Лабиринт

Дрожащий желтоватый свет немногих уцелевших фонарей оседал неровными пятнами на выщербленных каменных стенах, делая и без того неприглядную улицу похожей на жуткий Лабиринт Скелетов. Шумный проспект с его большими витринами, яркой иллюминацией и вездесущими туристами давно остался позади, уступив место заколоченным окнам, разбитым лампочкам и настороженной тишине окраин. То тут, то там от худо-бедно освещенной улицы отходили зловещие переулки, в которых не переставая что-то копошилось, попискивало и изредка невнятно ругалось. Из черных провалов дверей несло канализацией и застарелым дешевым спиртом.
Я уже не был рад, что решил скоротать дорогу через трущобы: часом раньше – часом позже, не имеет большого значения, но кто слушает голос разума, когда слышит нежный и невыносимо притягательный шепот сердца. И я не исключение.
Рядом обиженно сопел Кирман, старательно закрывая нос при малейшем движении затхлого воздуха. Я знаю – он долго будет припоминать мне этот поход. Ему страшно проехаться из одного конца города в другой по широким главным улицам, а что уж говорить о прогулке по сырым, прогнившим окраинам, наблюдающим за тобой десятком невидимых настороженных глаз. И я, чтобы хоть как-то сгладить свою вину, пытался шутить и рассказывал старые несмешные анекдоты. Но все было впустую. И в итоге мы шли молча: я обижался на Кирмана за то, что он такой трус, а он на меня – за то, что я такой идиот. Все как обычно. Ничего страшного.
Пока мы делали вид, что ничего не происходит, и мы находимся если не в центре города, то хотя бы на одной из его милых аккуратных спальных улочек, я не заметил, как мы забрели гораздо глубже, чем мне того хотелось. Фонари стали попадаться реже, зато крысы, уже не таясь, провожали нас недобрым взглядом, масляно посверкивая черными бусинами глаз из-под мусорных баков, а к уже привычному запаху помоев стал примешиваться сладковатых душок тлена.
Я поскорее свернул в первый боковой проход и быстрым шагом направился к широким проспектам. Бог с ним, с голосом сердца и романтическим бредом – жизнь у меня одна, и я не хочу стать закуской для креджа, или чем-то не угодить местным. Я прибавил хода, а Кирман еще глубже засунул руки в карманы.
Вдруг позади нас раздался крик. Разбитый кривыми извилинами трущоб и искаженный расстоянием, он все же был человеческим… женским. У меня по спине пополз холодок, стекая тонкой струйкой от затылка куда-то в область копчика. Я словно прирос к асфальту и не мог двинуться дальше, пока жуткие отзвуки не замолкли в темных проулках. Кто-то потянул меня за рукав, я оглянулся и увидел мертвенно бледное лицо Кирмана, его губы тряслись, а на штанах расплывалось мокрое пятно. Он настойчиво тянул меня подальше отсюда, что-то бормоча себе под нос и поминутно затравленно озираясь по сторонам. И я почти убедил себя, что мне это померещилось, и что не моего ума это дело, и что, вообще, я жить хочу, как крик повторился. Это был даже не крик, а животный вопль ужаса, отчаяния и безысходности.
И словно какой-то выключатель щелкнул у меня в голове: я выдернул руку из дрожащих пальцев Кирмана, толкнул его в сторону центра и метнулся назад, в черный беззубый зев переулка. Я мчался, не помня себя, и лишь изредка останавливаясь, чтобы прислушаться и понять туда ли я бегу. Я перескакивал через кучи мусора, обвалившиеся стены, нырял в слепые дыры подвалов и выбирался через разбитые окна на другой стороне. Мне казалось, что я бегаю по кругу, что я не успею, а голос раздается все время с разных сторон. И я все страшился опоздать – теперь уже это были не одиночные крики полные первобытного страха и боли, а почти непрекращающийся пульсирующий поток, иногда затихающий под страшные бульканья и грубый хохот.
Я в очередной раз срезал через окно и, высадив трухлявую дверь с противоположной стороны дома, и с облегчением понял, что слух меня не подвел: в старом полуразвалившемся сарае в конце темной улицы мерцал слабый рыжеватый отблеск. Оттуда уже не кричала, а, мне показалось, предсмертно хрипела женщина, и, забивая ее слабые стоны, оживленно ругались несколько мужчин. Я осторожно, стараясь держаться в тени стен, стал пробираться ближе к окнам, то и дело приседая за горами отбросов и вздрагивая от каждого шороха. Вдруг дверь распахнулась, и из нее вывалилось три шатающихся темных фигуры, подсвеченные алым. Вот когда мне стало по-настоящему страшно, и я со всей полнотой ощутил что я действительно идиот: даже в невменяемом состоянии эти люди буквально сочились неприкрытой угрозой. Их обманчиво расслабленная, неверная походка могла в одно мгновение превратиться в невидимое смертельно-четкое движение, которое оставит меня за мою самонадеянность навсегда лежать в чужих испражнениях рядом с той несчастной, спасителем которой я возомнил себя.
