Маленькая атомная бомба

 Рассказ из цикла "Ветерок с Большой войны"
 
 *
 
 Теплым августовским вечером, когда в садах, как известно, яблоки дождём шлепаются на землю, наводя наблюдательных людей на размышления, а практичных – на действия, во дворе собралась компания. Или ватага. Впрочем, нет. Ватага – это что-то движущееся, скачущее, активное. А эти сидели на бревнах, наваленных горой у брандмауэра – каменной противопожарной стены, примыкавшей к огромному сараю. Скорее, публика.

 Сарай раньше служил конюшней. Построен он был, по всей видимости, гигантами из цивилизации, предшествующей нашей, – судя по объему, высоте крыши, уходящей под самые облака, и по циклопическим дубовым воротам, обитым таким толстым листовым железом, какого нынче и днем с огнем не найдешь.
 Из этих ворот до Потопа выходили кони, на которых могли ездить разве что Святогор да Илья Муромец. А вот уже Добрыня Никитич был для таких коней жидковат. Не говоря об Алеше Поповиче.
 Ну, а теперь в этом тереме хранились дрова, и водились мыши и привидения. Об этом знали все, а потому он соответственно и назывался – Сарай Смерти.
 Его земляной пол был усыпан старой древесной трухой, каким-то мелким мусором, а внутреннее пространство напоминало соты – десятки хозяев разгородили площадь на сарайчики, сараюшки и клети, снабженные крепкими висячими замками. Замки являлись бесполезными украшениями хлипких дверей, поскольку каждую из них можно было легко выломать из такой же хлипкой дощатой переборки. Как ни странно, о случаях взлома никто давненько не слыхивал. Видимо, потому, что красть было решительно нечего – отсеки забиты всяким хламом, сложенным сюда за ненадобностью.
 Только одно строение под высокими стропилами выделялось своей основательностью. Это гараж, принадлежавший дяде Лёше, Андрюшкиному отцу – бывшему военному лётчику, а ныне инженеру. Был он, по определению дворовых жителей, справный мужик, а потому и гараж у него отличался добротностью хорошо оструганных досок и непробиваемой крышей из авиационной «спецфанеры».
 В гараже стоял «Москвич» - первый послевоенный жучок-фольксваген, технический трофей, ставший русским народным автомобилем.

 Бревна были навалены так, что образовали нечто вроде амфитеатра. Зрители – ребята из нашего двора – сидели, как кому удобно: кто, оседлав могучий ствол, кто вразвалку, кто полулежа, кто, опершись на острые колени подбородком, - слушали.
 В окнах домов уже зажигались огни. Где-то сияла голая лампочка под потолком, где-то светилась настольная лампа, а кое-где – у людей зажиточных – уютно и мягко колыхался оранжевый свет заветного абажура с шелковыми кистями. Ещё не было в нашем дворе телевизоров, и только радиомузыка доносилась из комнат, да звяканье посуды, да по-вечернему приглушенные голоса.
 Наш бревенчатый Колизей был слабо освещен уличным фонарем. Я выступал в роли гладиатора-самоубийцы, стоя внизу, где земля была усыпана опилками и корой.
 Сегодня мне, вернее, моему герою, предстояло умереть – заканчивалась последняя глава истории о таинственном оружии, разящем всё живое.
 - ...И когда раздался новый удар грома, из квартиры инженера донесся леденящий душу крик. Это была очередная жертва, так и не понявшая, что же случилось, отчего же сильное тело боксера отказывается подчиняться и цепенеет, словно змея на морозе. Последнее, что увидел непобедимый чемпион, - это собственное отражение в оконном стекле: желтая мумия! Он тоже стал мумией! Меж тем, смертоносный луч продолжал свою страшную работу...
 Тут я остановился, чтобы перевести дух и заодно придумать, что же будет дальше.

