Рэдьярд Киплинг. Садовник. Перевод с английского

САДОВНИК

Хранить – вот мой удел –
Одну из всех могил,
Но Бог с Небес призрел,
И камень отвалил.
За годы слез настал
Тот день, и час пробил:
Плач Ангел услыхал
И камень отвалил! [1]

     Каждый в деревне знал, что Хелен Тарелл исполняет свой долг в отношении всего своего мирка, и особенно в отношении несчастного сына своего единственного брата. Деревня также знала, что Джордж Тарелл был испытанием для своей семьи с ранней юности, и не была сильно удивлена, услышав, что после многих предпринятых и отброшенных попыток начать с нуля он, инспектор индийской полиции, связался с дочерью отставного сержанта, и умер, упав с лошади за несколько недель до рождения своего ребенка.
     Отец и мать Джорджа, слава Богу, уже скончались, и хотя Хелен, тридцатипятилетняя и независимая, прекрасно могла бы умыть руки в отношении этого постыдного случая, она благородно взяла заботу на себя, хотя в то время ей угрожала болезнь легких, что вынудило ее отправиться на юг Франции. Она устроила переезд ребенка и его няньки из Бомбея, встретила их в Марселе, выходила младенца во время приступа детской дизентерии, вызванного небрежностью няньки, которую она рассчитала, и наконец, исхудалая и измученная, но торжествующая, поздней осенью привезла полностью выздоровевшего мальчика в свой Хэмпширский дом.
     Все эти подробности стали общим достоянием, ибо Хелен была открыта, как день, и полагала, что скандалы только усиливаются при попытке их замолчать. Она признавала, что Джордж всегда был порядочной паршивой овцой, но дела могли бы обернуться гораздо хуже, если бы мать настаивала на своем праве оставить себе мальчика. К счастью, кажется, люди этого класса сделают почти что угодно за деньги, и, поскольку Джордж всегда обращался к ней в своих затруднениях, она чувствовала себя вправе – друзья согласились с ней – оборвать связи с сержантским родством и дать ребенку все возможные преимущества. Крещение с именем Майкл, совершенное ректором прихода, было первым шагом. Насколько она сама себя знала, сказала Хелен, она не была любительницей детей, но при всех своих недостатках, все же очень любила Джорджа; и она обращала внимание на то, что линия рта маленького Майкла была сходна с отцовской; а это хоть что-то для начала.
     На самом деле в Майкле верно воспроизвелся Тарелловский лоб, широкий и низкий, хорошо очерченный, с широко расставленными глазами под ним. Его рот был несколько лучшей формы, нежели фамильный образец. Но Хелен, которая не признавала ничего доброго со стороны его матери, торжественно заявляла, что он – Тарелл с ног до головы, и поскольку возражать было некому, сходство было установлено.

     За несколько лет Майкл занял свое место, столь же общепризнанно, как всегда занимала свое место Хелен, – бесстрашный, философского склада и довольно приятной внешности. В шесть он захотел знать, почему он не может называть ее "мама", как другие мальчики зовут своих матерей. Она объяснила, что она – только тетя, и что тети – это не совсем то же самое, что мамы, но что, если ему это приятно, он может называть ее "мама", всякий раз, когда будет ложиться спать, и это будет домашнее прозвище между ними.
     Майкл верно хранил свой секрет, но Хелен, как обычно, рассказала о случившимся своим друзьям; что привело Майкла в ярость, когда он узнал об этом.
     – Зачем ты сказала? Зачем ты сказала? – прозвучало наконец в конце шторма.
     – Потому что всегда лучше говорить правду, – отвечала Хелен, обнимая его рукой, когда он трясся в своей кроватке.
     – Прекрасно, но когда правда противная, я не думаю, что это хорошо.
     – Неужели, дорогой?
     – Нет, не хорошо, и, – она почувствовала, что маленькое тело напряглось, – теперь, раз ты сказала, я больше не стану звать тебя "мама" – даже когда ложусь спать.
     – Но не будет ли это недобрым? – мягко сказала Хелен.
     – Мне все равно! Мне все равно! Ты сделала мне больно внутри, и я сделаю больно тебе. Я буду делать тебе больно, пока я живу!
     – Не говори, о, не говори так, дорогой! Ты не знаешь, что…
     – Я буду! А когда я умру, я сделаю тебе еще больнее!
     – Благодарение Богу, я умру гораздо раньше тебя, мой милый.
     – Ха! Эмма говорит: "Никогда не знаешь наперед", – (Майкл разговаривал со старой плосколицей служанкой Хелен). – Полно мальчиков умирает очень рано. И я тоже. Тогда ты увидишь!
     У Хелен перехватило дыхание, и она двинулась к дверям, но вопль "мама! мама!" вернул ее назад, и двое заплакали вместе.

