптированного существа, выражающего им участие и имитирующего сострадание к бедственному положению. Тут уж платить приходиться нам. Ну а качественно сыгранная эмпатия [14] дорогого стоит.

В мои «учительские» обязанности входит осуществлять ненавязчивый ликбез [15], сводящийся к групповым дебатам на тему – почему нельзя рубить сук, на котором сидишь? И не смотря на все преподавательские усилия, наши слушатели с каждым разом всё больше и больше склоняются к мысли, что – если очень хочется, то можно. Вот и сейчас присутствующая половина группы просто-таки истекала детским нетерпением.

– Ладно! – сказала я и достала ведомость.

После того, как финансовый вопрос был улажен, возникла неловкая пауза. Неловкая для моих слушателей. Я же элементарно резвилась, предоставляя этим великовозрастным шалунишкам возможность в очередной раз сполна почувствовать себя идиотами. То есть тем, кем они себя не считали, но на кого удивительно смахивали. Особенно, когда все вместе пытались дурить мне мозги.

Я несколько раз зевнула, не без злорадства наблюдая, как моему примеру невольно следуют остальные. Достала рабочую тетрадь, проставила число, не спеша, вывела тему, переписала присутствующих, после чего изволила изречь:

– Ну?

Из угла подал голос наш дамский любимец. Он был заикой и виртуозно пользовался этим.

– А да-а-а-авайтье, мы – выаа-а-а-апросы, Вы – ответы?

– Давайте! – я послушно исправила название темы.

– Вы водку пьёте? – без обиняков спросил наш капитан-артиллерист в отставке, любивший рассказывать ужасы о своей службе в Афгане.

– И шампанское тоже…

– Говорил же надо шампанское покупать, – прошипел кто-то кому-то в ухо.

Я безмятежно рисовала чёртиков. Причём пока ещё без плёток и вил.

Чёртики получались кривыми, потому как пространство бессовестно прыгало, пытаясь втолковать моему организму насколько с ним всё не в порядке. Однако пальцы уверенно обхватили «паркер», вдумчиво марающий бумагу. Со стороны всё выглядело благопристойно – преподаватель делает пометки. И это радовало.

Радовало – меня. Аудиторию – напрягало. Что тоже было неплохо. Пусть пошевелят мозгами, как уговорить «начальство» на блиц-вечеринку с распитием спиртного в рабочее время да на рабочем месте.

Пока слушатели безмолвствовали, озадаченно сопя, внимание моё с «паркера» лениво переползло на того, кто мне его презентовал.

Мамин мальчик Никита. Студент радиотеха, жаждущий зарабатывать деньги самостоятельно. Не совсем понятно, по каким причинам он прибился к этой группе. Но занятия посещал регулярно и даже что-то конспектировал, чем в водил в шок бывалых халявщиков. Некоторое время тому назад он начал активно обрушивать на меня крупногабаритные порции своей словесной признательности, за то, что благодаря моим и именно моим занятиям ему стало легче общаться.

Ну а на это рождество его признательность материализовалась в скромный «паркер», который я зацапала без зазрения совести, потому как по началу решила, что это обычная китайская ерундовинка. Когда же округлившиеся глазки Яблочкина прояснили ситуацию, возвращать подарок было уже неприлично.

Никита был жгучим брюнетом с ярко-голубыми глазами. Имел при этом более чем миловидное лицо, спортивную фигуру и весьма приличный рост. Был наивен, пуглив, привязчив и жил с мамой в четырёхкомнатной квартире современной планировки по линии метро.

Все эти факты вместе, да и по раздельности, значительно осложняли его общение со сверстниками. Ну а со сверстницами – тем более. В юности у меня была похожая ситуация, и потому я искренне сочувствовала этому пареньку.

Кроме того, он действительно уважал то, что я говорю. Вот и сейчас, Никита был единственным, кто всерьёз настраивался на работу. Было приятно смотреть на это существо, затравленно озирающееся на соучеников. Оно возвращало меня к жизни.