 Мой устный сериал – о да, это был сериал – подходил к концу. Но я ещё не знал, как все-таки его завершить, как свести воедино всю таинственную чушь, которую там нагромоздил – и расколотую взглядом гипнотизёра египетскую пирамиду, и сверхсекретную лабораторию в жерле вулкана Килиманджаро, и письмо с Марса, найденное на месте падения Тунгусского метеорита, и план злодея, решившего мумифицировать человечество...
 Накануне я прочитал роман Алексея Толстого «Гиперболоид инженера Гарина». Он меня потряс, хотя, по правде говоря, я не всё в нем понял. Впрочем, это было естественно для любителя чтения восьми лет от роду. Я прибавил кое-что из «Копей царя Соломона», что-то из «Приключений Шерлока Холмса», что-то из сочинений Александра Беляева, а что-то наплел сам. Получился –
 ералаш. Но зато какое название! Лучше не придумаешь! А главное, похоже на толстовское.
 «Сперматозоид инженера Воробьева».
 Непонятно, но здорово! Потому и здорово, что непонятно… Правда, временами мне казалось, что где-то я уже слышал это слово. Но так и не вспомнив – где, я гордо продолжал считать себя его создателем. Мороз вдохновения рождался в темени, полз по затылку, шее, спине между лопатками, голос мой звенел во влажных сумерках, эхом отлетал от светящегося экрана стены и обрушивался на амфитеатр, где сидели притихшие товарищи.


 *

 Двадцатый век двигался к концу. Золотел сентябрь. Я стоял на том же самом месте и смотрел на белеющую в сумраке стену – всё, что осталось не только от сарая, но и от всего нашего двора. Временами казалось, что по стене ползут, перемещаясь, тени – чьи-то профили, вихрастые головы.
 За много лет всё так изменилось, перестроилось, нельзя было и представить, что вот здесь, на месте выставочного зала, мы гоняли по траве футбольный мяч – лопнувший, зашитый, снова лопнувший, уже в другом месте, и снова зашитый...
 А тут, на месте художественных мастерских, где соцреалистические полотна с доярками, трактористами и строителями новой жизни стремительно уступили место несколько запоздалым шедеврам в духе Сальвадора Дали и постмодернизма, не так давно располагались деревянные дома с глазастыми окнами и резными наличниками, подслеповатые домишки, слепые сараи, курятники, а также дворовый сортир, крашенный белой известкой и украшенный отдушиной в виде сердечка.
 А вот здесь резали свинью, заглушавшую предсмертным визгом грохот «Танца с саблями» из дяди Лёшиной новехонькой радиолы, врубленной на полную катушку.
 А здесь я впервые увидел воочию, чем же девочка конкретно отличается от мальчика – лишь восхитительной гладкостью.
 А здесь меня безуспешно пыталась забодать коза, возвращавшаяся домой из заливных лугов, что лежали за Коровьим мостом через Казанку. Её слегка загнутые, туповатые рога, в которые я отчаянно вцепился, на ощупь напоминали баранку автомобиля.
 А здесь мне разбили нос... А здесь я разбил его соседу Андрюшке... До сих пор обидно: когда – мне, так дома ещё за это и наподдали. Не будь слабаком. А когда – я, снова наказали. Мол, не хулигань...
 А здесь, а здесь, а здесь, а здесь...
 Взгляд снова остановился на брандмауэре. Вкусное слово. Его любили употреблять Катаев и Паустовский. Безветренный воздух стал почти фиолетовым, ласточки и стрижи оголтело прочерчивали его, как и когда-то. Только это уже были дальние потомки тех ласточек и стрижей, что носились вместе с нами в детстве. Для этого птичьего народа прошло, наверное, не менее тысячи лет.
 Стена фосфорно светилась в темноте, никаких бревен, разумеется, уже не было, никакого амфитеатра... Только пристроенные гаражи и асфальт в потёках масла и бензина. Я подошел ближе. На краю стены, кажется, что-то было написано – кратко, большими буквами. Вгляделся – нет, ничего. Только почти стертые снегом, дождями и временем чёрточки и пунктиры.
 

 *

 …Сарай Смерти по структуре напоминал известную притчу:
 «…Сундук кованый, а в нем – медведь бурый, в медведе – заяц, в зайце – утка, в утке – яйцо, а в яйце – игла, а в игле той – смерть Кащеева». Ну, конечно же! Сарай-конюшня, а внутри – гараж, в гараже – «Москвич», в «Москвиче» - багажник. Но, что таилось в багажнике под чистой ветошью, знал только дядя Лёша. О, золотозубый дядя Лёша, в чьём доме по субботам бешено вертелась пластинка – 78 оборотов, Арам Хачатурян, «Танец с саблями», извольте! – в чьей памяти ещё дремало грозное гудение легендарного штурмовика ИЛ-2.
 Так вот, в багажнике своего народного автомобиля дядя Леша содержал некий сосуд, в котором таилась отнюдь не смерть – там бултыхались все сказки, читанные им и ещё нечитанные. Там плескалось забвение, там дремала вечность.
 О ней, по всей видимости, и думал дядя Лёша, когда в очередной раз выходил из своего гаража юным и веселым, словно из сада с молодильными яблоками. И совершенно неважно было, что количество сказок в сосуде несколько уменьшилось после очередного визита в гараж. Главное, что жена занималась своими делами и не вмешивалась в серьезную мужскую жизнь. А запас сказок завтра можно и пополнить.
 

