Она поверила. Сюжет дингам, ч. 1

эпиграф:
Парсек – расстояние в 200 000 раз большее, чем расстояние от Земли до Солнца.
(из какого то справочника)


Ему – пронесшему сквозь сети city поперёк расшитого седла свою настоявшуюся принцессу Дури…

Хоть клетка и грудная, но сердцу, родившемуся здесь – неволя пожизненная. Кровь-друг, такой же вечный каторжанин, бегает по кругу уверенный, что побег удался…

Звонок… гаснет свет… тихая-тихая песня неразборчиво…
- Ну! Как думал?!
- Птицей…
- Сберегла?!
- Схоронила… но можно и так сказать…
- Смешно. КОМИКадзе, мля…
- Всё равно. Я уже видел следы дефиле, чувствую боли в филе – вот-вот прорежутся ноги, я оттолкнусь…
- Fly? Наслышан… Я так долго был с тобой, хотелось бы и пролететь, шаркнуть, в награду за моё долготерпение, пеликаньим подбородком по мошонке гагары… Ветер будет, иногда – дождь, но мы то сильно прижмёмся друг к другу и нам будет тепло и совсем не мокро. Прижмёмся, а лететь не бросим. Как тебе идея?
- Это не идея, это оперение. Вокруг жопы.

Он сидит посреди сцены в одном носке. Лишний, чужой, гнутый, с рук не жрёт, перед миской на колени не опускается – сходство, говорит, с иконой незначительно…
Далёкий – из позавчера - раскат треснутого чумой благовеста, липкая тишина, запах, как от халвы, смешанной с пОтом, из-за кулисы дует... сквозняк, естественно… даже – сквознячишко, но с направлением и амбициями Норд-Зюйда, не меньше. Такой ветер не убьёт, не напугает… измазать, вымочить всё салатовыми соплями – такая у него планида… справляется - сцена майски зеленеет… в ноябре то по либретто…
С годовалой подпиской о невъезде, невходе, невлёте - сидит, падла…
Сквозь грим щеки проступает, чернея, слеза. Цвет её совсем не случаен, скорее, лицо под слезой по недоразумению светлое. Выцветшее рубище на теле рвано проткнуто давно сломанными, обветренными рёбрами… рёбра мешают дышать… мухи лапками шуршат по ним… часы бьют полночь, потом также безнаказанно и безответно избиваются четверти и половины – вступиться некому (шум прибоя… кашель… простудившаяся морская пехота погибает в дальнем конце пляжного комплекса, загнанная жестокими черепахами, молча)…
Он сосёт севшие батарейки из плеера (резь в желудке нестерпима, сознание прячется, чтобы, наконец, заплутать, потеряться и отдохнуть от гона крови, перемешанной с падшими от ночных заморозков ангелами-каштанами). Его события иногда принимают форму предметов и исполняют одновременно и функции этих предметов, и функции событий. Иногда они – зАпахи с меняющейся температурой, у них бывает вкус, ритм, цвет – все мыслимые параметры. Чтобы им, его событиям, жить, не нужно ничего из того, чем они обладают… нужно лишь одно – он должен быть непременным и постоянным ИХ участником, ОН - ИХ ОБЯЗАТЕЛЬНОЕ УСЛОВИЕ…
Ему бы сфотографироваться с кем нибудь, чтобы поскорее забыли в винительном падеже, падлу…

- Некоторым созерцателям в зале может показаться, что счастья нет вовсе. Это не так. Просто всё должно совпасть. Если на тебе тёплая футболка с продольными двуцветными полосами, то ты всё равно Матроскин. Только наоборот. И в этом всё дело иногда…-

