В сумерках, на холме

В жизни всё не так, как на самом деле.
С. Е. Лец.

Не стоит рассматривать данную рукопись, как претендующее на что-то серьёзное произведение. Скорее это заметки автобиографически - дневникового характера. Память, слегка перепутанная по временным рамкам.
Не следует делать из прочитанного каких-либо скоропалительных суждений, равно как и основополагающих выводов - все они, скорее всего, будут ошибочными.
Не следует разделять персонажей на главных и второстепенных - все персонажи, кроме автора, главные, ибо одним дано действовать, а другим - записывать.
Не стоит пенять на слабо выраженность и незавершённость сюжета - он до сих пор продолжается, а разобраться в нём не смогут ни те, кому дано действовать, ни те, кому дано писать.
Да и вообще не стоит читать всю эту муть... Кому от этого радость, кому от этого честь…
***

вместо пролога:

Танец табачного дыма,
Пляска смерти огня и пепла,
Не радуйся тому, что ты не заметил,
На холме, в сумерках
Тебя убьёт ветер...
А. Бахмут.

Костёр догорал... Любовались мерцающим светом углей, перебрасывались редкими фразами, неторопливо наигрывали что-то блюзовое, пили глинт...
Протянуть руку и подбросить дров не было ни малейшей возможности - неосторожное движение и нарушишь образовавшееся равновесие:
гитары, флейта...
багровые переливы дышащих жаром углей...
невесомость обнимающих рук...
десяти рядный до мажорный Хорнер...
дружелюбно подмигивающие снизу костры...
заблудившийся в тебе голос, плетущий кружево сути...
разноцветные. почти осязаемые полотнища - марево запахов...
обжигающе терпкий глоток...
когда растворяешься в надвигающихся сумерках, синкопированных порывах взлетающего с холма ветра, спутанных прядях нот...
когда становишься неуловимо другим, когда незаметно меняется взгляд и имя и сущность...
миг в котором ты перестаешь быть здесь и сейчас...
в котором тебя уже не существует и ты ещё не родился...

... вот и всё, год уходит,
И в шаге рождённого чувствую только покой,
Всё, что прожито - с нами, но я знаю, что кто-нибудь вспомнит
Знаки старых дорог, что остались у нас за спиной...

Это уже было?... есть!... будет...
Те же слова и аккорды, те же люди, собравшиеся у костра - замкнутый круг?... новый виток?...
Это просто память, помноженная на безнадёгу, просто сумерки, просто ветер, просто полнолуние, просто ожидание чего-то...
Одним дано действовать, другим - помнить...
Это просто знаки старых дорог, на которые уже не дано вернуться...

***

Бутылку - за компас, полцарства за коня,
Ну ткните кто-нибудь пальцем - где же этот
дивный край,
Сориентируйте по звёздам, муравейникам и пням -
Мы идём в Дивногорье, нам не надо в Таганай...