 *

 - Что вы ищете, гражданин? - ко мне подвалила невысокая женщина дворницкого вида. И откуда она взялась?
 - Просто смотрю.
 - А тут картин нету, картины – рядом, в выставочном зале, только он закрылся, а здеся гаражи и смотреть нечего, - она, очевидно, приняла меня за угонщика.
 - Вы не волнуйтесь. Просто я жил когда-то в этом дворе.
 - А чего мне волноваться, это ты волнуйся, ща как свистну – в момент заметут, - она достала из кармана милицейский свисток, - у нас тут пост, понял?
 - По-моему, пост уже закончился, - попытался пошутить я, - можно и колбасой закусывать.
 - Чего-о-о? Я те дам колбасу, я те, блин, такую колбасу дам! – и она решительно поднесла короткий черный свисток к губам и дунула. Щёки надулись, опали. Снова надулись – снова опали.
 - Блин, - произнесла она, как-то по-девичьи растерянно моргая, - вот блин.
 - Засорился, наверно, - я посмотрел на неё со всем сочувствием, на какое был способен.
 - Наверно, - улыбнулась она и снова моргнула, подтверждая свое согласие. Раз-два, раз-два. Ресницы длинные, а глаза – фарфоровые. Раз-два, раз-два. Совсем, как тогда, в детстве. Или все-таки в отрочестве?
 Ну, конечно же, это она. Алла, Алка Зайцева, та самая, кого так боялись матери нашего двора. Та, что жила в соседнем пятиэтажном доме, в квартире с удобствами, а на нашу территорию приходила гулять. Кроме прогулок, её привлекала популярная детская игра «больница». Она отдавалась ей с самозабвением, охотно исполняя роли врача, медсестры, пациентки и наглядного пособия. Разумеется, её «приёмный покой» располагался в одном из укромных уголков Сарая Смерти, где же ещё.
 «Привет, Алка», - хотел было сказать я. Но вместо этого произнес:
 - Надо дунуть с другого конца – тогда, может, заработает.
 - Да? – Алка недоверчиво глянула на меня, потом на свисток, перевернула его и дунула. Фарфоровые глаза округлились, брови взлетели. Свисток коротко чирикнул, в горле его катнулась горошина. Но заливистой трели так и не вышло.
 - Эх, - посетовала она, - штампуют всякую дрянь, не то, что раньше.
 - Да, - посочувствовал я, - раньше свистки были лучше, звонче.
 - Раньше всё было звончей, - мрачно сказала Алла. – Ладно уж, гражданин, идите себе.
 - Иду, иду, - покорно согласился я. – Пять минут постою – уйду. Можно?
 Она взглянула на меня. «Нет, этот не угонщик». Ресницы хлопнули, как будто что-то припоминая. Раз-два? раз-два?
 - Да стойте на здоровье, хоть до утра.

 Я остался возле стены один. Прогремел трамвай, рассыпав несколько зеленых искр. Стрижи и ласточки, видно, разлетелись по домам. В небе с отсветом городских огней бледно проступили звёзды. В такой час – между вечером и ночью – можно увидеть то, что происходило много лет назад, услышать голоса, а при желании даже и запахи прошлого. Вот и теперь откуда-то явственно потянуло свежеотёсанным деревом. Время застыло в этом запахе, словно мошка в смоле.