     В десять лет, после двух семестров приготовительной школы[2], что-то или кто-то навел его на мысль, что его социальный статус не вполне правилен. Он атаковал Хелен вопросами, разбив ее запинающуюся защиту с фамильной прямотой.
     – Не верю ни одному слову, – весело сказал он в конце. – Никто не говорил бы того, что говорят, если бы мои родители были женаты. Но ты не волнуйся, тетушка. Я нашел все про таких, как я, в Истории Англии и в отрывках из Шекспира. Вильгельм Завоеватель[3], для начала, и – о, уйма разных людей, и все они вышли в первый сорт. Это ничего не меняет для тебя, если я такой – ведь правда?
     – Да неужели что-нибудь могло бы… – начала она.
     – Прекрасно. Мы не будем больше об этом говорить, раз ты от этого плачешь. – По своей воле он больше не упоминал об этой вещи, но когда, два года спустя, умудрился заболеть корью во время каникул, и температура поднялась до ста четырех[4], то ни о чем другом он не бормотал, пока голос Хелен, наконец прорезавший бред, не достиг его с уверением, что ничто в целом мире или за его пределами не сможет ничего изменить между ними.

     Семестры в закрытой школе и восхитительные рождественские, пасхальные и летние каникулы следовали один за другим, разнообразные и великолепные, как драгоценные камни на нити; и Хелен дорожила ими, как драгоценными камнями. В свое время появлялись у Майкла его собственные интересы, которые шли своим чередом и уступали место другим; но его интерес к Хелен был постоянным и всегда растущим. Она платила ему всей привязанностью, какую имела, и всем, чем могла располагать в смысле совета или денег; и поскольку Майкл не был дураком, Война застала его как раз перед началом, по-видимому, самой многообещающей карьеры.
     В октябре он должен был отправиться в Оксфорд, со стипендией. В конце августа он чуть было не присоединился к первому жертвоприношению мальчишек из привилегированных школ, которые сами встали в строй[5]; но капитан его его корпуса военной подготовки[6], где он сам состоял сержантом около года, помешал ему и направил его прямиком на должность в батальон столь новый, что половина состава еще носила старую красную форму[7], а другая половина служила почвой для менингита, живя в переполненных сырых палатках. Хелен была потрясена этой мыслью о немедленном добровольном поступлении в армию.
     – Но это фамильное, – засмеялся Майкл.
     – Неужели ты хочешь сказать мне, что ты все это время верил той истории? – сказала Хелен. (Эмма, ее служанка, уже несколько лет как умерла). – Я дала тебе мое слово чести – и я даю его снова – что – что все в порядке. Это так, на самом деле.
     – О, это меня не беспокоит. И никогда не беспокоило, – храбро ответил он. – Что я имел в виду, так это что я попаду на представление раньше, если пойду добровольцем – как мой дед.
     – Не говори так! Что же, ты боишься, что все так скоро закончится?
     – Все не так здорово. Ты знаешь, что говорит К.[8]
     – Да. Но мой банкир сказал мне в прошлый понедельник, что все это не может продлиться дольше Рождества – по финансовым причинам.
     – Надеюсь, он прав, но наш полковник – а он из кадровых – говорит, что это будет долгая работа.

