Маша Клягина - Дмитрий Гендин

Мария – др.-евр. mariam – «любимая»


1.Маша. Божественное имя для земной девочки, нежнейшее из святых и самое святое из нежных. МА – сливочно-розовый поцелуй, ША – тоскливо-сладкая боль. Маша. Смысл моего бытия, моя богиня, проклятие и награда, печаль и трансцендентальный восторг. Она была Мэри на уроках английского языка, Марией в классном журнале, Машенькой в своей семье. Для меня она была: Маша. Она – первейшая, если не считать призраки героинь детских сказок: смелая Элли была лишь прообразом моей Маши. Маша Клягина – единственная, ведь всё другое и все другие, когда бы ни произошло и где бы не явились, – подделка, самообман, не более, чем миражи и всё той же Маши в марсианской пустыне Безответность. На пьедестале моих терзаний только она – моя Маша, – возвышается средь руин подлого существования, освещает кладбищенский мрак одиночества. Моя маленькая религия даёт только одно спасение – твои объятья, Маша! Мы познакомились столько же лет назад, сколько мне было в то время. Маньяки всегда сверяют часы, помнят номера телефонов, даты рождения и число слезинок в снегу. Мы вместе учились, живя на одном берегу Ангары, почти ровесники, почти любовники. Эта повесть о нас.


2. Я родился в 1986 году, в Иркутске. Мой отец как раз защищал докторскую диссертацию по химии, а брат пошёл в первый класс. Мои предки жили в деревнях Урала, Нижегородчины и Восточной Сибири. Дед по линии матери занимался гидроэнергией, сделав несколько научных открытий (что-то о взаимосвязи вспышек на солнце и величины речного стока), работал в Ираке и на Кубе, проектируя ГЭС. Брошенная им бабушка не смогла полюбить другого, прогоняя свою печаль в путешествиях (Индия, Египет, Европа, Америка) и классической музыке. Дед по линии отца воровал золото у сталинского правительства в лагерных приисках под Читой. А кто-то из моих предков даже содержал трактир в Иркутске, который, впрочем, сгорел. Мы жили в самом центре Иркутска, на углу улицы Литвинова и Пионерского переулка, в зелёном кирпичном доме, построенном японскими военнопленными для советских чикистов. Под окнами были тополя и областное КГБ. Рядом примыкал деревянный дом бывших русских купцов, где теперь жили два моих друга. Во дворе были красные заборы газовых установок, куда я с ребятами часто лазил, трансформатор, детский городок-замок с четырьмя башнями, горкой, заливаемой на зиму, беседками и лестницами, ржавые качели и карусели, лужи (где гидросистемы сооружал уже я), песочницы, где возникали вулканы и муравьиные лабиринты. Это был замкнутый мир посреди тумана остальных пространств. Я рос в том, отчего остался лишь калейдоскоп обрывочных воспоминаний, причём разбитый. Вот мне дарят на день рождения красный свисток-паровозик. Вот пластмассовый зайчик утонул в аквариуме и танцует. Вон детский сад, который я ненавидел, т. к. меня там презирали за очки и кормили творогом, от которого у меня до сих пор тошнотворный рефлекс. Городской житель, я любил бывать на даче, объедать кусты малины, вишни и черники. Я был гурман и ел только блюда, содержащие картофель, не признавая, однако, щи, борщ, винегреты. У нас была собака по полной кличке Даная Сан Джоанна – ньюфаундленд, который любил вытаскивать мои корабли, не успевшие выйти в кругосветное плаванье, зимою возил меня на санках и по-человечьи умел сидеть на диване. Я был богат игрушками, и эти «фигульки», как называла эти китайские забавы бабушка, составляли второе моё счастье; они давно умерли, но как много мы пережили вместе с этими скелетами, мутантами, киборгами и ниндзями, и я часто с тоской смотрю в эти неподвижные разноцветные лица. Мною в основном занимались мама и бабушка; папа уходил с работы слишком рано, а приходил, когда я уже спал. Иллюзии детства заклеивали трещину, которая прошла между родителями; я тихо играл в своей комнате, а семья незримо разрушалась, разрушалась как то хмурое государство, где я вынужден был родиться. Отец пил. Скандалы доходили до драк, и я плакал, заглушаемый музыкой братовского магнитофона, и клялся: у меня всё будет по-другому, я никогда не изменю тебе, Маша…Родители развелись.