 *

 У стены на бревнах сидела наша дворовая команда. Медноволосый Женя Матюшин, курносый крепыш Юрка Бобров, братья Флоксы, братья Ананьевы, Фарид – по кличке «татарин», и другой – просто Фарид, Витька Бякин – сын глухонемых, и Виталька Спирин – сын слепых, Юрка-цыганенок, Валерка-псих...
 Сквозь кристалл времени я отчетливо вижу, что с каждым из них я навсегда связан чем-то общим, неразъединимым, ведь прошлое – это единственная вещь, которую нельзя ни улучшить, ни ухудшить. И нельзя расстаться ни с дворовым побратимством, ни с простым соседством, ни с серьезной игрой или несерьезной дракой, ни с безуспешной влюбленностью в одноклассницу, ни с безутешной ревностью, ни с детскими клятвами в вечной дружбе, ни со всегда взрослым предательством. И неважно, что за много лет столько всего случилось с нами – с каждым по отдельности, со всеми вместе. Там, в нашем дворе, поросшем гусиной травой, мы неизменно рядом. Целая толпа. Аншлаг! Ну, а я – один, все стою и стою, не будучи в силах завершить рассказ о самом грозном оружии на свете.
 - ...И когда они, значит, вошли в этот город, то оказалось, что там нет ни одного живого человека – только мумии, мумии, мумии... Одни желтые мумии.
 - А дальше что?
 - Дальше? А... ничего. Это всё, конец.
 - Как это – всё? А где же Воробьев?
 - Я же рассказывал – исчез в пирамиде.
 - Ты это брось, Индюк. Что же, выходит, его, гада, не поймали?
 - Выходит – нет.
 - Ну, это ты врешь! Гадов всегда ловят.
 - А этого – нет.
 - Так не бывает.
 - Бывает. Вон у Раисы Петровны на прошлой неделе две простыни да полотенце с бельевой веревки какой-то мужик сорвал. И никто его до сих пор не поймал.
 - Ну, ты скажешь тоже. Одно дело какой-то случайный вор, кому, небось, на бутылку не хватало, а тут – мировой злодей.
 - Да ведь он в пирамиде скрылся.
 - Ладно, Индюк, не свисти. Пирамида-мирамида, а КГБ везде найдет. Или, по-твоему, он умнее КГБ, а?
 Крыть было нечем – я не знал, что и ответить. И тут на память пришла история с ножным луком. Может, она поможет выкрутиться?

 Толстая историческая книга, написанная отцом известного ныне юмориста Михаила Задорнова, называлась «Путь к океану». Я прочитал её недели две назад, и она не давала мне покоя. Вернее, одна её глава – то ли «Бой», то ли «Битва».
 Там ещё рассказывалось про то, как хорошие нанайцы (то есть, понятно, те, кто был «за русских») сражались с плохими нанайцами. Среди плохих был богатырь, который мог руками натягивать особенный ножной лук. Все могли его натянуть только ногами, и то с трудом, а этот – вот здорово! – руками. Соответственно и дальнобойность такого лука была несравнимо выше, чем у остальных. Правда, насколько я помню, богатырю его сила не помогла – надо же знать, на чьей стороне сражаться за справедливость.
 Идея сверхмощного лука отчего-то волновала. Луки у нас во дворе не делал только ленивый. Но что это были за луки – так, название одно! Может быть, их делали чересчур поспешно, может, не было подходящего дерева, может, для тетивы требовался другой материал, а, может, технология изготовления была слишком примитивной. Одним словом, стрелы и летели не так быстро, и свистели не так впечатляюще, как в новом широкоэкранном фильме «Илья Муромец» - с Борисом Андреевым в главной роли.
 Кстати, стрелы сами по себе как раз не были так уж плохи. Их любовно выстругивали из реек и досок, добытых в Сарае Смерти. Их полировали шкуркой, оснащали перьями и насаживали наконечник. Да не какой-нибудь завалящий, скрученный из консервной банки, а настоящий боевой. Для этого устраивали вылазки на стрельбище суворовского училища, где так волнующе пахло порохом, откуда доносились хлопки пистолетной пальбы, сухой треск автоматных очередей и резкий лай карабинов.
 Стрельбище располагалось в лощине, заросшей бузиной и черемухой, поэтому все эти чарующие звуки были слышны только с близкой дистанции. Тем интереснее казалась задача – вначале пробраться на территорию суворовского училища (это, положим, не составляло особого труда, поскольку в ограде были прорехи), а затем терпеливо подождать, пока сурики закончат учебную стрельбу и уйдут обедать. Тогда можно вволю наковырять из толстых деревянных щитов пуль, многие из которых полностью сохранили форму. Самыми лучшими считались пули от карабинବ – острые конусы их больше всего походили на боевой наконечник стрелы. Впрочем, годились и округлые автоматные – чуть меньшего размера. А если их не было, то вполне подходили и тупые пистолетные. В крайнем случае, можно насобирать стреляных гильз и насадить их на стрелы. Но это уже халтура.
 После того, как урожай пуль собран, первое, что надо сделать – это выплавить свинец из медной оболочки, сделать её полой. Как написал бы журнал «Юный техник»:
 «Возьми какую-нибудь жестянку, ну, скажем, баночку из-под ваксы, положи в неё пули и ставь на медленный огонь. Вооружись плоскогубцами – брать раскаленную пулю, из которой медленно вытекает свинец. Совсем немного труда – и наконечник готов. Насаживай да стреляй».
 Куда? А куда хочешь. Можешь в забор, можешь в многострадальный дворовый тополь, можешь в небо запустить, а можешь и по воробьям. Только вряд ли попадёшь.
 Итак, стрелы у меня были – целых четыре. Оставалось сделать лук. Тот самый, ножной, как в книжке – огромный, тяжелый и дальнобойный. После долгих поисков я нашел в парке крепкий сосновый сук, слегка изогнутый и достаточно длинный, – то, что надо! Я принес его домой, очистил от коры и часа три корпел, неумело обтачивая отцовским охотничьим ножом – так, чтобы лук походил на настоящий богатырский. В точности, как на картинке из книжки «Русские богатыри». Ну, может, не совсем так… Один конец получился значительно тоньше другого. Но все-таки размер впечатлял – гораздо больше меня ростом. Теперь дело было за тетивой.
 Конечно, по правилам ее полагалось сплести из волос заколдованной принцессы или из жил тура. Но поскольку у соседской девочки Лизы волосы были короткими, а туры у нас во дворе не жили вовсе, пришлось залезть в отцовский рыбацкий ящик и позаимствовать прочную тонкую веревку. Еще немного – и лук будет готов!
 Я уложил веревку в паз, вырезанный на конце лука, обмотал для верности два раза и сделал настоящий морской узел, которому меня научил дядя Петруша, служивший в войну на линкоре. Оставалось натянуть лук, то есть согнуть его и приладить тетиву-струну к другому концу.
 И вот это у меня как раз и не вышло. Как я ни старался, не удавалось согнуть сук так, чтобы он принял собственно лукообразный вид. У меня просто-напросто не хватало сил. Габариты явно не соответствовали моим возможностям. Делать было нечего, я сложил грозное оружие в несобранном виде за шкаф в надежде, что когда отец приедет из командировки, то уж, наверняка, сумеет помочь – он всё может.