С самого начала всё складывалось совсем не так. Очень кстати сломался телефон и переданные буквально в последний день через третьи руки слова Минакова были истолкованы не верно. Вследствие чего были перепутаны названия станций и, соответственно, электрички.
Когда же ситуация прояснилась, когда аборигены подсказали, что лучше вернуться на одну остановку назад и поймать оттуда попутку, ибо пёхом пилить километров двадцать пять по долинам и взгорьям, когда мы, наконец, дождались возвращения вечно опаздывающей электрички, чтобы последовать их мудрым советам, время было безнадёжно упущено и опоздание на точку сбора уже составляло часов пять. Из чего следовало, что на указанном месте нас сочтут либо не приехавшими, либо без вести пропавшими и ждать будут вряд ли, и где по прибытию искать лагерь - непонятно, ибо в данную местность мы двигали впервые.
А трасса была удручающе пустой, и закинув за плечи сумки (рюкзаки взять поленились - первый и последний в жизни раз) и выяснив у встречного тракториста предполагаемое расстояние (километров 10 -15, прямо, потом налево, потом спросите) двинули бодрым маршем в указанном им направлении.
Робкие мыслишки вернуться были отвергнуты, как несостоятельные и подрывающие боевой дух и стремление к приключениям.
А лямки немилосердно тёрли плечи и подвернувшийся через час бортовой УАЗик был, видимо, замаскированной колесницей явивших милость неведомых богов. Потому что ехал до поворота на Дивы. И именно с этого момента, покидав в кузов сумки и себя сверху, ухватившись за пляшущие под руками борта и глотая из полторашки зелёный чай пополам с пылью и песком, поднятыми из под колёс, мы просекли - что-то изменилось.
Порвалось звено в цепочке сегодняшних невезений.
И мы поняли - прорвёмся.
- Идем в отрыв - толкнул меня в плечо Вит. Я чуть не выпал из кузова на ухабе.
- Идём, - согласился я - сначала полку в электричке оторвали, потом браслет на часах, потом лямку у сумки... Теперь вот сами - отрывать то больше нечего...
Стоило нам вытряхнуться из кузова и встать на повороте с протянутой рукой, как рядом материализовался видавший виды ГАЗон - молоковоз, жаждущий подвезти нас в нужном нам направлении. Неведомые боги (духи, Дивы?...) были по прежнему к нам милостивы. Утрамбовавшись втроём (включая гитару) в тесную кабину через водительскую дверцу (это вам ребята не МАНы на ростовской стопить и не программки на С++ писать - прокомментировал водила) - вторая была заварена намертво и втиснув сумки между кабиной и цистерной, мы развлекали водилу байками стопщиком (а он нас, соответственно - драйверским), попутно выясняя, куда нас занесло и куда нам ещё следует занестись, чтобы с наибольшей вероятностью отыскать лагерь не подозревающего о нашем грядущем пришествии Минакова. Соображений было много и из них следовало, что нам надо бы прочесать пару десятков квадратных километров незнакомой местности. Но чутьё уже пронюхало наперёд - не придется. И прописало внутри наглую уверенность - мы в нужное время и в нужном месте. Мы не чужие этому месту (и этому времени;))). И всё будет хорошо.
Мысль была верная и думали мы её правильно.
***
Местные провожали нас понимающими взглядами - им не впервой было видеть бродяг в поношенной джинсе с разномастными рюкзаками, гитарами и шальными искрами в глазах, срывающими с насиженных мест и заставляющих шляться неведомо где неведомо зачем.
Местным было не понять - зачем?, когда под боком дом, жена, какая никакая копейка , всё закостеневшее и устоявшееся - зачем?..
Спать на пенке в палатке, в спальнике, кормить комаров?
Ах, оставьте...
Местные считали нас идиотами и понимающе переглядывались. А мы понимающе подмигивали, улыбались и всячески поддерживали их недалёкие от истины умозаключения, распевая во всё горло только что сочинённый дивногорье-блюз:

Двадцать пять километров до точки сбора,
С опозданием на стрелку плюс-минус пол дня,
А где-то ждут друзья и меловые горы,
Разбираем рельсы, будем стопить товарняк...

