Липкий Снег

Скрипка, снег, карета. Казалось бы, что может быть общего у этих трёх вещей?.. Только место встречи – всё то же, что изменить по-прежнему нельзя.
Они встретились одним тёмным декабрьским вечером на Дворцовой площади в городе великого Петра. Сейчас я не скажу вам, какой был год, даже не назову имени правителя того времени, - снег не знал ни того, ни другого – он только-только выпал и посему имел полное право считаться свежим, даже молодым. Скрипка тоже была молодой, но молодой по-другому, «по-скрипичному», и поэтому знала она чуть больше, нежели снег. А именно то, что её хозяина звали Василием, что ещё не так давно было лето – тёплое, сухое и даже радостное... теперь же струны побаливали от мороза, деку мутило от влаги, а на душе было так невыразимо грустно от дрожащего смычка, что оставалось только протяжно и пронзительно петь. Так, как умела только эта молодая скрипка.
Оставив молодость далеко позади, под тяжёлыми хлопьями липкого снега охала карета. Старая, золочёная, - видавшая много-много дорог. Дворцовая площадь встретила всех троих одинаково равнодушно. Сначала скрипку, потом снег, а вскоре и карету.

1.

Петербург отдыхал, нежась на жарком невском пляже. Отдыхали извозчики, лениво почёсывая бока и переговариваясь малопонятным языком; отдыхали их лошади, гоняя мух в тени кабаков. Отдыхали безнадзорные мальчишки в грязных дворах, при том отдыхали ничуть не хуже ухоженных малолетних наследников огромных состояний, томящихся три четверти года в надраенных гимназиях. Отдыхали старые купчихи, отдыхали молодые дворянки. Отдыхал императорский двор, - правда, совсем не в городе, а на дачах или при летней резиденции царя, да и отдых их мало отличался от «трудовых будней», но всё же и их лето считалось отдыхом. Даже Нева не так порывисто билась в гранит, - скорее, просто скребла его своими могучими водными коготочками. Лениво, отдыхаючи. В двух словах: отдыхал август.
На одной из дач отдыхал граф Пётр Александрович Толстой, прихватив с собой небольшую свиту. Можно с полным правом сказать, что здесь был императорский двор в миниатюре: офицеры-дворники, дамы-служанки, адъютант-управляющий, «придворный скрипач» по имени Василий и даже шут. Что самое правдоподобное в этой аналогии – «король» и «шут» были в одном лице – как и положено при любом благородном дворе.

