Валентинов день

Как-то странно было слышать его голос в этой квартире. Волков что-то говорил приглушённо, посмеиваясь, но Аня не понимала слов. Она откинула одеяло и прошла нагая и босая с телефоном, приложенным к уху, на кухню.
– Я позвоню тебе позже, после обеда, – говорил Волков.
– Ну, позвони.
Он помолчал.
– Так ты свободна?
Слышались голоса людей, бывших возле Волкова, шум улицы.
– Ты в машине?
– Да, – ответил он и повторил, – ты свободна?
Аня ответила: «Да». Он сказал «хорошо» и прервал звонок.
За окном было сыро и зябко, между деревьями и домами стоял туман. Аня села на гладкую обивку кухонного уголка и вздрогнула от прикосновения к холодному. На столе лежала открытая пачка «Кента» с тремя сигаретами. Аня взяла одну и закурила. Она поиграла зажигалкой, перекатывая её между пальцами, и бросила на стол. Тихо было в квартире, только шумела вода в кране соседей, и приятно потрескивал при каждой затяжке табак в сигарете. Табачный дым таял на фоне грязной массы тумана в окне, и от этой серости февральского утра сильно хотелось в постель, к тёплому Димке.
Аня затушила сигарету в пепельнице – сигарета согнулась козьей ножкой и осталась дотлевать в кучке пепла – и прошла на цыпочках в спальню. Димка недовольно поморщился, когда Аня залезла под одеяло, и повернулся к ней спиной.
– Ты спишь? – спросила Аня.
Тогда она развернула его навзничь и, пролезши под рукой Димки, легла головой на его тёплую грудь. Потом приподняла одеяло и, улыбнувшись, посмотрела на Димкино потемневшее хозяйство. Потом она думала о планах на лето, потом заснула.

 

 

Она познакомилась с Волковым летом, на море, Димка появился позже, перед Новым годом. В августе она отдыхала в Крыму, в Рыбачьем, у Волкова там был приятель.
Каникулы её были простые, тихие. Утром, ближе к полудню, она просыпалась, готовила себе нехитрый завтрак или угощалась у хозяйки, читала, дремала перед телевизором или под монотонное бормотание радио. В три-четыре часа пополудни, прикрепив на бёдрах парео, шла на берег, загорала, купалась в прохладной волне, смотрела на горизонт, считая чаек, или повернувшись к морю и солнцу спиной, читала Дюма. Потом мимо санатория шла в свой домик, принимала душ, одевала капри, маечку, и отправлялась побродить по посёлку.
В самом его центре было небольшое кафе с вывеской, на которую никто не смотрел, и потому никто не знал, как это кафе называлось. Столики стояли под зелёным навесом, по периметру кафе было обтянуто армейской маскировочной сеткой, и там никогда не было жарко. Местные никогда сюда не ходили, занятые обслуживанием отдыхающих, а приезжие усаживались небольшими компаниями и, негромко болтая, пили пиво, ели раков и наслаждались бездельем. Оно длилось сутками и быстро кончалось, не успев надоесть.
Аня сидела обычно за столиком, стоявшем в дальнем углу, пила сок, чистила ножиком апельсин и читала Дюма. Когда же Дюма ей надоедал, она смотрела сквозь прорехи в сетке на улицу, где прохаживались отдыхающие с детьми или любовницами, и была вполне довольна. С ней никто не заговаривал, кроме молоденькой официантки лет пятнадцати, и она ни с кем не перекидывалась даже парой слов. Ей было хорошо.
Только однажды с ней захотели познакомиться – это и был Волков. Он кратко представился и спросил разрешения сесть за анин столик. Она, восприняв его слова наполовину, что-то сказала положительное, и он сел напротив. Спустя минуту отрешенного созерцания прохожих она наконец заметила его, и даже удивилась. Он с добродушной улыбкой смотрел на неё и щёлкал арахис, сбрасывая кожуру в пепельницу. Он повторил не услышанные ею слова: «Меня зовут Волков», да так и остался для неё Волковым.
Они гуляли вдвоём по Рыбачьему, пили при луне пиво, купались голышом в море, встречали рассвет на берегу, и ни разу их общение не перешло границ того, что называется «дружеские отношения». Всё остальное в распорядке Ани осталось по-прежнему: утром она спала, потом читала, после обеда шла одна на пляж, а вечером они встречались.
Волков мало рассказывал о себе. Аня узнала то, что он женат и находится на пороге развода, детей нет. Это замечание о разводе, который «вот-вот случится», было настолько «курортным», что Аня сперва даже рассмеялась. Но Волков обиженно заявил, что это наичистейшая правда. Впрочем, это не имело никакого значения, и Аня предпочитала не думать об этом.
Ещё он рассказал о том, что у него есть своё дело – он печёт хлеб. Конечно, не сам, только владеет хлебопекарней, но и такая близость к священному ремеслу прибавила его образу романтичности. У него есть небольшая сеть розничной торговли – конечно, продовольствие. И он подумывает о продаже своих хлебных печей, чтобы сосредоточиться на торговле, которая приносит гораздо больше денег. К тому же, конкуренты… Ещё оказалось, что они оба из одного города.
