Бифуркации

 
 Бифуркация – разделение, раздвоение чего-либо, напр.: бифуркация реки, бифуркация аорты.
Наверняка, бывают бифуркации и в жизни.


Жили мы в деревне, на берегу речки, запруженной грунтовой плотиной. Каждую весну полая вода, скопившаяся в реке, находила слабое место в плотине, продырявливала её родничками, размывала ручейками. Перепачкавшиеся мальчишки лазили по откосам плотины, искала те роднички, пытались заткнуть палками или тряпками…
- Прорвёт? – с интересом спрашивали друг друга.
- Прорвёт! – сами же и убеждали. – Каждый год прорывает!
Набравшая вес и силу вода, наконец, обрушивала часть плотины и с рёвом устремлялась в промоину. Льдины теснились в узком потоке, с тяжёлым треском рушили друг друга и, изничтожившись до обломков, падали с водой вниз.
У правления колхоза били в рельсу, объявляли аврал. На тракторах, на машинах, на лошадях и пешком народ спешил прудить плотину. Вооружались вилами и лопатами, прихватывали по пути бесхозный металлолом, старые мешки, ящики. Мешки с соломой, ящики с землёй, металлолом швыряли в воду, старались побыстрее заткнуть промоину, спасти воду. Ведь набранной по весне водой всё лето поливали колхозную плантацию, наполняли деревенский водопровод, поили на фермах скотину. Воды за лето выкачивали столько, что к осени не пополняемая дождями речка сильно мелела.
Ребятишки всё лето купались в речке. Было четыре места, удобных для купания: "у плотинки", "у школы", "у мостика" и "у Зенкина сада", где мы и собирались. Жаркими днями хвастались друг перед другом, кто сколько раз искупался. Засчитывалось, если ты окунулся – "трусы замочил".
- А я десять раз сегодня купался! – хвастал какой-нибудь Васька.
- Врёшь! – уличал его в жульничестве Петька. – Мы с тобой, когда купались, ты говорил, что восемь!
- А я ещё раз потом прибегал! Сашка видел. Сашка, скажи ему!
- Да ты прибежал и тут же убежал, даже трусы не замочил!
- Окунался я! Просто мамка меня в магазин посылала за спичками, некогда мне было купаться долго!
Кто купался долго, того уважали. Долго значило - пришли купаться, поныряли, поиграли в догонялки, побаловались, погрелись на солнышке… Долго, в общем.
О "долгости" купания тоже спорили часто:
- Да я дольше всех купаюсь! Вовка купался, вас ещё не было! А я раньше него пришёл!
В "нашем" месте через речку был переброшен жиденький мостик из двух досок с перилами по одной стороне для боязливых женщин. Доски опирались на толстые жерди, вбитые в дно через каждые четыре-пять метров. Пролётов таких было штук восемь.
С этого мостика мы наряли на спор: кто дольше просидит под водой или кто дальше пронырнёт. Свесив ноги в воду, грелись на нём после долгого купания. Ходившие по мостику на овцеферму женщина постоянно ругались на нас:
- Намочили доски, скользко! Марш с мостика!
Визжа и смеясь, ребятня горохом бултыхалась в воду. Стоило женщинам уйти за середину мостика, как все снова залезали на горячие от солнца доски.
В то лето мы, шестилетние, неожиданно для себя начали плавать. То один, то другой из нас восторженно хвастал пришедшим в очередной раз купаться:
- А я плавать научился!
И тут же демонстрировал, как он может по-собачьи барахтаться в воде, не опираясь на дно.
Самым заманчивым было – "переплыть" речку. Можно, конечно, перебежать её и по мостику, но не тот кайф, как бы сказали сейчас.
Переплывание речки происходило следующим образом. "Пловец" подходил к второй от берега жерди, на которой крепились доски мостика, где глубина доходила уже почти до шеи пловца, ухватывался за неё и, спружинив ногами, торпедой доплывал до ближайшей жерди, у которой глубина была уже "выше крыши". Передыхивал, готовился, толкался от этой жерди, доплывал до следующей. Отдохнув, "стрелял" дальше.
На середине речки два пролёта были особо широкими.
Детишки хвастались друг перед другом:
- А я сегодня вон до того места доплыл!
- А я до того!
Мои друзья, которые уже научились держаться на воде, успешно "переплывали" речку, торпедируя жерди. Рассказывали, как хорошо на том берегу… Перебегать за ними по мосту, чтобы "словить кайф" от пребывания на том берегу было "западло". Я уже добарахтывался до "того места" – до предпоследнего широкого пролёта. Друзья, естественно, подзуживали:
- Давай с нами! Переплывёшь!
И вот я решился.