Меловые горы взирали на нас с немым удивлением - таких песен про них ещё никто не слагал. Пара километров топанья по рельсам неотвратимо иссякала. Разбирать ничего не пришлось - товарняки проносились в обе стороны каждые пять минут и мы едва успевали уворачиваться. Но не стопились - лишь приветственно гудели в ответ на протянутую руку с оттопыренным пальцем, обдавали ветром, рябили в глазах вагонами, платформами и цистернами и затихали вдали стуком колёс.
Товарнякам тоже никогда раньше не встречались такие идиоты. Не встречались, но, встретившись, сразу понравились - раньше их никогда не стопили.
Поэтому чувствовалось - ехали бы чуть-чуть помедленнеё - непременно бы остановились и увезли хоть к чёрту на рога, заботливо передавая от состава к составу. Но к чёрту на рога мы пока не собирались. Нам надо было всего лишь в Дивы.
Встреча состоялась у колодца, к которому мы устремились всей массой наших истомившихся жаждой тел и болтающихся за плечами сумок. Витька даже запнулся, а, догнав, пихнул меня в бок.
Я чуть замедлился, вглядываясь вперёд во всю свою близорукость - знакомые, нет, нет, но тоже явно из наших. Возгласил:
- Доброго времени суток, люди добрые!
И вас тем же и по тому же месту, - нестройным хором гаркнули люди, и, демонстрируя свою доброту, протянули нам ополовиненное ведро.
От воды ломило зубы. Вит вместо того, чтобы пялиться во все глаза, воспринимал реальность, как так и надо. Я то хоть знал о существовании толков и прочих любителей помахать мечами, булавами и чем там они ещё машут - ума не приложу, а он вообще был ни сном ни духом.
А посмотреть было на что - от одежд неведомых нам стран и эпох слегка рябило в глазах. "Чем толки отличаются от хиппи," - мелькнуло в голове, - "только отсутствием пацифизма." Толки (или всё таки хиппи ?... отрёкшиеся от пацифизма?…) излучали благожелательность. Торчащие из-за плечей рукояти непонятно чего наверняка играли в этом не последнюю роль.
- Откуда путь держите, - поинтересовался одетый совершенно не по уставу (рваный комок, раздолбанные ботинки и убитая куртка времён эпохи первоначального накопления капитала) бородач в очках. На его широком левом плече небрежно лежало что-то очень двуручное и не менее железное. По-моему, даже заточенное.
- Из Россоши, вестимо, - ответил я, пытаясь оценить минимально необходимое усилие, для того, чтобы махнуть такой дурой, а заодно прикидывая последствия данного действия.
 - Ой, привет, - повисла на мне рыжая обладательница несметного количества фенек. Я попытался уйти с линии атаки, но не успел, и посему лихорадочно вспоминал обстоятельства нашего знакомства. - Ты - Лохматый!... - это скорее звучало утвердительно.
- Орфей, Воронеж, улица Люзюкова, Че-Гевара-Блюз, - подмигнул мне не менее лохматый чем я парень, которого она обнимала минутой раньше.
Это прозвучало, как пароль и отзыв.
- Ники!... Дюша!... - дошло наконец и до меня.
Бородача звали папа. Просто папа. Имена остальных я тут же позабыл.
Такая вот у меня дырявая память.
***
Сегодня такой дождь...
Кажется так начинался скачанный из сети рассказ незнакомой девочки из далёкого Киева. Имя которой я не помню.
У меня вообще плохая память. На лица из-за собственной слепоты и, как следствие, на имена.
Сегодня такой дождь... Октябрьский, холодный, умиротворённо - усыпляющий, стаей занудных дятлов пробующий на прочность крышу вагончика. И в окружении дверей - из массива, шпонированных, глухих, под стекло, Ковровских, Владимирских, Питерских, Чебоксарских, выставленных на витрину и упрятанных вглубь, в окружении такого количества дверей, что обзавидовался бы даже Джим Морриссон, совершенно не хочется писать. Ни о чём.