Аня рассказала о себе всё, поскольку рассказывать было почти нечего. Семья педагогов, провинциальный городок, школа, университет. Подруги, из-за которых приходилось львиную долю родительской зарплаты тратить на шмотки, косметику, такси. Великосветская жизнь требует больших капиталовложений. Два парня – первый, ещё с первого курса, не по годам серьёзный, бедный и очень гордый. Он был настолько беден и настолько горд, что рано стал презирать деньги, а после – и вовсе ненавидеть. Но Аня была нормальной девушкой, и ради маленьких приятностей для любимой ему приходилось вкалывать в супермаркетах, пиццериях и на автомойках, насилуя свою гордость. Когда он был уставший и добрый, с ним было хорошо – он многое знал о людях и о мире, у него было хорошее чувство юмора, в нём была врождённая галантность, и секс с ним приобретал неожиданные оттенки – он в постели мог быть ангелом и животным, шутом и трагиком, поэтом и женоненавистником. И при этом у него был небольшой изящный пенис и безумные, глубокие, красивые до дрожи в коленках глаза. И всё это испортила его фобия денег. Упрёки с обеих сторон звучали всё чаще, он бросил работу, начал пить, с жутким скрипом сдал сессию, и они расстались.
– Грустная история, – сказал Волков. – Где он сейчас?
Аня пожала плечами.
– Я не знаю. Последнее, что я слышала, он получил красный диплом и уехал на север, куда-то за полярный круг.
– В погоне за деньгами, – рассмеялся Волков. – Ирония судьбы. Ну, а второй?..
Второй был добрым малым. Душа компании, затейник, балагур и франт. Он недвусмысленно поглядывал на Аню, когда бушевала война с бессеребренником, а когда место оказалось свободным, он без лишних церемоний назначил Ане свидание.
Свидание оказалось его днём рождения, на котором Аня была королевой. Праздник был роскошен, даже чересчур, но все неровности смягчала собачья преданность нового поклонника Ане. Их отношения были одним непрерывным праздником. Они неделями жили на дискотеках, потом вдруг летели на выходные в Египет. Однажды он заехал за ней в университет и повёз на денёк в Киев, в следующий раз – во Львов. Он подарил ей двухметрового розового слона и букет из сто одной розы. Со щенячьим восторгом он показывал ей фотографию, где он стоит в обнимку «с Кличком», и мечтал построить на своей даче самый большой в стране бассейн с водопадом. В общем, при всей его весёлости и щедрости, при всём его папе – владельце нескольких городских рынков и бог знает ещё чего владельце, её второй парень был непроходимым тупицей и посредственный любовником. Любой разговор с ним заканчивался анекдотом, а в постели он был непривычно серьёзен и трогательно сосредоточен, и Аня иногда с трудом сдерживала смех.
В конце концов, им пришлось расстаться. Его юмор постепенно приобретал ядовитые оттенки, его милые проказы и затеи постепенно вытеснились кальяном и ночной охотой за бомжами с помповым ружьём, а от Ани всё чаще требовалось быть «конфеткой» и «соответствовать его имиджу».
Последней каплей стало его обращение с официанткой в одном из «золотого десятка» ресторанов, где можно было «прилично поесть». Официантка когда-то училась в школе с Аней, только на два года младше. Он не знал этого, да, впрочем, ему было наплевать. Просто стало невыносимо скучно… Аня назвала его свиньёй и при всех дала ему такую затрещину, что голова его упала в блюдо с остатками ужина.
– А он? – спросил Волков.
– А что он? Промолчал, – Аня усмехнулась. – Звонил потом, извинялся, просился обратно.
Она вздохнула и достала сигарету.
– Но мне уже было всё равно.
– А я его знаю, – сказал Волков и поднёс к аниной сигарете зажигалку. – У него ещё родинка вот здесь… Да, я его знаю. Вернее, я знаю его папу. И папе сейчас приходится несладко. Щимят его не по-детски. Так что папа скоро отхватит с конфискацией, и сыночек пересядет на трамвай.
Он тоже закурил.
– Так что ты вовремя соскочила.
– Какая разница? – вздохнула Аня и пожала плечами.
– Зато есть опыт, – заметил Волков.
– Это да…
Когда наступил предпоследний день каникул, Волков после прощального предрассветного купания вдруг попросил её телефон.
– Зачем?
Он не ответил. Но Аня честно продиктовала свой номер, который Волков занёс в свой мобильник. Его лицо, по-детски серьёзное в бликах подсветки телефона, показалось Ане очень знакомым и очень родным.
– Ты позвонишь мне в Харькове?
– Я думаю, да, – кивнул Волков. – Ты не хочешь?
– Я хочу, я очень хочу, – неожиданно призналась Аня. – Иди ко мне.
Потом они лежали на влажном песке, прикрыв бёдра одним полотенцем, и молчали. Луна теряла свою силу, блестящая как ртуть вода уходила с берега, оставляя за собой влажные ямки. Где-то за спиной восходило солнце, и облака над морем постепенно окрашивались фиолетовым, розовым и оранжевым мягким светом. На спокойной воде были уже видны рыбачьи баркасы, не в сезон выходившие в море, чтобы покатать романтически настроенную парочку из самовлюблённых городов, разбросанных по душной, слепящей, унылой украинской степи.
Кончалось лето, и приходила суетливая осень, в которой для Ани был приготовлен неотвратимый звонок от Волкова.