«Не одной мне здесь смертельно неуютно…» – не успела эта мысль трансформироваться из поверхностного наблюдения в эмоционально окрашенное утверждение, как моё боковое зрение уловило некие непредугаданные никем движения Никиты.

Повертев головой, он задумчиво нахмурился, тяжело вздохнул и наклонился к своей спортивной сумке, которая стояла на полу, пошурудил там. И на столе перед ним организовалась бутылочка «брюта»; четыре бутерброда с икрой – два с чёрной и два с красной; три мандарина, пять «трюфелей», два пластмассовых стаканчика и пакетик бумажных носовых платочков с фруктовой отдушкой.

Никита посмотрел на всё это добро, на меня, в окно и ещё раз вздохнул. Причём так, что всем сразу стало ясно, как это планировалось им употребить. Вот же гадёныш!

– Я не пью! – категорично пискнул наш бородатый интеллигент, хронический безработный, человечишка с конституцией воблы и характером язвенника, ставший в своё время жертвой сокращения штатов после перепрофилирования НИИ, в котором он лет пятнадцать, а то и больше, аккуратнейшим образом вывешивал пиджак на стул. Насколько я понимаю, это – единственное, что он умел делать.

– Вода в кране, – буркнул староста, осторожно извлёк из-за пазухи водку и просительно воззрился на меня.

«Ну и почему людям не пьётся дома?»

Я вытянула ноги, скрестила их, откинулась на спинку стула и завела руки за голову, сцепив пальцы на затылке. Самая, что ни на есть, уничижительная маскулинная поза [16].

«Кушайте-кушайте, ребятки, раз нарвались. И без масла!»

– С вашего позволения тему сегодняшней беседы, сформулируем так: «Влияние обыденных адаптогенов [17] на креативность [18] и быстродействие мышления в нестандартной ситуации» – умолкнув, я обвела вытянувшиеся лица непроницаемым взором записной стервы. Приятно было наблюдать реакцию на мою реплику. Все пять пар глаз очумело хлопали ресницами. Староста засунул водку под стол.

– Господа-а-а, диктую под запись…

Мои мальчики обречённо ухватились за ручки.

И меня понесло.

Я вещала о наркотиках, сексе, лекарствах, любви к скандалам, кровопийству, о лени, необязательности, чувстве собственной важности и, конечно же, о спиртном. О всевозможных его видах и способах употребления. С пользой и во вред.

Информация, которую с необычайной старательностью конспектировали господа слушатели, никакого отношения к психологии не имела. А базировалась на достижениях той отрасли знания, что простиралась за пределами этой, с позволения сказать, науки [19]. И в определённых кругах считалась даже эзотерической [20].

Я же хлестала ею этих недалёких мужчинок только по одной причине – надо было на ком-то срочно оторваться. Бесстыдно, с дворово-подростковой жестокостью, я самоутверждалась за их счёт. И схема сработала!

Мой интеллектуальный онанизм длился, как обычно, минут сорок с гаком. Потом не то чтобы умные слова закончились или профессионализм пробудился, просто дурнота прошла окончательно, да и сердце перестало вести себя как шальное. В общем, мне стало значительно легче и, следовательно, совестно, что этот детский сад вроде бы как за Сеньку отдувается.

Нужно было делать перерыв на кофе.

– А теперь пять минут обдумываем услышанное и формулируем по нему вопросы, – резко закруглилась я и с очаровательной улыбкой выпорхнула за дверь, прихватив по пути со стола один бутерброд. Так – чтобы не расслаблялись.


ПРАЗДНИК ПРОДОЛЖАЕТСЯ!

Пока я жевала, пока возилась с допотопным электрочайником, пока рылась в общественной нычке с пакетированным кофе и пока хлебала эту бурду, прошло значительно больше, чем пять минут. Мои великовозрастные ученички сидели тихо-тихо. Из-за неплотно прикрытой двери не слышно было ни звука. Это было что-то новенькое.

