Срок годности. Сюжет дингам ч. 2

Эпиграф:
Бари: - Никого не интересует твоя жизнь от начала и до конца. Всё будет гораздо быстрее, чем ты думаешь.
Эндор: - Я не успею постареть?
Бари: - Это так. Листья не упадут с деревьев, как всё кончится. Но весь вопрос – чем?
Вбегает Диц.
Диц: - Я ухожу в даль семи морей.

(А.Гуницкий – Метаморфозы положительного героя).



Не ощущение, а абсолютное знание, что глаза белее таблеток и в рот, как в коллектор, стекает их горечь… больно во всём, а в чём не больно, в том «юде шпилен пестнья» про «каждому своё». Жажда новокаина, староавеля – плевать - лишь бы не кубиками, а стаканами… пожалеться одним махом, сразу всему, не получается, и жалею сначала руку, которая не может сжаться в кулак и уберечь для контролёра оставшуюся линию отрыва… потом - слепую кишку, так и не нашедшую во тьме меня ни друга, ни опекуна, ни целителя. Тёплое guano согревает зябнущую под кроватью «утку»… стаканчики, мензурки - культовая анимационная у-тварь под синим светом, сестра в халате белом и настолько коротком, что забывается профиль учреждения и собственный статус в его стенах… сестра, не поворачивайтесь сказочным задом к бывшему носителю будничного хотения…

______

После полуночи, во тьме такой, что летучие мыши ходят пешком с котами-поводырями, наощупь находят меня под одеялом последствия снов – потребности дня грядущего. Здесь – необходимость плохой памяти, золотая середина, оплата № 6… всё это вкупе кликает по мне и разворачивает в активное – я просыпаюсь…
Каждое похмелье настороженно, как дама в лифте с незнакомцем. Не спугнуть его, заповедное, взмахом первой водки, большой и безвкусной, как спектакль губернского театра – вот главная и основная задача.
Ах, до чего ж всегда мал литр Твой вчерашний, Господи! Какое великое множество раз - желая наполнить до якорного привода - под утро он осушал меня до потрескивания! Но – надышавшийся пылью чужих настенных ковров, я - в таких состояниях трудный для повторения, как персидский узор - вновь и вновь смешивался с запахом вчерашней еды, как йог, отсекал привязанности к исполнению обязанностей перед обществом и смотрел в сторону кухонных TV, в основном, отчего то, Samsung, с невеликими диагоналями. Я бы даже сказал - неброскими…
Водочка в кофейной чашке мой Конь Бледный, кофейная гуща в пепельнице Конь Вороной… эх, иноходцы! - сколько башмаков моих уберегли вы от ремонтов, не позволяя уходить туда, куда идти не следует пешему воину казачьего соединения в приблизительном состоянии! Это о вас, это – вам, это – с вас писана «Моя любовь» у Би-2:
- Конь! Кончи цыплёнка…
Цыплята ведь - табака, а капля камень точит… а никотина – убивает…