     Батальон Майкла был удачлив, поскольку по некоторой случайности, означавшей несколько отпусков, он был отправлен на прибрежную оборону по мелким траншеям Норфолкского берега; отсюда послан на север следить за устьем Шотландского эстуария, а последнее время неделями упорно держался беспочвенных слухов о дальней службе. Но в тот самый день, когда Майкл должен был встретиться с Хелен на целых четыре часа возле железнодорожного узла вверх по линии, батальон был брошен в дело с целью восполнить потери Лоо[9], так что он успел только послать ей прощальную телеграмму.
     Во Франции удача снова сопутствовала батальону. Он был высажен близ Сальена[10], где вел привольную и необременительную жизнь, когда подготавливалось сражение под Соммой[11]; и наслаждался спокойствием секторов Арментьера и Лаванти[12], когда это сражение началось. Обнаружив, что батальон имеет здравые понятия о защите своих собственных флангов и может рыть землю, благоразумный командующий украл его у его собственной дивизии, под предлогом помощи в прокладке телеграфа, и свободно воспользовался им в районе Ипра.
     Месяц спустя, и как раз после того, как Майкл написал Хелен, что ничего особенного не происходит, и следовательно, нет нужды волноваться, осколок снаряда, павший из сырого рассвета, убил его на месте. Следующий снаряд вырвал с корнем и обрушил поверх тела то, что было фундаментом стены амбара, так аккуратно, что никто, кроме эксперта, не угадал бы, что случилось нечто неприятное.
     К этому времени деревня имела уже большой опыт войны, и, на английский манер, выработала некий ритуал для встречи с нею. Когда почтовая служащая передала своей семилетней дочери официальную телеграмму для вручения мисс Тарелл, она заметила садовнику ректора: "Вот пришла и очередь мисс Хелен". Тот ответил, думая о собственном сыне: "Ну, он продержался дольше других". Сама девочка подошла к парадной двери, ревя в голос, потому что мастер Майкл часто давал ей сласти. Некоторое время спустя Хелен обнаружила, что тщательно опускает ставни одну за другой, и серьезно говорит каждой: "Без вести – всегда означает погиб". Затем она заняла свое место в печальной процессии, принужденной проходить через неизбежную последовательность бесполезных эмоций. Ректор, разумеется, очень скоро проповедал надежду и пророческое слово из лагеря для военнопленных. Несколько друзей тоже сообщили ей совершенно правдивые истории, но всегда о каких-то других женщинах, которым, после месяцев и месяцев молчания, были чудесно возвращены их пропавшие без вести близкие. Другие понуждали ее связаться с надежными секретарями организаций, которые могли бы связаться с благожелательными нейтралами, которые могли бы добыть точную информацию от самых секретных комендантов этих гуннов. Хелен связывалась, и писала, и подписывала все, что было предложено или положено перед ней.
     Когда-то, во время одного из отпусков Майкла, он взял ее на фабрику оружия, где она увидела процесс изготовления снаряда от железной болванки до почти готового образца. Ее поразило, что все время несчастную вещь не оставляют в покое ни на одну секунду; и – "из меня изготавливают ближайшего родственника погибшего", – сказала она себе, подготавливая документы.

     В свое время, когда все организации глубоко или искренне выразили сожаление по поводу своей неспособности проследить и т.д., что-то в ней сломилось, и все чувства – кроме благодарности за облегчение – пришли к концу в благословенной пассивности. Майкл был мертв и ее мир остановился, а она осталась наедине с полновесным ударом этой остановки. Теперь она стояла, а мир двигался вперед, но ее это не касалось – никаким образом и ни в каком отношении это ее не трогало. Она сознавала это по той легкости, с какой могла обронить имя Майкла в разговоре и склонить голову под должным углом, в ответ на должный шепот сочувствия.
     В благословенном сознании этого облегчения, Перемирие[13] со всеми его колоколами пронеслось над ней и миновало незамеченным. В конце следующего года она преодолела свое физическое отвращение к живой и возвратившейся молодежи, так, что смогла пожимать им руки и почти искренне желать всего доброго. Она не чувствовала никакого интереса к национальным или личным последствиям войны, но, двигаясь в бесконечном отдалении, заседала в различных комитетах и придерживалась твердых взглядов – она слышала себя излагающей их – касательно участка для предполагаемого деревенского Военного Мемориала.
     Затем к ней, как к ближайшей родственнице, поступило официальное сообщение, подкрепленное страницей письма несмываемым карандашом, серебрянным личным жетоном и часами, сообщающее, что тело лейтенанта Майкла Тарелла было найдено, идентифицировано и перезахоронено на Военном кладбище Хагензееле-Три[14] – буква, означающая ряд, и номер могилы в ряду были указаны надлежащим образом.
Так Хелен обнаружила себя перемещенной в другой процесс производства – в мир, полный ликующих или сломленных родственников, теперь уже твердо уверенных, что есть алтарь на земле, куда они могут возложить свою любовь. Вскоре они рассказали ей, и сделали ясным посредством расписаний, как это легко и как мало препятствует ходу жизненных дел отправиться и увидеть чью-либо могилу.
     – Это совсем не то же самое, – как сказала жена ректора, – как если бы он был убит в Месопотамии или даже в Галлиполи[15].