 Про этот-то лук я и вспомнил, зайдя в тупик со своим рассказом о непойманном злодее Воробьеве.
 - Ребя, – сказал я, – ребя, я потом расскажу, как там всё закончилось. Я вам сейчас лучше ножной лук покажу.
 - Чего-чего? – закричали сразу несколько возмущенных. – Какой ещё ножной лук? Давай досказывай про сперматозой!
 Я начал азартно излагать нанайскую историю, но в это время со стороны нашего дома донесся рёв:
 - Фярид, киль мэнда! Киль! - что по-татарски означало «иди сюда, Фарид, а то башка открутим».
 Ясно, это был отец Фарида-татарина – дядя Миша. Как ясно было и то, что он снова напился и впал в буйство.

 Такое случалось с ним нечасто, но регулярно. Дядя Миша работал конюхом в какой-то таинственной организации, где, по всей вероятности, ставили опыты на лошадях. Что это была за контора, какие опыты там производились – неизвестно. Да никому тогда и дела до этого не было. Как и до того, почему у супругов Рахматуллиных русские имена, а у детей их – татарские. То ли интернационализм пошел на убыль после смерти вождя всех народов, то ли соседи попались такие хорошие – способные чисто выговаривать восточные имена?
 Кроме Фарида – старшего сына, у дяди Миши и тёти Маруси были три дочери: Фирая, Флюра и Накия. Жили они по соседству с нами – в отдельной комнате, усиленной удобством в виде самостоятельной печки. Их единственное окно так же, как и наше, выходило на север и упиралось взглядом в Сарай Смерти.
 Жена дяди Миши очень расстраивалась, когда муж приходил домой пьяным. Но, как мудрая женщина, не позволяла себе сразу высказать свое возмущение мужниным состоянием. Она раздевала дядю Мишу, кормила ужином, если у него еще оставалось желание кушать что-нибудь, кроме водки, укладывала спать на полу, постелив предварительно овчинный тулуп.
 Дядя Миша перед тем, как заснуть, собирал детей вокруг себя и объявлял им о том, что сейчас он умрет. А они должны слушаться маму, помогать ей и учиться только на пятерки. Дети привычно рыдали, кидались к отцу и просили не умирать. Но дядя Миша был непреклонен. Он тоже плакал, обнимал детей и в отчаянии бил себя по голове изуродованной на войне рукой-культей. Тётя Маруся стояла несколько в стороне от прощального целования супруга и детей и ждала, когда дядя Миша устанет умирать и заснет. Ночь надвигалась на землю, всё успокаивалось – и в тишине слышались только редкие стоны дяди Миши, одинокие вздохи тёти Маруси, легкое посапывание будущих отличников и помощников да почти беззвучная поступь рослого черного кота, пробиравшегося меж спящими к блюдцу с молоком.