…Преодолев страх, пробарахтался предпоследний широкий пролёт. Вцепившись в жердь, выпучив глаза, шумно дышал, лихорадочно размышляя, стоит ли "плыть" дальше… То, что не доплыву – это я осознавал ясно. Но что будет, когда не доплыву, об этом не думалось. За всё моё детство на речке утонул только один мальчишка, и тот приезжий. Это случилось многими годами позже.
…Или ретироваться, разочаровав друзей и показав себя слабаком?
Рядом со мной висел Сашка.
- Толкайся сильнее, - инструктировал он меня, - потом немного руками побултыхал – и там! Смотри!
Сашка глубоко вздохнул, подняв от усилия плечи, раздув щёки и выпучив глаза, плотно зажмурился, что есть сил оттолкнулся, секундой позже забарабанил руками и ногами, поднимая фонтаны брызг… И вот он уже наткнулся на спасительную жердь, вцепился в неё, победно оглянулся через плечо, раскрыв один глаз сквозь сливающуюся с головы воду:
- Давай! Толкайся! – свободной рукой он утёр радостную физиономию с облупившимся носом и щеками-пончиками.
Чтобы не испугаться и не вернуться назад, я толкнулся.
Оттого, что дно дальше, чем дно океана, оттого, что уцепиться не за что, щекотало под ложечкой и свербело между ногами…Что под пузом у меня бездна, в которую я неудержимо проваливаюсь, почувствовал сразу…
Я бил по воде руками и ногами, судорожно задирая голову, глотал воздух вперемешку с водой, слышал, как мои друзья что-то кричали… Но чёрная глубина всасывала и противиться ей было невозможно…
Где что, куда плыть, я уже не соображал. Вокруг стало темно, отрывочные звуки глухо и непонятно бились в череп, не достигая ушей и сознания…
Очнулся я, вцепившимся в жердь на той стороне.
Рядом со мной висел Сергей, пацан старше меня года на четыре.
- Ну вот, а ты боялся, - похвалил он меня, насмешливо улыбаясь.
- А ты боялся, - как-то не очень бодро и не очень весело повторил Сашка.
- Ты слабо оттолкнулся, - сделал замечание Сергей. – И, пока плывёшь, не выдыхай. Тогда не утонешь.
Дождавшись, пока я отдышусь, он скомандовал:
- Поплыли назад.
Я испуганно взглянул на Сергея.
- Не бойся, одобрил он меня. Я буду рядом.
Он спокойно отплыл от жерди, на которой я висел, и остановился на середине пролёта.
- Сюда доплывёшь, а дальше я помогу. Набери воздуха и толкайся, что есть мочи.
Я набрал побольше воздуха и что есть сил толкнулся… И поплыл над водой, а не под водой! Я плыл, не особо помогая себе руками и ногами!
- Не выдыхай! – громко напомнил Сергей.
Я сам доплыл до спасительной жерди!
Ну а дальше плыть было делом шутейным.
- Он тоже научился плавать! – гордо констатировал факт Сашка нашим шестилетним и старшим друзьям, когда мы выбрались на берег.
Не умеющие плавать ребятишки с завистью посмотрели на меня.
То ли оттого, что долго был в воде, то ли "от нервов", я замёрз до дрожи. Сел на берег и накрыл плечи рубашкой. Рядом присел Сашка.
- Если бы Сергей как раз не подошёл, ты бы утонул, - грустно буркнул он, ковыряя пальцем ноги землю. – Я ведь тебя не смог бы спасти, плаваю не очень…
 ***

Вдоль ручья, впадающего в речку, росли огромные вётлы. Высотой примерно с пятиэтажный дом. Мы частенько бегали под эти вётлы жечь костры. Лазили и на деревья. Естественно, хвастались друг перед другом:
- А я вон на ту ветку залезал!
- А я вон на ту!
- Врёшь!
- Не вру! Вовка видел! Скажи, Вовка!
Самым тяжёлым было – залезть на нижнюю ветку. Стволы у оснований деревьев толстенные, не обхватишь, и без веток. Мы цеплялись за бугристую кору, вставляли пальцы ног в широкие трещины… Стопы у нас были крепкие и жёсткие – всё лето мы ходили босиком. Даже в степи, где рассыпаны колючки, похожие на маленькие жёлуди с шипами, мы бегали, всего лишь поджав пальцы. И как противно было надевать жёсткие, неудобные сандалии, когда наступали осенние холода, или надо было идти в школу!
Забравшись по стволу, как по стене, на нижнюю ветку, я отдохнул, поглядел свысока на тех, кто на дерево ещё не умел лазить, и полез дальше. До следующей ветки добрался с меньшим трудом. Чем дальше, тем ствол становился менее толстым.
Выше середины дерева мы обычно не лазили.
- Хорош! Слезай! – признали мою силу и удаль друзья, наблюдая за восхождением. – Выше никто не лазил!
