Кофе в зёрнах

Утренние лучи солнца путались в пыльном тюле и скопище чашек на столе. Вся плита была залита убежавшим кофе, а турка давно потеряла металлический блеск, превратившись в продолговатый комок кофейной пыли. Вокруг плиты суетилась женщина с седыми волосами, собранными в неопрятный пучок. Юбка её была прожжена, а руки не пощадило время. Она пахала сигаретным дымом и кофе. Я даже помню, что именно она курила. Она курила Яву. Она всегда пахла этим сигаретным дымом. Пахла не так как дедушка, папа, бабушка или мой очередной курящий бой-френд, или мои прокуренные волосы по утрам. Она пахла по-особенному. Даже другие люди, курящие ту же самую Яву, пахли не так. Её необычайно красивые, хотя и выцветшие, ярко-голубые глаза постоянно искали кого-то. Её задумчивый взгляд сумасшедшей никогда не останавливался ни на чём, он был вечно в поиске. Вот так, в прожжённой юбке, ища кого-то сквозь пожелтевший кафель, пахнущими сигаретами руками с выпирающими трубочками вен, она варила мне кофе.
Я сидела на прокуренном кухонном диване, изъеденном случайно уроненными окурками и временем. Время хорошо облюбовало это место. Мебель в чехлах, отстающие обои, въевшийся сигаретный дым, облезлая эмаль в ванной, захламленный балкон. Сколько себя помню, эта квартира была именно такая. Из окна всё так же виднелись поезда, заходящие в депо, а где-то вдалеке возвышалась Останкинская телебашня. В детстве я любила стоять на балконе, держась руками за перила. Потом руки были грязные и пахли ржавчиной.
А теперь я сижу на диване и курю, глядя, как семидесяти семилетняя старушка варит мне давно убежавший кофе. Ей всё равно, что внучка её сестры курит и глушит с ней за компанию коньяк, всё равно как я учусь, всё равно, сколько мне лет, всё равно, что будет с ней, со мной, с миром. Она даже не представляет, что когда-нибудь не будет светить солнце, я не буду сидеть в её задымлённой кухне, поезда перестанут заезжать и выезжать из своих железных ангаров, машины не будут шуметь под окнами, и её сумасшедший мозг пронижет холодная, но очень ласковая, с желтоватой черепушкой и пустыми глазницами, в чёрном балахоне Смерть.
Она была женой актёра, но он умер 25 лет назад. Когда-то ей восхищалось пол театральной Москвы, а теперь телефон давно не оплачен, свет тоже, она не знает, сколько стоит хлеб и никто не дарит цветов.
И вот, я смотрю на неё, такую старую, такую сумасшедшую, такую больную, такую в денежном плане бедную, но такую красивую, а она варит мне кофе, которое уже в сотый раз убегает. Когда кофейная пенка обжигает её белые сухие руки, она ойкает и лезет в старый кухонный буфет. Её глаза округлились, она показала мне старую банку советского кофе.

- Даша, кофе закончился, - сказала она, удивлённо глядя мимо моих таких же ищущих, но живых и карих глаз.

Она сказала это и по щекам потекли слёзы." Кофе-то закончился", - плача, приговаривала она, усевшись на пол и обняв банку. Её глаза вымокли, но всё так же бегали в поисках кофе.
Время витало в воздухе и проедало диван и стены, я достала очередную сигарету, а она плакала и плакала. Она не понимала, что жизнь может закончиться, но ужасно боялась, что кончится кофе в зёрнах.