 Утром разговаривать было некогда: детям пора в школу, тёте Марусе – в детский сад, где она работала уборщицей, а дяде Мише – к своим лошадкам. Но тётя Маруся была природным психологом – она знала, что именно теперь, когда нет времени на разговор, надо его заводить. Она начинала издалека, когда муж, кряхтя от головной боли, садился за стол, где уже ждал его спасительный айран – кислое молоко пополам с водой.
 - Пророк Мухаммед запретил правоверным пить вино. «Первая капля его губит человека», – так он говорил.
 Дядя Миша судорожно заглатывал айран, ставил помятую алюминиевую кружку на колено, обреченно смотрел в пол.
 - Зачем ты опять говорил детям, что умираешь? Зачем меня мучаешь? Аллах всё видит, да не всё прощает.
 Дядя Миша опрокидывал ещё одну кружку и начинал оправдываться. Суть его оправданий всегда сводилась к одному. Мол, всё это из-за войны проклятой. Да-да! Когда он, раненый, лежал в госпитале, ему перелили чужую кровь. И, скорее всего, русскую. Вот она время от времени и просит водки, а как только получает, начинает бушевать. Он-то, правоверный мусульманин, и рад бы не пить, но ничего не может поделать, не может справиться с чужой кровью.
 Так он говорил, сидя на табурете и горестно глядя перед собой еще осоловелыми, но начинающими яснеть глазами. Его крепкая круглая голова была чисто выскоблена, по ней расползались материки и острова пигментных пятен, лицо же в оспинах почти не знало бритвы – борода и усы росли неохотно, и поэтому издали дядю Мишу можно было принять за мальчика, коренастого и мускулистого.
 Тётя Маруся ещё продолжала его стыдить, но в глубине души уже понемногу прощала, потому что жалела и помнила, что именно к ней вернулся с фронта израненный Миша, её любимый Мидхат. К ней, а не к этой гадюке Гюльназ, хотя та и считалась у них в деревне первой красоткой. Она подходила к мужу, гладила его по голове, по горячему виску, смотрела на длинный атласный шрам на спине, на родную изувеченную руку, лежащую на зеленой клеёнке стола, и тихо шептала:
 - Ладно, ладно, всё будет хорошо. Трудно тебе, знаю. Только не делай так больше, не пугай детей, меня не мучай, себя побереги.
 Дядя Миша прижимался к жене, к своей желанной Марьям – щекой к груди, обхватывал её за пухлую талию здоровой рукой и так застывал на несколько секунд, чуть покачиваясь на табурете и мыча что-то нежное, деревенское, степное. Потом он вставал, облегченно произносил «Алла бирса!» и шел, уже вполне оживший, к старому медному рукомойнику, висящему над тазом у входной двери.

 Ну, а сейчас он в очередной раз призывал к себе старшего сына, чтобы объявить ему о своей кончине.
 Фарид понуро поплелся в сторону дома. Количество зрителей стало меньше на одного, причем не самого темпераментного. Оставшиеся требовали крови.
 - Давай, Индюк, досказывай про Воробьева! Про лук завтра врать будешь, – Валерка-псих, шестнадцатилетний верзила, был настроен агрессивнее всех. – Раззадорил, а теперь хочешь в кусты? Не выйдет.
 - Правда, Индюк, доскажи, чего дальше с этим гадом стало, тебе же лучше будет, – авторитетно сказал Женька Матюшин.
 Он считался у нас самым справедливым, кем-то, вроде арбитра. Может быть, оттого, что был нетороплив, рассудителен, в драку попусту не лез, а если всё же приходилось с кем-то выяснять отношения при помощи кулаков, никогда не пользовался запрещенными приемами, вроде удара коленом... сами понимаете, куда.
 - Я не вру, ребята. Про Воробьева, честное слово, в следующий раз доскажу. Я ведь ещё и сам не знаю, куда он делся. А лук могу показать прямо сейчас.
 - Ну, Индюк, если соврал, пеняй на себя, – Валерка-псих поднес к моему носу большой серьезный кулак. – Гони за своим нанайским луком, но, смотри, только попробуй не вернуться!
 Я побежал домой.