«Во несётся, а! Если покрытие мокрое после уборщицы – она запанирует меня вместе со столом, и хоронить не надо. Обидно, я так мало успел отпить, толком не распробовал салат… «да и просто хотелось пожить»… А может я – поезд? И она боится на меня опоздать? Во сколько же я отхожу? И – куда… позор – не ведать своего расписания под хохлому. Гусь Хрустальный? Скорее Гусь Приезжий. Ладно, сейчас прояснится…»
- Вы – БМП? (это я ей)
- А что это? (останавливается)
- То же, что и вамп, но в авестийском диалекте… Ахура-мазда… Ну присаживайтесь смелее… меню - у них там, на стойке… разные внешне комбинации цифр означают все одно - голландский сыр только в Голландии… кстати, знаете - слово «стойка» у меня стойко ассоциируется с довольно известной в прошедшем активной дамой из Югославии. Её звали Милка Стойкович. Хотя… некстати…
- А из тебя будет толк… ты прикольный…
- Вы мне ещё «вау» скажИте - один хрен вечер испорчен…
- Ты пьяный или злой? Или всё вместе?
- Я трезв… как неродившийся схимник…
- Да уж, глубоко…
- Как и всё глубокой осенью… Во! Сейчас будет «Ich ruf zu dir, herr Jesu Christ» Баха…
- Откуда ты знаешь, ведь ещё ни одной ноты…
- …это мой компакт… тише… тише… вот послушайте навеянное давеча сим музыкальным рядом моему кирзовому рылу, правда не с начала, потому что начала не будет, чтоб уберечься от обязательного тогда конца… это про неё, и про осень, и про него… типа трое в городе, не считая крымского хана… гм, вот… «…здесь все фонари – фермеры, в их поле неволятся зрение и симпатия к направлению, где ветер в спину… и не встать на колени пред Красотой затеи… задумываешься и понимаешь – но ведь по другому, чистыми и сухими коленями, не выразить моё трепетное к твоему фюзеляжу … и этот влажный холод, губящий мразь ярый антитермит – если бы не он не в ЭТОТ ТОТ день, то – кто угодно, но не Ты бы сейчас…
Я люблю этот наполнитель моей одежды, который курит мои сигареты, когда захочет, я без отвращения проглатываю смоченную его слюной пищу, мой нос забит его соплями – ты поймёшь без труда, о чём я, если обернёшься в нижний угол… А когда глаза поседеют и не властна над цветом их станет даже иранская хана - не зареветь бы только - откроется тебе презирать меня…». На данный момент это пока всё. Как вы сей return to fantasy находите?
- Давай на «ты», ага?
- А куда я с горящей подводной лодки… ну так – как тебе?…
- Очень… только вот «фюзеляж»…
- Я думал об этом… можно «корпус», конечно, но тогда землёй отдавать будет, предмогильностью, некой, я бы даже сказал, за-могильностью… а «фюзеляж» подразумевает удачные испытания в аэродинамической трубе, обтекаемость, выигрыш в темпе без потерь качеств назначения. Чтобы злобствующий зубовно расстирига Фёдор не кинул с упрёком «Эх, орлуша, орлуша, большая же ты сволочь…». Вот.
- Отправь ей обязательно. Прямо вот в таком виде, как есть, от руки. Это убедительнее, сердечнее как то… я б простила после такого. Или бы задумалась.
- Кому это – «ей»?
- А для кого это, той и послать.
- Хм… у Ляписа Трубецкого в «Стульях» была загадочная возлюбленная – Хина Члек. Ей, и только ей он посвящал все свои порывы – от неядовитости кавказских шакалов до приспособлений для подъёма тяжестей, перекатывающихся через мол стремительно. Ляпис давно почил в обозе, муза овдовела и, чтобы она не пошла по рукам, ей подвернулся я. Короче – в гроб всходя Ляпис успел-таки благословить меня. Заметив перед помазанием, естественно.
- Помню… читала… а чего это ты уже третий день здесь сидишь?
- …? Да… не знаю… наверное потому, что здесь есть стулья… а локти можно класть на стол – и никого не шокирует, что говорит о братском бескультурье окружающего… неужели я так отсвечиваю? Или не гармонирую с чем либо?
- Нет. Ко мне подруга приезжала, мы болтались по городу пешком, а последним пунктом перед домом всегда был этот. И в пункте этом, в это же время, ты сидишь. В этом же углу. Выпивали по чашечке кофе с ликёром, или глинтвейн… грелись короче… ей интересно, она из провинции. А тут – музыка такая… не для таких, короче, мест. Это они твоё крутили?
- Да я не помню… моё, но не всегда…
- Извини – а с чего ты отрываешься так? Случилось что?
- Вопро-о-ос…
(А и правда ведь – что случилось то? Что за трогательная история? «Он что, родственник твой – Студебеккер? Папа твой – Студебеккер?…». Ничто не может оправдать многодневного пьянства, ничто. Но всё может послужить причиной для него, ВСЁ. Да и не нуждаюсь я особо в оправданиях. В конце концов, почки на деревьях – и те наБУХАЮТ. И не один день. Кому ж от этого плохо то?)
- Да ничего не случилось. Просто три дня назад я открыл «Синюю птицу» Метерлинка, дошёл до второй страницы, и так мне стало… не по себе…
- А-а… значит Метерлинк виноват… я знаю, он может… продрать…
- Не виноват он, он просто причина. Или следствие даже. Здесь синтез – Метерлинк лёг на Акутагаву, а мне – лишь бы нажраться при любом исходе из Египта. Я ж истребитель… Знаешь что – поехали к тебе, а? «Возьмём конфеты, ананас и две бутылочки для нас».
- Ого!
- Ну или пешком, если не далеко…
- Лифт не работает – не испугаешься? Ко мне – высоко.
- Фигня… даже если в твоих высотах водятся коршуны – я ведь не Прометей, за тлеющий меж перст окурок они ведь не станут глумиться над отцерозированным внутренним органом? Внимая Бутусову – я согласен «за тобою вслед подняться, за тобою вслед подняться, чтобы вместе с тобой напиться, с тобою вместе».
- Не ври, у Бутусова не так.
- Давай обсудим это в пути, а то собака охрипла уже, а караван даже не тронулся… своим бездействием мы искажаем мудрость Востока…


