Бессмертие

 Цепь, казавшаяся бесконечной в течение всех этих бесчисленных дней и ночей в каменной западне, сейчас стала короткой. Она сжалась пружиной, накрепко связав сбитую проржавевшим железом в кровь лодыжку с толстым кольцом, глубоко вбитым в серый, замшелый и осклизлый от сырости камень возле самого пола. Вода прибывала, тихо струясь по гладко обтесаным за столетия камням. И журчание это было сейчас куда приятней голоса принцессы Амелии, звонко смеющейся на балконе наверху башни.
 Вода достигала уже моего колена, здорового колена. Растерзанная плоть правой ноги горела от боли и от ледяной влажности. Черепа моих предшественников уже скрывались от взгляда, и в колышущейся зеленой воде их светлые контуры причудливо преломлялись. Здесь были остовы, знакомые мне и неизвестные, целые и иссеченные клинками, разрубленные до основания. Здесь был череп Влада. Здесь была та самая голова с вросшим в переносицу огромным сапфиром. Они все улыбались мне, зная, что скоро мы, старые друзья, встретимся вновь. Их выщербленные зубы легонько клацали, но звук приглушался струями. Амелия смеялась. Голоса стучали в висках и звали меня. Друзья ждали того же, чего и враги. Смерти. Я и сам ждал ее. Она обрывает все, она оборвала бы страдание. Но ныла правая нога, мучительно болела грудь, сокрушенная страшным ударом моргенштерна. Сейчас тот, кто нанес его, стоял наверху, рядом с Амелией, и смотрел свысока, как смотрят не на поверженного врага, а на омерзительную мокрицу. И его взгляд разил сильнее страшного моргенштерна Ульриха. И именно потому я не хотел умирать. Я остался жив лишь назло ему.
 Вода прибывала. Амелия смеялась. Я отлично знал этот смех, смех любимой женщины, прекрасной, сладкой, ненавистной, желанной. Она смеялась так в минуты вершин сладострастья. Она смеялась, открывая мелкие белые зубки, посылая на смерть. Она смеялась, и ее медовая кожа собиралась у губ в нежные складки, а рыжие волосы рассыпались по обнаженным плечам. Ей всегда было все равно - наслаждение или боль; она и сама не раз говорила об этом, впиваясь в мое тело холеными ногтями. То же выражение восторга, сливающегося с забвением, горело в глубине ее светло-карих глаз в то мгновение, когда мной был сражен Зигмунд. О да, мы приходили и уходили в небытие! А она оставалась все той же смеющейся, манящей и недоступной - и прекрасной в своей недоступности - Амелией.
 Да, мы умирали с этим именем на губах.
 Да, мы умирали.
 А она оставалась Амелией.
 Но ведь никто не желал этого.
 Ульрих продолжал молчать. Чуть скривившиеся губы не выражали ничего, кроме превосходства и брезгливого презрения. Но глаза не умеют лгать. Я видел его тусклые радужки, видел в них тоску. Он сам не знал еще о ней. Ему только суждено было прозреть. Каждый мечтал стать последним. Каждый мечтал о ней. Каждый умирал, не успев понять, за что. С каждым новым победителем шансы стать последним у следующих за ним уменьшались до полного исчезновения. Но никто из нас не успевал понять, отчего все так, а не иначе. Не хватало лишь мгновения, вздоха, удара сердца. Мне просто повезло. Но не больше, чем многим. Тем, кто остался счастлив, до удара меча сохраняя свою слепоту.
 Но этого не желал я.
 И когда вода ледяным кольцом ошейника сжала мою гортань, я закричал. Я вложил в этот крик и сдержанный когда-то стон, и забытую боль, и детский плач, и шепот ветра, и звон звезд, и молитву, и ярость, и ненависть. Н е н а в и с т ь!
 Они так и не поняли этого. Амелия продолжала смеяться. Ульрих все так же кривил сухие губы. Слепой не прозреет. Глухой не услышит. Тот, кто заслуживает жалости, может не понять, что тот, кто не заслужил ее, и не просит о сострадании.
 Они оба заслуживали жалости.
 Только это заставило меня продолжать кричать, опошляя и унижая ту роль, которую никому не дано сыграть дважды...
 ...И когда цепь, подвластная лишь воле принцессы, отпустила камень, скрытый под водой, и мощные блоки выдернули меня из этой воды, стальными крюками зацепив за руки, мокрого, жалкого, раздавленного и оскорбленного, и - ничтожного перед их счастьем, Ульрих впервые на моих глазах тоже засмеялся. Но это был не нежный звон голоса Амелии. Это оскорбляло и ранило еще больше чем все, что было до того.
 Слишком давно надо мной не смели смеяться. Но ведь смешон паяц, чьи мокрые от крови волосы стекают по лицу, мокрому от воды. Паяц, готовый кричать, лишь бы не умереть.
 Да, я снова опередил Ульриха. На мгновение, вздох, удар сердца. Он готов был уже выплюнуть в лицо созревшую грубость, когда я, висящий и жалкий, повернулся к одной Амелии, и лишь губами шепнул: "Я знаю, что нужно тебе".
 Она скорее догадалась, чем услышала. Ульрих бросился наперерез, но опоздал. Амелия, такая дразнящая и недоступная, уже была моей. Вновь моей. Только моей. Она растворилась в пульсирующем ритме моих зрачков. Она, всегда побеждающая, попала в западню, провалилась в глубину, уменьшилась. До полного исчезновения.
 И когда по ее приказу веревки опустили меня на балкон,..
 ...когда Ульриха, чья рука метнулась к кинжалу, схватили двое дюжих слуг,..
 ...когда едва заметно посветлела стрельница,..
 ...когда Амелия, все такая же ясная, нежная, веселая,..
 ...прелестная, добрая, верная,..
 ...умная, заботливая, чудесная,..
 ...очаровательная, милая, невероятная,..
 ...моя, моя, моя Амелия подошла ко мне, чтобы услышать то самое, желанное, желаемое и сокровенное.
 Мои челюсти сомкнулись на ее шее. Мир закружился волчком, и ничто не могло разомкнуть наши объятия. Из мира исчез звук, пропали запахи, растаяла боль. Осталось лишь короткое и одновременно врезающееся в бесконечность слияние. Ее губы сами нашли мои, возрождая фантом любви. Из раны под левым ухом текла кровь.
 Луч света, а не меч, поразил нас. Очерченный строгим разрезом бойницы, он - порождение рассвета - выделил наши лица. Н а ш и лица.
 Легкий порыв ветра, ворвавшийся в башню вслед за лучом, развеял наши тела. Прах, оставшийся от наших тел. На глазах у десятков слуг, у последнего счастливчика воздух поочередно сметал кожу... мышцы... сухожилия... Остались лишь скелеты, но и они не разорвали рук, а черепа не оборвали поцелуя. Они - все, что осталось от нас - обрушились, взметаясь сероватой пылью, на камни башни, когда кто-то нашел в себе силы пошевелиться.
 Нас не осталось.
 Я смог выполнить ее заветное желание.
 Бессмертие.