3. По иронии судьбы, а может от тесноты маленького города, Маша жила на бульваре Постышева, т. е. точно там, где было логово Милашки – любовницы моего отца. Но училась Маша в центре, в 65-ой школе, куда мне было добираться три квартала. Я знал, что влюблюсь, идя в первый класс. Слишком нелюдим я был, дальнозоркий очкарик. Предвидя светловолосую русалочку с переливчатым голосом, ошибся категорически: у Маши оказались русые волосы и голос феи. Она была незаметна, тиха. Но именно ей предстояло стать моей Машей, навсегда остаться во мне. Просто, видите ли, только она могла меня понять, оценить своим больным сердечком и чистой душой меня, такого одинокого и несчастного. К тому же она прекраснее всего из виденного и вообразимого в этом мире или ожидаемого в том. Помню серую кофточку и шотландскую юбочку поверх белых колготок. Свет её лица неописуем. Было бы кощунственно сравнивать части её лика с тленностями миров. Скажу лишь одно: блажен, на кого она хоть раз посмотрела, счастлив, кому улыбнулась, а кого она поцеловала – подлый вор, смеющийся надо мной. Но не будем забегать вперёд. Это, может быть, странно, но к любви я пришел сознательно: парламент моих мыслей и чувств проголосовал единогласно. Поводом к таким тонким чувствам, как пытаюсь разобраться теперь, могли быть её слезы на грустную песенку во время одного урока музыки. Пели мы про кого-то кота, который вышел ночью на лунную сцену и начал горланить свои песни. Жители дома прогнали Мурлыку, а Маша выбежала в слезах из класса. Вся боль мира прошла через этого чувствительного ребёнка. В свои девять она уже знала значение слова «эгоизм». От неё я научился пронзительности мыслей и ювелирности чувств. Я тоже умею плакать, Маша, и как часто я засыпал в слезах, мечтая о тебе. Мои мечты всегда были горькими; я просто не мог представить её поцелуя. Ах, это бы разорвало меня. Я топился, вешался, вздыхал, но никогда не мог представить свадьбы или объятий. Другой особенностью моей любви было полное отсутствие сексуальности, без которой ничего нет для современных на всё просто смотрящих подростков с их нехитрыми чувствами и штампованными мозгами. Да, более старшие ребята вынудили меня как-то просмотреть один недвусмысленный фильм, но всё, что я там увидел было чуждо моим представлениям о любви. В этом отношении отрочество меня испортило. Но любовь свята. Поистине любимая была, есть и будет Богом. Сексуальность же – это абракадабра типа флагестона, либидобелиберда. И поэтому мы живём в сумасшедшем мире.


4. Моей стратегией, ошибочной, как оказалось, было молчание – проклятый тютчесвский silentium. Я стеснялся признания, боялся гонений общества, а больше всего пугало – «нет». Все решительные действия откладывались на седьмой – девятый класс, а тогда – в начальной школе – предполагалось мерно обращать на себя её внимание, пошаговая мирная оккупация без раскрытия главной тайны. Я трепетал пред её образом. Я старался хорошо учиться, чтобы похвалы Татьяны Александровны (первая учительница) возвышали меня в глазах той, что дороже мира. Особенно мне удавалась математика. Помню один подвиг. Татьяна Александровна отправила меня на математическую олимпиаду районного значения. Я проявлял способности в математике. Математика была моим делом. Я был хороший математик. Решал и предвидел многое, опираясь на интуицию и хорошую память. И вот меня послали защищать «честь класса». Мы только-только прошли дроби, и именно это меня подвело. Зато задача: «Какой год двадцатого века, если его цифровую запись перевернуть – останется прежним?» – была решена в секунду («1961»). В итоге я занял почётное третье место, за что получил книгу про Бэтмэна, написанную, впрочем, в Белоруссии, и диплом с изображением бамбука и автографом директора. Реликвии не потеряны. Но главный приз впереди. В день награждения я уже было собрался идти домой, стоя в подвале раздевалки, как ко мне подошла Маша. А ведь ради неё я сражался с числовыми драконами! – просто как будто она это знала. Ко мне подошла Маша. «Поздравляю!» Протянула руку. Я запутался и пожал её левую своей правой. Холодные и нежные пальцы (дальше я не посмел продвинуться) я держал в своих объятьях. Я прикоснулся к ней! Первый раз. К девочке. Мизинец её сомкнулся с указательным и Маша отвела, медленно, словно время длило моё блаженство, увы, отвела руку. Сейчас мне это кажется ритуалом пионерского товарищества, но тогда прикосновение к Маше было пределом мечтаний, достигнутым раем. Математика – царица наук.