По возвращении аудитория встретила меня не просто молчанием, а благоговейно уважительным молчанием. Весь провиант, к которому прибавились плитка горького шоколада и двухсотпятидесятиграммовый мерзавчик молдавского коньяка, перебазировался на преподавательский стол. Рабочая тетрадь рядом с этим натюрмортом выглядела вопиющим безобразием.

«Стая задабривает осерчавшего вожака» – ехидничал мой внутренний голос, пока глаза изучали ещё одну взятку. Эта штука была размером с таблетку быстрорастворимого американского аспирина. Такой масенький футлярчик из прозрачного пластика, внутри которого просматривалось нечто схожее с катушкой конденсатора.

Моё любопытство не осталось не замеченным. Робко кашлянув, наш вечно обиженный интеллигент, скромно заметил:

– Это моё последнее изобретение. Значительно улучшает работу мозга.

«Ба! Да он ещё и непризнанный гений!»

– А как… функционирует? – вежливо поинтересовалась я.

– Очень просто! Его надо жевать. Вот так! – бывший работник НИИ выковырял из нагрудного кармана пиджака такую же «таблетку», привычным жестом закинул её в рот и споренько заработал челюстями.

Демонстрация изобретения впечатлила не только меня. И дабы способная превысить критическую норму общегрупповая буря эмоций не вырвалась наружу, я быстренько последовала примеру экспонатора и засунула подарок за щеку.

– Нет-нет! Его нельзя держать в защёчном мешке. Если хотите приостановить челюстную стимуляцию, переместите аппарат под язык.

Что я и сделала, едва не захлебнувшись слюной.

– А со спиртным сочетается? – рассеянно спросил Никита.

– Я бы не советовал рисковать, – с некоторым сомнением в голосе ответил наш изобретатель.

Никита начал задумчиво разглядывать свои заусеницы. (Он вообще был очень задумчивым пареньком.) Нашёл самую привлекательную, откусил её. Вытер обслюнявленный палец об свитер. Ещё немного побродил глазами по помещению, пока не упёрся в пакетик с носовыми платками.

Этот предмет породил в теле Никиты импульс, побудивший его вскочить, подойти к моему столу, распечатать упаковку, высвободить один платок и протянуть его мне.

Само собой разумеется, что туда сразу же перекочевала «подъязычная таблетка». Она была аккуратнейшим образом завёрнута и с почётом препровождена в во внутренний карманчик моего портфеля. Ну а щелчок закрывающейся застёжки был воспринят моими мужичками, как звонок с урока – первоклашками. Они враз все загомонили и повскакивали с мест.

Только Никита оставался недвижным и грустным. Похоже, он считал себя влюблённым в меня и пытался сделать всё, чтобы этот факт стал достоянием широкой общественности.

И мне это было надо?!

Отдуваться за Никиту пришлось нашему интеллигенту. Я уставилась на него немигающим взглядом; тоном, не предвещающим никаких поблажек, спросила:

– Так Вы, действительно, отказываетесь? – и постучала ногтем по бутылке с водкой.

Он стушевался как институтка Смольного и пусть с не сразу, но всё же выдавил из себя:

– Ну разве что рюмочку. На улице ведь такой мороз…

Рюмок в офисе не было, за них сошли кофейные чашки. В них-то и разлили водку после того, как были съедены бутерброды-мандарины-конфеты. Шоколадку и коньяк я предусмотрительно упрятала в портфель – надо ведь было поделиться «добычей» и с Козлодкиным.

Наш заика, истекая слюной над своими неполными ста граммами, без запинки произнёс душевно слезоточивый тост.

– Я – человек, по жизни, не обделённый вниманием, но чувствующий себя одиноким. Так вот с вами я обрёл… дом! Надеюсь, вы – тоже, – сказал он и опустошил чашку.