- Василий! – услышав свою легкую музу, Василий нежно улыбнулся, намеренно не отрываясь от газеты.
- Ва-си-лий!.. – уже более настойчиво, но всё так же ласково протянул молодой женский голосок. Влюбленный снова не ответил, только чуть сильнее наклонился к страницам, невольно погладив их большим пальцем.
- Ну, Вася… - уже по-детски обижено мяукнула девушка, обвив руки вокруг шеи любимого. Молодой человек ласково коснулся нежных локоточков, и сам чуть было не замурлыкал. Влюблённые поцеловались.
Произошёл этот поцелуй на счастливой веранде маленького дачного домика, утопавшего в солнечных бликах и душистой растительности. Вышло так, что Василий и его любимая вот уже целый месяц проживали в этом домике, хотя ни он, ни она не имели хоть сколько-нибудь значимой суммы для наёма. Просто молодой человек любил не только девушку, а ещё и музыку – музыку он полюбил даже много раньше, нежели назвал женщину музой. Василий родился скрипачом – скрипачом безызвестным и бедным, но очень талантливым. По счастью услышал этим летом его игру стареющий богач, - граф Петр Александрович Толстой. Он не был поклонником музыки, не собирал дорогих картин, но питал страсть к голосу настоящего искусства, умел слышать его. Эта способность графа сделала Василия отрадной диковинкой богача. Посему он позволил Василию не только жить, есть и одеваться в своём доме, но и привести милейшую молодую особу, свою музу.
Позади влюбленных раздался ломаный воющий звук. Они вздрогнули и обернулись к входу: там стоял граф, неловко держа скрипку на плече. Он неуклюже прикладывал к струнам смычок, наиграно пыхтя и изображая старательность. Девушка смутилась и рассмеялась одновременно. Тут только хозяин как будто заметил пару и, шаркая, подошёл к ним. Старик по-чиновьичьи раскланялся с молодыми людьми, будто он был работником мелкой канцелярии, а они – фаворными генералами. Девушка весело заулыбалась, а Василий смиренно посмотрел на богача: «придворные» прекрасно знали странные причуды своего императора и старались потакать им.
- Кисонька, милочка, сыграй старику, а? – протянул старик девушке скрипку, - Ну, сыграй, душенька…
Девушка не умела играть на скрипке, и он прекрасно знал это. Однако она взяла инструмент и, кокетливо улыбнувшись, приложила смычок к струнам. От последовавшего звука где-то поблизости завыла собака. Старик сморщился и комично замотал головой, даже язык высунул. Любовница скрипача покраснела и протянула инструмент обратно богачу, но тот закричал:
- Э не, барышня, не-не-не! вы сами лучше улыбайтесь, у вас это хорошо получается! Я лучше дела поделаю, а скрипку… - тут он широко улыбнулся и протянул инструмент Василию, - а скрипку ты Мастеру отдай… отдай Мастеру.
Полилась музыка, запели струны. Ветер побежал по кленовым аллеям, запахло малиной. На цветок ромашки прилетела бабочка, пчела понесла нектар в священные свои закрома. Дуновение подхватило лепестки белых цветков, понесло их в родное поле. В лучах солнца затанцевали пушинки иван-чая. Василий просто позволял скрипке петь об этом. Об этом и о том, что нежно счастлив он, что улыбается его муза, что слушает его старик.
Казалось, эти трое вылетели из времени, унеслись настолько далеко, что никогда и нигде не было ни других дач, ни других городов. Даже Петербурга не было.

Большинство благородных домов столицы опустело, но в некоторых ещё была жизнь.
И какая жизнь!
Петербург укутался в душную ночную шинель и заглянул в одно из окон: жившая там графиня приблизилась к камину плавной, величественной походкой. Огонь в очаге покорно дышал жаром, заливая кабинет багряным светом. Богатым теплом дышали тяжёлые занавеси, гарнитур из красного дерева и даже искрящийся графин с тёмным кровавым вином. Такой же была и фигура самой хозяйки дома: бархатные складки платья покоились на тугом корсете, белые перчатки целовали могущественные старческие руки, а в седых локонах горел бриллиантовый гребень. Графиня была богата и сильна в свете как королева, но, в отличие от неё, могла не думать о государственных делах. Графиня была счастлива.
Нет, не от популярности в свете, не от золочёной лепнины на фасаде дома! Оставим искать счастье в богатстве прагматичным мужчинам – редкая женщина может его найти, и лучше бы не искала. У графини было другое счастье: её единственный сын увольнялся из действующей армии и ехал домой. Да-да, именно в ту минуту, когда величественная мать подходила к камину! он ехал в столицу, чтобы жениться и тоже стать счастливым.
Мерно стучали часы, им подыгрывал треск дров. За багряными гобеленами нежно перемигивались звезды, по мощёной дороге неслись дрожки.
- Сейчас?.. нет же, ещё только начало Литейного… Эх, Прохор, что же ты! Побыстрее, Прохор, побыстрее…
Прохор, густо седой кучер, сейчас обращал на молодого барина не больше внимания, нежели на вшей по ночам – тройка и без того неслась скорее фронтового ветра. Прохору было хорошо и радостно, он с жаром стегал оглоблю и ласково матерился на коней. Которые, кстати говоря, тоже давно почуяли родной Петербург и нетерпеливо грызли удела, едва не высекая искр из мостовых.
Наконец, дрожки подлетели к уже растворявшимся воротам. Поднялся гам, прислуга засуетилась, на время превратив дом в подобие муравейника. Графиня вышла в приемную залу, досадуя на последние секунды, отделявшие её от сына.
- Мама! – молодой человек влетел в комнату, задыхаясь от волнения и скорого бега.
- Саша, сколько раз тебя просить называть меня maman?.. – упрекнула его графиня с бесконечно нежным и счастливым укором. Александр, казалось, уже давным-давно утонул в её объятьях, смяв все драгоценные складочки великолепного платья.
- Простите меня, maman, - отставной офицер отстранился немного от матери и, не скрывая наигранности, поцеловал ей руку. Тут в комнату ворвался маленький вихрь в лице сестрёнки молодого человека:
- Саша, Сашенька вернулся! – девочка лет двенадцати налетела на брата и утянула его шею вниз, в свои звонкие поцелуи.
- Барышня, к вам будет ревновать моя невеста! – рассмеялся Александр, подхватывая сестру на руки.