     Агония, вызванная пробуждением к своего рода второй жизни, перевезла Хелен через Канал, где, в новом мире аббревиатур, она выяснила, что Хагензееле-Три можно с удобством достигнуть послеполуденным поездом, согласованным с прибытием утреннего судна, и что менее чем в трех километрах от самого Хагензееле есть маленький комфортабельный отель, где можно провести вполне комфортабельную ночь, и повидать могилу на следующее утро. Все это она узнала от представителя Центральных властей, проживающего в дощатом крытом толем сарае на окраине разрушенного города клубящейся известковой пыли и развевающихся бумаг.
     – Кстати говоря, – сказал он, – вы, конечно же, знаете свою могилу?
     – Да, благодарю вас, – сказала Хелен и показала ряд и номер, отпечатанные на собственной пишущей машинке Майкла. Служащий начал было сверять их по одной из многих своих книг, но крупная женщина-ланкаширка вклинилась между ними, прося его сказать ей, где она может найти своего сына, который был капралом в A.S.C.[16] Его настоящая фамилия, рыдала она, было Андерсон, но, происходя из респектабельной семьи, он, разумеется, поступил в армию под фамилией Смит[17]; и был убит возле Дикибуша[18] в начале 1915 года. У нее не было его номера, и она не знала, каким из двух своих христианских имен он мог воспользоваться как псевдонимом; но срок ее туристического билета, полученного через агентство Кука, истекает в конце Пасхальной недели, и если она не сможет найти своего ребенка, то сойдет с ума. В этот момент она упала на грудь Хелен; но жена служащего быстро вышла из маленькой спальни за офисом, и втроем они подняли женщину и положили на кушетку.
     – Такое с ними часто бывает, – сказала жена служащего, распуская тесные завязки шляпы. – Вчера она говорила, что он был убит у Хоге[19]. Вы уверены, что знаете свою могилу? Это очень важно.
     – Да, благодарю вас, – сказала Хелен, и поспешила выйти, пока женщина на кровати вновь не начала свои причитания.

     Чай в переполненном деревянном строении, раскрашенном лиловыми и голубыми полосами и с фальшивым фасадом, увлек ее еще дальше в этот страшный сон. Она оплатила свой счет по соседству с флегматичной некрасивой англичанкой, которая, услышав ее вопрос о поезде в Хагензееле, предложила отправиться вместе.
     – Я и сама еду в Хагензееле, – объяснила она. – Не Хагензееле-Три; мне на Сахарную Фабрику, но теперь она называется La Rosiere. Это как раз к югу от Хагензееле-Три. Вы заказали там комнату в отеле?
     – О да, благодарю, я послала телеграмму.
     – Это лучше. Иногда бывает, что место переполнено, а в других почти не души. Но в старом Золотом Льве – это отель к западу от Сахарной Фабрики – устроили ванные, и это, к счастью, отвлекло много народу.
     – Все это для меня ново. Я здесь впервые.
     – Разумеется! Для меня это девятый раз после Перемирия. Не ради меня самой. Я никого не потеряла, благодарение Богу, – но, как у всякого другого, у меня дома множество друзей, которые кого-нибудь потеряли. Приезжая так часто, как я это делаю, я вижу, им как-то помогает, что есть кто-то, кто видит… место и потом рассказывает им. И можно также сделать фотографии. У меня целый список поручений. – Она нервно засмеялась и похлопала по своему кодаку на ремне. – В этот раз надо повидать две или три у Сахарной Фабрики, и много других на кладбищах в округе. Моя система состоит в том, знаете ли, чтобы накапливать их и упорядочивать. А когда у я получаю достаточно поручений для одного района, чтобы это стоило того, я заезжаю туда и выполняю их. Людей это утешает.
     – Думаю, да, – отвечала Хелен, вздрогнув, пока они входили в маленький поезд.
     – Конечно, да. (Не правда ли, удачно, что наши места у окна?) Это должно быть так, или иначе они не стали бы просить об этом, правда? У меня здесь список из двенадцати или пятнадцати поручений, – она снова похлопала по кодаку, – я должна рассортировать их вечером. О, я забыла спросить вас. Кто у вас?
     – Мой племянник, – сказала Хелен. – Но я его очень любила.
     – А, да! Иногда я думаю, знают ли они после смерти? Как вы считаете?
     – О, я не… я не решалась много думать о такого рода вещах, – сказала Хелен, чуть было не подняв руки для защиты.
     – Может быть, это лучше, – ответила женщина. – Достаточно чувства утраты, я полагаю. Ну, не буду вас беспокоить больше.
     Хелен была ей благодарна, но когда они достигли отеля, миссис Скарсворт (они обменялись именами) настояла на том, чтобы обедать за одним столиком вместе с ней, а после еды, в маленьком отвратительном салоне, переполненном родственниками, говорящими пониженным тоном, заставила Хелен выслушать все про ее "поручения", вместе с биографиями умерших, откуда она их знает, и очерками, посвященными их ближайшим родным. Хелен терпела это примерно до полдесятого, после чего ускользнула в свою комнату.
     Почти в час ночи раздался стук в дверь, и вошла миссис Скарсворт; ее руки, держащие страшный список, были крепко стиснуты.
     – Да, да, я знаю, – начала она. – Вы устали от меня, но я хочу кое-что сказать вам. Вы… вы не замужем, не так ли? Тогда, быть может, вы не… Но это не имеет значения. Я должна кое-что сказать. Я не могу продолжать так дальше.
     – Но пожалуйста…
     Миссис Скарсворт оперлась спиной о дверь, и ее рот, очевидно, высох.
     – Одну минуту, – сказала она. – Вы… вы знаете об этих моих могилах, о которых я говорила только что там, внизу? Это действительно поручения. По крайней мере, некоторые из них. – Ее глаза блуждали по комнате. – Какие необычные обои у них в Бельгии, не правда ли?... Да. Я клянусь, что это поручения. Но есть один, видите ли, и… и он был для меня больше, чем кто-либо в мире. Вы понимаете?
     Хелен кивнула.
     – Больше, чем кто-нибудь другой. И, конечно, он не должен был им быть. Он должен был быть для меня никем. Но он был. И есть. Понимаете, вот почему я беру поручения. Это все.
     – Но зачем вы говорите об этом мне? – с отчаяньем спросила Хелен.
     – Потому что я так устала от лжи. Устала лгать – всегда лгать – год за годом. Когда я не говорю лжи, я должна делать ее и я должна думать о ней всегда. Вы не знаете, что это значит. Он был всем для меня, чем не должен был быть – действительная, единственная вещь, которая когда-либо случалась в моей жизни; и я должна делать вид, что это не так. Я должна следить за каждым словом, которое я говорю, и обдумывать, какую ложь сказать следом, годы и годы!
     – Как много лет? – спросила Хелен.
     – Шесть лет и четыре месяца до, и два и три четверти после. С тех пор я приезжала к нему восемь раз. Завтра будет девятый, и… и я не могу… я не могу идти к нему снова, когда никто в мире не знает. Я хочу быть честной хоть с кем-то, прежде чем пойду. Понимаете? Дело не во мне. Я никогда не была правдивой, даже девочкой. Но это недостойно его. Поэтому… поэтому я… я должна была сказать вам. Я не могу скрывать этого больше. О, я не могу!