 В длинный коридор нашей коммунальной квартиры выходило шесть дверей – не так уж и много по тем временам. Пять семей и чулан. Впрочем, одинокого товарища Любарского можно было семьей не считать. Собственно, даже за простого бобыля его было держать затруднительно. Личность таинственная, почти что человек-невидимка. Во всяком случае, я его видел всего один раз за всю свою жизнь и то случайно, когда он поздним вечером на цыпочках крался с ведром по коридору, чтобы набрать воды из общего крана.
 Увидев меня, он дернулся, расплескав воду. Лицо его исказилось страхом, он судорожно закрутил кран, так и не наполнив ведро, и рванул в свой угол, скрылся за дверью, обитой истертым дерматином.
 Про него говорили, что он работает на железной дороге, что у него никогда не было жены, а только невеста, отказавшаяся выйти за него. По другой версии, он отказался жениться на ней в последний момент перед самой свадьбой. Бедная девушка в костюме невесты долго стучалась в его дверь, а он не открыл. Почему – никто не знает.
 Соседка из подвала нашего дома тётя Рая рассказывала, что всё было не так. Что невеста все-таки достучалась до товарища Любарского, зашла к нему в комнату да так оттуда и не вышла. Родители искали-искали дочку – и не нашли. А к себе Любарский их не впустил – нечего, мол, делать.
 Тетя Рая жила как раз под комнатой Любарского и утверждала, будто по ночам оттуда доносятся тихие девичьи стоны.
 - Истинная правда, - она страшно выкатывала глаза и в доказательство мелко-мелко крестилась.
 Но как раз поэтому ей никто не верил, поскольку верили только в таблицу умножения и облигации золотого займа.
 Я забежал в чулан, где хранился лук, достал из-за шкафа и поволок к ребятам.

 - Вот, смотрите, – и я гордо поднял тяжелый лук над головой.
 Ребята стали один за другим подниматься с бревен, чтобы рассмотреть оружие.
 - Да это не лук, а какая-то удочка с веревкой, - сказал Володька Козлов.
 - Он просто не натянут, тугой очень.
 - Не натя-а-анут, - передразнил меня Юрка Бобров. – Ну, так натягивай давай.
 - Я уже пробовал – не выходит.
 - Дай-ка сюда, – властно произнес подошедший вразвалочку Валерка-псих.
 Он презрительно осмотрел сук и попытался согнуть его. Шея напружилась, он покраснел – но упрямое дерево не поддавалось, скользило и вывертывалось. Тогда Валерка зажал лук одним концом в щели между бревнами и стал медленно сгибать. Все следили, затаив дыхание, словно гости Пенелопы за действиями претендента на руку итакийской царицы.
 Раздался оглушительный треск – толстый обломок остался торчать между бревнами, а более тонкий конец щелкнул Валерку по лбу. Валерка взревел:
 - Уй, падла! - схватился за лоб и яростно повернулся ко мне.
 - Ты, нанаец засраный! Фантазёр хренов, я тебе щас глаз на жопу натяну!
 - Тихо-тихо! – между нами встал справедливый Женя Матюшин. – Спокойно. Индюк тут ни при чем – это же ты лук сломал, а не он.
 - Не он, не он! – ещё громче заорал Валерка, подтверждая свое прозвище «псих». – Не он, не ты, а я, я, я! Я! Головка от …!
 Он завертелся по сторонам, ища, на чем бы сорвать злобу, и обнаружил, что ещё держит в руке так и не состоявшийся ножной лук, вернее то, что от него осталось: палку метра в полтора длиной. Валерка вспрыгнул на бревно, лежавшее у брандмауэра, и несколькими хлесткими и на удивление точными, можно сказать, каллиграфическими ударами высек краткое универсальное слово на свежей белой штукатурке. После этой экзекуции он моментально успокоился, звучно шмыгнул носом и соскочил на землю.
 