Убит на посту часовой механизм, мигрирующими пулями откорректирован рикошет и уже не влияет на траектории отражений. В цинковую копилку насобирали целого сапёра и не дают сделать работу над ошибками. Я один прорвался в обгоревшем гвардейском лифте на территорию чуждого жилища и разжаловал комнату, сорвав обои различия. Наутилус означает – «подвижный в подвижном», я здесь – суеверный в суверенном. С промокшим иноискаетелем прячусь от грозы под самым большим деревом на берегу маленькой кухонной картины, ловлю попутный кетчуп ртом-парусом - он стекает через губу на грудь, похожий на кровь, и я, весь в нём, несомненный герой, по праву буду эксплуатировать твою наружность, нежность и то, что рифмуется с нежностью. Жребий брошен, как могилы героев…
- Ты мечтаешь?
- Рядом с тобой? Ну, разве что, о бессмертии уездного кащейства… А ты была когда нибудь в плену?
- Ха… не приходилось…
- «Мой грустный товарищ, махая крылом, кровавую пищу клюёт только так»… значит, и не подозреваешь о никчёмной прелести побега, когда «оковы тяжкие падут, темницы рухнут, и свобода нас встретит радостно у входа»…
- Ты кому декламируешь, а?
- К тебе, о свёрнутая, как улитка… на склоне… лет… ямы Фудзи… но не декламирую – декларирую я.
- Холодно… закрой окно…
- Ты поместишься в мой носок? Он тёплый… будешь, как рождественский подарок от двадцати шести бакинских комиссаров… то есть – от семи гномов… и Снежнобелки. Хотя – разница?… Путешествие Нильса Бора с дикими гусями тоже могло иметь место…
- Лучше обними… просто…
- «Я приду и тебе обойму, если я не погибну в бою…»… когда тебе принесут похоронку на меня, не пропусти между строк, что «не умрём, а изменимся»… и вообще всегда будь готова к изменам, которые, суть, составляющая всех перемен, даже школьных…
- Господи… что у тебя в голове… обнимать то будешь?
Мы с ней похожи. Но не одинаковы. Она тоже мается, и, кажется, сильно. Но я ей не параллелен даже, она – в сторону. Если бы мы были прямые – не страшно, мы бы пересеклись одним из концов, но мы – лучи, из точки – в бесконечность, через тернии - к «мимо кассы»… если лучи не параллельны, если нет сближения, значит, присутствует ТОЛЬКО расхождение и, чем больше времени проходит, тем более и более увеличивается пространство между нами, движущимися хрен знает куда – вот я её обнимаю, а через минуту – только держу за руку, потом с трудом дотягиваюсь коснуться… вижу… слышу… чувствую… припоминаю что то… теряю ориентацию, но, раздеваясь, определяюсь – что можно мне и во что можно меня… и за что…
Впервые хочется домой, чтобы долго одному, и молчать, молчать, молчать… чувствовать, как Sympathy (и Tales, конечно же) Uriah Heep-а выдавливает кровь из ушей и других технологических отверстий… я довольно молодой… с утра… пусть она просто не даст мне…
- А вчера мне звонили из Катманду…
- ...а ты выслала их изящно и сказала – ищите сами, да?…
Молчим о своём…