 

 

Мише Горобцу было пятьдесят два. И это был возраст, в котором для таксиста наступает полный расцвет. Миша был уже немолод, а это многое значит.
Конечно, опыт, без которого таксист бросает цену клиенту наугад, как резвый игрок в покер, который кричит «Ещё двадцать сверху!», едва увидев свои карты, и даже не заглянув сопернику в глаза. Миша в секунду определял коэффициент «Лоха» по одному лицу клиента, иногда – по одежде, сумке или портфелю в руках, по интонации, с которой клиент кричит или шепчет «До Солдата – сколько?». Умножая этот коэффициент на обычный тариф, время суток, количество моторов в пределах видимости, степени опьянения клиента – и всё это в разных сложных пропорциях, Миша называл сумму на 20 процентов больше, чем следовало бы. После нескольких деловых предложений проценты исчезали, и все в приятном расположении духа мчались к Солдату.
Кроме приобретения опыта, возраст рассеивал ту неуёмную жажду общества, которая приводила таксиста в любимый кабак, и заставляла его пить чёрти с кем водку, целоваться с окрестными торговками, танцевать «яблочко» под звуки радио, и вусмерть пьяным добираться домой на моторе конкурента. После этого пропадали два-три рабочих дня, пока алкоголь выходил из страдающего организма, а значит, и деньги. Кроме того, сутки в обществе жены поднимали из дальних ящиков семейного быта такие неразрешимые вопросы, что хотелось выть волком, и непременно – холостым волком. Миша был когда-то молод и через всё это прошёл. Поэтому в двенадцать он заканчивал извоз, приезжал домой, к опрятной и добродушной жене, ужинал разогретым супом, любовался женой, которая украдкой зевала и вполголоса рассказывала про школьные успехи сыновей, смотрел начало остросюжетного детектива по «ICTV», и спокойно засыпал. Утром завтракал с детьми, пил чай в обществе жены и телевизора и к десяти выезжал на работу. Таким образом, ежедневные три часа в кругу семьи были недостаточны для возникновения скуки и ссор, и достаточны для поддержания тёплых дружеских отношений.
К тому же Миша безупречно знал Харьков, не гнушался никакими районами, если знал, что в оба направления он пустым не поедет. Без всяких тренингов Миша изучил на своей шкуре основы логистики, и кататься вхолостую предоставлял молодым, причём когда Миша уступал вызов двадцатипятилетним желторотикам, выглядело это как трогательная забота.
Но все эти уловки и хитрости опытного извозчика были не со зла. Просто ему нужно было кормить семью. Свой «Сенс» Миша купил, продав квартиру и старую «шестёрку». Переехав в новый скромный дом на Баварии, его целью стал банковский валютный счёт, на который он втайне от жены каждый квартал клал заначку. Когда-нибудь он продаст машину, добавит деньги со счёта и купит вторую квартиру, которую будет сдавать, а после подарит старшему сыну на свадьбу. Такой дальновидный план очень нравился Мише, и благодаря этому он полностью избавился от гибельной и малодушной привычки обывателя из страны с рыночной экономикой. Привычки задаваться вопросом: «Куда деть зарплату?».
Мишина стоянка была на маленьком пятачке, там, где уютная, весёлая, молодая лицами студентов улица Отакара Яроша пересекалась с широким, ярким, богатым проспектом Ленина с его кофейнями, ресторанами, дискотеками и барами. Все на стоянке звали Мишу Потапычем – отчасти из-за имени, отчасти из-за крупной, широкой его фигуры, украшением которой был степенный живот, отчасти из-за его весёлого и доброго характера. Глубокий, раскатистый, мягкий голос зажиточного хохла дополнял закрепившийся за ним образ сказочного Михаила Потаповича. Хотя настоящим отчеством Миши было Александрович. Но об этом почти никто не помнил.
В тот день, когда Аню разбудил звонок Волкова, Мише особенно свезло с приезжими, которых он поочерёдно подобрал на Южном вокзале, Леваде и Пролетарской. К семи вечера у него появилось окно, которое он проводил на своей привычной стоянке, травя анекдоты и попивая кофе с мёдом, который он, кстати, незаметно для себя полюбил, уже став Потапычем.

 

 

Они проснулись поздно. Первым встал Димка. Он сходил в туалет, выпил остатки вчерашнего чая и полез целоваться. Аня кокетливо, но уверенно его оттолкнула и пошла чистить зубы.
Потом они пили натуральный кофе, поскольку растворимый Димка не признавал, и болтали об университетских делах, о музыке, об аниных подругах.
Аня не понимала всей этой возни с джезвами, солью на кончике ножа, благородному отстаиванию в течение каких-то секунд, ведь можно было просто развести в кипятке гранулы «Якобса» и не тратить попусту время. Но аромат настоящих кофейных зёрен был неповторимо приятен и бодрил лучше любого умывания и контрастного душа. Туман за окнами рассеялся, и приятным слепящим блеском на кухню заглянуло солнце.
Димка был в своих домашних шортах, Анины плечи и грудь прикрывала его просторная рубаха в широкую синюю клетку. На сковородке аппетитно потрескивала яичница с полосками варёной колбасы.
Аня встала из-за стола, нашла в холодильнике сыр и измельчила его на крупной тёрке. Затем посыпала сырной стружкой яичницу, выключила газ и накрыла сковородку крышкой. Димка задумчиво рассматривал Аню и пил кофе.
– Где это ты так загорела? – спросил он, кивая на ее смуглые ноги.
– В Крыму.
– Правда? – удивился Димка. – До сих пор держится? Хороший у вас там, в Крыму загар.
Аня не ответила. Она уже уловила едкие нотки в последней фразе, и поняла, к чему клонится разговор. Димка, будто в подтверждение её мыслям, спросил:
– Это он тебя кремом от загара мазал?
– Для загара, – поправила его Аня.
– Всё равно. Он?
– Глупый вопрос.
Она прошла за стол и села напротив Димки.
– Ты так считаешь?
– Да.
Он замолчал. Аня чувствовала, что разговор не окончен.
– Когда ты его бросишь?
– Скоро.
– Ты месяц назад обещала его бросить.
– И брошу.
– Когда?
– Отвали.
– Отвали? – с дрожащим смешком спросил Димка. – Отвали? Ты думаешь, я не имею права задавать такие вопросы?
– Мы с тобой с самого начала договорились, что я его брошу. И что мне нужно для этого некоторое время.
– Время для чего? Разлюбить?
Аня вздохнула.
– Ты его до сих пор любишь?
– Нет.
– Ну и?...
– Всё не так просто… Дима, ты меня каждый день достаёшь Волковым. Сколько можно?
– Имею право, – отрезал Димка. – Я не хочу делить тебя с кем-то. Тем более, с таким, как он.
Аня опять промолчала в надежде, что её молчание послужит залогом прекращения глупого спора. Но она прекрасно знала Димку, поэтому достала из пачки сигарету, закурила и приготовилась выслушивать нотации.
– Ты же прекрасно знаешь, кто он такой. Как можно было стоять на двадцатиградусном морозе, чтобы добиться справедливости, чтобы прекратить каждодневное насилование страны такими как он, а потом со спокойной душой ложиться к нему в постель? Я не понимаю… Что ты могла найти с ним общего? Что тебя так держит возле него? Неужели нельзя одной решительной фразой, одним словом завершить ваши отношения?
Аня встала, подошла к плите и стала накладывать яичницу в тарелки.
– Мне противно видеть таких, как он по телевизору, а ты с ним спишь. Целуешь его, обнимаешь, делаешь ему…
– Ну, слушай! – сердито прервала его Аня.
– Подарки на Новый год, – назидательно завершил фразу Димка, и пододвинул к себе тарелку с завтраком. – Тебе не противно?
– Ешь молча.
– Вот скажи мне, о чём вы с ним разговариваете? – спросил Димка и отправил в рот кусок хлеба, макнув его предварительно в желток. – Он же тупой, как пробка!
– Это стереотип.
Димка дожевал хлеб и продолжил:
– Они все тупые. У них у всех в голове «деньги, деньги, деньги!». Ему читать некогда, ему даже телевизор неохота смотреть. Какую, например, он музыку слушает?
– Какая разница?
– Ну, ты же знаешь, наверное. Ну просто скажи, какую.
– Элтона Джона.
Димка застыл с вилкой у рта.
– Серьёзно? Нет, серьёзно?
Аня с приятным для себя снисходительным равнодушием посмотрела на Димку.
– Да. Ещё «U2» и Боуи.
– Уверен, что он просто выпендривается.
– Может быть.
Димка замолчал, и некоторое время просто жевал с отсутствующим взглядом. Аня отнесла свою тарелку в раковину и докуривала сигарету, прислонившись попой к плите.
– Ну надо же, – с усмешкой сказал Димка. – Чего не сделаешь ради имиджа.
Аня расхохоталась.
– Чего ты? – удивился Димка.
– Ты неисправим! – сказала, смеясь, Аня и обняла сзади Димку. – Даже если Волков будет по ночам писать детские книжки, ты будешь утверждать, что он гонится исключительно за прибылью.
– А что, он ещё и книжки пишет? – спросил Димка и, обхватив левой рукой бёдра Ани, усадил её к себе на колени. – Это не он случайно про Гудвина сказки писал?
– Дурак, – сказала Аня и поцеловала его пахнувшие яичницей губы.

