Война забытая

Война забытая

Никогда не понимал, почему фронтовики норовили со мной воспоминаниями поделиться. Не знаю, что на моем лице было написано. Помню, на отдыхе остановил какой-то мужик и начал рассказывать, как он на Курской дуге воевал, тушенку, сидя на танке жрал, а под ногами гусеницы танка. Эх, хорошо он жрал тушенку в перерыве боя, молодость, голод, приказ, усталость. Вокруг танки горят, гусеницы грязные от мозгов человечьих, крови, кусков шинели, а он жрет тушенку, и ноль внимания. Пять минут на закусь, а потом он станет тем же куском шинели и ошметками мозгов, намотанных на гусеницу или выживет. Выжил мужик, чуть не за грудки взял, хотел мне поведать историю. А кому я скажу? Некому сказать, не той я масти, чтобы меня слушать. И что мне с того мужика? Сдох он успешно, в полном согласии с перестройкой. Впрочем, не только фронтовики норовили со мной своими историями поделиться. Здесь уже полная ерунда. Могли бы заметить, что я был молодым, современным парнем, чужими проблемами себя не отягчал, да и вас отягчать не собираюсь. Честное слово, ну, какое мне дело до людоедства в блокадном Ленинграде? Дескать, на Невском труп на трупе, руки из снега торчат и у всех рук мясо срезано. Не пропадать же мясу. И редкие мужчины объединялись в банды. Войдут в квартиру и тюкнут. Сытые, сильные, полные сил от человеческого мяса. И бедные женщины. Кому их защитить? Порядочные мужчины от голода сдохли. Порядочным мужчинам пайка полагалась наравне с женщинами. Пайка мужчине наравне с женщиной равносильна смерти, если ты не дистрофик и готов работать с полной отдачей. А, если дистрофик или лентяй, то прямая дорога тебе в банду. Не было никакой защиты для женщин, кроме семьи и детей. Детей же женщины кушали в полном соответствии со своими пониманиями справедливости. Первым должен был идти под нож мальчик, если он не имел сил дать сдачи матери. Старшая дочь была в очереди на жаркое всегда последней. Поэтому женщина начинала всегда с младшего мальчика. Его тело хранилось в чулане и потихоньку шло на обед матери и остальным детям. Все знали, чья очередь следующая. Если второй сынишка был старше сестренки года на два и мог отбить у мамы аппетит, на смерть шла младшая сестренка и так далее. Больше двух третей выживших составляли блатные и людоеды. Они после войны решали, кто больше достоин звания блокадника.
Помню один эпизод. Разглядывал у приятеля фото. Оказалось, его дед. Он до войны преуспевал, был важной шишкой в системе кооперации на Алтае. Заведовал сбором меда и пошел на повышение. Снимок был сделан в 1940 году. Лицо напряженно обреченное, вечная мука и невозможность сбежать от судьбы. Сама судьба проста. Умерла жена. Мужик с деньгами и положением женился на молоденькой и сделал ей ребенка. У него уже было трое детей. Состоятельный мужчина, молодая жена, повышение и квартира в Москве, а лицо обреченное. В 1941-ом грянула война. Дали пожилому роту ополченцев без оружия и бросили на фронт. Погиб он под танками Гудериана под Тулой. Было это осенью 1941 года. Бедная тетя Полина, жена деда моего приятеля! Она получила известие, что её муж пропал без вести. Осталась она без пенсии за погибшего офицера и вся войну проклинала каждый день погибшего мужа за неспособность погибнуть по-человечески. Сдох мужик, и не принес ей ничего своей смертью. Я где-то читал, что массу погибших специально военкоматы оформляли как пропавших без вести, позволяя государству экономить на посмертных пенсиях. Но факт остается фактом, мужик оказался подонком. Погиб не в правильном месте, а там, где его поставили умирать. Об этом его сироты слышали каждый день. Тяжела судьба женщин в России. Если кто читал мой рассказ Проклятый, там эта фотография упоминается.