2.

Полуденный порыв октябрьского ветра угодил в дымоход кабинета, тяжелые занавеси разошлись по углам и холодноватый, серый свет окутал гостиную. Хозяйка дома беседовала с невесткой, раскладывая пасьянс. Саша отсутсвовал.
Отгремел Наполеон, русские сапоги прошагали пол-Европы. По сотням городов отстучали подковы – хотя уже и не славной тульской ковки, но всё же надетые на добрых донских рысаков. Четверть мира увидели молодые офицеры, разделив с солдатами и хлеб, и жизнь. Молодые господа вернулись в старую Империю, задумав новую Россию.
Петербуржская осень хромала, подпрыгивая колесами карет на неровных мостовых, подкидывая лодчонки на невских волнах. Деревья растопырили чернеющие голые ветки, царапая холодеющий зимний ветер и пытаясь удержать худые листочки. Александр заседал на тайном совете, где Пестель отчаянно отстаивал свою точку зрения:
- …Послушайте, Апостол! Сергей Иванович, я уверяю вас в тысячный раз, что мы не должны, не можем идти по пути Испании!
- Сергей Иванович! – встрянул Александр, сидевший до этого в стороне, - Но ведь Пестель прав! Испанская провинция куда более просветлена нежели наше крестьянство!
- Граф, я не говорил о крестьянстве, - спокойно ответил Муравьев-Апостол, - Вы словно и не бывали на местах и не ведаете, что поместьями управляют дворяне.
- Они ещё пошлее, - отрезал Пестель. В комнате повисла тишина, только через минуту он поднялся и, подойдя к Александру, тихо отрезюмировал: - Разумеется, господа, нельзя делать поспешных решений, но я убедительно прошу вас продуманно оценить все преимущества организации восстания в столице, а не в провинции. Повторюсь: мы не в Испании, а в России.

- Утки улетели и как-то пусто, - негромко сказал Василий, сидя с любимой на берегу пруда.
- Мы всё равно сегодня едем в Питер.
- Они на юг, а мы на север… - он вздохнул. Природа была куда ближе скрипачу, нежели блистательная столица, а девушка уж истомилась по городу. Она ждала того счастливого для неё времени, когда они поселятся в богатом доме их хозяина, будут во время балов наблюдать за летящими в вальсе парами… скрипач ей надоедал. Он был талантлив, добр и даже красив, но… беден. Шумно вздохнув, девушка поднялась:
- Я пойду проверю вещи!
- Хорошо, я тут пока останусь, моя милая музочка… – Он любил её. Знал, что она не может любить его истинно, но продолжал любить.
Скрипка всегда была при скрипаче и Василий заиграл. Он не был поэтом, чтобы посвящать любви сонеты. Он не был художником, чтобы писать портреты своей девушки. Он был бедным скрипачом, музыку которого его муза переставала слышать.
Начинался дождь. Холодный, заставляющий вздрагивать от каждой капли. Скрипка стала покрываться прозрачными пузырьками и неприятно вскрикивать. Но это было только иногда, самой мелодии не страшена погода. Торжественно и тихо, уверенно и нежно. Василий обнимал душою скрипку, скрипка пела вместо Василия.
- Васька, а ну не мокни! – скрипач вздрогнул и побежал на крик хозяина, оборвав музыку на полуслове.
- Молодец большой, а всё как мальчишка беспризорный, ну! И скрипку намочил, куда это годится?
Василий стыдливо оттёр капли дождя с деки верной подруги.
- Собирайся, собирайся… сегодня едем.
Скрипач побрел в комнаты прислуги.
На следующий день они были в Петербурге.