 

 

Волков, конечно же, не писал детские книжки. Но ему действительно нравилась музыка Элтона Джона, Боуи и «U2». Из книг он предпочитал русскую классику, из кинорежиссеров – Леоне, Скорсезе и Тарковского. Все это Аня узнала еще в Крыму – Волков так убежденно рассказывал про свои культурные предпочтения, что она на миг могла подумать, что он профессор каких-нибудь гуманитарных наук. Но все оказалось куда сложнее.
Когда они одним прохладным сентябрьским вечером встретились в Харькове, в японском ресторане на «Научной», он рассказал ей всю свою историю.
Серебрянная медаль в школе, разряд по спортивной гимнастике, исторический факультет. После окончания ВУЗа Волков работал во многих местах одновременно, часто меняя работу, отдыхал только во время беспокойного пятичасового сна. Он сумел оплатить учебу на заочном отделении юрфака, во время сессий разрывался между Киевом и Харьковом, но спустя три года получил-таки диплом юриста.
Спустя пять лет он открыл свою адвокатскую контору. Спустя семь лет он считался самым уникальным адвокатом Харькова, который работал чисто, основательно, по возможности избегая взяток, и совершенно безопасно для клиентов. Судья, зная, что истца будет представлять Волков, никогда бы не взял деньги у ответчика – молодой адвокат не давал ни малейшей возможности пренебречь его доводами, кроме как откровенно переломить приговор. Это проходило с мелким людом, исками пенсионеров, в уголовных делах, когда «спускались» даже убийства с отягчающими. Но не таковы были клиенты Волкова – он вел дела больших людей.
Неожиданно для всех, в 2003 году Волков оставил свою практику. Он купил второй крупнейший хлебозавод Харькова – зная о целой серии исков к заводу, он сбил цену на семьдесят процентов, и без труда отвел все иски от своей персоны и только что открытой фирмы «Основянский Хлеб». Вскоре гегемония «ХХБК» на рынке хлебо-булочных изделий была нарушена.
– Да, «Основянский» хлеб, действительно, очень вкусный, – заметила Аня. – Вот уж не думала, что когда-нибудь буду пить чай с его хозяином.
Волков никогда не был связан с криминалом, никогда не совершал преступления, кроме некоторых сложных случаев в адвокатской практике, да и то – подобными делами занимались его помощники, не привлекая внимания к его, Волкова, персоне. Того грязного, дикого, черного бизнеса он никогда не касался. До того дня, когда купил хлебзавод.
Конечно же, он не полностью оставил адвокатскую деятельность. Владелец «Основянского хлеба», с 2006 года – депутат горсовета, член крупнейшей фракции, остался негласным консультантом по правовым вопросам для нескольких больших людей, составлявших определенный клан. Таким образом, в «клуб» попал и Волков. Вопрос с «ХХБК» был решен в рамках клубной взаимопомощи – быстро и ненавязчиво, хотя и не совсем чисто. Волкову просто сообщили: «Я решил твои проблемы с Табановым», и похлопали по плечу.
– Тогда я окончательно понял, что принят в их команду.
– И как тебе в этом «Пиквик-клубе»? – спросила Аня.
Волков помолчал, рассматривая рисунок на чашке, и готовясь сказать.
– Я знал про такое ведение дел, – признался он. – Я видел, как работают люди. Мне, как адвокату, говорили правду. Не всю, конечно, но в основном. Потому что я должен был знать, о чём идёт дело, от чего мне следовало отвести противника, в чем обезопасить клиента. Но я не хотел так работать.
Он сделал несколько глотков из чашки, поставил ее на стол, и вытер губы салфеткой. Потом достал сигарету и закурил.
– Когда за три дня «ХХБК» продал половину своих ларьков одной фирме, подконтрольной моему хорошему другу… там, – сказал он и поднял палец вверх, – я неожиданно для самого себя испытал не стыд, или страх, или хотя бы злорадство, а чувство необъяснимого спокойствия и облегчения. То, что я бы планировал несколько месяцев, совещаясь с замами, с экономистами, с маркетологами, маклерами, помощниками депутатов, налоговиками, лавируя ценой, выискивая новых поставщиков, перезаключая фьючерсы на горюче-смазочные, строительные материалы и так далее, и так далее… Всё это было сделано за три дня. Я даже одной извилиной не пошевелил, а фирма моего друга продала мне ларьки за пятьдесят тысяч и самоликвидировалась.
– И ты втянулся, – заключила Аня.
– Нет, я не втянулся, – сказал Волков и перевел взгляд в окно, занимавшее всю стену, от пола до потолка. – Я просто помогаю им, они помогают мне. Они не знают, как я решаю их проблемы, какие документы читаю, кому звоню, с кем советуюсь по тому или иному акту. Я просто им говорю, к примеру: «Я решил твой вопрос с закладной на акции. Иск направлен Рябову, он все сделает, как надо», и хлопаю по плечу. А они решают мои проблемы.
– К чему такая откровенность, Волков? Ты хочешь меня поразить? Напугать? Соблазнить? Оттолкнуть?
Волков взял ее руку в свои две крупные ладони.
– Я просто хочу рассказать тебе всё, – тихо сказал он. – Я хочу тебя, я хочу видеть тебя вчера, сегодня и завтра. Я хочу, чтобы ты ждала меня, а я – тебя. Чтобы потом мы вместе проводили время. Чтобы я мог касаться тебя. Мне сейчас немного трудно из-за этого развода. Я хочу все решить без шума и полюбовно, мне нужно время, чтобы уговорить Инну…
- Дети есть? – резко перебила его Аня.
– Дети? – переспросил Волков и помотал головой. – Нет, детей нет. Я хочу, чтобы ты после развода стала моей женой, поселилась в моём доме, понимаешь?
– Я же тебя знаю всего месяц, – удивилась Аня. – К тому же, я тебя не люблю. А россыпи из алмазов и сладкая жизнь – это всё мы уже слышали.
Но её рука по-прежнему находилась в ладонях Волкова.
– Нет, не о любви я сейчас говорю, – сказал Волков и замолчал.
Аня не говорила ни слова, ожидая от него завершения фразы. Потом всё-таки сказала:
– ****ством я не занимаюсь…
– И не об этом. Просто не исчезай.
И вскоре Аня переехала из грязной общаги в опрятную однокомнатную квартирку в районе Сумского рынка, которую снял ей Волков. И она не исчезла. На целых пять месяцев.