Хочется прибить к вагончику вывеску "DOOR`S", поставить в плеере кассету с "L.A. Women" и уняв озноб глотком горячего чаю, пристроится на груде проводов читать первый номер "Забриски Пойнт" - привет из далёких девяностых, из детства, которое прошло мимо.
В моей жизни всё почему-то имеет обыкновение проходить мимо.
Как машины на глухой трассе.
***
С самого начала всё было не так.
Фест в процессе организационного бардака подвинули на неделю раньше, и если бы не позвонивший за день Дымыч ("...руки в ноги и по газам, "Лира" послезавтра, отбой..."), я бы точно не успел.
Но и успел как-то бестолково.
Всё было не так. Не срасталось. С самого начала.
Срезанные сто километров обернулись восемью часовым висением на трассе, преодолевавшимися короткими перебежками по 10 - 15 километров.
В запарке не сообразил, что фест - палаточный, и теперь околевал ночами в водолазке и джинсовке под выасканным у кого-то одеялом. Июль неожиданно решил закосить под сентябрь, пользуясь тёмным временем суток.
На свободной сцене запутался в словах и аккордах (привет, хроническая сценобоязнь!) и запорол всё, что только можно.
На мастерятниках жюри рассеянно кивало и советовало:
а) поработать над музыкой (барды!)
б) поработать над текстами (рокеры!)
в) обратить внимание на некую вторичность творчества в целом (и те и другие).
Спасали только костры возле них всегда находилось свободное место погреться, лишняя кружка чаю, гитара по кругу и немного улыбок на шару.
И можно было отвести душу песнями. Может в чём-то и корявыми, но тоже неплохими.
Популярность - штуку крайне загадочная и сугубо субъективная. И, в общем, совершенно не обязательная.
***
Её называли Ла.
Рыжая, нескладная, в потёртых джинсах и неизменном платье поверх, всё время раскачивающаяся неведомой музыке в такт.
Она пела, закрывая глаза, пальцы гитариста оплетали гриф и голос отзывался солнцем, пробившимся в тень сквозь листву и запутавшимся в её волосах. Её песни были светом, сполохами костра, обнажившейся болью, равнодушием звёзд, безысходностью, надеждой идущей горлом ночью.
А гитариста звали Гросманом. Он был важен, непреклонен и монументален. Я всё время боялся заразится от него звёздной болезнью.
И ещё был безответно влюблённый в неё Джаггер.
- Вместе мы с тобой, родная, - пел он, и я, старался не отражаться в её глазах и не делать неосторожных движений.
И были: Народницкий, Бло, Доцент, Лола, Сашка и Блуждающий Сакс, и кто-то ещё, и куча классных песен.
Тогда я ещё подумал, что столица андеграунда – Киев, а не погрязший в снобизме Питер, но мысль спугнула странным образом оказавшаяся в руках гитара и я впервые испугался этого – по сравнению с услышанным ловить абсолютно нечего. Но – обошлось. Даже предложили быть ритм – гитаристом, а пытавшийся подыграть Сашка буркнул что-то типа «четыре диеза из пяти возможных».
А потом был бардак, именуемый гала – концертом, и я даже что-то пел там, затыкая дыру, образовавшуюся вследствие отъезда половины дипломантов.
Естественно, все мы переобменялись адресами, переугощали друг – друга остатками роскоши и разбрелись в разные стороны.
Губы горели неожиданным поцелуем.
- Я напишу, - махнул я рукой на прощанье и поехал вписываться к Дыму.
- Пиши, - просто ответила она и убежала тормошить Лолу, которая на сцене запуталась в нотах, и теперь лежала на полу, и ни на что не реагируя.
***
Сегодня такой дождь…
И возвращаясь домой в раздолбанной маршрутке соловеешь от кажущегося тепла. И греешься дома чаем с остатками сгущёнки. А сырые дрова никак не хотят разгораться.
А капли ползут по стеклу, и в голове глупой мухой об стекло бьётся: сегодня такой дождь… Такой же точно…