     Следующим утром миссис Скарсворт рано ушла по своим поручениям, и Хелен в одиночестве отправилась на Хагензееле-Три. Место все еще было в процессе устройства, и находилось примерно в пятью или шестью футами выше крытой металлом дороги, вдоль которой оно тянулось на протяжении сотен ярдов. Трубы, перекинутые через глубокую канаву, служили проходами сквозь незаконченную ограду. Она поднялась по нескольким обрамленным деревом земляным ступеням, и затем на одном дыхании встретила всю его переполненную равнину. Она не знала, что Хагензееле-Три уже насчитывал двадцать одну тысячу мертвых. Все, что она увидела, – это было безжалостное море черных крестов с небольшими полосками штампованной жести, пересекающими их под всевозможными углами. Она не могла различить никакого порядка или системы в их массе; ничего, кроме бросившейся ей навстречу пустоши, как будто заросшей сорняками высотою по пояс, внезапно пораженными смертью. Она пошла вперед, беспомощно повернула влево и вправо, недоумевая, какой проводник сможет хоть когда-нибудь привести ее к принадлежащей ей могиле. Далеко в стороне была полоса белизны. Это оказался блок примерно из двух или трех сотен могил с уже установленными надгробьями, посаженными цветами и зеленеющей свежепосеянной травой. Она смогла различить ясно выгравированные буквы в конце рядов, и сверясь со своим листком, поняла, что искать нужно не здесь.
     Какой-то человек стоял на коленях за полосой надгробий – очевидно, садовник, поскольку он укреплял саженцы в мягкой земле. Она направилась к нему, держа в руке свои бумаги. Он поднялся при ее приближении и без всяких предисловий или приветствий спросил: "Кого вы ищете?"
     – Лейтенант Майкл Тарелл – мой племянник, – выговорила Хелен медленно и слово за словом, как делала это тысячи раз в своей жизни.
     Человек поднял свои глаза и посмотрел на нее с бесконечным состраданием, прежде чем повернуть от свежей травы к голым черным крестам.
     – Идите со мной, – сказал он, – и я покажу вам, где лежит ваш сын.

     Когда Хелен покидала кладбище, она обернулась, чтобы бросить на него последний взгляд. Вдалеке она увидела того человека, склонившегося над саженцами; и она ушла, думая, что это садовник.[20]