 

 

После завтрака Аня и Димка отправились в университет. Во время лекции, пока подруги листали журналы, Аня почему-то смотрела не на лектора, не в конспект, не на глянцевые страницы журнала, а в большое окно аудитории. Там, над площадью постепенно светлело небо, таяли последние обрывки серых облаков, похожие на пыльный снег большого города, солнце светило по-весеннему – нахально, азартно, с надеждой. Чуть колыхались от слабого ветра верхушки парковых деревьев, над северным корпусом университета кружили черные пятна – вороны.
После пар в фойе первого этажа Аня встретилась с Димкой.
– Ты извини, – смущённо сказал он и взял её за локоть, – я сегодня вечером не смогу с тобой увидеться. Мы отмечаем день рождения Павлика. Я совсем забыл и не сказал тебе утром об этом.
– Где? – спросила Аня. – В вашем любимом О-Бэ?
– В «Баррикаде»? Нет. Где-то на Павловом поле, какой-то ресторан при гостинице, не помню названия.
Аня застегнула молнию на курточке и надела сумку на плечо.
– Ну, ты хоть до метро меня проводишь?
– Да, конечно, – кивнул Димка, всем своим видом показывая, что он признаёт свою вину, что ему очень не хочется идти в этот похабный ресторан, но он ничего не может поделать – таков долг дружбы.
В воздухе разливалась приятная свежесть, сырой ветер дул в глаза, вызывая редкие слезинки, которые угрожали оставить на щеках Ани тоненькие чёрные ниточки туши. Она пряталась от ветра за плечо Димки, и уткнувшись носом в его мягкую, тёплую дублёнку, вдыхала неповторимый приятный димкин аромат, в котором одеколон занимал далеко не первое место. Так приятно, привычно, безопасно Ане было за его плечом, что она невольно замедляла шаг, чтобы их прогулка к метро продолжалась дольше, чтобы ветер всё так же нагло бросал порывами в её лицо, чтобы слезились глаза, чтобы можно было весь день, весь вечер провести, уткнувшись носом в тёплое плечо.
На ступеньках, перед входом в метро они остановились.
– Ты замечательный человек, Дима, и мне с тобой замечательно, – сказала Аня, немного смущаясь, и глядя то куда-то под ноги, то в димкины смеющиеся глаза. – Но я тебя прошу, никогда не играй со мной. Если тебе куда-то нужно, скажи мне. Неужели ты думаешь, что я буду держать тебя дома, в тапках? Если тебе со мной будет хорошо и не тягостно, то и мне будет хорошо. Понимаешь?
Димка счастливо улыбнулся и кивнул.
– Нет, подожди. Потом поцелуешь. И если ты будешь честен со мною, мы сможем быть вместе долго, очень долго. А я этого хочу…
– Я тоже, – сказал радостно Димка. – Очень!
– Я знаю, – кивнула Аня. – Ну, иди… И ещё – то, о чём мы с тобой утром говорили, ты меня просил… Про тебя и Волкова. Я приняла решение.
Она замолчала, и Димка, выждав некоторое время, спросил серьёзно:
– Какое?
Аня посмотрела на него взглядом терпеливой школьной учительницы.
– Ну какое я могла принять решение, если только что сказала, что хочу быть вместе с тобой? Бестолочь…
Димка засмеялся и, обхватив Аню вокруг бедёр, высоко поднял её.
– Я счастливая бестолочь! – крикнул он и зарылся лицом в складки её куртки.
– Ну, опусти же! – сердито сказала Аня. – Бестолочь.

 

 