Неприятнее всего оказалось случайное соседство в середине 70-х годов. Оно окончательно испортило моё правильное восприятие войны и либеральное течение мыслей. Короче, в 1978 году я сел в троллейбус Симферополь-Ялта и ехал отдыхать. Сзади меня сидели две уже пожилые женщины из Белоруссии и тихо разговаривали. К несчастью, троллейбус много шуму не делает, поэтому я запомнил разговор. Он невольно лез в уши. Две женщины выросли в соседних селениях. Потом их разбросала судьба. В войну им было лет по восемь или девять. Надо немножко представлять себе села, где молодняк общается независимо от возраста и класса школы. Одна из женщин постоянно спрашивала про каких-то мальчиков и девочек. Другая отвечала, что какая-то Таня выжила, а какой-то Сережа или Валя погибли. Наконец, та другая решила ей напомнить реальности. Погибли, оказывается, все моложе шести лет. Немцы боялись партизан. Вокруг деревень всегда поле, пастбище, до леса надо еще добежать. У детей младше шести лет ножки еще слабые. Далеко ли убежишь, если тебе всего четыре годика. Почти все, кто был от шести лет и старше, уцелели. Они знали, что делать, когда по дороге в деревню направлялись сытые, немецкие дяди. От пяти лет и младше тоже знали, что делать, но их ноги не позволяли бежать быстро. Такая судьба, такие немцы. Никто моложе шести лет не уцелел. Женщины говорили очень тихо. В их голосе было нечто обыденное. Говорили они о смерти детей, как о дожде. Да, было, да, немцы. Идея, что убивать маленьких детей плохо, даже не приходила им в головы в данное контексте. Кому-то и плохо, а немцам нормально. После их спокойного разговора меня мутит от воплей об изнасилованный немках, злобных русских оккупантах и доблестных прибалтах, воевавших в СС.
Кстати об эсэсовцах. Пил я с одним на брудершафт. Дело было в Пярну. Мой приятель пригласил меня в одну эстонскую семью. У него был роман с одной эстонкой. Оба мы были молоды, лет по двадцать. Девушка, Кристина, тоже была молода и симпатична. Среди всего прочего шел разговор о злобной русской оккупации, ссылках эстонцев и прочем насилии. Только самый старый дед абсолютно не интересовался темой. В отличие от остальных, он казался абсолютно не обиженным жизнью, веселым и довольным. Это был тот самый эсэсовец, который воевал на восточном фронте, отсидел десять лет в Сибири, выжил, как он сам говорил, но не при мне, благодаря русским заключенным, радовался русским в своем доме и пил на брудершафт. После этой встречи, я так и не понял, кто был действительно обижен судьбой, его дети, не испытавшие репрессий, жившие в хорошем доме, зарабатывавшие, благодаря политики КПСС, раза в два больше русских за тот же труд, или дед эсэсовец, чья судьба была символом их «несчастий».
Честно, говоря, в отличие от разных народов, включая процветающих евреев, русский народ надо прямо признать самым гонимым, самым преследуемым в истории 20-го века, да и самым угнетаемым в истории человечества. Трагедия русского народа, который уничтожали со времен принятия христианства, боясь, что он составит конкуренцию Западу, слишком велика, чтобы думать о тех проблемах, которые уже сейчас вызваны нежеланием народа противиться своему исчезновению. Знаете, есть такие подонки, унижающие и уничтожающие тебя в расчете, что ты вечно будешь бороться за жизнь в невыносимых обстоятельствах, и поэтому согласишься вечно жить в дерьме. Все их слезки от того, что ты не выдержишь и уступишь насилию, ничего не заслуживают.
Если посмотреть на нынешнее поколение, то оно как-то забыло, что оно состоит из потомков конформистов, выживших за счет смерти соседей. Оно не многого заслуживает. Кто из них помнит трагедию белорусской деревни, красноармейцев, умиравших под Ленинградом и догадывавшихся о смерти своих сыновей, мужестве солдат, гибнувших в мясорубке под Мамаевом курганом, экономивших своими жизнями танки для Советской армии или миллионов бойцов трудовых армий, которым даже винтовки не выдавали, а бросали в 41-ом и 42-ом под танки с бутылкой зажигательной смеси? Если даже о них не помнят, то как можно говорить о жертвах большевистского голода в Поволжье, на Кубани или под Харьковом? И стоит ли говорить о населении Тамбовской области, сократившемся более чем в два раза из-за геноцида отрядов Тухачевского? Нет, нынешнее поколение конформистов мало чего заслуживает, кроме того равнодушия, с которым оно относится к судьбам своих отцов и дедов. Сдохнет, так сдохнет. Выживет, так останется на них проклятие тех, кого так упорно проклинали тети Полины. Я смотрю на нынешнее вымирающее поколение и знаю, что оно проклято за своё равнодушие к отцам и дедам. Иногда мне хочется ему помочь, а иногда я вспоминаю, что это очень несправедливо.