Дождь…
Переполнил сердце, перекрыл все дороги –
Не добраться домой, не разжечь огня.
Ночь. – Распростёрла серые крылья,
Протянула пустошь от тебя до меня.
Тысячелистник -
Расцветает там, где мы разминулись,
Тысячелистник –
Прорастает там, где стынут угли
Наших костров,
Там, где мы отреклись друг от друга без слов.

А на самом деле всё было не так.
Дождь затянулся на неделю, и мы прятались от него в подземном переходе, аская часа по два в день, а потом вахту принимали ребята из Владикавказа, и мы, пожелав им удачного аска, топали к Дыму. Сушили джинсу, чехлы и считали улов. Полторы – две сотни в день на четверых – не так уж и много, но хватало.
На трассу было влом, и всё остальное время я гонял в плеере переписанную мне Сашкой кассету. Её команда называлась «Че Гевара Блюз». Запись была ужасной. Баса и барабанов было почти не слышно, и сквозь лажающего соло гитариста с трудом пробивалась ритм гитара. Единственное, что было хорошо слышно – голос. Но большего было и не надо.
А тысячелистник там не рос. Вообще. Я сорвал его на трассе, стоя возле поворота на деревеньку под странным названием «Оськино» и зачем-то привёз домой. Вместе с написанной по дороге песней. Потому что дождь наконец-то закончился.

Между мной и тобой –
Границы, заставы, километры дорог,
Проводов и порванных струн.
Между мной и тобой танцует твой голос,
Между мной и тобой плачет флейта,
Между нами – парад тёмных лун.
Тысячелистник…
Я прорасту в твой дом,
Словно тысячелистник,
Через асфальт и бетон,
Перелётными птицами песен и писем,
Если молчит телефон…

Песни уцелели – в то лето их было написано великое множество( правда половины я почти не помню), и песен, и писем, и стихов – всё писалось на одном дыхании по нескольку штук за ночь.
Но письмам не повезло – свежепоставленная ХРя падала с завидным упорством и даже собственные тексты пару раз пришлось вытаскивать из сети.
«Привет, Солнышко», - стучал я в вслепую на полустёршейся клавиатуре, не обращая внимания на маячащую за окном зарю.
«Привет, СаШурик», - отвечала она из недосягаемого Киева, - «я, наверное, скоро уеду на море и меня месяц не будет, но ты всё равно пиши;))).
Не грусти, не скучай;)
Ну всё, я пошЛа.
Целую…»

И месяц молчания.

Я что-то читал, что-то писал, ковырялся в огороде, бегал здороваться с зарёй и рекой, трепался в «Кроватке» (спасибо, Чуда, спасибо, Паззл, спасибо, Пожарная Машинка, спасибо, Ноа;), репетировал в гараже на рубленных топором гитарах и колонках и готовился к переезду на новое ПМЖ в другой конец города.
Вехи на пути к грядущей осени.
Блюзом через потёртый голд-стар-мастер.
“Bloody Flowers” – The Cure/
«Каторга»– Разнотравие.
Сапковский, Оруэлл, Зиновьев, Замятин.
Сольники Наумова.
Иван Смирнов.
Лора Голоскокова.
Марина Николайчук.
И блюз.

Блюз…
Блюз потёртой джинсы и палаток,
Блюз уходящего лета –
Спой, чтобы нам не прощаться.
Подари поцелуй пересохшим губам –
Мы не вправе надеяться,
Нам не дано возвращаться.
Тысячелистник…
Ты заплетаешь в волосы тысячелистник,
Я доверяю твоё имя ветру,
Чтобы не помнить его,
Я возвращаю назад
Твоё волшебство.

Если большой брат и смотрел на меня, то явно в полном недоумении.
Ведь про тысячелистник я придумал.
А всё остальное было именно так. Всё ещё только начиналось, но кто-то внутри меня уже знал, что и как дальше будет, складывая будущее в рваные строки.
Предчувствие?
Предопределённость?
И глядя на промокшую холстину пейзажа в раме окна, не хочется помнить об этом и хочется, чтобы на самом деле всё было совсем не так.
Наверное потому, что сегодня такой дождь…
***
Всё началось с того, что мой флейтист услышал эту чёртову песню и заразил ей меня, а потом Масю с Рыжим, а потом и всех остальных. Песня прижилась. Мы не ограничились банальной подборкой аккордов и просклоняли её на все известные мотивы от «Мурки» до «Всё это рок-н-ролл» и «Ещё один кирпич в стене». Далее настал черёд любимых песен, в которых основные слова заменялись словом «белка». Например:
«Хорошенькие белочки мелькают там и тут,
Меняются прикидами и фенечки плетут.» (Умка)

«Здравствуйте, белочки, здравствуйте, зайчики!» (Цой)