 
5. О, почему нас никогда не сажали вместе? О, как я ревновал к её соседям по парте. Мой двойник (тёска, друг, очкарик, правда полярный – близорукость), Дима Молин, особенно внушал недоверие. Чтобы отличаться от него я звался Митей. Он был признанный лидер, и Маша бы стала игрушкой в его тиранических раках, которые всё делали ради престижа. Этот Молин даже признался Маше в любви, но ради смеха, играючи, чтобы повеселить дружков. Маша – умненькая девочка, и не попалась. Он провожал Машу после школы. Легально. Заведомо с нею договорившись. Он ведь тоже где-то около Постышева обитал. Мне же, чтобы пойти рядом с желто-красной – цвет иркутской осени – курточкой Маши, приходилось замедлять шаг, идти как черепаха от Ахилеса, чтобы она меня догнала и сказала: привет. Метод изобретён мною в конце третьего класса. Не знаю о чём она болтала с Молиным, но со мной обсуждалось всё: глобальное потепление (когда же в Сибири будет тепло, а?), сказка про Изумрудный город – без сомнения, Иркутск; а не верите – зайдите в ледовый городок на пощаде Кирова зимою, – общие герои и увлечения. Мы шли по Урицкого, она слева, я справа, иногда глазели на магазинчики, доходили до Литвинова и прощались. Она просила у меня палочку от мороженого, потому как этим предметом открывалась дверь её подъезда, ведь ключ у старшего брата. Ах, почему я смотрел под ноги вместо того, чтобы просто угостить Машеньку холодным лакомством. А вот она однажды угостила меня кедровыми орешками (эту реликвию случайно сгрыз мой друг, гостивший у меня). И вот случилось страшное. Я провожал Машу, мы медленно шли, не торопясь расстаться. И вот послышался индейский кличь: улю-лю. Вместо ирокезов явился Молин со своими приспешниками. Меня бы явно поколотили, если бы не вступилась Маша. Молин и Маша пошли быстрее, удаляясь всё дальше, а меня задерживали подлые холопы похитителя невесты, отвлекали бессмысленными разговорами. Всё исчезло в тумане глазной росы… Благо, что соперник перешёл из великого «Б» в профанный «А». На горизонте врагов не оставалось, и открывалась возможность – драгоценный шанс, который так просто я упустил. Мне не с кем было посоветоваться, рассказать про Машу, негде найти ответ. Ах, почему путешествия во времени невозможны, а дары Провидения – глухо-неповторимы.