Примечания

     Сюжет рассказа "Садовник" тесно связан с событиями жизни Киплинга. 27 сентября 1915 г. в сражении близ Лоо погиб его восемнадцатилетний сын, второй лейтенант Джон Киплинг. В этом сражении пропало без вести 20 000 британских солдат. Получив официальное извещение о том, что сын ранен и пропал без вести, Киплинг не сомневался, что это означает, но его жена Кэрри продолжала надеяться на лучшее. После войны Киплинг посетил поле битвы и многие военные кладбища во Фландрии, но ему так и не удалось найти могилу своего сына.
     Весной 1925 года Киплинг путешествовал по Франции. 14 марта он посетил кладбище в Руане и беседовал с садовниками. Вернувшись в отель, он написал в письме к своему другу Райдеру Хаггарду: "Невозможно передать шок этого Моря Смерти". В тот же вечер он начал писать то, что назвал "рассказом о Хелен Тарелл, и ее племяннике, и садовнике большого кладбища в 20 000 могил". Работая ежевечерне, он закончил рассказ в Лурде 22 марта.
     Очевидно, что заглавие и заключительные строки рассказа перекликаются с евангельским повествованием о Воскресении Христовом и о Марии Магдалине (Ин. 20, 15), почему личность садовника приобретает таинственное значение, а вследствие этого символическим становится и весь рассказ, до последнего эпизода чисто реалистический и подчеркнуто прозаичный по стилю.
     При внешней незамысловатости, простой рассказ, призванный выразить боль утраты и послужить некоторым утешением как автору, так и другим людям, лишившимся близких, вызвал самые разнообразные толкования, часто совершенно противоречащие друг другу.
     Многозначительными представляются две встречи, происшедшие с Хелен на пути к кладбищу: с ланкаширкой, не знающей, под каким христианским именем воевал ее погибший сын, и с миссис Скарсворт, скрывающей, что она посещает не только могилы близких своих друзей, но также и человека, который "был для нее всем, чем не должен был быть".
     В своей скорби оторванная от всего мира, с трудом преодолевшая физическое отвращение к выжившим, равнодушная ко всем последствиям войны, Хелен пытается отстраниться от мучительных выражений чужого горя. Но, по-видимому, впервые после перенесенной ею утраты это оказывается для нее невозможным.
     Очевидно, смерть выступает в рассказе кульминацией всех разлук и разделений, которые существуют в этом мире и которые порождены грехами людей – их собственными и чужими; крайним символом разлуки является утраченная могила.
     Нехарактерный для более ранних произведений Киплинга евангельский мотив рассказа обращает мысль к тому, что именно Христос Воскресший – Тот, Кто может соединить разлученных при жизни и вдвойне разлученных смертью. Стихотворный эпиграф делает эту мысль еще прозрачнее: Ангел, отваливший камень, здесь не только напоминает о Воскресении, но говорит и о милости Господней, нежданно освобождающей сердце от тяжкого груза греха, скорби, окаменения.
     Однако эта милость так часто остается неузнанной, непонятой человеком – поэтому и Хелен, в отличие от евангельской Марии, так и уходит с кладбища, "думая, что это садовник". В этом выражается и стилистическая законченность рассказа, не выходящего за рамки намека, не предлагающего проповеди или назидания читателю, но мягко и сострадательно касающегося сердечных струн сердец, измученных горем.