Аня действительно собиралась прекратить свои отношения с Волковым. Он говорил, что не втянулся. Но в последние три месяца он круто изменился – стал реже звонить, при Ане вёл странные разговоры по телефону – с намёками, крепкими словечками. Однажды грубо обошёлся со швейцаром в ресторане, который случайно задел его дверью.
В нём начали проявляться те неизбежные чёрточки человека при власти, и прежде всего, – уверенность в собственном превосходстве и безнаказанности. Его большие патроны всё чаще мелькали по телевидению, в городе разгоралась страшная война обвинений, угроз, отставок и ультиматумов. Его патроны крепко держались в своих креслах, но удары становились сильнее, неожиданней, подлей. И во всём, что делал и говорил Волков, чувствовалась эта озабоченность судьбой покровителей, и конечно, своей собственной.
Сегодня вечером он за ней заедет. Они поедут в ресторан, где будут ужинать, потом может быть посмотрят новую программу в каком-нибудь клубе, после поедут домой, где он упадёт одетый на её постель, и привычно, со сладострастием проникнет в неё, рыча и вдавливая свои сильные пальцы в её плечи и руки. Потом отвалится, тяжело дыша, и закурит. А ведь когда-то он был самым нежным любовником на свете…
Но планы Ани были несколько иными. Ужин должен был стать последней их встречей, после которой… После которой будет Димка и старая двушка в общаге, и новая, чистая, нормальная жизнь.
Всё-таки прав был Димка, как можно было лечь с ним в постель? Она ведь никогда не могла терпеть этих сытых, ухоженных, сияющих морд, которые делают вид, что они работают на благо простых людей. Циничные, наглые, жестокие, алчные. Они врут людям в лицо, почти не стесняясь, их распирает от издевательского хохота, когда они вспоминают лица людей, которые верят им, в их заржавелые басни. И уже тогда, в Крыму, проскальзывали в его словах, в выражении его лица какие-то незаметные, тревожные нотки, чёрточки, которые делали его похожим на эти морды. Но Аня тогда этого не замечала.
Аня стояла перед зеркалом, нанося на лицо тон – только что из душа, нагая, вся в сияющих капельках воды, исполненная злобы и обиды: «Чехов! Элтон Джон! Тарковский! У этой лоснящейся морды?! У этого сексуального кабана?...».
И вдруг она замерла на мгновение, разгладились морщинки на её лице, безвольно опустились плечи, и вся она, как скошенный цветок, упала на колени и, спрятав в ладонях лицо, зарыдала.
– Но ведь был! – застонала она.
Был и Чехов и Тарковский, был хороший друг, весёлый парень, был нежный любовник, был Волков, который тихой ночью, перед самым рассветом, сливаясь с ней всем телом, становился Сашенькой. Был волшебный сентябрь, а за ним – такой же удивительный октябрь, были счастливые слёзы, и сладостные минуты ожидания мягкого шуршания шин под окном, хлопка дверцы, шагов по лестнице – 44 ступеньки, четыре пролёта, шелеста обёрнутого бумагой букета за дверью. И вот распахивается дверь, и он, счастливый и смущённый стоит на пороге, уставший после работы, бросает букет в кресло, подхватывает её на руки и несёт, и целует, и говорит что-то…
Был.
Аня вытерла слёзы, поднялась, встала на ноги и пошла в ванную умывать лицо.

 

 

Под руку Аня и Волков вошли в зал «Золотого льва». Напротив входа на возвышении красовались четыре большие буквы из жёлтого металла: «Gold Lion». Аня сразу заметила расхождение между русским и английским вариантами названия заведения, но ничего не сказала.
Они прошли налево, вглубь зала и сели за столик. Зал был большой, с танцполом, широкой барной стойкой, обитыми кожей диванами у стены. Во всём интерьере, в зеркальных колоннах, в безграмотном названии, в дешёвой с претензией мебели, в двухрублёвых пепельницах чувствовалась жлобская безвкусица паршивых харьковских ганделей. Из динамиков слышалось радио.
Волков недовольно пробежал глазами меню, отбросил его в сторону и сказал одно слово:
– Чай.
– Какой? – уточнила официантка.
– Без разницы, – пожал плечами Волков. – Давайте чёрный, без сахара.
Аня наблюдала с удивлением за этим диалогом, потом закрыла меню и заказала кофе.
Когда официантка ушла, Аня спросила Волкова:
– Мы сейчас ещё куда-то поедем?
– Нет, – ответил Волков. – Почему ты так решила? Из-за чая?
Аня кивнула.
– Просто мне есть не хочется, – объяснил Волков. – Я сегодня хорошо пообедал.
– А зачем ты меня сюда привёз?.. Дай, пожалуйста, сигарету.
– Поужинать, – сказал он, протягивая ей раскрытую пачку. – Ты тоже не хочешь есть?
– Кончай валять дурака, Волков! С каких пор ты стал ужинать в таких местах? Привёз меня в клоповник кофе выпить?
– Я не понимаю, по какой причине ты так груба со мной, – злобно проговорил Волков, блуждая рассеянным взглядом по столику. – Вполне приличное заведение…