- Доброе утро, мама!
- Сколько раз просить тебя называть меня maman? – не поворачиваясь к сыну, приветственно пропела хозяйка дома.
- Простите, maman! – Александр поцеловал руку. Графиня начала обычный разговор:
- Вы сегодня едете в театр? – поинтересовалась она.
- Нет-с, прошлым днём в город вернулся богатый весельчак, а сегодня приём.
- Граф Толстой, Пётр Александрович?
- Именно он!
- В таком случае и мне стоит навести визит.
- Чего же тогда думать, maman? Едемте вместе!
На том и порешили. Вечером старинная золочёная карета отправилась к шикарному дому графа Толстого.
Дом пылал. Пылал он свечами, пылал бриллиантами и золотом эполет. Пылал столовым серебром и винами, пылал вальсом и мазуркой. Оркестр был приглашённым, любимец же графа, Василий, пытался уединиться на чердаке, наигрывая задумчивым звёздам.
Александр вошёл через парадный вход, ведя дам под руки. Толстой приветствовал графиню, как человека своего времени и ранга. Молодые отошли к своему кружку, быстро отыскав передовиков мысли. Запел «Венский» Штрауса, на время которого Пестель похитил возлюбленную Александра. Молодой граф зарделся задорной краской и кавалерийской походкой направился к старикам.
- Maman? – необычайно изящно поклонившись, он подал руку могущественной графине. Она скользнула глазами по танцующим и, быстро обнаружив причину и следствия, покачала головой. Однако на танец всё же согласилась.
Шутка молодого графа была оценена не только кружковцами, но и стариком Толстым: все прекрасно знали, что Пестеля за взгляды нередко называли Стариком – особенно молодые офицеры. Хотя и было ему всего лишь тридцать два года.
Окончился вальс, загремела мазурка. Александр отвоевал свою невесту у друга и пустился в польский пляс. Навряд ли зал был столь же восхищен молодым графом, сколько некогда Денисовым, но всё же мазурку играли для молодых и смелых.
После окончания танца, Толстой подозвал разгоряченного Александра:
- Я вижу, граф, вы остры на выдумки! – заметил он, - О чём же думает современная молодежь?
- Благодарю вас, граф, - лицо Александра всё пылало от мазурки, - Благодарю за похвалу. Думаем мы, осмелюсь предположить, о том же, о чём и вы думали в своё время: о чести и о любви!
Однако позже выяснилось, что не только о чести и любви, не только о вине и картах думала благородная молодежь во все времена и нравы. Александр заговорил с графом о Европе – ещё одной шаблонной теме, но теме наиболее простой для политического знакомства. За столом Толстой посадил Александра рядом с собой, на следующей неделе сам был в их доме.

3.