А выше лезть становилось всё легче. Поперечные ветки встречались чаще, и поднимался вверх я, почти как по лестнице. Да и восторженные возгласы друзей снизу, такие далёкие и чуть приглушённые шумом ветра в листьях, кружили голову и придавали сил для геройства.
Потом я осознал, что друзья кричат мне уже обеспокоено. Взглянул наверх, и увидел, что ствол, толщиной в плохонькое брёвнышко, заканчивается пучком тонких веток совсем рядом! Глянул по сторонам – и увидел верхушки низких деревьев, речку вдали, нашу деревню в дымке… Глянул вниз…
Лучше бы я не глядел! Земля качалась, как море во время шторма, который я видел в кино про моряков. Маленькие, как куклы, друзья, игрушечно задрав головы, что-то кричали мне…
Я чувствовал странное покалывание в руках и в ногах, и во всём теле… Чувствовал, как руки и ноги слабеют… Нет, не оттого, что устали – от чего-то другого…
Я глянул на ствол под собой и не понял, куда надо ставить ногу, чтобы начать спускаться. Ногу ставить было некуда! Ближайшая ветка торчала слишком далеко! А без веток сползти по шатающемуся из стороны в сторону стволу сил не оставалось.
Я понимал, что спускаться надо, но так же знал, что как только поползу вниз, руки мои разожмутся…
Страшенная высота ежесекундно пожирала мои силы.
Ждать оставалось совсем немного…
Я обречённо пережидал это "немного".
Мне было лет семь или восемь.
- Ну ты и герой! – услышал я вдруг бодрый, с каплей зависти, мужской голос откуда-то издалека. – Я никогда на такую высоту не залезал!
Я заставил себя посмотреть вниз. Внизу стоял малознакомый мне деревенский дяденька.
- Самое тяжёлое – это залезть наверх! – продолжал кричать дяденька. – Лезть вверх страшно – высоко же! А когда залез, уже не страшно. Посидишь на веточке, отдохнёшь, поплюёшь вниз для потехи, прикинешь, как спускаться, да и пошёл вниз без спешки. Я, бывалочи, залезу наверх, сяду верхом на ветку, обниму ствол, и отдыхаю…
Дяденька умолк, словно выжидая, что я отвечу или что предприму.
"А ведь так и вправду можно отдохнуть!" – стукнуло мне в голову.
Я сел верхом на ветку и обхватил ствол руками. Щека почувствовала шершавую прочность коры, её терпкий запах. Я ощутил надёжную крепкость дерева. Откуда-то вдруг нахлынули силы, заставившие меня что есть сил вцепиться в спасительный ствол.
- Там кора на дереве старая или молодая? – зачем-то спросил мужчина.
Не удивившись странности вопроса, я пригляделся к серо-зелёной коре.
- Молодая! – крикнул я, глянув вниз.
- Это хорошо! – одобрил мужчина.
- А чего хорошего? – недовольно спросил я.
- Хорошо, что видишь, какая кора, - насмешливо, как показалось мне, крикнул мужчина.
- Что ж, я слепой, что-ли! – немного возмутился я.
- Не слепой. Только некоторые со страху и цвета коры не видят, когда наверх залезут. Ты там как, в штаны не наложил? – откровенно насмешливо подначил мужчина.
- Ещё чего! – возмутился я.
- Ну и хорошо, что не боишься! – одобрил мужчина. – К вам там гости приехали. Мать тебя искала. Гостинцев хотела дать. Не хочешь домой сходить?
Гости к нам ездили редко. И весть о гостинцах была очень соблазнительная.
- Хочу! – обрадовался я.
- На другую сторону повернись, там ветка хорошая внизу! – подсказал мужчина, не давая мне времени вспомнить, что только что я не видел пути назад.
Я заглянул за ствол. Там на самом деле была удобная для спуска ветка. Я перебрался на неё.
- А теперь справа посмотри! – подсказал мужчина.
Так, по подсказкам снизу, я спустился с дерева.
Спрыгнув на землю и не удержавшись на дрожащих ногах, я победоносно оглядел стоявших почему-то тихо друзей.
- Как врезал бы!.. – обозлился вдруг только что добрый дяденька и едва не влепил мне хорошего леща.
Когда я прибежал домой и радостно спросил маму, где гости, она удивлённо посмотрела на меня:
- Какие гости?
 ***

После восьмого класса вместо бесполезного пропалывания школьного садового участка отец устроил меня работать помощником комбайнёра к деду Симаку. Помощниками комбайнёров работали старшие школьники, которые покрепче, которые могли выдюжить долгий рабочий день страды.
Шестидесятилетний дед Симак во время уборочной, когда урожай надо собрать за короткий срок, работал комбайнёром. За уборочные месяц-полтора в те времена комбайнёры зарабатывали столько, сколько при обычной работе они зарабатывали за полгода.