«Нет такого «капо дей тутти капи», который бы запретил своему витамину бодаться с тобой, ишаком» - первая мысль после пробуждения. Значит она верная, как мёртвая жена на необитаемом острове.
День будет короткий, как не тот удлинитель, но всё равно руки успеют устать от скарабейства – это не пророчество, просто память хорошая.
Вы ничего не изменили в моё отсутствие. Под ковром, в полный рост, не таясь Афинской – как и мечталось под осенней капельницей - Шмель Ужаса вошёл, обнявшись, в ваши соты и разорил их до «шестисотого» и модификаций. Кто то при мне называл подобное «ах, этот добрый, лубковый дзен», или, может, «лобковый» - ведь мне, слышавшему, стало, вдруг, так неловко, будто я чешусь под штанами…
Ваши легионы пропили моё боевое мастерство, лёжа на невестах, которые состояли со мной в откровенной переписке и ждали ТОЛЬКО меня среди розеток на уровне не более тридцати сантиметров от пола. Вы не дети мои, ленинградцы, мне не до вас не в степени даже… я флудный сын – вы ведь простите вернувшегося меня нажатием, как только я отражусь на экранах радаров? Спасибо, дорогие мои москвичи и гости столицые да волоокие…
Я ещё не переоделся для выхода к вам, но меня уже не помнят здесь; я не бил суфлёра ногой в лицо, бывало - спотыкался о суфлёрскую будку. Несобран, невнимателен, что ж… на улице Бассейной 14, в общаге техникума я спал не от рассеянности - от передоза «Кагора», получив перед тем литровое откровение важное, как начальное образование, за пару остановок оттуда – в «Розе Ветров». Тогда даже кактусы не кололись… мы были не те…
И краснел я тогда часто. И вовсе не потому, что поступки и мысли мои были постыдными, нет, просто требования к себе и ко всему, что в себе, были высоки. Чересчур. Потом я за#бался от собственной запредельности, отдельные части меня крепкого стали привычно хоронить сектора меня же, но сдохшие или агонизирующие от спринта на стайерской дистанции. Чтобы не смывать пятно, я решил просто выбросить одежду. Но, оказалось, что от неё не избавиться, что она проросла сквозь мясо, пронзила потогонные и эрогенные зоны и, вместе с Tefal-ем, подумывает о генной инженерии. Думы эти, даже издали, даже без медицинского образования, виделись отнюдь не нежными. Но тогда ещё можно было отвернуться и не смотреть. Сегодня всё запущено – цепочки ДНК замещены строчками ДДТ, и генная равняется гиенная плюс геенная, процесс этот односторонний и необратимый…
Мне 3,14… странный возраст…

Пустеют рваные троны… никто не хочет быть королём ночного трамвая, я один прикуриваю задолго до открытия дверей. А где то партнёрши локально влажнеют в ходе страстного танго (танго – вид деятельности)… ночной тариф, ей нужна горячая вода, ему холодильник со сметаной - лёжа на запотевших животах и спинах, курят на двоих, не стесняясь наготы, но и не глядя друг на друга, чтобы не убить вкус жизни…
Показываю собаке компакт и она, подстрочно переведя жест, CDит с весёлым хвостом, живущим отдельно от грустных глаз и тёплого языка под холодным, мокрым носом. Я бы тоже повеселился с окончанием её позвоночника, но эта дверь в ванную размыта слезами, её отсутствие отвлекает и дарит приятную надежду подсмотреть таинство подмовения – не до веселья, короче… полки и полочки мутные - как подо льдом - под слоем высохшего мыла, с влипшими в него, как мухи в янтарь, волосами. Ещё там можно приятно столкнуться и не разминуться сорок раз по разу…
Потом что то раздвинулось, стыдливо сбившись со счёта, что то встало, потому что воздержание вещь опасная… что я люблю больше всего? - использование презервативов НЕ по назначению и умершее много дней назад молоко… не пугайся, это простокваша…
Фонари делают аборт вечерней аллее, выскребая из неё темноту, коты озвучивают страшные боли… с высоты этажа плюю вниз, невидимый как всё, что располагалось ниже головы профессора Доуэля… против воли, против ветра, по привычке… разрезанная застарелая вена болтается из щиколотки, как нитки из шва китайского ширпотреба (нарезка вен вообще хобби не актуальное, хотите удивить кого нибудь – попробуйте их намазать на хлеб), дёрнешь её – и игра over, а over при переходе Суворова на летнее время становится «зеро» - выигрывает заведение, но это к делу не относится…
- Только люди, разлучённые с чем то, с чем разлука невыносима и необратима, берут острое и правят себя… интересно – у разлуки есть матка?
- Чего – есть?
- Влагалище. Средство воспроизводства себе, ей, то есть, подобных.
- Ой… иногда мне страшно, что ты рядом…
- А убивать себя – разве это не страшно… убить себя, как следствие, и оставить Разлуку, как Причину… это ж вилы загипсованные, под невыгодным освещением…
- Ну убей разлуку – иди ко мне.
- Если она Расстояние – то, пожалуй, не трудно… для преодоления расстояния нужна moneyакальная бритва и время, умноженное на скорость… загадывай желание – герцог полетел… давай быстрее…
- Какой ещё герцог?
- Marlboro.
- Ну зачем ты, ведь пепельница под носом, - она откинула одеяло (розовое, без чётких границ, стекается в манящую капельку и не падает, даже если потрясти), - иди ко мне…
- У меня под носом губа… верхняя… высшая, не дура… парадокс – верхняя, а находится «под»… вот и всё так - просто и непостижимо относительно…
- Ты сфотографировался сегодня? – она пультом прицелилась в Panasonic… ченжер зашумел в поисках дисков… Rainbow eyes…
- Нет…
- А что так?
- Там борщом воняло…
- В ателье? Хм…
- Да нет – в баре на углах… я кофе хотел, ну а у них там… в таких маленьких глубоких тарелочках… а борщ без водки как… борщ без ложки…
- А-а-ах, ну ясно – вот отчего Торика бесилась. Слушай, ты можешь, встречая её, молчать и улыбаться? Просто молчать и улыбаться. Чего ты опять наговорил ей?
- Дословно: «То, что ты так красочно описываешь, это не закат солнца и не конец дня. Это глазунья, со скоростью заката убывающая под твоими ножом и вилкой. Когда она скроется из виду, это будет означать конец трапезы. Всего лишь».
- А что она описывала?
- Ты ж знаешь, я её не слушаю…
- Да ты и меня… не особо… Чем завтра заниматься будем?
- Ты на работу пойдёшь. А я проснусь, поем и буду скучать по тебе.
- Всё?
- Нет, конечно. Чтобы отвлечься – начну, наконец, сценарий.
- Чиво-о?!
- Не игровой, для документального кинематографа. Про лесбийскую любовь. Рабочее название «Незабудка и Небудилка». Первую лесбу (или пидараску? как правильно?) назвали так, потому что она патологически страшилась заходить ЗА трансформаторные будки. А когда злой рок втолкнул её в зону ответственности риска – она встретила там свою вторую половинку, Небудилку. У той на веках было выколото «не буди»… нет! – «на заре ты меня не буди», во. Потом она оказалась не половинкой, а – четвертинкой всего лишь. Ошибка в расчётах, гибель иллюзий. И все были похоронены в общей могиле… ну и детали, там, Трускавец, колесо Оборзения, бьёт что нибудь через край…
- …?!
- Или струится, если хочешь…