Остальные четверо, ошарашенные гладкостью его речи, расправились со своими порциями столь же опрометчиво быстро. А я, не спеша, откупорила шампанское и смешала себе «Белого медведя» [21], отхлебнула… и в который уже раз увидела перед собой вытянувшиеся лица.

Только и оставалось, что пустить бутылку по кругу да сказать пару слов о пользе корпоративных пьянок и пития водки после, а не до еды. На том с консультацией было покончено.

Кто-то скоренько вымыл чашки и водрузил их на место, кто-то засунул пустые бутылки и другой мусор в пакет и вынес его в прихожую, кто-то аккуратнейшим образом припарковал стулья к столам, кто-то повыключал по всем комнатухам свет. Ну а в шубейку меня впихивал естественно Никита.

Из здания мы вышли монолитной группой заядлых прогульщиков. И по моему капризу отправились кататься на картонках с ледяной горки. Морозец крепчал. Однако моя свита, воодушевлённая Зелёным Змием, как-то не спешила разбредаться по домам. И я обречённо поплелась к автобусной остановке. Мой конвой не отставал. Господа безработные веселились во всю, запихивая друг дружке за шиворот пригоршни рассыпчатого снега.

Шампанское, снежки, приятная компания. Моя мечта опять сбывалась. Но как обычно в каком-то искажённом виде.

***

На конечной автобуса мы расстались без особых затей.

Во-первых, было гораздо холоднее, чем пару часов назад, и растаявший за шиворотом снег никоим образом не способствовал разгорячено пьяноватой эйфории. То есть, мой эскорт начал потихоньку трезветь и терзаться похмельным вопросом: «А зачем всё это было надо?»

Во-вторых, я не прозрачно намекнула, что за автобусной станцией, если бодрым шагом, то минут семь – железнодорожные пути, а за ними – опять станция, но уже – железнодорожная. И там есть круглосуточная кафешка, которая торгует не только такими горячительными как кофе и чай.

В-третьих, я рассеянно загадочно улыбнулась Никите, и он мгновенно убедил всех, что знает туда дорогу и просто жаждет проставиться группе в тесном мужском кругу. Против такого не смог устоять даже наш непьющий интеллигент.

Посему мои провожатые остававшиеся до прибытия автобуса несколько минут пританцовывали весьма нетерпеливо и рванули, как стая гончих, спущенных с поводков, едва за мной закрылись двери.

– Догоняться отправились, – понимающе пробурчал шофер и смерил меня изучающим взглядом.

Всё это оказалась в поле моего восприятия только по той причине, что открылась всего одна дверь – передняя, и я, поднявшись по ступенькам, теперь держалась за поручень прямо возле кабины.

– Талон пробей. На линии контроль, – прогудел этот неугомонный дядька.

Я порылась в кармане и достала мелочь. Протянула её водителю. Он отрицательно помотал головой. Всё ясно – человеку просто хотелось пообщаться. Я часто-часто заморгала ресницами (ну женщина женщиной!) и испуганно спросила:

– А что мне делать?

– Иди в диспетчерской покупай… Если продают.

– А Вы подождёте?

– Нет. У меня график.

«Вот, козёл!»

Я откровенно ему не нравилась. И ничего тут не поделаешь. Только и оставалось, что стоически плюхнуться на переднее сиденье и героически пропищать:

– Тогда поеду зайцем!

Некоторое время водитель переваривал это заявление. Он деловито поколдовал над щитком приборов, прошёлся ногами по педалям. От его манипуляций двигатель то сердито урчал, то надрывно выл. Вдоволь поиздевавшись над безответной техникой, этот господин проворчал:

– Доедем до конечной, сам штраф с тебя возьму… Или в милицию сдам!

«Логично» – подумала я, но вслух ничего не сказала. Автобус тронулся. Спроси у меня кто, почему я не сунула этому чувырле под нос проездной, я бы затруднилась ответить.