6. Память хранит множество маленьких событий, из которых и складывается этот безмолвный роман, единая картина первой любви. Она зачем-то сломала мою линейку, она застегнула пуговку на моей джинсовой куртке; как только отменили форму, которая так шла Маше, и так чернила меня, я сразу перешёл на джинсы. Мы обсуждали учительницу английского, и этот язык я выбрал, увязавшись за группой, где была она. Мы фотографировались с классом, стоя рядышком; я изображал недовольство и крутился как перекати-поле, – Маша повернулась к Мите и схватила его за плечи: он успокоился, он не смел перечить. Она списывала мою математику ( наука ни для чего более не нужная людям). Она пару раз звонила мне, чтобы спросить домашнее задание; я хоть и знал заветные цифры, никогда не звонил Маше, а потом и вовсе забыл номер (кто-то сказал мне что он не настоящий). Эти мелочи могли эволюционировать в настоящие отношения, но, скажу я вам, железный рок прервал рост жемчужины... Особо ценным осколком был предновогодний вечер пятого класса (1997 год). Это был бал. В школе только мы, обеспеченные газировкой разных сортов, нарядные сибирячки. Ребята ещё стыдились танцевать, стояли по углам, отшучивались. Учителка взяла на себя роль Амура, – мальчикам предлагалось вытянуть имя заветной партнёрши. Я медленно вытянул бумажку из меховой шапки. Маша – Маша – Маша… пухленькая Женька. Пришлось танцевать, отрабатывая трудовую ученическую норму. Маша никому в этот раз не досталась. Зато процедура раскачала общество, пустившееся в пляс. Прошло полчаса. Я уже и не надеялся… Как я смею… Она не захочет… но вот Маша Клягина и Оля Кислицына подошли и закружили в своём хороводе – теперь я получил право пригласить. Маша сидела на стуле возле доски и пила что-то из белого стаканчика. Я протянул руки, не умея придумать ничего иного. И в ответ потянулись её ручки, обвившие мою шею. Маша вспорхнула. Союз правых ладоней был нерушим. Я всё никак не мог прикоснуться к её обнаженным лопаткам, держа руку на весу; она сама прислонила меня к себе. Такая холодная нежность, мягкость девичьей спины. Наши глаза не встречались, боясь радиоактивных реакций, откровения потаённых желаний. Я не помню музыки. Только голубое платье и телесная сопричастность чуду. Нет ничего более дорогого и приятного в этой скучной вселенной. А ты ведь и не помнишь, Маша, как мы танцевали, что это значило или могло значить. Но и это не стало началом, я не проводил и не поцеловал её в тот вечер. Следующее полгода прошли зря. Меня увезут в Москву, но я не верил, что есть место, отличное от нашего изумрудного города, где живём я и Маша. Я ничего ей не сказал. Она села в машину, её юбка и рубашка развивались от ветерков весны, собака – бобтеил – прыгала на неё и радовалась ей, счастливая семья окружала мою девочку-мечту. И я был немножечко лишним здесь. Она уехала, уехала навсегда. Чтобы отец не убил маму, чтобы спастись из «проклятого Иркутска», чтобы…чтобы… чтобы…, мама продала бабушкину квартиру и перевезла нас в Москву. Отравленный воздух, мёртвая вода и дождь ожидали меня в чужом городе.


7. С тех пор всё потеряло смысл. Мои страдания взрывались во мне. И никто не мог заменить мне Машу. В Москве Маша родиться не могла. Москва – город ублюдочного счастья. По инерции я учился хорошо. Подвиг всей жизни посвященный Маше ещё был актуально мыслим. Физика, кинематография – вот где я прятал распадающийся череп. Всё казалось безысходным. Я уснул в кошмаре.
И вот я написал её письмо на адрес школы. И она… она ответила. Призрак из прошлого ожил. Да, «тогда» я ей «нравился», но теперь «подарить надежду» «Эльфийка» (Маша любит сказки) «не может», у неё «есть парень», и она категорически не понимает, что мне теперь, по прошествии стольких лет, нужно. Я не буду говорить про депрессию и больницу Ганнушкина, таблетки, рёв, рыдания, разрывы… Меня откачали, вернули полтергейста в лоно извращённой цивилизации лжи и разврата. Маша! Никто не сможет любить тебя так. Пока ещё всё обратимо. Будь снова со мной, не обманывай себя и других. Почему ты молчишь, Маша? Кто, сказал, тебе, что есть другая любовь – не истинная, не вечная? На гильотину правды твоего Егора. И нет нам другого бессмертия, кроме как быть вместе, Маша. Но Беатриче смеялась.
 
Весна 2006 г.