«Нам досталась дырявая шкурка…» (Че Гевара Блюз)

«Белочки летят над нашей зоной» (народная)

Безумие продолжалось три дня и обрело устойчивую форму.
«А белки летят, белки,
Белки летят по свету,
А белки летят по свету,
Разносят всем песню эту!!!», - орали мы идущим за водой толкиенутым. Толкиенутые улыбались и, пролетая мимо, покачивали крыльями, и особо сознательные личности, уяснив намёк и прихватив с собой полные полторашек рюкзаки, снимались с насиженных пенок и улетали за водой вместе с ними…
В конце концов, мы стали клинически неизлечимы и постепенно мутировали. Естественно, в белок:

Краткий справочник по белкогонству.

На хрена колхозу белки,
Коль они непродуктивны
Ни по мясу, ни по салу,
Ни тем более по яйцам?…

Белка – юркий ласковый зверёк из семейства грызунов (в отличии от лисички и хорька). Белки бывают серые, рыжие, чёрно-бурые, в крапинку, в клеточку, в полосочку, а также белые. Белые белки – большая редкость.
Все белки мягкие и пушистые. У всех белок есть крепкие и острые зубы. На всякий случай.
Основной пищей белок являются орехи. Они их грызут.
Чтобы полакомиться грецким орехом, белка бросает его с высоты 20 метров на голову лосю. Следом она бросает кирпич. Грецкий орех разбивается вдребезги, а лось падает замертво. Т.о. продуманные белки могут заготовить до 10 килограмм грецких орехов.
Чтобы полакомиться кокосовым орехом, белка бросает его с пальмы и прыгает следом. Воткнувшись в него зубами, она выпивает большую часть его содержимого, после чего её вытаскивают другие белки, которым тоже хочется кокоса.
Белки-жлобы никогда не едят кокосов, поскольку знают, что их никто не будет вытаскивать. Так им и надо.
Подземные белки (кроты) питаются земляными орехами (арахисом) и грушами (топинамбуром).
Все белки любят халяву. Поэтому селятся в дуплах. Дупла для белок долбят дятлы. Все дятлы безответно влюблены в белок. Мысль о том, что белки могут остаться без крова над головой приводит их в ужас. К старости все дятлы умирают от безответной любви. А вовсе не от сотрясения мозга.
При неадекватном восприятии окружающей среды у белок начинается депрессия и они начинают дуплить. О окончательно отдуплившейся белки срывает крышу. Белку, у которой сорвало крышу, называют белкой-летягой.
Белки-летяги любят путешествовать. По Фрейду в этом проявляется их подсознательное стремление догнать улетевшую крышу. Путешествуют белки летяги стопом и на собаках. Т.о. некоторые безбашенные белки летяги способны пролететь несколько тысяч километров и безошибочно вернуться в родное дупло.
Чтобы в пути было веселей, белки-летяги сбиваются в стаи. Стая белок-летяг называется клином или косяком, в зависимости от качественного, количественного или поимённого состава.
Обнаружив клин (косяк) белок летяг необходимо срочно оповестить службы ГО и ЧС, милицию, пожарную охрану, а также ближайшие психиатрические лечебницы и не поднимая паники стройными рядами маршировать в ближайшее убежище.
Если белке-летяге негде ночевать, её вписывают к себе оказавшиеся поблизости белки-летяги. В одноместном дупле могут разместиться до 37 белок-летяг. Некоторые белки летяги не имеют собственного дупла и всю жизнь тусуются на вписках, трассах и собаках.
Все белки летяги относятся к сумчатым, рюкзачным и вещ-мешковым. Для ночёвок под открытым небом белки летяги используют переносное дупло (палатку). В одноместной палатке способны разместиться до 6,5 белок-летяг.
Ьезответственные и циничные белки-летяги подбрасывают свои яйца в гнёзда кукушкам. Охуевшие кукушки, в свою очередь, перекладывают их в гнёзда соловьям и другим певчим птицам.
Все белки летяги от рождения обладаю музыкальным слухом, чувством ритма и иногда голосом.