Он говорил ещё что-то, но Аня его уже не слушала. Она жадно пробежалась глазами по его фигуре. Он чего-то ждёт. Потом посмотрела на столики, на бармена, посетителей. Какие-то непонятные личности, кавказцы, пара расфуфыренных первокурсниц… Вдруг за самой спиной Волкова Аня заметила человека – невысокого плотного мужчину в тёмно-синем костюме. Он тоже пил чай. Ане его лицо показалось знакомым. Мужчина пробежал взглядом по залу, и взгляд его дрогнул, когда он на мгновение встретился с Аней глазами. Аня вспомнила – это был ассистент Волкова, оформленный то ли как водитель, то ли как телохранитель.
– О чём ты думаешь? – спросил Волков.
– Я? Ни о чём.
– Тебе здесь не нравится?
– Нет.
– Хочешь поехать в другое место?
– Да.
– Сейчас поедем.
Он замолчал и сделал несколько больших глотков чая.
– Какая дрянь, – с отвращением сказал он и поставил чашку на блюдце.
– Чай? – спросила Аня.
– И чай тоже.
Аня застыла в напряжении. Волков казался спокойным как никогда.
– Не поняла?..
– Ты всё поняла, – с улыбкой сказал Волков.
– Ты что, хочешь…
– Не только хочу, но и должен оскорбить тебя, – сказал он всё с той же злобной улыбкой. – Только я хотел сначала, чтобы ты его увидела сама. Я хотел насладиться твоим страхом. Но, как видишь, сорвался раньше времени. Витя! – позвал он, слегка повернув голову назад и покрутив в воздухе воображаемую ручку.
Ассистент Волкова подошёл к барной стойке и сказал что-то бармену. Тот спрятался на секунду под стойкой, и музыка вдруг стихла. В зале послышалось несколько недовольных возгласов.
– Кто это сказал? – резко крикнул Витя, повернув свою мощную фигуру к залу.
Никто не ответил. В зале повисла выжидающая тишина.
– Дорогая Аня, – неожиданно громко сказал Волков, – скорее, очень дорогая Аня! Я пригласил тебя в этот, как ты справедливо заметила, клоповник, с одной благородной целью.
Волков быстро, с торжеством на лице встал и продолжал говорить стоя, обращаясь ко всему залу:
– Я хотел представить эту девушку общественности.
У Ани похолодели руки и грудь, сдавило изнутри живот.
– Дорогие друзья! Господа судьи! Перед вами Анна! Эта милая девушка, эта сучка в продолжение пяти месяцев отсасывала у вашего покорного слуги, – Волков с улыбкой поклонился и продолжал. – Пять месяцев она ****а ему мозги. Он, по доброте душевной, даже хотел на ней жениться. Он был с ней добр и нежен. Он ни разу ей не изменил. Он даже, да простит меня Бог, говорил ей искренние слова любви. Да, он её любил. И эта ****ь имела наглость тоже говорить о любви. Но не далее, как месяц назад, тринадцатого января, разговаривая по телефону, она дала мне повод подозревать её в измене. Она сказала кому-то: «Зайчик! Конечно, люблю!». Я захотел найти этого зайчика, и я его нашёл! Вот он!
С этими словами Волков пошёл в глубину зала. Когда он остановился за одним из стульев, Аня увидела Димку, который пришёл сюда со своими хорошими друзьями отмечать день рождения Павлика.
Волков возвышался над Димкой, упираясь руками в его плечи.
– Вот он – наш зайчик! – торжественно произнёс Волков. – Студент университета, пятый курс. Дмитрий Можейко – краса и гордость нации! Ум, честь и совесть эпохи! В 2004 году он с группой товарищей стоял на Майдане в Киеве, защищая страну от произвола таких, как я! – Волков, широко улыбаясь, обвёл взглядом публику в ожидании эффекта своего признания. – Этот честный парень не мог не понравиться нашей сучке. И она, кроме меня, решила отсасывать ещё и у него!
Димка стал очень бледен и неподвижен, только глаза его дрожали, и взгляд бегал по столу от чашки к тарелке.
– Господа судьи! – воскликнул Волков, выбросив театрально вперёд правую руку. – Я не хочу мешать счастию молодой пары. Он молод, а я стар. Он – храбрец, а я – сволочь-кровопийца. Он мыслит прогрессивно, а я – по старинке. Да, да, – сказал он, скорбно качая головой, – это правда. Я вор, взяточник и сребролюбец. И от трусости своей, господа судьи, я предал вам на рассмотрение судьбу этих голубцов… Простите, голубков. Прости же меня, храбрый юноша Дмитрий Можейко, за то, что я сучку твою назвал ****ью!
Волков отошёл от Димки и пошёл к своему столику, где сидела с отсутствующим взглядом, со следами слёз на лице, ошеломлённая Аня. Волков бросил на стол розовый хрустящий червонец и стал одеваться.
– Завтра в полдень придёт мастер менять замок, – сказал он негромко, деловым тоном. – Надеюсь, к этому времени твоей жопы там не будет.
Потом развернулся на каблуках и торжественным шагом победителя судебной тяжбы вышел из ресторана. За ним последовал Витя. В зале ещё минуту звенела жуткая тишина. Потом Аня, внезапно поднявшись, накинула на себя полушубок и быстрым шагом выскочила на улицу.

