Ведун часть2

*****
Весна в этом году удалась на славу. Снег рано сошел. Лишь в лесу средь старых сосен местами остались его серые плешины. Отжурчали неугомонные веселые ручьи, подсохла грязь, набухшие зеленые соски почек вскормили своим зеленым молоком тепло. Дни стояли благодатные. Благоухали яблони- дички, белым снегом пенилась черемуха. Толпы молодежи целые ночи напролет гуляли по улицам; забот у Сидорчука прибавилось. Что там молодежь, коли в годах люди – и те в такую пору другими становятся: старухи почитай всю зиму из домов носу не выказывали, а тут едва стемняется, соберутся где – нибудь на скамеечке у калитки, а то и на завалинке и судачат себе в удовольствие, бывает, что далеко за полночь лишь и разойдутся.

Да и сам Михаил изменился как-то. И хотя от его зоркого взляда по-прежнему ничего не ускользало, все ж заметили люди, что сделался он каким-то задумчивым. Идет по улице, взгляд в землю уставит, словно ничего и никого вокруг себя не замечает. Замечали соседи, что подолгу сидит он светлыми весенними вечерами у себя на крыльце, вглядываясь в безоблачное серое небо, словно пытаясь где-то там в небесной книге прочесть, что же его ждет впереди. Годы идут, а нет у него теперь ни семьи, ни дома, один верный Полкан остался, да и тот одряхлел порядком, того и гляди, что помрет. Может и в самом деле жениться на Настасье, все равно бабы болтают. Зря конечно языками понапраслину мелют. Язык он, известно без костей. Уж на что до войны строго насчет разговоров всяких было, а и то сплетен не перевели. Где уж теперь… Оно, конечно, можно было б жениться, Настасья женщина справная, но опять же сынок ее, Лешка. Шестнадцать лет парню, как он на это посмотрит, неприлично как-то перед ним женихаться-то. Эх, жизнь, жизнь…

А жизнь шла своим чередом. Горевать-то особенно было не когда. Работы хватало: то парни на танцах меж собой передерутся – девчат не поделили, а он разбирайся, то муж жену погоняет – и опять к нему за помощью бегут, мол выручай Михаил Иванович, то еще что. Да мало ли у участкового забот! А тут еще и Лущиха за прежнее взялась. Мало штрафовал он ее что ли? И аппарат собственноручно сколько раз ломал. А она переждет, и опять за свое – гонит сивуху. Неймется старухе, хоть и в самом деле в тюрьму сажай. И ладно б для себя гнала (на это Сидорчук мог и «сквозь пальцы» посмотреть), а то на продажу. И отбою от покупателей нет – дешевле государственной, крепче в голову сильней бьет. А что запах резковат – не беда; мужику все едино, лишь бы дурь в голову шла. А с пьяных – то глаз на подвиги и тянет, чего только человек не натворит. И сам опосля не рад будет, а уж поздно, не исправить, что наделал-то. Сидорчук спуску никому не давал: друг - не друг, сосед – не сосед, да будь ты хоть брат родной – какая разница, сумел набедокурить – так отвечай. Хотя справедливости ради стоит сказать, что понапрасну нынешний старший участковый оперуполномоченный, в отличие от своих предшественников, никого не обижал, да и себя держал в строгости, пример брать можно.

Тут, на девятое мая, и случилось событие, которое долго еще потом шепотом обсуждали меж собой словоохотливые соседки. Правда никто из них и представить себе не мог, что это все только цветочки – так мелочь по сравнению со всем тем, что потом произойдет.
А случилось то, что старший участковый оперуполномоченный Сидорчук напился. Да так, что всю ночь на своем крыльце пьяный пролежал. Прям в милицейской форме.
Конечно, с одной стороны, что это за мужик, коли в праздник не пропустит стаканчик-другой, но суть-то вся была в том, что Михаил не пил почти совсем. Как раз после того и перестал, как ушел из дому, на людях по крайней мере. Ну, пригубит, случается рюмочку в праздник – все! Сколь не уговаривай, не упрашивай, не попрекай, что не уважает – ни в какую! железо – не человек!

А тут, как смеркаться начало заявляется к Лущихе – первой самогонщице, (сам по-гражданке одет, что тоже с ним не больно-то часто случалось) и спрашивает едва ли не с порогу:

- Самогон есть?

- Да ты что, Михал Иваныч, - жалобным голосом отвечала Лущиха, - откуда взяться- то? Ну, был раньше грех, бес попутал, так ведь с той поры, как вы мне штрафу выписали, я больше ни-ни…

Конечно же Сидорчук не просто так к ней заявился; самогонщица сама это прекрасно понимала, но уж так устроены все нарушители, считая, что подобное поведение сможет хоть как-то разжалобить представителя власти, будь это хоть сам Сидорчук. Впрочем, все эти охи-вздохи, непробиваемый участковый пропустил мимо ушей. Опустившись на облезлый колченогий табурет, стоящий посреди комнаты, он сделал строгое лицо:

- Ты мне, Марья, брось дуру гнать! Кто не далее, как вчера, Пашке Кривому литру продал? Шутить будешь?!? – голос его принял такую интонацию, которую знали все жители округи - теперь от участкового ничего хорошего ждать не приходилось. И это-то в разгар праздника, когда клиент так и должен попереть.