Было не очень поздно. Часов около десяти. Но с Пулихова ехать никто никуда не спешил. Потому народу привалило только на «парке Горького». А до этого целых десять минут можно было блаженно кайфовать, умиротворённо разглядывая узоры изморози на стекле. Впрочем, дурачащиеся малолетки, которым до меня не было никакого дела, не нарушили моего уединения. Я отдыхала.

И… заснула. А разбудило меня обстоятельное подмигивание жёлтого глаза светофора перед перекрёстком, за которым мне надо было выходить.

Порывистый игривый ветер освежающе дунул в лицо. Мороз пробрал до костей, предварительно цапанув за нос и уши. Жизнь начинала свой новый круг. А я стояла на своей беговой дорожке и ждала выстрела из стартового пистолета.


ПУСТЯКОВИНА НА СОН ГРЯДУЩИЙ

Однако мой день на этом не закончился. Дома меня поджидал неспящий Яблочкин, что, само по себе уже было несколько необычно. Мишенька не только по натуре лодырь, воспринимающий работу как беспрецедентное издевательство над его драгоценной личностью, а утренний подъём – персональным подвигом национального значения. Он ещё и по биоритмам жаворонок [22].

Предел сознательного бодрствования у моего серцеедика наступал одновременно со «Спокойной ночи, малыши». На этом этапе Мишка с уже вычищенными на ночь зубами и в пижаме переползал кемарить в кресло перед телевизором, потому что на тахте, где дремал до этого, он засыпал (всколачивался в четыре-пять утра и, естественно, не высыпался).

На кресле Мишаньке становилось неудобно где-то к половине десятого. Сначала он убавлял пультом звук телевизора, терзающий его нежные ушки. Однако от этого становилось актуальным моё ужасное клацанье по компьютерной клавиатуре. Ещё минут десять длился ежевечерний скандал на тему «Так люди не живут».

После него я послушно отправлялась с книжкой на кухню – сварить себе кофейку и перекусить. Мишка же сражался с телевизором за право смотреть по нему всё, что хочется, и проигрывал в этой нелёгкой битве. Телевизор, само собой разумеется, показывал какую-то муть.

Яблочкин, горько повздыхав уже на эту тему, начинал рыться в кассетах. В девяноста девяти из ста случаев оказывалось, что именно ту, которую его растерзанная душа вожделеет, я отдала кому-то посмотреть.

И Мишенька начинал объяснять мебели, кто я после этого такая. На монолог уходило минуты две – две с половиной, затем дежурное урчание унитаза и ультимативно захлопнутая дверь в спальню. Скрип недовольный пружин слышался минут семь и сменялся густой тишиной или ворчливым похрапыванием.

Теперь мне можно было преспокойно заниматься своими делами до победы, а потом заснуть, свернувшись калачиком на тахте, под невероятно уютным хозяйским пуховым одеялом. Настолько звуконепроницаемым щитом, что утренние сборы Яблочкина на работу действовали на мой расслабленный мозг всего лишь как подголосок детсадовскому канону [23] – подоконной серенаде по будням с двумя чётко распределёнными партиями ребятишки-родители раз от раза исполнявшейся всё виртуознее и виртуознее.

Такая схема работала, если Яблочкин был трезв. Если же он был пьян, разыгрывался иной сюжет.

Тогда мне приходилось ретироваться в спальню и разглядывать там шторы до тех пор, пока Мишка убаюкивал себя звуками из разных источников – надрывно ревели динамики компьютера, телевизор на пределе мощности вёл свою партию, периодически в эту какофонию вплетался и голос Яблочкина, пытавшегося переорать технику.