 

 

Потапыч допивал последний стаканчик кофе и собирался уже ехать домой, когда увидел торопливо идущую со стороны гостиницы девушку. На её красивые красные туфельки налипла холодная грязь, по пятнам на платье было видно, что девушка не один раз упала, пока поднималась к улице по скользкому пригорку. На дрожащие плечи был наброшен песцовый полушубок.
Миша следил за ней. Она внезапно остановилась посреди тротуара, будто очнувшись, оглянулась вокруг. Увидев на ее лице свежие потеки туши, он решительно направился к ней.
– Что с вами, барышня? – спросил Миша.
Аня оглянулась и посмотрела на незнакомого крупного мужчину. Его пышные усы с сединой грустно обвисли, а большие светлые глаза с вопросом смотрели на неё.
– Мне нужно домой, – сказала она.
Миша показал рукой назад и в сторону.
- У меня там машина… Я – таксист.
Аня смотрела на него и ничего не говорила. Её охватило оцепенение. Ей было очень, очень плохо.
– Не бойтесь, барышня, – сказал Миша и осторожно, будто боясь что-то повредить в хрупкой девушке, положил руку на плечо Ани. – Я вас отвезу домой. Где вы живёте?
Аня вдруг повернулась, подалась вперёд, и спотыкаясь, пошла по направлению к машине Потапыча. Он отворил дверцу и бережно усадил Аню на заднее сиденье. Стоявшие в сторонке таксисты уже начали хихикать. Миша с серьёзным видом показал им огромный мохнатый кулак и сел в машину.
– Куда ехать? – спросил он, разогревая мотор.
– На Салтовку, метро «Студенческая».
Миша осторожно вывел машину со стоянки и пустил по широкой стреле проспекта Ленина. Он с минуту бросал взгляды в зеркало заднего вида, пытаясь разглядеть свою пассажирку, потом спросил:
– Что у вас стряслось? Почему вы плакали?
Аня не знала, что ответить.
– Из-за парня?
Глаза у Ани опять заволокли слёзы, и она кивнула.
– Э-эх! – укоризненно вздохнул Миша. – Нашли из-за чего плакать! Это они из-за вас плакать должны. И ещё бороться, сражаться и биться на дуэли. А вы – плакать… Нельзя так. Вы же девушка.
Миша резко вывернул руль на повороте, и они поехали по улице Данилевского.
– Вы знаете, барышня, что у женщин болевой порог намного выше, чем у мужчин? – спросил Миша. – Представляете, что бы было на вашем месте с мужчиной? Он бы сознание давно потерял. Так что было б из-за чего плакать. Мужики – это ж слабый пол! А-то! Если б мужик хоть десятую долю того испытал, что испытывает рожающая женщина, он бы умер. На женщинах весь мир держится, а они, видишь, выдумали себе сказку, что мужчина главнее. Добрые потому что. А с мужика что взять? Ну, большой, ну мохнатый, вроде как я, ну и толку? У меня весь дом на жене держится, а я только так – прихожу-сплю-ухожу. Мои заботы – деньгу заработать, и всё. А у неё! Приготовить обед, ужин, проследить, чтобы продукты дома были, моющее там, всякие мелочи, уборка, опять же, чистка, стирка, глажка, сыны со школы придут – накормить, переодеть, уроки проверить, мне поесть приготовить, ещё и сидеть со мной вечером, когда спать больше всего хочется. Да ещё распланировать, как прожить до конца месяца на оставшиеся деньги.
Миша остановил машину на светофоре и с усмешкой расправил усы. Его пространный монолог неожиданно оборвался молчанием, и глаза его, и мысли, казалось, устремились куда-то далеко.
– Простите, – сказала Аня и удивилась хрипоте своего голоса.
Потом прокашлялась и сказала:
– Простите за вопрос, а вы любите свою жену?
В глазах Миши на мгновение блеснули и исчезли хитрые искорки. Он посмотрел в зеркало на Аню и опять привычным движением расправил усы. Теперь они лежали на его губе ровными, широкими волнами и придавали своему владельцу вид добродушного сказочного Потапыча.
– Конечно, люблю, барышня, – тихим и глубоким басом проговорил Потапыч. – Но не так, как вы, молодёжь, любите. По-вашему я уже отлюбил. Это совсем другое, без названия.
Он замолчал на несколько секунд, выезжая на широкую безлюдную улицу, названия которой Аня не знала.
– Моей любови уже почти 30 лет, так что тут дрожи в коленках, кидания в окно спальни камешков давно нету. Это всё проходит за год-два. А потом начинается взрослая жизнь, которую и некоторые сорокалетние балбесы жить не умеют. Тут, понимаешь, испытание за испытанием, проблема за проблемой, и тут-то любовь и проверяется. Выстоишь, выдержишь, преодолеешь всё для своей половинки – тогда с каждой маленькой победой и приходит эта новая, взрослая любовь.
– Что значит испытание? – спросила Аня.
– Ну, какая-то нестыковка в жизни, – объяснил Потапыч. – Необязательно вытаскивать любимую барышню из огня, спасать её от бандитов в тёмном переулке. Может быть, тёща приедет погостить на недельку, и вот это и будет испытанием. Всякая мелочь может подарить тебе любовь, а может и отнять. Вот, к примеру, распространённый случай – раковина на кухне забилась. Какой-нибудь щегол вызовет на завтра сантехника и потащит свою подругу в кафе гулять. А ей, понимаешь, важна эта раковина. Она хочет, чтобы её любимый увидел чистую, опрятную кухню. И это для щегла будет проигрыш в любви. Это может и разрушить всё.
– А вы спасали любимую из огня?
– Нет, – усмехнулся Миша, – не привелось, слава Богу.
– А от бандитов? – допытвалась Аня. – Дрались за жену свою?
– Ну, с бандитами не сложилось, а драться – дрался. Было дело, – признался Потапыч. – Она ещё, правда, женой моей не была. Я тогда возил одного начальника молодого из обкома. Приехали мы в районный Дом культуры, а это был мой родной городок, и будущая жинка моя там работала. Я уже тогда на неё поглядывал. Но знакомство у нас было шапочное. Ну, значит, после концерта был небольшой такой фуршет с танцами. И я ждал, когда начальник прикажет его в Харьков везти. И вот, слышу, он с кем-то из райсовета стоит у окошка и на Люду мою поглядывает и говорит что-то такое, видно, нехорошее. Я поближе подошёл, послушал, и правда очень нехорошо говорил мой начальничек. Не буду повторять точно его слова, но я тогда подошёл к нему близко, а он подумал, что я по службе спросить что-то хочу, говорит: «Да, Миша, что ты, мол, хотел?». Я ему зарядил прямо туда, где очки сидели. Он из окна и вывалился.
– Разбился?
– Нет, первый этаж был, – рассмеялся Миша. – Но я тоже тогда, как вы забеспокоился. Начальники, они хрупкие такие, болезненные, даром, что жрут ветчину с икрой.
– Что вам за это было?
– С работы сняли, конечно. Но больше ничего не было. Начальник понимал, что он неправ был, – Потапыч засмеялся, вспомнив что-то. – Даже телефонограмму на моё новое место работы прислал: «Понимаю мотивы вашего поступка, тов. Горобец. Прошу у вас и у тов. Мальцевой прощения»... Тебе где на «Студенческой»?
Аня назвала адрес. Через пять минут машина остановилась у входа в общежитие.
Над Харьковом тёмным покрывалом лежала тихая, звёздная ночь. В окнах общежития светились огни, приглушённо доносилась музыка, но на улице было безлюдно.
Аня потянулась за кошельком и вдруг застыла.
– Сумочка! Я забыла там сумочку. Мне нечем вам заплатить.
– Ничего страшного, – сказал Потапыч. – Это мой вам подарок на праздник.
– А сегодня разве праздник? – спросила Аня.
– Валентинов день, – сказал Миша. – У меня сына Валентином зовут.
Аня улыбнулась.
– Спасибо. Вас как зовут?
– Михаил Потапыч, – сказал Миша, повернувшись к Ане.
– Правда? – удивилась Аня. – У вас на самом деле такие имя и отчество?
– Правда, – соврал Миша.
– Как в сказке, – сказала Аня. – Но меня зовут не Машенька. Я – Аня.
– Приятно познакомиться, барышня.
Они пожали друг другу руки. Миша оглянулся, посмотрел на болтающийся на лобовом стекле брелок в виде медведя, снял его и протянул Ане. Мишка казался особенно маленьким на огромной ладони Потапыча.
– Возьми, на память, – сказал он. – А то, как я вижу, ты сегодня совсем без подарков осталась. Одни потери и убытки.
– Спасибо, – сказала Аня и взяла медведя.
– Ну, иди, – сказал Потапыч.
Аня вышла из машины, закрыла дверь и сказала:
– До свидания, Михаил Потапович.
Миша помахал рукой, тронул машину назад, развернулся на небольшом пятачке, и поехал в сторону улицы Академика Павлова. Вскоре красные огоньки его машины исчезли среди чёрных силуэтов домов.
Во всём теле Ани разливалась приятная усталость. Хотелось спать, и лучше – в ванной. Но в общаге ванны нет, поэтому – в душ, а потом спать. Аня медленно подошла к окну, за которым слабо светился огонёк настольной лампы – вахтёрша ещё не спала, увлёкшаяся захватывающими перипетиями романа Шарлотты Хейли.
Аня тихонько постучала в окно. Послышался недовольный вздох, и заскрипела знакомо пружина старенького дивана. «Ходют, шляются, почём зря...», – заворчала Валентина Степановна. Но всё-таки включила в холле свет и, гремя ключами, пошла открывать входную дверь.
Аня поднялась по ступенькам ей навстречу и остановилась под дверью в ожидании.