Лущиха потупилась:

- Ну, было у меня немного, с того самого раза оставалось чуток. А что я? Приходят люди сами, просят. Как откажешь? Потом, по хозяйству во-она сколько делов делать надо, сами ведь знаете, за все поллитрой расплачиваться. А где я денег наберу? Пензия-то у меня маленькая, дай бог, что на еду хватает, – вновь запричитала она…

Для пущей убедительности она даже вытерла глаза кончиками повязанного на ее голове грязного отлинялого платка. Не то, чтобы Лущиха верила в чудодейственность своих слез, но да не истуканом же стоять.

- Бедно живешь, говоришь? Верно, знаю! – Сидорчук зло прищурился, и тут к великому удивлению Лущихи, ей показалось, что от него пахнет спиртным («Со страху!» - подумала она), - а если я сейчас людей позову, а потом возьму да и повытряхиваю все из твоих сундуков, пусть и другие на твою бедность поглядят… (Лущиха аж вся сжалась.)… но тут ее странный визитер вдруг резко оборвал сам себя, - Значит, говоришь, ничего не осталось. Жаль… Ты вот что, - голос его сделался почти просящим, по крайней мере, Лущиха такого от него никогда не слышала, - Ты бы мне этого… бутылочку, а ?..
От неожиданности Лущиха аж присела, всплеснула руками:

- Да что ж ты, касатик, сразу-то не сказал? Да я… - но тут ей подумалось, что это всего лишь хитрая уловка коварного участкового, - токо, - она запнулась, - нет ведь, ей-Богу у меня ничего. Было немного, но кончилось – последнюю Пашка забрал.

К ее удивлению Сидорчук спорить не стал.

- Ну нету, так нету. Жаль. Пойду тогда, может в другом месте где найду.
Это уже совсем было похоже на правду, а терять такого выгодного клиента в планы самогонщицы не входило. И она сдалась.

- Погоди-ко, Михал, Иваныч, я в голбец загляну, может где что и завалялось.
Она с неожиданной для ее лет проворностью спустилась в голбец. Сидорчук услышал, как звенит посуда, как булькает наливаемая жидкость. Не прошло и пары минут, как из голбца появилась улыбающаяся Лущиха с литровой бутылью в руках.

- Вот последняя, - сказала она на всякий случай, подавая бутыль милиционеру. – На праздники хранила.

Он ничего не ответил ей, молча протянул деньги (по его информации количество самогона выгнанного Лущихой было такого, что с успехом хватило бы на всю мужское население поселка).

- Что вы, Михал Иваныч, как можно – запротестовала Лущиха, заранее превкушая всю выгоду от дружбы с участковым.

Но не получилось: Сидорчук чуть ли не силой сунул ей деньги в руку и сказал твердо:

- Возьми, - так сказал, что ослушаться было просто нельзя, и уже у самой калитки, обернувшись к вышедшей его проводить хозяйке, предупредил:

- Ты смотри, об этом не болтай.

- Конечно, я как рыба! – заверила та его, хотя у самой аж все так и защекотало в нутрии от желания с кем-нибудь поделиться происходящим.

Тем не менее, слово она свое сдержала и никому не сказала ничего, кроме только соседки, любознательной Петровны, которая коли что захочет узнать, как клещ прицепится, сколько от нее не отмахивайся - все одно, что ей надо выведает, и которая, как на грех видела, как от соседки ее уходил Сидорчук с каким-то свертком в руках. Не успел Сидорчук за угол завернуть, а она уже тут как тут – в гости к Лущихе наведалась, и давай разговоры заводить: о том, о сем, да так ловко к интересующему ее вопросу подошла, что Лущиха сама и не заметила, как все ей выложила. Спохватилась, да поздно уже, предупредила конечно, что б та не молола попусту, ей и самой на счет продажи самогона разговоры лишние не нужны. Да толку-то, коли у Петровны от таких новостей аж пятки зачесалися – как таким, да и не поделиться, шепнула кому-то. И вскоре о случившемся вся округа узнала, в том числе и соседка Настасьи – Лидка, которая весь поселок уверяла в том, что их участковый как есть в форме и при нагане пьяным на крыльце всю ночь провалялся.

«Видно сил не хватило через порог перебраться», - делала она вывод, - «Вот те и не пьющий»! Окрестные бабы чуть с ума не посходили, что ж и в самом деле случилось такое, ежели и сам Сидорчук самогон пить начал?

А случилось вот что. Вечером девятого мая сидел Михаил один в своей комнате (Настасья в город к сыну уехала), слушал по радио военные песни и вспоминал боевых своих товарищей. Распечатал припасенную загодя для этого случая «четушку», налил водку в стакан, выпил помянув всех, кто погиб, закусил ржаным хлебом, густо посыпая ломоть крупной солью. Пил за всех, и особенно за старшину Бугаева, благодаря которому и остался он, Михаил, в живых.