Первые несколько таких концертов я провела на нервах – думала, вызовут соседи милицию или не вызовут, и через какой срок хозяйка турнёт меня из квартиры. Но на Грушевке народ оказался то ли глухим, то ли снисходительным. По крайней мере, у меня создалось стойкое впечатление, что никого, кроме меня, эти ночные представления не беспокоят. Пришлось научиться засыпать в такой обстановке, что было довольно сложно, потому как я – ярко выраженная сова [24], привыкшая активно проводить большую часть ночи. В общем, практика безупречности [25] получилась отменная.

В конце концов, у меня развился какой-то малопонятный условный рефлекс – если у Яблочкина хватало пороху чудить до петухов, то моё тело чуяло это, и я вырубалась почти мгновенно; если же его силёнок хватало только до полуночи, то я бодрствовала и выключала музыкальное сопровождение.

За такую вольность мне пришлось несколько раз поплатиться своей ночной свободой. Проснувшийся от тишины Мишка переползал в спальню и устраивался на своей кровати, где коварно затихал, источая малопривлекательное для моего обоняния алкогольное амбре. Но стоило мне зашевелиться с намерением подняться и перебраться на своё привычное место – тахту в соседней комнате, он просыпался и осчастливливал меня, в принципе, тривиальным предложением: «Давай потрахаемся!»

Вполне понятно, что бурного энтузиазма с моей стороны не следовало. Как, впрочем, и переходящей в насилие настойчивости с его. Начинался нестерпимый гнусёж на тему «Какая же ты сука», причём во время этого монолога меня крепенько держали за руку. Попытки, даже скромные, высвободиться вводили господина Яблочкина в состояние полной невменяемости, и он начинал самозабвенно драться, молотя кулаками обо всё, что под руку попадётся. Под руку почему-то всегда попадалась я.

И вот сегодня что-то изменилось в этом мире. Мишка открыл мне дверь, будучи не в пижаме, а при полном параде, и трезвым. Более того, он помог мне раздеться!

– Ужинать будешь? – заботливо поинтересовался он, чуть не доведя меня своим вопросом до нервной икоты.

Я пристроила портфель рядом с ботинками и прошла на кухню. Да-а-а…

Стол был на месте (то есть, убран из зала!) На нём красовалась тарелка с порезанной чьей-то кривенькой ручонкой колбаской, ваза с остатками содержимого коробки шоколадных конфет вперемешку с мандаринами, шампанское и весьма почитаемый мною «Васпуракан».

– Тебе же завтра на работу? – закинула я удочку, устроившись с ногами на табуретке, втиснутой между столом и холодильником.

Яблочкин загадочно вздохнул и потянулся к бутылке с шампанским. Некоторое время, слишком уж продолжительное для такого занятия, он усердно отдирал фольгу, затем всё-таки выругался – фольга попалась непослушная.

После того, как напиток был разлит по фужерам, Мишка начал свою речь:

– Мы с тобой давно живём вместе. Но никакого толку.

Мы чокнулись.

– И я отношусь к тебе как человеку. А ты – непонятно что.

Мы отпили по глотку.

– Я даже вот тут тебе подарок приготовил.

Мишенька вытащил из кармана пиджака ювелирный бархатный футлярчик.

– В общем, давай поженимся.

– Нет! – это была уже моя реплика.

– Ну хоть подарок-то посмотри… – Яблочкин сунул мне в руки коробочку. Он был явно не слишком опечален отказом (может быть, просто не услышал?)

Короче, сказанное не сбило с ритма Мишаню – он действовал по давно одобренному (как, впрочем, и придуманному) им самим сценарию и без всяких там импровизаций. Мне же в этом действе отводилась роль живой природы – котёнок, например, пищит, дерево на ветру трепещет ветвями, и я мелю от радости всякую чушь. Антураж, деталь обстановки, ненавязчиво подчёркивающая значительность индивидуальности главного героя и неотразимость его душевной красоты.

Я раскрыла коробочку. Оттуда мне премило сверкнуло стразиками симпатичное золотое колечко, ценою несколько недотягивающее до пары туфель, в которых Яблочкин встречал Новый Год, но всё же приятно… было бы, если бы не утренний постельный инцидент. А так – только и оставалось, что примерить подарочек.