Чернеть уже некуда, и слеза начинает увеличиваться… никто не замечает роста, все увлечены - в полутьме заднего плана из горла кого то, вырванного с корнями (запах халвы перемешивается с запахом сырой земли), allхимики выдавливают, а потом выкручивают argentum. – Эх, полететь бы… - тихо должнО звучать над залом… а не зву-чит!!!
На авансцену выдвигаюся все нечётные и встают так, что зал не видит их лиц, а только спины - вертикально стоЯщие крышки от гробов. Пародонтозом они рвут Нирвану, растирают – истерзанную - дёснами, топят приливами желтой слюны… перешептываются, не таясь… не курят – открыто, не советуют - громогласно… песни, там, разные «про Сашу, бананы, любовь, Анастасию, Америку, Катю, Олю, Нину, Наташу», про Россию есть… Некоторые из них видели реку в тумане, держали на ладони божью коровку… но тот, в носке, уверен, что врут, и никому не говорит об этом… некому, падле…
Потолок-небо, облака из маринаультра, между облаками - крупно - «не прислоняться», «при» перечёркнуто жирно. Из-за облаков медленно, как пух, летят лысые еловые ветки… ртутные столбы у левой кулисы оседают густым киселём и расползаются - дорожные знаки, закреплённые на их вершинах, начинают ничего не значить, перемешанные до однородности с растекшимся оксидом.
В лужу столбов тяжело ступает первый чётный. Брызги ртути из-под подошвы падают на сопящую маленькую девочку, которая играет в стилизованной песочнице поодаль (с VIP-балкона хорошо видно, что, вместо песка, песочница до краёв заполнена волосами, и девочка пухлыми пальчиками собирает их в пучки и трясёт – с волос облетают остатки кожи). Первый чётный идёт рядом с песочницей, мимо девочки, прямо на нечётных… шаг – брызги… ветки медленно… шаг - брызги… спины-гробы… шаг…
Девочка вся мокрая, волосы в её руке тоже намокли, кожа уже не стряхивается с них. Девочка трясёт сильнее, у неё отваливаются ногти вместе с руками – теперь она никогда не сможет вызвать лифт и понимает, что родители отсоединят её от искусственной почки до совершеннолетия. Она плачет… потом выблёвывает собственный кадык в высоком покаянном прыжке к колоколу - отрыв, высшая точка… семь минут пятьдесят шесть секунд по приговору Pink Floyd вне юрисдикции притяжения … земля, слёзы ещё сильнее…
Первый чётный слышит плач и стук упавшего кадыка, пугается, как дядя самых честных правил – не в шутку, и останавливается, не оборачиваясь… к ноге подкатывается кадык, багрово-синий… «Кровь?» - спрашивает чётный с Надеждой (его знакомая, из Люберец, кстати). «Cher – певица, Ника - премия» - шарадой отвечает натворившая тут намедни поэтесса Эссенция Квинт. Кадык молчит (молчание – золото), потом сухо поддакивает (позолота). Чётный расстраивается, грозит девочке санкциями недетскими, увеличением лимфоузлов, сокращением их численности…
Одна из падающих веток превращается в ледоруб всерьёз и надолго, скорость её возрастает до расслоения, где падение и нападение родственны сиамско. Первый чётный - одновременно с хвойными метаморфозами – осознает себя единственным чётным. Ледоруб, падая, задевает девочку и поднимает облако перхоти из песочницы. Кренясь рваным бортом, не давая дифферент на корму, она отползает, приняв положение «ноги к эпицентру». Себорея, опережая радиацию, поражает её воображение и костный мозг безграничностью проникновенности - и пломбы в зубках темнеют медленно… в ротовой полости становится страшно как перед тем, когда тебя ещё не ударили опасной бритвой по глазам, когда «убитый глаз ещё жив»…
Сидящий в одном носке чувствует неладное, но не видит его – слеза на щеке разрослась стеной и скрывает собой всё… на его чувства, воркуя, гадят голуби, сидящие на стене. Последней, по преданию, засерается надежда (вкусное – на третье)…
Убить бы их всех, но «в лебединый день лепо ли хотеть голубя?» - тот, кто сказал это, сияние исторгает. Зарезанный и утопленный в пригороде Ялты хорошо знал его (доверимся до антракта его мнению)…
Смена декораций.
Делать нех#й, пол покрашен…
Он в кухне, засыпает кофе в кружку, заливает его бурлящим кипятком. Пытается, вернее, залить - порошок всё время выскальзывает из-под струи и рвётся к поверхности… Визг и лай выталкивают кипяток – и это не кофе вовсе, а Муму, коричневая, мелко молотая. Сучьи руки связаны крейсерской бечевой из Североморска, между ног заштопано предтечей. Её щенки, входящие в химический состав Мёртвого моря, верой и правдой несут службу на границе дерматологии с человеческим лицом – мыло для лица, мыло для тела, мыло для интимных мест (где мыло для правого яйца и его антипода по расположению идентичны во всём, кроме цены, но это и правильно, ведь левое – ближе к сердцу даже «красавиц, склонных к измене и перемене, как ветер мая»)… её щенки это наши судьи, а судью ведь – на мыло… и круг замыкается – доконать мертвеца одиночеством, прогнав из рыхлосладких ладоней белых червей…
Сидящий отталкивает от себя невидимое, руки упираются в «игнор»… он закрывает лицо от того, что не получается оттолкнуть…
Удивительно многофункциональная это вещь – руки. Можно толкнуть, снять трусы с любимой девушки, перекреститься – можно всё, если делаешь, что тебе говорят… он же затыкает пальцами глаза и уши и впивается зубами в plexus solaris…