 Как ни странно, это маленькое происшествие отвлекло внимание ребят от неоконченной истории. Начали спорить о том, у кого луки были лучше – у русских или у татар. Кто-то сказал, что самые дальнобойные делали китайцы, а кто-то утверждал, что индейцы. Потом заговорили о стрелах, о смертельном яде кураре, которым смазывали наконечники. А еще трепались о мечах из булатной стали, затем перешли к дискуссиям об огнестрельном оружии: какой автомат сильнее – «калашников» или же «шмайсер».
 - Калашников, - по-бычьи нагнув голову, цедил Юрка Бобров.
 - Шмайсер, - интеллигентно-занудным голосом тянул Сеня Флокс.
 - Калашников!
 - Шмайсер.
 - Калашников!!!
 - Шмайсер.
 - Ага-а, - зловеще пропел Юрка. – Шмайсер-вайсер!
 - Я понял, - тихо и горестно сказал Сеня, криво усмехнулся и врезал Юрке по морде.
 Тот дал сдачи – и вот уже оба они покатились по грязным опилкам между бревен, обнявшись крепче двух друзей. Когда их разняли, у обоих шла кровь: у Юрки – из носа, у Сеньки – из рассеченной губы.
 - Гад! – крикнул Юрка, держимый за руки. – Я же пошутил. Гад!
 - Я понял, - кротко согласился Сеня. – Я тоже пошутил. Бога, пошли домой. Мама уже пожарила картошку.
 Его младший брат Боря в детстве не выговаривал букву «Р» и на вопрос «как тебя зовут?» отвечал «Бога». Теперь он научился произносить восемнадцатую букву алфавита вполне чисто, но все – в том числе и брат – продолжали звать его Богой.
 «Спроси у Боги», «скажи Боге», «мы с Богой», «забыли Богу» - эти фразы врезались в мою память, как некое фонетическое подтверждение реальной богочеловеческой сущности, живущей по соседству.
 И Сенька с Богой ушли домой – кушать жареную картошку.
 Валерка-псих дождался, когда их силуэты растают в сумерках, и подошел к Юрке Боброву. Не обычной своей разбитной походочкой подошел – медленно.
 - Ещё раз такое услышу, задавлю, – он взял Юрку за грудки, тряхнул так, что отлетели пуговицы. – Пошел вон отсюда, вертухайское отродье!
 По тому, как он задышал, стало ясно – задавит. Юрка высвободился из разжавшейся психовой лапищи, посмотрел на порванную рубашку, заскулил и побрел к своему дому.

 Между тем, вечер стал фиолетовым, звезды проклюнулись на чистом от облаков небе и привычно задрожали. Время от времени какая-нибудь из них срывалась с места, безуспешно пытаясь долететь до Земли. Август!
 Но было ещё тепло, расходиться не хотелось. Драка через минуту забылась – дело привычное, и мужской разговор возобновился, перешел к современному оружию. Так постепенно – от автоматов к пулеметам, от танков к истребителям – добрались мы и до атомной бомбы.
 Главных вопросов спора, мгновенно разгоревшегося вокруг этого страшнейшего изобретения, было два. Во-первых, действительно ли атомная бомба по размерам ничуть не больше обычной авиационной. Во-вторых, может ли она разрушить такой город, как наш.
 - Ха! – сказал Сашка Антонов. - Да она совсем маленькая, почти как ручная граната.
 - Ну, откуда ты это можешь знать? – скептически спросил просто Фарид. – Это военная тайна.
 - От деда. У него брат на секретном подземном заводе работает, там их и делают.
 - Ага, от деда. А тот – от сестры дядиколиной тёщи, - съязвил Борька Бякин.
 - Не от сестры, а от брата.
 - Да, сейчас он так прямо и расскажет про свой завод – держи карман шире, – не унимался Бякин. – А если и вправду рассказал, то он, получается, предатель, враг народа. И его надо – к стенке.
 - Заткнись, Бякашка, - мрачно процедил Валерка-псих. – Теперь врагов народа нету. А раз нету – нечего и вякать. Враг народа, враг народа! Говнюки вы все… молокососы… надоели.
 Псих встал с бревна и моряцкой походкой пошел к своему одноэтажному дому, похожему то ли на барак, то ли на вросший в землю цирковой фургон. По пути он, не глядя, одной рукой сильно натянул Бякину на глаза кепку, а другую одновременно вскинул в древнеримском приветствии.
 - Зиг хайль, товарищ Сталин! – крикнул он нелепо и бесстрашно и исчез во мраке, навалившемся на двор.
 Бякин с трудом стащил кепку с глаз.
 - У, псих! – буркнул он себе под нос, опасаясь, как бы тот его не услышал.
 - Женька, - спросил я справедливого Матюшина, - чего это он сегодня распсиховался, а?
 - Обычное дело, - степенно ответил Матюшин. – Будто ты не видел.
 И добавил загадочно:
 - Есть причины.
 
 Тут я услышал своё имя, протяжно несущееся из нашего окна. Это мама звала меня домой. Делать было нечего – надо идти.
 И я ушел, не дослушав до конца интереснейший мужской разговор и так и не узнав, может ли одна маленькая атомная бомба разрушить такой большой и прекрасный город, как наш.


P.S. Рассказ из цикла "Ветерок с Большой войны" - опубликован в журналах "Пражский Парнас", "Казанский альманах" и в сборниках прозы