Трещал декабрь. Граф Толстой беседовал с Александром, наблюдая за игрой языков пламени в камине.
- …время не позволяет, совесть же моя чиста, мой мальчик.
- Позвольте, граф, но если время это на исходе? Если вскоре у нас будет Конституция, если она вдруг станет вам равной?
- Допустим, равной она мне быть не может, - перебил Толстой, - Девушка она вольная, но безродная.
- Пётр Александрович, я сам дворянин и ни за какие блага не откажусь от чести называться им, но разве вам есть разница до происхождения её? Ведь вы её любите!
- Люблю, мой мальчик, в этом ты прав. Но любит ли она меня? Ты же знаешь, меня принято считать чудным стариком.
- Граф, я вас таковым не считаю…
- Не считаете больше, граф, больше не считаете! – прогремел старик, ударяя на «больше», - Но она, что она обо мне скажет!
- Позвольте, граф,…
- Не позволю! Не позволяю, граф! Вы молоды, вы женаты на молодой.
- Пётр Александрович, вам ли не знать, что о возрасте судачить будут в последнюю очередь!
- Не важны мне слухи, мальчик мой, она что скажет… девочка-то она…
Молодой человек поднялся и посмотрел в глаза Толстого:
- Ни я, ни Бог вам не скажут этого. Только она сама.

Близилась ночь, Василий настраивал скрипку. Вот уже третий день он не видел своей любимой. Скрипач чувствовал, как декабрьский лёд сжимает оставленные на Неве лодчонки, внимал трескучему морозу улиц. Скрипка не поддавалась. Струны то перетягивались, то обвисали, как капризный ребенок. Самым обидным было то, что скрипач перестал слышать музыку, он чувствовал себя пустым недоученным виртуозом!
Прежде облегчение приносили прогулки по набережным, но этой ночью и гранит обжигал холодом, гнал прочь. Скрипачу казалось, что его не принимал сам Петербург: ангел Адмиралтейства сочувственно поворачивался к прохожему, Казанский хотел обнять его крыльями, но… Василию ангел виделся демоном, крылья с шумом били его в виски. Он не мог спать, задыхался в снежной пыли. Утром одинокий скрипач пробрался к Сенатской площади, устроившись на одной из крыш.
Это было первое утро первого Николая. Василий вдруг услышал едва слышный, надтреснутый голос:
- Господи… они же ничего не сделали, даже ничего не хотели…
Скрипач вздрогнул и обернулся: в нескольких шагах позади себя он увидел юношу в зелёном мундире странного вида. Бледный шатен стоял неподвижно, безнадёжно опустив руки и смотря сквозь площадь. Там собирались полки для дачи присяги.
- О чём вы, господин?.. – Василий осторожно приблизился к незнакомцу. Тот пристально посмотрел на скрипача:
- Ты меня… видишь?
Василий недоуменно улыбнулся, но тут незнакомец исчез на мгновение и снова появился. Скрипач отшатнулся от призрака, но тот попытался успокоить его:
- Не бойся, постой же! Скрипач, Василий!
- Кто вы такой?! – заверещал молодой человек, - Откуда вы знаете моё имя?!
Скрипач попытался убежать, но тут же споткнулся, в лицо ему ударил поток ветра. Незнакомец подошёл ближе:
- Да не бойся ты меня. Я не приведение, не дьявол и не бес.
- Да кто же вы?!
- Вы, люди, меня построили, а некто Пётр Романов (думаю, ты слышал о нём) назвал меня Петербургом.
Василий опешил. По сравнению с духом города, говорившим с ним в тот момент, все демоны ада показались бы ему самым обыденным делом.
- Прости меня, что так напугал. Меня не многие видят, а я вижу порой куда больше, чем хотел бы, - на губах Петербурга показалась печальная улыбка.
- Так значит… вы – Петербург… - скрипач осторожно поднялся, - Но… что ты говорил?..
- Прости, что не подаю тебе руки, не могу. А говорил я о них – об офицерах и солдатах, - дух указал в сторону площади позади Василия.
- А что с ними?.. – машинально спросил скрипач, но тут его что-то ударило по голове. По крайней мере, ему так показалось: на Сенатской площади прогремели пушки. До этого момента скрипач не замечал происходившего, но теперь он понял всё: офицеры пытались выступить против нового императора, но что-то не заладилось. Выкатили пушки и дали картечь по рядам.
Василий стоял, как вкопанный. Ноздри жёг запах пороха и крови, в голове шумело. Он видел только красноватый туман дымовой завесы, смешивающийся со стонами и криками раненых и убегающих. Как прибежал он домой, Василию так и не пришлось вспомнить. Он влетел в гостиную, наткнувшись на свою девушку, целующуюся с хозяином, но даже не заметил их. Шатаясь хуже пьяного, скрипач поднялся на чердак, достал скрипку и упал на пол, обнимая её.