Сперва он оседлал мой безымянный палец, потом средний, потом указательный, и вроде бы прижился. Тусклый блеск безделушки просто очаровывал. Он становился всё ярче и ярче и вдруг начал меркнуть. Незримые молоточки настойчиво забарабанили по моим вискам, сердце заухало в животе. И я поняла, что теряю сознание.

– Конечно, это не бриллианты. Ты же знаешь наше финансовое положение. Я не могу себе позволить…

«Ай да Яблочкин, ай да сукин кот! Умеет привести меня в чувство реаниматор хренов». В общем, реакция Мишеньки непрозрачно намекала на то, что, получив его взятку, я просто обомлела от счастья и никак иначе.

– Спасибо, зайка, – промурлыкала я. – А за брилики не беспокойся. Все же знают, что ПП дешёвки не носит.

Михаил Устинович просиял как солнышко.

– Ну что? Баиньки? – я чмокнула его в потную лысинку и удалилась к себе на тахту. Очень уж хотелось поплакать. Но не судьба!

Утихомирился Яблочкин. Угомонился дом, и улица. А слез всё не было. Зато стройной колонной шагали мысли, и во главе была та, которая делала Сенечку белым и пушистым страдальцем, попавшим не в то место и не в то время. Мне было перед ним очень стыдно.



КОММЕНТАРИЙ:

01. ЗДРАВСТВУЙ, ЗДРАВСТВУЙ НОВЫЙ ГОД... – парафраз детской песенки «Новогодняя хороводная» – слова: Ю.Леднёва, музыка: А.Островского, которая в исполнении ансамбля п/у В.Локтева стала символом счастливого советского детства (и безоблачного будущего); непременный атрибут детсадовских новогодних утренников

02. ВАКХ – (греч.) – одно из имён Диониса, бога плодоносящих сил земли, растительности, виноградарства, виноделия, способного отнимать разум – в шествиях Диониса, участвовали менады («безумствующие») и сатиры (демоны плодородия), охваченные священным безумием они всё сокрушали на своём пути и, упиваясь кровью растерзанных зверей и людей, с воплями «Вакх, Эвое» славили Диониса-Бромия («бурного», шумного»)

03. МОРФЕЙ – (греч. Morph; – форма) – крылатое божество, один из сыновей Гипноса (сна), принимая разные человеческие обличья, является людям во сне

04. ЦЭУ – ценное указание

05. БЕЛВЕСТ – обувная фирма, выпускающая недорогую обувь, рассчитанную на массового потребителя

06. ГНУ СВОЮ ЛИНИЮ... – парафраз песни В. Бутусова «Линия жизни»

07. РИТУАЛ НА ДЕНЬГИ – магический ритуал, имеющий своей целью быстрое обогащение участников

08. ДЭБЭЗЭ – добазарились (договорились)

09. АВТОМАТИЧЕСКИ ДЕРНУЛ СЕБЯ ЗА МОЧКУ ПРАВОГО УХА... СЕЙЧАС БУДЕТ ВРАТЬ... ЕСЛИ НЕ ЛЕВША – фактически потягивание мочки уха вызывается желанием слушающего отгородиться от слов собеседника и говорит о том, что человек наслушался вдоволь и хочет высказаться (А.Пиз); однако в описываемой ситуации так поступает инициатор беседы, что выдаёт его неискренность и прямиком указывает на ложь, если жест произведён ведущей рукой (правша дёргает себя за правое ухо), в противном случае – речь идёт о смущении или волнении