Помочь слёзы пролить ему, переполненному, чем?
Кистью на плече или кистенём меж бровей?
Лёд одинокий прижать к груди – согреешь?
Не ври себе, Не От Страха Мокрый…

Нечётные рассчитались на «первый-второй», половина из них стали чётными…

Смеясь в лицо ночи-дряни,
шатаясь в ней, расшатывая её
не от бессонницы,
а Бога - не обозвать - определить по делам его:
он не страшен или я - не боюсь?…

Смена декораций.
- Хлебцов и зрелища! – выдыхает зал.
Шуршание… хруст сухариков и популярного, как механика Курёхина, корна… сидящему делают надрез на темени… небрежно, как целлофан с сосиски, стягивают кожу до пят…
У девочки в руках авоська, юнонка, кругом сохнут, трепеща на ветру, алые, как паруса, простыни (совершеннолетие – и отупевший от вони собственного разлагающегося подщёчного и надбровного жира однофамилец маршала Жукова отцеловал девочку везде, куда попал отвратительными бегемотьими губищами… этими бы устами да мёду пить!). Девочку подсоединяют не к почке, а к водяному отсосу. Это неплохое украшение.
- Согласны ли вы до такой степени надолго, что навсегда?
- Ну-у… как вам сказать…
- Это не интервью, это венчание.
Святой отец в кадильном дыму, как сбитый истребитель. Кунсткамерный оркестр рвётся по швам, стараясь понравиться вынутым из спирта гостям и близким.
Она делает всем язычком как Бритни Спирс и убого ****ствующие по отчественным клипцам клоунессы с сиськами, обложенными, нередко, даже кафельной плиткой. Отсос досасывает из девочки остатки всего девочкиного:
- Гутен таг, фрау Ангелика.
Она хорошая, но выглядит - плохо. Как miss Доброй Надежды после последнего китайского штормового предупреждения…
– Любовь зла, полюбишь и меня, - шепчет фрау тому, кто потерял последнюю ценность не в уши, а в дырочки на груди.
- Сыр? Куриный Бог?
- У любви имён много…
Он не успевает запрокинуть голову и улыбка падает на сцену. Но через секунду пыльные губы уже на месте – он вместе с лицом упал за ними и настиг-таки…

- Лучше бы я, всё-таки, успела на последний трамвай.
- А ты и не сходила, снайпер в упор тебя не видел между биениями сердца.
- Ну зачем так, я тоже ценю сложные соединения…
- …НЕорганической химии.
- Органика - обыкновенное говно.
- Задержись-ка, я попробую, как Ирина Салтыкова, громко и с выражением рассказать тебе песню.
Ушла, мило не простив…
Он, разумеется, остался. Один? Спине тепло… померещилось… никогда у него не было спины…
- Дайте мне мяса для того, что находится с обратной стороны груди! - стенает он, принимая феноменал…
Его хотели просить задержаться на час. Нелепо? В достаточной мере.

Сомкнулись рукава смирительной рубашки – занавес.
Прекратите ваш смех.