- Симак мужик нудный и дотошный, - наставлял меня отец, - но всё делает как надо. Тебе поблажек тоже не даст, терпи. Зато у всех комбайны ломаются, а он за своим так приглядывает, что работает без поломок и больше всех зарабатывает. И ты с ним заработаешь.
Мать будила меня в пять утра. Я наскоро умывался, напяливал рабочую одежду и на велосипеде ехал на полевой стан, что был километрах в трёх за деревней. Дед Симак уже неторопливо ходил вокруг нашего комбайна.
Моей задачей было прошприцевать комбайн перед выездом. То есть, аппаратом, наподобие большого шприца с ручкой-качалкой, наполнить солидолом через соски-тавотницы места, где крутились валы и подшипники.
- Обязательно считай, должно быть пятнадцать тавотниц! – каждый раз напоминал мне дед. – Солидола не жалей, качай, пока из дыр не полезет. Если не найдёшь одну или две, или сколько – спроси, я покажу. Ругать не буду.
Если что-нибудь не смазать, за день напряжённой работы даже самый крепкий подшипник расплавится… Что нередко и случалось у нерадивых комбайнёров.
- На колёсах четыре, - считал дед, если я не находил все пятнадцать тавотниц. – На мотовиле две… Шприцевал?
- Шприцевал.
Мы с дедом Симаком готовили комбайн дольше других и выезжали в поле одними из последних. Но скашивали и намолачивали почти больше всех. Дед Симак работал по стариковски неторопливо, но основательно и рационально.
Работали весь световой день с коротким перерывом на обед – только чтобы поесть, без каких либо отдыхов.
Место комбайнёра было на открытой площадке, на верху комбайна – как на мостике корабля. В те времена комбайны и называли кораблями полей. Кабин не было. Весь день на солнце, лишь парусиновый козырёк-крыша над головой. По пятнадцать часов ежедневно на ветру и в пыли.
Помощник сидел сзади комбайнёра на железном сиденьице. Приходилось часто спускаться по лестнице, спрыгивать на ходу и бежать, чтобы дёрнуть сзади комбайна верёвку, открыть заклинивший копнитель и вывалить накопившуюся солому. Жатка и молотила впереди комбайна часто забивались той же соломой – помощник бежал чистить передок… В общем, весь день прыжки с мостика на землю, беготня вокруг работающего комбайна, карабканье по лестнице на мостик, снова спуск вниз…
Работа заканчивалась в сумерках, часов в десять вечера. Приехав с работы домой, мы, сельские мальчишки, торопливо купались, перехватывали что-нибудь на ужин, затем, под ворчание матерей: "Совсем не спите, черти!" - садились на велосипеды и снова мчались на полевой стан.
Студентки-первокурсницы сельскохозяйственного техникума, приехавшие в колхоз на уборочную - им было лет по пятнадцать-шестнадцать, как и нам, - жили на полевом стане. Отработав смену на пыльной и жаркой сельской работе, девчонки мылись под "солнечным душем" нагревшейся за день в огромной бочке водой, дарившей молодым телам накопленную в себе энергию солнца, одевались в чистое, ужинали, и часам к одиннадцати вечера ждали сельских мальчишек.
Их загорелые шейки и свежевымытые чёлки пахли степью вкуснее любой парфюмерии!
Невозможно забыть те ночи!
…Мягко-бархатный купол удивительно осязаемой черноты увешан гроздьями жёлтых звёзд, похожими на наливающиеся ранние ягоды, до срока созревшие и готовые от избытка себя истечь манящим обилием соблазнительных соков. Огромные звёзды поражают своей близостью. Кажется, подпрыгни чуть выше - коснёшься их рукой и узнаешь, каковы они на ощупь: горячи или холодны, колючи или нежны. Млечный путь щедрой кистью Творца намазан так густо, что белизна с высоты небосвода стекает на край степи у горизонта, и оттого небо, отразив скопление молока под собой, скоро начнёт бледнеть.
Живительный, с едва уловимой горчинкой полыни ночной воздух, заполнивший прозрачно-хрустальное пространство между небом и землёй, искушающе вкусен. И подобен леденящей родниковой воде, дарящей измученному зноем, страждущему влаги путнику счастье пития, но бессильный утолить жажду его выгоревшего нутра.
Хоры цикад и кузнечиков серебряными трелями в тысячи голосов славят великолепие степной тишины, и добрая летняя ночь, зачарованная их концертами, умиротворённо вздыхает, волнами распространяя в чёрной густой прохладе парной дух свежескошенных хлебов.
Весь мир спрятан под старым волшебным покрывалом таинственной темноты. Короткие летние ночи под этим покрывалом чисты и свежи, словно древнее покрывало и саму ночь старательно выстирали, просушили и подготовили для брачного ложа целомудренных влюблённых заботливые руки достопочтенной старушки.
