Про тапки и троицу

Тишина это не то понятие, которое могло бы мне помочь в творчестве. Многие люди устремляются в нее как вода в огонь и дышат ею, живут ею. Я же наоборот умиляюсь звуками, речью, в двух словах не тишиной. Странное это понятие тишина. Я даже не знаю, что будет ему обратным. Ведь громкость, которая первой приходит на ум вовсе не то, о чем я сейчас пишу. Я думаю обратное тишине – это Жизнь. Как ни странно. Тишина смерть, а жизнь не тишина.

Так или иначе, я давно уже хотел побыть в мире тех звуков, которые своей обыденностью выделяются из списка тех звуков, которые мало вводят меня в окружение вдохновения и желания писать. Как ни странно таким место я всегда находил рабочее место, где бы оно ни было.

Я хотел бы написать сегодня не о том, о чем пишу обычно – не о бомжах и не об их жизни, трагедиях, не об утре и не о любви. Мне надоели эти темы. Хочется чего-то нового, нежизненного, но в тоже время приземленного.

Однажды, помню, как-то давно я оказался в какой-то деревне… Можно ли имея в памяти довольно четкую картину нарисовать ее текстом, подобно тому, как рисует художник маслом? Думаю, в точности нет, но вообще можно. Это было лето, позднее, жаркое, игристое. Пора была не дождливой, и солнце каждый день ласкало своим взглядом просторы деревни. Место, где я жил пару недель – накренившийся крестьянский домик, в котором и электричества-то не было, и вместо будильников по утрам будили петухи.

Я приехал в эту деревню вместе со своей горячо любимой бабушкой, навестить ее сестру, и могилу ее матери. Фотография ее, долгое время вызывала у меня горячий интерес, потому как всегда висела над кроватью бабушки. Она, к тому времени здоровая и бодрая лет пятидесяти пяти, уже давно пребывала в разводе, была приучена к жизни войной. Она не часто рассказывала мне истории из войны, всегда осторожно относилась к этому вопросу. Ее седые волосы, я уже не помню у нее других и не знаю, были ли они когда-либо, ее грациозная фигура, и мудрость сочетались как молоко с крупой. Она всегда гордилась тем, что говорит только о том, что знает, посему ей никогда не было стыдно и никогда не приходилось оправдываться. Я взял с нее в этом пример несколько лет назад и с тех пор стараюсь придерживаться такого правила.

Мы отправились в туда из, тогда еще, города Ленинграда, ныне хорошо известного как Санкт-Петербург. Ленинград тогда был в предразвальном состоянии, да и что делать летом, в большом городе? Путешествие продлилось пару суток, если мне не изменяет память. Помню, как я проснулся от жуткого холода, помню, как спрыгивали с вагона, я тогда еще удивлялся, как бабушка так легко спрыгивает, помню какие-то котомки, и не помню совсем, сколько мы шли. Видимо эмоции от увиденного завладели мной настолько, что стерли все негативное, что было у меня.

Сказать по чести, из всей деревни, сохранившей у меня столько положительных эмоций, я запомнил всего две веши: дорогу и дом с цыплятами. Извилистая дорога уводила куда-то туда, чего я уже не помню, но какая это была дорога! Коричневая, с редкими камешками на ней, переливающимися на солнце, узкая, окутанная в травяное одеяло, она просила меня попрыгать на ней, поиграть с ней в следопыта. И мне не мешал тяжелый, как говорила потом моя бабушка мешок, ведь я полностью был занят только дорогой, до самого прихода к дому. Что было такого в этой дороге, что так запомнилось мне?… что, может быть, я когда-нибудь к ней вернусь, снова поиграю с ней, а, может быть, уже и нет.
Сам дом я тоже не помню, по крайней мере, снаружи, помню, что правило было – уличную обувь при входе оставлять, помню печку и две большие комнаты. Помню свою кровать, помню, как лазил на белую печку, и это доставляло мне массу удовольствия, ведь наградой за эту выходку были сухофрукты. С тех пор я очень их люблю, особенно компот с ними. Какие-то они были особенно вкусные в этой деревне. Пахли они как-то по-особому, не по-городски. С трудом вспоминаю морщинистое лицо гостеприимной хозяйки.

Поскольку в деревне делать откровенно было нечего, мне тогда было не больше шести лет, я довольствовался кормлением птенцов. Желтые, неуклюжие цыплята, толпились в большой коробке, ища зерна. Еще, точно помню, были гуси. Такие наглые и вредные, но я их все равно уважал. Птицы, как никак. Они могут и ногами перебирать и летать.

После того как я узнал, что здесь появилось около десятка желтых симпатичных мордашек, я повадился по утрам кормить их.

Однажды в жаркое утро я проснулся раньше всех, взял из чьей-то кормушки зерна и побежал их кормить. Мое удивление было настолько великим, когда я не увидел привычной коробки, а вместе с ней и птенцов, что я стал метаться в поисках этой самой коробки, пока не увидел, как несколько цыплят наглецов гонят прочь заспанного гуся. Я тогда безумно обрадовался и пока я наблюдал за всей этой церемонией, на меня обрушился шквал смеха. Я хотел, было, спорись «что?» как случайно взглянул на свои ноги и увидел что я в чьих-то чужих тапках. Черт, я забыл сменить обувь.

Бабушка моя умела воспитывать, не прикладывая рук, за что ей низкий поклон. Пожурила, посмеялась, и, наверное, забыла. А я это лето не забуду никогда.

А потом, помню, троица была. Как сейчас помню. Бабушка приговаривала на троицу надо людей поминать и веники ломать. Странное сочетание, а что делать. Еще мы потом ограду красили. Ограду помню, простая такая, металлическая. Мы в черный цвет ее красили тоже приносило удовольствие – сделал работу и видишь результат. Саму могилу не помню, значит, так было нужно. Не помню пиршества на могиле, но помню, что там должны были быть яйца, и с тех пор не люблю их и троицу.


Вот о чем я хотел сегодня написать.