     У современных критиков общепризнанным стало такое истолкование этого рассказа, как будто последние слова садовника открывают тщательно хранимую Хелен тайну, что Майкл – ее собственный незаконнорожденный сын. Если так понять эти слова, то, возвращаясь назад, можно найти некоторые указания на такую возможность, хотя некоторые критики и отмечают неясности и несообразности этого объяснения. С другой стороны, нельзя забывать, что в западной традиции образ Марии Магдалины, незримо присутствующей в рассказе, является синонимом грешницы, и в любом случае рассказ обращен и к тем, чьи души вместе с утратой несут и тяжесть греха.
     Сторонники упомянутого истолкования рассказа полагают, что вся история, изложенная в его начале, есть только пересказ того, что говорила сама Хелен, а вовсе не объективное авторское повествование о событиях. Но трудно понять слова "Хелен была открыта, как день" иначе, чем авторскую оценку. Ее неуместная правдивость оказывается причиной горькой детской обиды Майкла. Позднее она хотела бы скрыть от него факты, касающиеся его рождения, однако непривычка ко лжи делает ее защиту запинающейся и неуверенной, так что Майкл отбрасывает ее с "фамильной прямотой".
     Невообразимо, чтобы Хелен, появившаяся в родном городке со своим незаконнорожденным сыном, могла быть охарактеризована как "исхудалая и измученная, но торжествующая". А слова "благородно взяла заботу на себя" звучали бы не иронией, а почти издевательством, если бы не соответствовали действительности.
     Трудно было бы объяснить, как могла Хелен согласовать рождение ребенка со смертью своего брата, и каким образом она могла надеяться, если ее история выдумана, что правда не откроется впоследствии. Неясно также, какое свидетельство о рождении ребенка могла она представить приходу, где (это подчеркнуто в рассказе) был крещен Майкл. Последний факт заставляет некоторых критиков даже предполагать, будто ректор прихода был соучастником этого обмана. Вообще же, те, кто представляют себе провинциальную английскую жизнь начала века, не могут не сознавать, что скандальные обстоятельства такого рода не могли оставаться никому неизвестными; а местное общество могло бы снисходительно отнестись к Хелен, если она уезжала, чтобы родить ребенка, но не потерпело бы ее появления вместе с ним. Привозя его с собой, Хелен не могла надеяться сделать этим для него что-то доброе – напротив, такая ситуация не для нее одной, но, главным образом, для предполагаемого сына была бы чревата самыми горькими и тяжелыми осложнениями. Имея естественную привязанность к своему ребенку, Хелен, как многие в ее положении, должна была бы позаботиться устроить его где-то в другом месте, в крайнем случае, и самой покинуть места, где все ее знали.
     Те, кто проводит аналогию между рассказом миссис Скарсворт и положением самой Хелен, не учитывают того, что в рассказе нет никакого намека на прошлый роман Хелен или на какие-либо ее чувства к гипотетическому отцу Майкла. Если рассказ миссис Скарсворт для нее мучителен, то не менее мучительны и причитания ланкаширки, с которой, если говорить о фактах жизни, она явно не имеет ничего общего. Еще один знаменательный и загадочный момент в рассказе состоит в том, что Хелен никак не реагирует на многозначительные (и вызвавшие столько споров) слова садовника. Ни страха, ни удивления, ни раскаяния, ни облегчения – ни одной из возможных эмоций нет в заключительных словах рассказа. Похоже, что Хелен приняла их как есть, возможно, даже не до конца отдавая себе отчет в их значении. Конечно же, можно подойти к этому и иначе – решив, что автор намеренно замолчал то, что могло бы совершенно разоблачить его героиню.
     Но главная несообразность, на которую указывает в своей статье Уильям Б. Диллингэм, заключается в том, что если Хелен является матерью Майкла, она должна была оклеветать перед всеми своего покойного брата (каким бы он ни был непутевым) – единственного, кроме нее самой, потомка их родителей. Это уже не та греховная слабость, которая вызывает сострадание, тем более, что она несет наказание в себе самой, но действительно низкий поступок, несовместимый с образом, нарисованным писателем. Диллингэм высказывает очевидную мысль, что именование Майкла "сыном" является истинным выражением глубины любви и скорби Хелен: "В во всех смыслах, кроме чисто биологического, как становится ясно из первых частей рассказа, Майкл является сыном Хелен… Смерть Майкла не могла бы ранить Хелен более, будь она его настоящей матерью" (William B. Dillingham, “Rudyard Kipling and Bereavement: ‘The Gardener’,” English Language Notes, XXXIX, 4, June 2002, pp. 61–69.).
     Правда, сам подход к истолкованию рассказа, предполагающий сокрытие автором всех самых важных фактов, позволяет предполагать все что угодно. Возможно, брат Хелен действительно имел незаконного ребенка, почему ее слова в отношении его не были клеветой; можно предполагать и другие, самые разные обстоятельства, объясняющие и хотя бы отчасти оправдывающие ее поведение. Но все эти измышления, в конечном счете, висят в воздухе, повергая тех читателей, которые приняли исходную посылку, в пучину недоумений.
     Впрочем, некоторые слова Хелен вообще не находят объяснения. Например, почему она говорит Майклу, что с его происхождением все в порядке, и спрашивает: "Неужели… ты все это время верил той истории?" – когда нельзя понять, чему другому он должен был бы верить?
     Очевидно, что неясности рассказа оставлены автором преднамерено. И хотя некоторые из критиков видят причину этого в уступке викторианким условностям, с этим трудно согласиться. За сухой формой незамысловатого повествования ясно чувствуется глубокое личное расположение, уважение, любовь, сострадание к героине. Поэтому, как если бы она была живым и близким ему человеком, Киплинг определенно не хотел выставлять Хелен Тарелл перед всеми грешницей и обманщицей. Однако его рассказ – не только об утрате близких, но и о последствиях греха, которые могут быть тяжелее самой разлуки. Известно, что его рассказ действительно послужил утешением многим людям, которые были разлучены со своими близкими не только смертью, но собственными своими грехами. Поэтому неудивительно, что Киплинг не хотел отступать от этой линии в рассказе, но даже усилил ее в последующих публикациях, прибавив к нему стихотворение "Бремя" (The Burden). Это стихотворение говорит именно о тяжести греха и вынужденной лжи; имя Марии Магдалины повторяется в рефрене, а заключительная строфа является вариантом эпиграфа-восьмистишия, помещенного в более раннем варианте публикации.
     Однако не всякий читатель способен отнести все эти аллюзии на счет главной героини рассказа. И кажется, не будет ошибкой, если мы примем историю Хелен просто как она есть; ее привязанность к воспитанному ею мальчику – такой, какой и должна быть привязанность одинокой старой девы; ее боль – такой, какой и должна быть боль утраты в ее положении; ее соприкосновение с чужими скорбями – таким, каким и должно быть даже малое соприкосновение с бездной человеческого греха и горя; ее встречу с таинственным садовником – такой, какой и могла быть эта странная встреча в новом и странном мире умерших для немолодой женщины, которая "никогда не решалась много думать о такого рода вещах".