В одну из таких ночей, давно - вечность назад, я впервые обнял девушку. Впервые ощутил ладонями нежность девичьей кожи и вкусил сладость девичьих губ. Будто испил божественного напитка, от которого звёзды пошли хороводом, и сердце переполнилось счастьем...
…В глубине непроглядной темени вырезан-затерян жёлто-золотой прямоугольник света. Это открытая дверь крохотного глинобитного домика с плоско-покатой крышей - дверь "красного уголка" полевого стана.
- Билаго-о-о! Билаго-о-о! - из пылающего золота распахнутой двери изливает в степь восхитительную мелодию, волнует умы и души влюблённых, будит грёзы любимых любимец всего Советского Союза шестидесятых годов, испанец Рафаэль. Зарядив танцующих энергией возбуждающе-ритмичной песни, содрогнув распалённые эмоциями тела экстазными движениями, Рафаэль утихает - будто умирает, обессилев... Но тут же воскресает с новой песней, которая стесняет грудь непередаваемо-щемящими чувствами и обрекает слушателей сладко тосковать под звуки чудной мелодии, похожей на неторопливое плаванье в безбрежном океане взаимной и всепоглощающей любви слившихся в едином сне, отвергнутых миром двух влюблённых...
- Ну что, познакомился с кем? - спрашивали мальчишки друг у друга в день приезда студенток. Знакомились в первые дни и не "перезнакамливались" до самого отъезда. Уважали постоянство.
Молодой красивый голос из радиолы, измученный нетерпением желания, молил о вожделенном наслаждении... Источал любовь и заставлял жаждать любви слушавших его... Лишал дыхания замершие в нежных соприкосновениях танцующие пары... Приводил в смятение мысли мальчишек, ощутивших сквозь эфемерную преграду сарафанчиков умопомрачительную мягкость послушно прильнувших к ним в медленном танце желанных тел...
- Пойдем, погуляем? - уловив призывный трепет девичьих сердечек, и не найдя в себе сил дождаться последних аккордов невыносимо затянувшегося танца, срывающимся голосом шептали в горячие ушки юных партнёрш, словно молили о глотке воды пересохшими языками кавалеры.
Бережно держа за тоненькие талии, смущаясь под понимающими взглядами улыбающихся приятелей, парни вели девушек - каждый словно нёс хрупкий цветок! - к далёкой-далёкой двери. На это нужна была смелость - увести девчонку от друзей через огромный зал... размерами четыре на пять метров!
Укутанные темнотой ночи, переполняясь блаженством вкушения неизведанной сладости, робкими, непослушными губами мальчишки неумело искали оцепеневшие в ожидании податливые девичьи губы... Задыхаясь от восторга, собирали трепетную нежность вливающейся в ладони бесценности юных грудей... С замиранием сердца и мерцанием в сознании бродили пальцами по упругой прохладе полных совершенства плавных изгибов, жадно-пугливым в досягаемой обнажённости, подаренным для ласк девичьим коленкам... Тонули в доверчивости девичьих глаз...
И не оскорбляли их доверия - это было законом, нарушить который не позволяла мужская мальчишечья честь.
О, эти ночи, полные музыки, льющейся не из открытой нараспашку золотой двери "красного уголка", а из одной открытой, чисто и бескорыстно дарящей счастье юной души, во внемлющую, понимающую и бережно принимающую с благодарностью щедрый подарок другую душу!
О, эти ночи, приводящие в восторг Вселенную!
Часа в два ночи мы возвращались домой. А в пять матери с трудом расталкивали нас на работу.
- Может бросишь всё, не пойдёшь работать? – жалела мать, глядя на меня, невыспавшегося.
Дед Симак относился к моим недосыпам с пониманием.
- Что, опять до утра загулялся? – кричал он сквозь лязг и грохот механизмов. И признавался сочувственно: - Я тоже молодой гулял…
Часам к десяти утра солнышко так размаривало, что, привалившись к крупно вибрирующей железной переборке за спиной комбайнёра и прижавшись щекой к влажно-прохладной деревянной коробке с бачком питьевой воды, я не мог удержаться и засыпал.
- Девчонка то хорошая? – заговорщицки подмигивал дед, обернувшись ко мне.
Я не мог передать, насколько хороша моя девчонка, но по глазам дед видел, что очень хороша.
- Ну, вы их не обижайте, девчонок-то! – приказывал он строго. – Вы – мужики! А девчонки… они все хорошие! Ладно, иди поспи в копёшку, я один поработаю.