Я едва успел юркнуть за угол, как они, спотыкаясь и громко икая, прошли в паре шагов от груды щебня, за которой я притаился. Я задержал дыхание и умолял сердце стучать не так громко или вовсе остановиться, кровь шумела в голове, а дыхание вырывалось со свистом, не давая расслышать чужие шаги. Я зажмурился и стиснул зубы – я должен это сделать, не для того я прибежал сюда, чтобы у самой двери уступить собственной трусости и бросить человека на смерть. Медленно, на животе, размазывая грязь, я подполз к краю кучи: ущербная желтая луна плеснула призрачным светом на три мускулистых силуэта, исчезающие в темном проеме между домами, и, устыдившись, скрылась в плотных коричневатых облаках, похожих на мятые куски ваты, разбросанные неряшливым ребенком по небу.
Подождав еще пару минут для верности, я выполз из своего убежища и, стараясь не делать лишнего шума, перебежал в тень крыльца. Рассохшиеся ступеньки противно заскрипели, и я одним прыжком преодолел оставшееся расстояние и проскользнул в приоткрытую дверь. Если сказать, что я был поражен, то это будет вранье. Я не сразу даже понял, что увидел, а когда осознал, показалось, будто мне в затылок спустили курок. Не знаю, как это описать, но то, что я увидел, заставило мой желудок нехорошо дернуться. В дальнем углу небольшой захламленной комнаты бордово переливались угли, наполняя ее теплым неярким светом и отражаясь рыжими искрами на светлых волосах девушки. Она лежала на боку у стены на старом заплесневелом тряпье, как сломанная кукла – в неестественной позе, с безвольно откинутой назад головой, словно ее небрежно, пинком ноги, перевернули да так и бросили: одна рука подмята, и острое плечо больно упирается в каменный пол, а вторая безжизненно вытянулась к огню, и видно было, что под левой грудью у нее какой-то рисунок. И не смотря на то, что все ее тело было изуродовано кровоподтеками, ссадинами, а где и настоящими ранами, она была невероятно красива – нереальна, почти совершенна.
Я бы так, наверное, до утра и стоял там, но девушка шевельнулась, и наваждение пропало: я был в полутемной пропахшей табаком и насилием комнате, а передо мной лежала избитая до полусмерти голая девчушка, не понятно, за какие грехи заслужившая такое. Она снова застонала, и я, очнувшись, стащил новую, только сегодня купленную, фуфайку и натянул на девушку. В поисках чего-то еще, чем можно было бы укрыть ее, я оглядел комнату: возле очага валялся старый фонарь и штук пять пустых бутылок местного пойла, под окном догнивали остатки стола, а рядом – и книжного шкафа с раскисшими от сырости книгами, вдоль правой стены было некое подобие лежбища – просиженный развалившийся диван и куча грязных тряпок. Не найдя ничего приличного, я завернул девушку в старое покрывало, прихватил фонарь и, бережно взяв ее на руки, вышел на улицу.
Я только успел сделать несколько шагов и свернуть в тень дома, как снова услышал те самые страшные голоса. Вы можете называть это как хотите – выброс адреналина, шок, ступор – я знал, что это обыкновенный страх, ужас, который приковывает ноги к земле и не дает сдвинуться с места. Единственный выход в город находился там, откуда доносились голоса, а в том проулке, куда я свернул, были лишь голые каменные стены без единого окна и все те же приближающиеся голоса с одной стороны и невысокий жестяной заборчик с другой – хлипкая граница владений креджей. И не могу сказать с уверенностью, чего я боялся тогда больше – верной мучительной гибели от рук трех, а может и больше, садистов или возможно не менее мучительной гибели от рук таинственных обитателей Лабиринта Скелетов которых никто не видел, а если кому-то и удавалось, то рассказать об этом они уже вряд ли смогут.
Выбирать мне было особо не из чего: с одной стороны – смерть, причем немедленная, без вариантов и возможности избежать ее, с другой стороны – смерть, и, скорее всего, тоже без вариантов, но не сию минуту, может через четверть часа, а может сразу за забором. Я не знал этого, а потому выбрал лабиринт. Да, там мне грозила опасность не меньше, и я уже приготовился там умереть, но одно я знал точно: несчастная девушка больше не попадет в грубые жадные руки – к этому старому куску железа те, что сейчас гомонят в пустой комнате и близко не подойдут – никто не нарушает границ креджей безнаказанно. Все эти мысли пронеслись у меня в голове за один момент, я успел только раз вздохнуть. А потом, когда я уже решил, что делать, исчез свинец из ног, в голове прояснилось, и я крепче прижав свою драгоценную ношу, с невероятной легкостью добежал до забора, аккуратно переложил теплый сверток на другую сторону и перелез сам, успев услышать только вопль, полный бессильной ярости.
