Не говори нет, не говори да просто молчи

Не говори “нет”, не говори “да”… просто молчи

- …И ведь другого пути нет, верно?
- Верно. Пути в обход нет.
Аркадий и Борис Стругацкие, “Град обреченный”.

Он сидел, положив ненужные и мешающие в данный момент руки, на стол, ладонь поверх ладони, и смотрел в окно. Лицо лишь маска, лицо – это маска, повторят он про себя, пытаясь представить своё лицо со стороны. Нет ли там напряжения? Не видит ли она какие силы борются в нем? Она не должна видеть то, что казалось ему отчаянием, бившимся под кожей лица. Лицо всего лишь маска. Глаза, вот что движет им, глаза – кукловод, и если в них есть страх, веревочки дергаются, и маска начинает двигаться изображая испуг. Если в глазах неуверенность – лицо повинуется, миллиметр за миллиметром, вытягивая или сжимая участки кожи… Он иногда нити неподвижны, лицо – маска, и её можно сделать гипсовой.
Что она видит в его глазах? За окном верхушки здания штырями стремились в высь на фоне слепящего неба. Он смотрел сквозь стекло, сквозь облака, сквозь собственное сознание, периферийным зрением пытаясь уловить изменения в её лице.
Она сидела напротив, на другой стороне длинного стола и не могла видеть его глаз – тень смятым листом ложилось на лицо парня. Были видны только половинка его губ, островки левой скулы, лба, подбородка. Но не глаза. Во всяком случае, в них нечего не читалось.
- Не молчи, - не выдержала она.
Он повернулся к ней. Зеленоватые зрачки казались черными из-за падающей тени. Подмороженная бутылка водки с инеем на стекле, рюмка, салат из фруктов и стакан сока возле него. Бокал вина, шоколадка, развернутая, но не тронутая, и клубничное мороженное около неё. Салфетница, похожая на ежа с иголками из свернутой бумаги. Две пепельницы. Все это стояло между ней и им. Это и еще очень многое, не имеющее физического воплощения. Мороженное можно съесть, водку выпить. Но измену не так легко проглотить или пережевать. В большинстве случаев, практически невозможно.
- Ты понимаешь, что ты сделала? – сказал он.
Она была очень красивой, бледной, переживающей, душевно мечущейся птицей, может быть лебедем, может быть экзотической птичкой невиданных окрасок, которой еще нет названия. Она сидела, пытаясь ровно смотреть на него, и курила. Дым поднимался вверх, расплывался в стороны, переплетался в узоры, словно сознательно портя, преломляя изображение её лица, которое он изучал. Бледное создание, изящное и манящее этой неестественной ей бледностью на божественном личике. Но глаза… В них не было покорности и непосильной ноши произошедшего. Кукловод бросает куклы и живет своей жизнь.
- Понимаешь, сучка? – с практически ощутимой боль сказал он, и понял, как сильно любит её и ненавидит.
Он в первый раз назвал её так. Сил смотреть ей в глаза больше не было. Челюсти словно заржавевшие механизмы с трудом разжимались и сжимались, впуская внутрь белый фильтр сигареты.
- Я переспала с другим, - ответила она. О, Боже, эта её извечная прямота! Не место ей здесь, не место! Соври мне, скажи что была пьяна, или не было вообще ничего, и я поверю, хотя и видел собственными глазами, но я забуду эти картинки, они сотрутся и поблекнут… приласкай меня, говори обо мне, ври, целуй, ври, обнимай… заставь меня забыть! Мне не нужна твоя правда!
- Ты знаешь, я никогда не врала тебе, - её голос превратился в мембрану, которая начинала вибрировать. – Да, я изменила тебе, и даже не могу объяснить почему. Десятки мелких причин, в сумме дающих большую причину, толчок.
Он закивал куда-то в пустоту, закрыв глаза.
- Дима…
- Что? – сказал он, не поднимая век, и когда она не ответила, закричал. – Что, твою мать!? Что - “Дима”?!
- Я люблю тебя.
- Рад за тебя.
- Я люблю тебя, - повторила она, срываясь. Дрожь мембраны набирала амплитуду.
- Знаешь… – уже спокойно произнес он, слепыми глазами ища узор на потолке.
- Что?
- Я готовил себя к этому. Не к тому, что застану тебя с другим. А к подобному разговору. В моей голове это выглядело красиво, несмотря на то, что на кону будут стоять наши отношения: красиво и надменно с точки зрения невиновного в этом разговоре. Я бы смотрел на тебя каменным взглядом, отвечал односложными фразами на твои мольбы и с презрением выпускал дым в твою сторону. Потом ты бы плакала, а я улыбался, прищурив глаза. Далее мировая, смещение отношений и власти одного над другим в мою сторону. Я не хотел такого разговора, но так я его себе представлял. Теперь я не хочу ничего. Не в моей власти двигать время назад и предотвращать события. Не в моих силах теперь с надменной улыбкой на лице смотреть на тебя, а потом простить и принять назад.
- Не надо…
- Не надо убиваться? Или не надо судить? Или прощать?
- Не надо говорить так. Ты пугаешь меня.
Я её пугаю, подумал он опустошенно, а механическим голосом сказал:
- Я не хочу идти напрямую. Нельзя поставить все на свои места за один присест. Последствия бомбардировки не убрать одним словом или взмахом руки. Пыль, штукатурка, копоть и гарь впитаются в землю, останутся в ней. Рана затягивается, остается шрам… остается шрам…
- Прости, прости пожалуйста. Я буду с тобой, мы вместе отстроим наш мир, я докажу тебе…
- Не в моих силах прощать, также как и идти напрямую. Я поищу обходной путь. Я любил тебя и люблю до сих пор. Но это чувство мутировало. Если ты хочешь быть со мной дай мне время… Думаешь мы выдержим это испытание, испытание секундной стрелкой?
- Я…
Жестом он остановил её. Помолчал. Налил себе полную рюмку и выпил.
- Не говори “да”, не говори “нет”… просто молчи.
Он встал и быстро направился к выходу, чувствуя на спине её взгляд.
Идти напрямую нельзя. Но…
Обходных путей нет, и уже оказавшись на улице он понял, что сделал именно то, о чем говорил как о не приемлемом его натуре – он пошел напрямую. Он не вернется к ней.
Её он увидел в последний раз, проходя напротив стеклянной стены. Сквозь слой стекла и дыма глаза девушки смотрели на него. Он увидел и слезы, полосками сбегающие вниз и теряющиеся в уголках рта, и что-то оборвалось в нем.
Просто молчи…
Это был единственная обходная тропинка, в этой фразе, в уходе от ответа, который ничего не менял.
Всё кончено.
Всё начинается.

12июля 2003г.