В тот день мы работали на подборке – комбайн собирал скошенную несколькими днями раньше и уложенную бесконечно длинными километровыми строчками-валками, просушенную пшеницу, обмолачивал её, собирал зерно в бункер. После того, как зерна в бункере набиралось тонны три, помощник комбайнёра залезал на самую верхотуру комбайна и махал курткой, призывая ездившие между комбайнами грузовики, чтобы ссыпать им зерно.
Я не лёг в копну, подумав, что там на меня, малозаметного, случайно может наехать грузовик, а отошёл подальше в глубь необработанного поля и лёг прямо на солнцепёке в валок. Отключился, естественно, едва коснувшись головой земли.
…Очнулся от страшного грохота. Перед лицом крутились мотовила. Попасть в такие значило неминуемо быть изуродованным.
На осознание ситуации времени не было даже полсекунды.
Как я вскочил и как прыгнул – неизвестно. Но прыгнул я куда нужно и неимоверно далеко, потому что комбайн на подборке едет довольно быстро. Ошибись я, и прыгни в три другие стороны – меня "замолотило" бы…
Едва я коснулся ногами земли после прыжка, наступила тишина.
Выключив мотор, что обычно мы делали только один раз в день – на обеденный перерыв, с комбайнёрского мостика как-то неуклюже, то и дело промахиваясь мимо ступенек, слезал дед Симак.
По стариковски сгорбившись, будто жутко устал, подошёл ко мне. Даже сквозь налёт пыли было видно, насколько он бледен.
- Я же тебе велел в копну идти спать… - тихо укорил он меня. – Я ж тебя чуть не задавил…

 ***

После второго курса института мы поехали со стройотрядом в одно из сёл Заволжья на стройку животноводческого комплекса. Рыли лопатами траншеи под фундаменты, разгружали стройматериалы. Некоторые особо умелые студенты даже клали стенки-перегородки "в полкирпича", которые часто падали, не выдержав собственной кособокости.
После обеда командир отряда послал нашу бригаду на станцию, разгружать полувагоны с кирпичом.
Полувагоны – это металлические вагоны без крыш, в которые нагружают сыпучие грузы. Высыпают же их через длинные люки под днищем.
По каким-то причинам в этот раз кирпичи привезли как "сыпучий груз", то есть навалом.
Инструктажей по технике безопасности тогда не было. Как открываются люки, мы понятия не имели. Но любой студент, естественно, мог разобраться в такой технической мелочи! Я направился к вагону, чтобы открыть люк.
- Сам открою! – опередил меня Славка. Он любил работу, от которой происходило много технического грохота и восхищённых криков девчонок.
Я остановился. Есть желание – открывай.
Славка залез под полувагон.
Рядом стояли два десятка бездумно, как телята весной, радующихся жизни студентов - и ни у одного не мелькнула мысль, что лезть под вагон открывать люк - безрассудство!
Славка кирпичом выбил одну задвижку - крышка подалась. Многотонная груда кирпичей просела, угрюмо эйкнула-постращала студента.
Беспечное племя! Никто не слышал угрозы!
Беспечный открывальщик люков - он выбил-таки задвижку.
"Ш-ш-ша!" - сказала многотонная масса. Сдерживаемая стенками и дном вагона, она ринулась в приоткрывшийся люк и удавила самою себя.
Истошно завизжали девчонки, онемели парализованные ужасом мальчишки... Тело открывателя люков трепыхалось, словно бумажка на ветру. Так живое тело трепыхаться не может - оно слишком тяжело для таких движений!
Крышка люка из железа в палец толщиной рухнула на голову студента, припечатав её к колесу вагона, и сама упёрлась в колесо каким-то своим длинным выступом. Что спасло голову от отсечения.
Руки несчастного судорожно цеплялись за окружающее железо, конвульсивно упирались, пытаясь оторвать тело от головы, зажёванной железной пастью огромного, величиной с вагон, безмозглого чудища. Ноги болтались в конвульсиях, как пустые брюки на сильном ветру.
И страшные руки, которые вот-вот оторвут собственную полураздавленную голову от неуправляемо дёргающегося тела.
И мертвенно белое лицо, точнее - нечто продавленное и скомканное, где на белой, залитой потоками крови коже там и сям торчали в беспорядке нос и уши, хрипел рот, вылезали из орбит нечеловечески бессмысленные глаза...
Все ринулись к люку.
Глупцы! Поднять крышку люка - равносильно приподнять вагон с кирпичом! А, подняв - потом опустить. И тонны кирпича ухнут вниз, накрывая тех, кто осмелился попробовать вырвать из пасти голодного чудища его добычу.