На той стороне никто на меня не набросился, не полезли из щелей красноглазые чудища, брызгая ядовитой слюной, не впились в тело сотни отравленных игл. Не случилось ровным счетом ничего – улица как улица, не в пример чище, чем позади меня. Я огляделся повнимательнее: та же брусчатка, только без помоев и грязи, такая же узкая улочка, зажатая между каменных стен без окон, те же старые разбитые фонари, но не было в ней того ужаса, которым дышала другая половина города, не было тех душных, воняющих смертью испарений, пропитывающих городские трущобы. Облупившиеся стены не покрывали многие слои похабных надписей, никто не стонал и не харкал в темной глубине домов, не было даже вездесущих крыс. Тишина и стерильность, и навязчивое чувство, что за тобой наблюдают.
Я медленно встал, бережно поднял застонавшую девушку и осторожным, словно по палубе маленького катерка во время шторма, шагом двинулся вглубь лабиринта. Сначала я крался, выверяя каждый шаг, но мало-помалу успокоился и перестал шарахаться от собственной тени. Никто достоверно не знал, каков он, Лабиринт Скелетов, насколько он велик и что там находится, были лишь старые карты, которые составляли, еще до того как здесь появились креджи. Говорили, что давно, некий сумасшедший ученый ставил эксперименты над людьми, а креджи – это его неудачи, генетические уроды, вырвавшиеся на свободу, выжившие, и обозленные на весь свет. На них велась настоящая охота, мать рассказывала, что за голову креджа давали вдвое больше, чем она тогда зарабатывала. Но они оказались умнее: они объединились и отвоевали себе жизнь и территорию, и теперь любого, кто сунется на их половину, ждет неминуемая гибель, как и любого креджи, который появится в людской части города.
Я брел, стараясь держаться вблизи границы, но в итоге все равно заблудился и потерял всякое направление. Не смотря на то, что не было видно ни души, меня навязчиво преследовал чей-то недружелюбный взгляд. Стоило мне повернуться спиной к зданию, как между лопаток начинали шевелиться волоски, но я по-прежнему не слышал ни шороха. Город словно вымер, и эта враждебная тишина пугала меня больше, чем полчища мутантов, со злобными воплями лезущих из окон.
Девушка снова застонала, и я решил, что нужно ее осмотреть. Свернув в ближайший подъезд, я поднялся по ступеням и зашел в первую же дверь. Это оказался како-то офис: всю комнату занимали серые покосившиеся столы, нестройными рядами выстроившиеся вдоль стен, повсюду были разбросаны кипы бумаг, а на окнах висели истлевшие жалюзи. Я осторожно опустил девушку на ближайший стол, неловко задев стену, и она, застонав, открыла остекленевшие от ужаса глаза. Я отшатнулся – столько в них было немой мольбы и пережитого унижения. Она слабеющими пальцами сжала мой локоть и, теряя сознание, прошептала разбитыми губами:
- прошу, не надо…
И вот я, грозный покоритель женских сердец, который хвастался своим самообладанием и уверял, что ничего на свете не боится, уже, наверное, в сотый раз за вечер растерялся. Я не знал, что должен сделать, чтобы спасти эту незнакомку, которая, возможно, будет стоить мне жизни. Я лихорадочно перерывал закрома своей памяти, пытаясь найти хоть что-то полезное, и вдруг вспомнил, как просиживал вечера в больнице, помогая отцу ухаживать за больными, и как я испугался, когда, распахнув входные двери, в холл вкатили носилки с окровавленным парнем. У него была пробита грудная клетка, и что-то страшное случилось с ногой, я побоялся смотреть, но он непрестанно стонал, а его кровью, казалось, был залит весь пол. В тот вечер за его жизнь билась половина врачей больницы, они облепили каталку еще на подходе к зданию, они светили ему в глаза фонариками, щупали шею, кололи что-то, я не запомнил, я помню только его глаза, такие же остекленевшие и полные нечеловеческого страдания, как у девушки, которая лежала сейчас передо мной. К слову сказать, тот парень все-таки выжил, но после этого случая я перестал ходить в больницу, и оставил свои мечты стать хирургом: я не хотел видеть человека изнутри, не хотел смотреть на чужую смерть и видеть во сне неспасенных пациентов. Вместо этого я решил учиться на юриста, которым так и не стал.
