Письма моей прабабушки

Он стеснялся своей бабушки. Теперь, когда она умерла и одиноко лежала в гробу, словно утонув в нем, потому что гроб был слишком велик для ее высохшего тела, - он еще сильнее и острее чувствовал невыносимый стыд. Ему было стыдно, что у бабушки совершенно лысая голова, и даже новый платок не скрывал этого, обнажая лоб и начало голого черепа. Он старался не смотреть на ее губы, которые провалились, отчего подбородок и нос казались длиннее и острее, чем это было положено. Сухие и тонкие бабушкины руки были закрыты саваном, потому что сквозь кожу просвечивали все косточки, все синие жилки. И когда руки связывали друг с другом, - он боялся, что они хрустнут и сломаются, испустив серый дымок, как бывает, когда наступишь в лесу на старый сухой гриб дождевик.

Он и на похороны почти опоздал. Не глядя на провожающих людей, он не попрощался с бабушкой, когда ей развязали руки и накрыли саваном лицо. Саван горбился в тех местах, где остро выступали подбородок и нос умершей.

И лишь когда все было кончено, он облегченно вздохнул и, не дожидаясь остальных, ушел к своей машине, включил потихоньку радио и стал слушать музыку.

…В бабушкину комнату его позвала мать. После смерти прошло несколько месяцев, и мать решилась навести порядок в бабушкиных вещах. Не смея выбросить что-то, целомудренно касаясь пожелтевших бумаг, она перебирала предметы, пережившие хозяйку. Она нашла свои детские рисунки, и свои письма, уложенные в коробку из-под конфет. В плотном конверте лежала светлая прядка волос, а в другом пакете хранились завернутые в мягкую ткань крошечные детские башмачки. В бархатной коробочке блестела нитка с бусами, которые она помнила, потому что мать часто надевала их поверх строгого черного платья. И деревянный веер еще хранил, казалось, слабый запах духов. По-том ей попались старые черно-белые фотографии, на одной из которых смеялась молодая девушка, которой когда-то была ее умершая мать, восторженно глядя в сторону от объектива. На кого она смотрела? Что она увидела там, за краем пожелтевшей фотографии? Машинально перевернув снимок, дочь увидела торопливо написанные слова. Фиолетовые чернила еще не выцвели, и слова читались легко: «…Ах, как много чувств во мне! Из них самое-самое – глубокая нежность к тебе. Люблю глубоко и нежно, бесконечно люблю все в тебе. Священны руки твои, священны твои волосы, все тело твое священно. Целую тебя всего, целую, словно изливаю всю свою нежность. Целую трепетно, боюсь спугнуть неловким жестом или взглядом твою доверчивую мягкость. Целую, не ожидая взамен твоих поцелуев, целую, словно живу тобой. Священно тело твое под моими поцелуями». Подписи не было, лишь дата в уголке – 16 апреля.

Женщина подумала о том, что при жизни матери она ни разу не видела эту фотографию. Все остальные были ей знакомы, а эту она видела впервые. Подавив в себе слабое ревнивое чувство, она опять перечитала написанное.

А потом в глубине шкафа ее рука наткнулась на жесткие клапаны большой папки, завязанной широким шнурком. Она достала папку, положила ее перед собой, ощутив тонкий запах ушедшего времени: так пахнут непроветренные книги, простоявшие в одном месте не один десяток лет. И хотя хозяин иногда достает какую-то из книг, - но остальные словно давно уже умерли, - и слабое дыхание тлена просачивается в квартиру, заполняя собой одежду, обувь, - все, что попадается по пути.

Смущенно развязав узел толстого шнурка, она раскрыла папку и увидела стопку листов, на верхнем из которых выведено было тушью: «Письма моей прабабушки», а ниже – помельче: «Моему правнуку». Она перевернула лист: «Милый, любимый мой…». Слова запрыгали перед глазами, и она не стала читать дальше чужие письма, она позвала сына и показала ему первую страницу. «Письма моей прабабушки», - с недоумением прочитал он. «Ее прабабушки?» - глупо спросил он. «Это для твоего сына, когда он вырастет. От прабабушки», - ответила мать.