Человек пять кинулись через борта в полувагон, чтобы выкинуть из него кирпичи. Скорее всего своим весом они лишь утяжелили груз… Несколько человек подставили плечи под край люка - их глаза прилипли к бьющемуся в судорогах телу товарища. Другие, стараясь не смотреть на размятую голову с потоками крови из ран и проломов, изо рта и носа, из ушей и из... глаз? - вцепились в безудержно дёргающееся тело, пытаясь смирить его. Тщетно. Пальцы нечеловека схватили одного из спасателей. Парень чуть не шарахнулся прочь, но вовремя пересилил себя - вцепившаяся в него рука держала... мёртво. Дёрнувшись, он мог вырвать из железной пасти ущемлённую голову. Часть головы. Остекленев глазами, спасатель замер с посеревшим, перекошенным от ужаса лицом.
- Раз-два... взяли! - скомандовал кто-то, сохранивший способность рационально мыслить.
Под фантастическим грузом ноги в коленях прогнулись в обратную сторону...
Десяток мальчишек - они приподняли вагон кирпича!
Зажатое тело выпало из гигантского капкана, шмякнуло кроваво-мокрой головой о гравий, перестало дёргаться. Его утащили в сторону.
- Атас! - выдавил в неимоверном напряжении один из державших люк.
- Х-х-ха... - просели горы кирпича в вагоне и высыпались метровой грудой, заполнив всё пространство под вагоном. Долей секунды раньше студенты отпрыгнули от вагона, сбив с ног оцепеневших в ужасе девчонок. Про тех, кто был в вагоне, никто не вспомнил – они спасались сами.
Перепуганные, все сгрудились вокруг умирающего. Раздавленный череп, изуродованное до неузнаваемости лицо...
"Чёрт возьми! – шевельнулась в моём сознании страшная, но где-то стыдливо-счастливая мысль. – А ведь вагон открывать шёл я!"

 ***

В начале восьмидесятых мы сплавлялись по Белой. Однажды остановились на излучине реки, окружённой со всех сторон высокими скалами. Приметив расщелину, по которой было бы удобно подняться наверх, я подумал, что можно сделать великолепный снимок нашего бивака с высоты орлиного полёта, и полез вверх. Добравшись до вершины, сфотографировал нашу палатку на берегу, костёр с дымком, крохотную фигурку, сидящую на бревне у костра, и пустился в обратный путь. Слухам о том, что спускаться вниз тяжелее, чем подниматься вверх, начинаешь верить лишь тогда, когда займёшься этим сам. Я вдруг потерял ту удобную расщелину, по которой поднимался, сбился с дороги, и попал на такие скалы, с которых нельзя было не только спуститься вниз, но и вернуться наверх составило большого труда и определённого риска. В один из таких моментов я стоял и раздумывал, карабкаться мне вверх, откуда я только что с трудом спрыгнул, или прыгать дальше вниз, на узкий каменный козырёк или на толстенное дерево, соединявшее этот козырёк с соседней скалой. Тем более что с той скалы вроде бы проглядывался хороший спуск до самого берега. Всего-то и оставалось метров сто пятьдесят, не больше.
Я решил прыгать на дерево. Почти уже оттолкнулся, но в последнюю долю секунды во мне сработал какой-то предохранитель, ослабивший толчок, и я приземлился на толстый конец ствола дерева, лежавший на каменном козырьке. Мои ноги легко, словно сквозь сырой картон, прошли сквозь ствол, оказавшийся бутафорской гнилью, я едва удержал равновесие, и чуть не загремел вниз, а дочиста сгнившее дерево беззвучно, как во сне, переломилось надвое и, ударившись о скалы, рассыпалось на мелкие кусочки. Мои ноги обмякли, на лбу выступил пот. Я смотрел вслед осыпавшимся гнилушкам и думал, что один мой друг занят рыбалкой, другой готовит ужин, не скоро ещё они спохватились бы и пошли меня искать. В голове зазвучала мелодия: "И никто не узнает, где..."
 
 ***

Первой моей машиной был старый "Москвич". Кузов жутко крепкий! Сколько я соседских заборов на даче по неопытности передавил! А ему хоть бы что!
Ездил я уже года два и чувствовал себя бывалым водилой. Те, кто давно за рулём, знают, что на втором году из тебя уходит боязливая осторожность, ты начинаешь чувствовать уверенность в руках и теряешь бдительность. И начинаются аварии по твоей вине.
Мы ехали из города в деревню. Я за рулём, на заднем сиденье жена и две дочери детсадовского возраста. Дорога хоть и сельская, но с остатками асфальта.
Дети, как им и положено, расшалились. Я, уставший за два с лишним часа езды, раздражённо одёрнул девчонок раз, другой… Утихнув на короткое время, детишки снова начинали баловаться.
Психанув окончательно, я обернулся назад и гаркнул, чтобы они успокоились, в конце концов! "Сколько можно вам говорить, что…"
Закричала жена, испуганно показывая вперёд.