На ней такие нежные трусики, что их хочется НЕ снимать, а слегка отогнуть и ощущать телом и пальцами… т а м у неё влажная нежность, которую она отдаёт мне как то трогательно, непохоже на всё, что было раньше… ей нравится, когда я запускаю пальцы под волосы между шеей и затылком и сжимаю сильнее и сильнее, оттягивая голову назад, вниз… рот полуоткрывается и я вижу розовый бархат внутренней стороны губ… запускаю палец… выворачиваю верхнюю губку наружу, возле самого уголка рта… встаём… я прижимаю её спиной к обоям – сзади стена, спереди – я… она делает как бы попытку выпрыгнуть, приподнимаясь на цыпочки… не получается… она опускается вниз, чтобы присесть и выскользнуть – это у неё обязательно получится минут через десять… она присела на м е н я… сладко и тихо вздохнула… глаза плачут каким то блестящим и густым туманом… я двигаюсь то сильно и резко, то плавно и осторожно, как по минному полю… и закрываю, и трогаю ладонями её грудку, попку сладкую, губы, глаза… ей нравится холодная стена за спиной, дарящая ощущение подъезда, никогда не испытанное ею… ей нравится побыть шлюшкой, потому что ей нравлюсь я, а она – мне… один из нас – животное, потому действо сие, как ни крути, именуется совокуплением, не близостью даже…

_____________________

Стайка из двух экскаваторов, как манерная самочка носком сапожка вынужденная откинуть какую нибудь дохлятину от кованой калитки своего особнячка, брезгливо дотрагивается блестящими маникюрно когтями до места на почве, где через пару дней должна быть готова могила для фундамента нового дома…
В густом мраке, как оптовые склады с муравейниками, отгорели последнее письмо, ручная работа и свидетельство былой оплаты моего не мной… собаки сбились со следа теплоты рук… качели, осиротевшие без летних влажных задов… спереди, сзади, по сторонам – осень глубокая, не победишь… Дворник, сметающий последнюю листву вместо ветра – зрелище жестокое на фоне темного верха. Глупо было стоять и целоваться для того, чтобы сделать Варшавскую остановку Эдемским предместьем, где всё, как в раю – нет ни денег, ни сигарет, ни прошлого, ни стыда. У меня нет. Не было.

Только сейчас, когда прошло около года, я вспомнил, что никогда не увижу аккуратно выкрашенные в тёмный фиолет волосы, под которыми (слышал), как скрипел паркет и из ненаступившего «апреля обыкновенного» прорастал уже апрель будущего, високосный…

Я опять не смогу спать… мне позарез нужно понюхать тамбур зимнего электропоезда…