10. АМБИВАЛЕНТНЫЙ – (лат. ambo – оба и valentis – имеющий силу); здесь, в первую очередь, – одинаковое владение правой и левой рукой; в широком смысле – явление нескольких значений (пониманий, прочтений), неоднозначности в высказываниях, текстах, символах и т. д.; амбивалентность в речи можно проиллюстрировать старым советским анекдотом: на собрании выступает высокопоставленный руководитель и заявляет: «В десятой пятилетке мы будем жить еще лучше!» Голос из зала: «А мы?» (С. Ильинский. Нейролингвистическое программирование)

11. КАРМА – (санс.) – деяние, поступок; в широком смысле – общая сумма совершенных всяким живым существом поступков и их последствий, определяющая характер его нового рождения (перевоплощения); в узком – влияние совершённых действий на характер настоящего и последующих существований

12. ЛОМБРАЗО – (1836-1909 гг.) – психиатр и криминалист, основоположник теории о невропатичности гениальных людей, на почве которой он построил параллель между гениальностью и бессознательным состоянием, а так же психическими аномалиями; активный сторонник антропометрического метода и родоначальник антропологической школы уголовного права

13. ИНТЕЛЛЕКТУАЛЬНЫЕ МАТТОИДЫ – категория маттоидов, «людей с темпераментом помешанных» (Маудсли), отличающаяся неудержимой болтливостью, тягой к образованию и пристрастием к числам; подробно – см. Ц.Ломброзо. «Гениальность и помешательство», IX. Маттоиды-графоманы или психопаты

14. ЭМПАТИЯ – (греч. empatheia – сопереживание) – способность человека к параллельному переживанию тех эмоций, которые возникают у другого человека в процессе общения с ним

15. ЛИКБЕЗ – ликвидация безграмотности

16. МАСКУЛИННАЯ ПОЗА – (лат. masculinus – мужской) – в данной ситуации речь идёт о намеренно агрессивной демонстрации превосходства; подробно – см. А.Пиз «Язык телодвижений. Как читать мысли по жестам», гл. VIII. Другие известные жесты и движения

17. АДАПТОГЕНЫ – препараты натурального происхождения, повышающие неспецифическую устойчивость (адаптацию) организма к разнообразным факторам внешнего воздействия (жара, холод, инфекция, стрессы, яды и т.д.); практически не меняют нормальных функций организма, но значительно повышают физическую и умственную работоспособность

18. КРЕАТИВНОСТЬ – (лат. creatio – созидание), творческая, созидательная, новаторская деятельность; а так же – творческие способности индивида, характеризующиеся готовностью к продуцированию принципиально новых идей и входящие в структуру одаренности в качестве независимого фактора

19. ПСИХОЛОГИИ... ЭТОЙ, С ПОЗВОЛЕНИЯ СКАЗАТЬ, НАУКИ – намёк на то, что психология не имеет собственного предмета исследования, а значит – не подпадает под строгое определение науки

20. ЭЗОТЕРИЧЕСКИЙ – (греч. esoterikos – внутренний) – тайный, скрытый, предназначенный исключительно для посвящённых

21."БЕДЫЙ МЕДВЕДЬ" – коктейль, смесь водки и шампанского

22."ЖАВОРОНОК" – человек, чьи биологические часы (внутренние генетически запрограммированные ритмические механизмы) определяют бодрствование в дневное и утреннее время как оптимальное

23. КАНОН – (греч. kanon – правило, образец) – род многоголосной музыки, основанный на поочередном вступлении голосов с одной и той же мелодией; а так же – жанр церковной гимнографии: сложное многострофное произведение, посвященное прославлению какого-либо праздника или святого

24."СОВА" – человек, засыпающий за полночь и просыпающиеся ближе к полудню; «совы» считаются удачливее и сообразительнее «жаворонков»; подробнее – см. «Огонек» № 33 от 19.08.2002, Д.Сергеев, «Совы и жаворонки»

25. ПРАКТИКА БЕЗУПРЕЧНОСТИ – методика самосовершенствования в тольтекской магии, заключается в полном приятии внешних обстоятельств без, как бы то ни было, попыток их изменить