Но это все к слову, это промелькнуло у меня перед глазами и забылось, оставив наедине со своим страхом и беспомощностью. Я нервно переступил, и что-то ткнулось мне в бедро: оказалось, что по дороге я умудрился не потерять и не разбить фонарик. Я посветил девушке в глаза, не зная, что должен там увидеть, и ужаснулся – все лицо превратилось в сплошную кроваво-красную маску, на тонкой шее виднелись уродливые сизые полосы, а пушистые светлые волосы слиплись от крови и грязи. Я поскорее выключил свет и убрал фонарь в карман.
Нужно было срочно что-то делать, иначе все мои старания пропадут зря – ей срочно нужна была помощь, и не моя, а опытного врача. Я поплотнее завернул ее в покрывало, подоткнув края и надежнее укрыв от холода и чужих глаз, и, взяв на руки, осторожно, с запасом обходя все углы, направился к выходу, проскрипел битым стеклом в подъезде и открыл дверь…
Сердце споткнулось, сбившись с ритма, потом невпопад стукнулось где-то в горле и, пару раз трепыхнувшись, застучало в бешеном темпе. Я понял, что исчерпал отмеренный мне на сегодня запас везения: ото всюду, куда ни глянь, на меня смотрели креджи, я знал, что это они. Синюшная кожа не светилась в темноте, из головы у них не росли рога, а изо рта не капала зеленая слюна, прожигая асфальт. Но они были настолько чужды этому миру, что сложно было поверить, что когда-то они были людьми – любили, ненавидели, смеялись или плакали над своими маленькими людскими бедами. Сейчас они молча стояли: ни шороха, шепота или хотя бы покашливания, как армия восковых фигур в кошмарном музее, созданном больным психопатом. Все они были разными, не похожими один на другого, и каждого из них в отдельности хватило бы, чтобы обеспечить меня кошмарами до конца жизни. Половина из них разлагалась заживо, держась, наверное, на одном желании выжить, последнем, самом сильном желании выжить, во что бы то ни стало, и отмстить людям за все, за всех. Им нечего терять, мы отобрали у них все, что было им дорого, это мы заставили их прятаться по помойкам, отстреливали как крыс, не задумываясь о том, что они тоже люди, живые, думающие и чувствующие, растерянные и отчаянно желающие вернуться. Мы виноваты в том, что они стали такими. И сейчас их всех объединял ощутимый запах злобы, единый, неприкрытый, исходящий из каждой зловонной поры на их изуродованных телах. Они перегородили улицу с одного конца и вытянулись вдоль стен в противоположную сторону, перекрывая выходы в переулки.
Я попытался сглотнуть, но в горле у меня пересохло, и язык шершавой теркой прошелся по небу, отставляя во рту неприятный привкус тлена. Я крепче прижал к себе девушку, на негнущихся ногах спустился по ступенькам и неверными шагами двинулся по этому нескончаемому коридору. Я все шел и шел, а креджи сопровождали меня жутким молчаливым конвоем, перекрывая одни улицы и оставляя свободными другие. Они не шевелились и не издавали ни звука, но каждый раз, когда я оглядывался, живая стена позади всегда оставалась на одинаковом расстоянии и неизменно неподвижной. Мне хотелось побежать со всех ног, но мне казалось, что стоит сделать слишком резкое движение, или сказать хоть слово, и креджи непременно набросятся на меня, потому я из последних сил сдерживал панику, матерясь про себя как заправский грузчик, и еще бережнее прижимая к себе девушку, словно это она могла меня спасти, а не наоборот.
Я не знаю, сколько это продолжалось: я потерял счет времени, мне начинало казаться, что я уже умер, или что я просто сегодня напился, и мне снятся кошмары. Я брел по булыжным улицам, спотыкаясь, как пьяный, и боясь нарушить эту гнетущую тишину, как вдруг уперся в старую металлическую сетку, перегородившую мне дорогу. Я настолько не ожидал ничего подобного, что растерялся, и огляделся по сторонам, словно ища поддержки, или ответа у креджи. Но они по-прежнему молча взирали на меня со всех сторон и не оставляли мне другого пути, кроме того, что находился за забором. Я вгляделся вперед еще раз – через улицу на меня злобно скалился пустыми окнами заброшенный полицейский пост, а на ближайшем доме было криво нацарапано Сирис. Когда мне было 9, я уверял всех, что ничего не боюсь, даже лабиринта, и мне ничего умнее не пришло в голову, как в доказательство добежать до границы и написать свое имя. Я посмотрел под ноги: старая алюминиевая банка приветливо подмигнула прогнившим боком – это я, расхрабрившись тогда, закинул ее сюда. Каким королем вселенной я шел тогда к поджидавшим меня у поста друзьям, и после этого меня долго уважали и боялись. Но вот о сегодняшнем своем визите я вряд ли захочу кому-то рассказать.
Я осторожно перелез через забор и снова оглянулся на своих провожатых, но позади никого не было, и только пустая банка печально кивала мне под едва заметным ветерком…






23,12,2006