     Рассказ был впервые опубликован в журнале (McCall's Magazine) в апреле 1925 г., затем – в мае 1925 г. с восьмистишием в качестве эпиграфа. Вошел в сборник "Дебет и кредит" (Debits and Credits) в сопровождении стихотворения "Бремя" (The Burden).

[1] И камень отвалил (And rolled the stone away) – см. Мф. 28, 2; Мк. 16, 4; Лк. 24, 2.
[2] Приготовительная школа – школа (обычно закрытая), предназначенная для подготовки мальчиков с 8 до 13 лет к Общему вступительному экзамену, дающему доступ в престижные платные привилегированные школы ("public schools").
[3] Вильгельм Завоеватель – английский король Вильгельм I, сын герцога Роберта Номандского и Арлетты, дочери кожевника. Герцог признал его в качестве наследника, но его право оспоривалось другими претендентами. Герцог Уильям успешно завоевал Англию в 1066 г.
[4]…температура поднялась до ста четырех – по Фаренгейту, т.е. 40° по Цельсию.
[5] Сами встали в строй (into the Line) – когда разразилась Первая мировая война (в августе 1914 г.), тысячи юношей из университетов и старших классов школ бросились поступать добровольцами ради получения военских званий. В большинстве своем они погибли рядовыми, прежде чем из них могли быть отобраны офицеры.
[6] Корпус военной подготовки (O.T.C.) – Officers' Training Corps. Большинство привилегированных школ имели такие корпуса, которые поставляли частично подготовленных офицеров для новых подразделений в 1914–15 гг.
[7] Старая красная форма (old Army red) – в 1914 г. большинство пехотинцев в Британской Армии имело парадную форму с ярко красным мундиром, наряду с рабочей формой цвета хаки, которая была введена во время войны в Южной Африке.
[8] К. – фельдмаршал лорд Китченер был Военным министром с первых дней августа 1914 г.
[9] Лоо (Loos) – сражение под Лоо в сентябре-октябре 1915 г. Британия понесла тяжелые потери; здесь же погиб сын Киплингов.
[10] Сальен (Salient) – область в районе Ипра, где союзнические силы выдвинулись вглубь германской территории.
[11] Сражение под Соммой (Somme) – крупнейшее сражение Первой мировой войны (июль-ноябрь 1916 г.).
[12] Арментьера и Лаванти (Armentieres and Laventie) – область к югу от Ипра.
[13] Перемирие – завершило собой Первую мировую войну; было подписано 11 ноября 1918 г.
[14] Хагензееле (Hagenzeele) – выдуманное название, очевидно составленное из немецких слов Hag (ограда, но в поэтическом смысле – роща или сад) и Seele (душа).
[15] Месопотамия, Галлиполи. Месопотамия – современный Ирак, Галлиполи – турецкий полуостров в Малой Азии. И то, и другое место было неудачно оккупировано союзниками в 1915–16 гг.
[16] A.C.S. – Army Service Corps.
[17] …поступил в армию под фамилией Смит – в одном из более ранних рассказов Киплинга ("On Greenhow Hill") солдат жалуется на то, что люди из респектабельных работающих кругов считают постыдным зачисление на военную службу.
[18] Дикибуш (Dickiebush) – принятый у британских солдат вариант названия места к югу от Ипра.
[19] Хоге (Hooge) – маленькое селение в Бельгии в двух милях от Ипра.
[20] …думая, что это садовник (supposing him to be the gardener) – см. Ин. 20, 15, рассказ о Марии Магдалине, встретившей Господа у гроба по воскресении.

 
 
БРЕМЯ

Печали горький груз
     Несу я день за днем,
Никто не снимет уз,
     Не рассказать о нем;
И нет конца беде,
     Печаль все та же ждёт –
О, Магдалина, где
     Скорбь горшая грядёт?

Мой дорогой позор
     На миг не позабыть –
Не будет честным взор,
     И тяжесть не избыть:
Лгать о своем стыде
     И знать, что тщетна ложь, –
О, Магдалина, где
     Скорбь горшую найдешь?

Мой страх всегда со мной,
     Куда я ни пойду,
Час полнится виной
     И каждый день в году:
Горю – и хлад везде,
     Слабею – вновь смела, –
О, Магдалина, где
     Скорбь горшая была?

Хранить – вот мой удел –
     Одну из всех могил,
Но Бог с Небес призрел,
     И камень отвалил.
За годы слез настал
     Тот день, и час пробил:
Плач Ангел услыхал
     И камень отвалил!