Выехав на встречную полосу, "Москвичок" нёсся по прямой, а дорога поворачивала направо. Под колёсами уже хрустел гравий обочины…
Наверное, со стороны это выглядело глупо, но я продолжал держать руль прямо!
Я успел немного тормознуть. Машина на скорости километров в восемьдесят сиганула с шоссе в поле… Плюхнулась брюхом о землю… Нас жутко бултыхнуло в её внутренностях… Я окончательно нажал на тормоза и заглушил мотор.
Все молчали, затаив дыхание. Через открытые окна доносилось стрекотание кузнечиков. Высоко в небе как-то звучали жаворонки.
Я молча вышел из машины, обошёл вокруг. Колёс - четыре. Заглянул под днище. Всё, как обычно. Открыл капот. Мотор на месте.
Сел за руль, повернул зажигание.
Завелась.
Медленно тронул с места.
Поехала.
Прибавил газу, вылез по крутому косогору на шоссе.
Крепкая машина – старый "Москвич"!
Попытайся я тогда крутануть руль вправо, машина успела бы повернуть… Но колёса вряд ли удержали машину на гравии и она закувыркалась бы под откос.

 ***

Дело было поздней осенью. На "Окушке" по обледенелому, словно политому из шланга шоссе, я ехал из деревни в город. Машинёшка хоть и неказистая, но переднепреводная, дорогу держала хорошо. Я ехал довольно быстро, то и дело обгонял другие машины. Иногда видел, как водители укоризненно качали головами, осуждая меня за прыть в гололёд. Тормозить на обледенелой дороге бессмысленно, поэтому я снижал скорость перед поворотами, и ускорялся на прямых отрезках. Во время одного из таких ускорений колесо, вероятно, попало на что-то жёсткое – машину слегка тряхнуло, её стало разворачивать поперёк дороги, понесло на встречную полосу. А с той стороны приближалась машина! Моя "Окушка" шла вперёд уже больше задом, чем передом. Ни затормозить, ни развернуться я не успевал. Встречная машина, крича сигналом и моргая фарами, приближалась.
Крутанув руль, я подправил машину так, чтобы она полностью пошла задом, переключился на заднюю скорость и дал газу! Я успел подтолкнуть машину на свою полосу! Встречный автомобиль с паническим воем промчался мимо.
Но машину продолжало крутить и снова разворачивало боком. А впереди начинался плавный поворот. Довернувшись по инерции, я бы ударился боком в невысокий снежный бордюр и кувыркнулся с шоссе вниз!
Я ещё раз крутанул руль и сумел выровнять машину вперёд носом. Прибавил газу и смог таки чуть подвинуться вперёд. По касательной ударился в снежный бордюр. Машина потеряла скорость и провалилась одной стороной в снег на обочине…
Похоже, я избежал ещё одного "кувырка"…

 ***

Мы ехали с семьёй отдыхать. Сплошная разделительная полоса метрах в ста впереди превращалась в бетонную разделительную полосу, похожую на нос вылезающего из-под земли корабля.
Впереди меня ехал грузовик, следом за ним – старый, но ухоженный "Москвич – 412" – из тех, которые хранят с хрущёвских времён и выводят из гаража только по великим праздникам. Рулил соответствующий "рулила" –вцепившийся в баранку и напряжённо вглядывающийся в квадратные метры перед капотом старик лет под семьдесят. Вокруг себя он, естественно, ничего не замечал.
Я включил левый поворот и пошёл на обгон. Мы уже поравнялись с открытым окном "Москвичка" и с интересом наблюдали за дедом в позе гонщика "Формулы-70", как вдруг дед тоже включил левый поворот, начал теснить меня и обгонять впередиидущий грузовик! Я, естественно, подался влево, слегка заехав на сплошную полосу, и глянул вперёд. Навстречу мне, тоже на обгоне, вплотную к сплошной полосе неслась иномарка!
Соприкоснуться с такой "на чужой территории" – всю жизнь не расплатишься! А справа меня теснил дед!
Мы с ним мчались окно в окно! Плевать на иномарку - если ехать так же прямо, дед направлял меня на ледокольный нос приближающегося бетонного бордюра!
- Ты куда прёшь, старый хрыч! – закричала жена чуть ли не в ухо старику, высунувшись из окна. – На кладбище?!
Дед испуганно вжал голову в плечи и окаменел. Подать вправо ему мешал грузовик.
Но дед не тормозил!
Я нажал на газ.
Машину тряхнуло на мусоре, скопившемся у бетонного "водораздела", я шарахнулся вправо, подрезая деда… Разминулись, наверное, миллиметрами…
Не оборачиваясь и не интересуясь, хватил ли деда инфаркт после такой передряги, мы молча укатили вперёд. Лишь через некоторое время укоризненно помыкали, удивлённо понукали и подакали, облегчённо повздыхали и недоумённо покачали головами.