Василий очнулся ближе к ночи. Осознать всё оказалось так просто, что труднее было поверить в простоту произошедшего: он говорил с духом города, видел восстание Декабристов, потерял любимую... совсем потерял. Она решила стать любовницей строго графа, а он…
У него оставалась его скрипка.
Вытащив её из чехла, Василий побрел на Дворцовую площадь, сам не зная зачем. Возможно, он ждал увидеть его – Петербург. Живой, чувствующий город. Дорога не запомнилась скрипачу, а на Дворцовой он не увидел духа. Скрипач достал скрипку. Начинался снегопад.

Под снегопадом осторожно ехала карета, старый кучер Прохор аккуратно объезжал все ямки на дороге. Графиня ехала к императору просить за сына, едва надеясь на своё вчерашнее могущество. Они въехали на Дворцовую, послышалась скрипка. От её стона у графини сжалось сердце. Ей стало легче: каким-то необъяснимым образом она почувствовала, что она больше не одна в этом мире – была ещё скрипка безвестного мастера...
Василий играл. Он не слышал своей музыки, он не видел снега. Скрипач просто позволял смычку говорить то, что не умел говорить он сам. Внезапно в его тишину ворвался отрывистый скрип. Ещё и ещё раз. «Карета» - промелькнуло в голове скрипача, - «Почему так плачет эта карета?..». Она была так же одинока, как и скрипач.
Падал снег, не знавший ни года, ни имени правителя Империи, ни даже имени духа города. Плакала скрипка, вздыхала карета. Всё это случилось на Дворцовой площади одним темным декабрьским вечером.

P. S.

- …А что было потом?..
- Ни графиня, ни скрипач не увидели рассвета.
Не думаю, что я сижу в своей комнате. Не знаю зачем, но рассказ моего неощутимого собеседника я попыталась осмыслить и вплести в него знаменитые имена. Посему прошу прощения за исторические ошибки – они мои! Только в чём я уверена, так это в том, что некогда был декабрист Александр, была его могущественная мать. Был бедный и талантливый Василий, полюбивший одну безымянную девушку больше жизни, хотя и меньше музыки. О том, что один российский император расстрелял солдат картечью в первый день своего правления, мы все знаем из школьного курса истории.
Рядом со мной сидит молодой человек. На нём зелёный мундир с белыми эполетами и такой же белой шнуровкой. Если приглядеться, то можно признать в эполетах лепнину, а на пуговицах шнуровки различить печати знатных родов, отдавших свои честь и сердце Петербургу. В его глазах – наше серое небо, в улыбке – миллионы тысяч историй. Пальцами он барабанит по ручке кресла, подыгрывая звучащему у меня в колонках питерскому року. Я вижу вопрос в его глазах.
- Ну, и зачем ты описала меня?
- Просто так. Потому что я тебя вижу.
Он отвёл взгляд:
- Мне порой жаль, что кто-то способен это сделать – увидеть дух города, говорить со мной.
- Почему?
- Скажи, сколько друзей, сколько детей у тебя умирало?
Я молчу.
- Если меня кто-то видит, слышит, говорит со мной, то это значит, что он уже полюбил меня. Тебе ведь тяжело было уезжать, хотя бы на несколько дней?
- Более чем.
- Вот видишь. Никто из вас не смог бы меня видеть, если бы и я не любил вас.
Я посмотрела в его глаза. Да, над Петербургом не просто так это серое, печальное небо. Оно слишком много знает, оно до сих пор верит и хочет жить.

Lana Tag,
Санкт – Петербург, 30 августа 2006 года.