Они так и не стали читать эти письма. Вглядываясь в маленького мальчика, который еще начинал жить на Земле, они думали о связующей нити времени. Мать смотрела на внука с нежностью и тихой грустью, пытаясь угадать, ка-кие же тайны откроются ему через несколько лет. «Милый, любимый мой…», - вспоминала иногда мать, - и тревожно и радостно становилось на душе. Она не знала, кто этот человек, который был ее отцом. Никогда они не говорили с ма-терью о нем. «Милый, любимый мой», - шептала она спящему мужу, обнимая его, убаюканная простыми и чистыми словами, которые то ли рождались в ней, то ли неведомым образом возникали в воображении: «Бывает так? Вдруг проснешься ночью, и покажется, что все приснилось тебе: твоя жизнь, страсти, лю-бовь, разлука, письма… В ужасе закрываешь глаза и – спать, скорее спать! Снова проваливаешься в сон, из которого случайно выпал. Снова уходишь в грезы, стараясь не думать о том, что же более реально: жизнь или сон. Я люблю тебя! Господи, я люблю тебя! И если бы мне пришлось жить снова, - я хотела бы, чтобы Бог опять подарил мне любовь к тебе. Лаская твое имя, ожидаю своей судьбы!»

Сын смотрел на своего ребенка с недоумением и чуть ревниво. Он думал о том, что его сыну не придется стесняться своей прабабушки, как ему когда-то, потому что для него она навсегда останется молодой и ясноглазой девушкой на старинной фотографии, приклеенной к толстому картону. И он, вглядываясь в дерзкие глаза своей прабабушки, никогда не узнает, как через много лет провалится ее рот, как саван будет топорщиться на остром подбородке, как косынка будет обнажать голый череп. Он с восторгом и восхищением расскажет своим детям, своим внукам и правнукам о письмах любви, которые писала его прабабушка человеку, чье имя навсегда потерялось во времени, чей образ уже не восстановишь. Но ведь он вдохновил ее на чудесные признания, на пылкие стихи.

…Он просыпался ночью и смотрел на молодую жену. «Милый, любимый мой», - шептала она, тоже просыпаясь и глядя на него. И словно из ниоткуда рождались вечные слова любви. Их никто не произносил, они словно существовали сами по себе, ибо любовь – это самое вечное, самое глубокое из того, что есть на Земле: «Пусть все проходит. Пусть все уйдет. Пусть даже память сотрется, как стираются следы. Но среди хаоса мироздания (а может, напротив, среди абсолютного космического порядка), среди всемирного разума, среди миллионов других «люблю» останется и мое: «Я люблю тебя!» Пусть взрывается Солнце, пусть гаснут и рождаются звезды, пусть меняется Земля. Но вечным останется мое: «Я люблю тебя!» Ах, как рвется к тебе мое тело. Как рвется к тебе Душа моя. Когда я с тобой, когда ты обнимаешь меня, - мне хочется, чтоб время остановилось. И пусть все исчезнет вокруг, а я с тобой буду навсегда-навсегда.

Моя жизнь бесполезна без тебя. Хочу быть слабой, покорной, желанной. Уехать с тобой от всех людей, от всех голосов и глаз. Видеть и чувствовать только тебя. Подари мне себя, назови меня любимой, женой».

…И торжествовала вечная любовь. И где-то там, в будущем, ждал встречи с любовью маленький мальчик, которому оставила в наследство свою светлую душу умершая прабабушка. Он прочитает, он непременно прочитает эти письма. Ведь они живы. Они лежат, перетянутые простым синим шнурком, и ждут своего часа. Но ведь они живы. Они стучатся в наши сердца. «Люблю тебя светло и нежно, - прочитает когда-нибудь он, когда вырастет, - и пусть кто-то считает, что я несчастна. Ведь все равно: для того, чтобы тебя оценили по достоинству, - надо для начала умереть. И я не собираюсь никому ничего доказывать. Просто на маленьком кусочке земли, среди океанов воды и бесконечности звезд, - я встретилась с тобой. И я поняла, что андрогины – это не миф, не вы-думка. Была же замерзающая река. Был твой одухотворенный взгляд. И были твои слова: «Мы с тобой теперь одно целое».

Я все думаю: если жизнь моя – это испытание веры моей, - то я выдержу, потому что верю. Верю тебе, верю в любовь, верю в жизнь».