Все белки летяги ужасно циничны и безответственны.
Некоторые белки летяги становятся музыкантами. Музыку, которую они играют, называют рок-н-ролл. Никто не знает, что это означает, но всем нравится.
Безбашенные белки летяги часто становятся панками и лабают панк-рок.
Занудные белки-недолетяги становятся авторами исполнителями и исполняют авторские песни. Основными признаками такой песни являются трёхаккордность, беспредельная светлая грусть и горящие в палатке лыжи.
Продвинутые белки летяги становятся бардами и поют, не зная о чём. Никто не понимает их песен, но всем нравится.
Родиной белок является Марс. На Земле белки появились вследствие катастрофы их исследовательского космического корабля. Остатки его найдены в местности, именуемой ныне «Белкогорье». Потерпевшие крушение белки окопались в меловых горах и заняли оборону. Белка, которая всё это придумала, носила порядковый номер 18. С тех пор всем деятельным и энергичным белкам присваивается порядковый номер 18, после чего они становятся ещё деятельней и энергичней. Любая белка, наломавшая в достаточном количестве дров может стать белкой №18.
При окапывании в меловых горах белки страшно перемазались в мелу. Увидевшие их аборигены в ужасе разбежались с криками «белки!», «белки!». В переводе на современный это означало «ужасные белые демоны гор». Так белки получили своё название. В дальнейшем этот эпизод трансформировался в легенды о горцах, чернокнижниках и анекдоты про Гэндальфа.
Обнаружив, что обороняться не от кого, белки вышли на поверхность. Первое их поселение именовалось «Белкоград-18». На месте предполагаемого «Белкограда-18» найдены остатки засохшей пальмовой рощи.
Строителями «Белкограда-18» были первые влюблённые в белок дятлы. Тогда они ещё не умели долбить, поэтому все пальмы вскоре засохли, а белки разбрелись по свету.
Внутривидовым праздником белок является «Всемирный Беличий День» (в дальнейшем ВБД, что также переводится, как «во, бля, дают!»). Конкретной даты ВБД не существуют, поскольку ощутив зов души, белки спонтанно съезжаются отмечать его в «Белкогорье». После ВБД у белок напрочь отшибает память, и через какое-то время они снова ощущают зов и отмечают ВБД. Иногда ВБД может продолжаться годами.
Белки, не помнящие корней, неправильно истолковывают природу зова, гнетутся и мечутся. Половина их мечется между Россошью и Тамбовом, вторая половина между Воронежем и Киевом.
Ближайшими родственниками белок являются бобры.
Все белки грызут. Все бобры точат.
Бобры появились в результате перекрытия брачных сезонов у белок и лягушек. Глубоководные бобры-альбиносы живут в омутах и ямах и называются белугами. Они белые, пушистые и ни хрена не видят. Чтобы не столкнутся под водой сослепу, они ревут. Отсюда выражение – «ревёт, как белуга».
Первые белки встретили в меловых пещерах летучих мышей. Так произошли Бэтмэны. После Чернобыльской катастрофы они частично мутировали, частично вымерли. Дальнейшая их судьба неизвестна.
Все белки любят скунсов. Должен же их хоть кто-то любить.
Богиней белок является Бэль. Взирая с Марса на своих дуплящихся подопечных, она ревёт по ночам. Если Бэль не ревёт, значит она не фурычит. После смерти души всех белок воссоединяются с Бэлью и хором ревут «ча-ча-ча».

Дополнения к краткому справочнику по белкогонству:

Белки есть высшая форма существования белковых тел.
Белки обладают ярко выраженными способностями к мимикрии. Попадая в среду обитания цивилов они способны носить костюмы, мобилы и даже питаться в студенческих столовых.
Будьте бдительны!
Многие белки не знают о том, что они белки.
Многие, гордо именующие себя белками, таковыми не являются.
Белки крайне не организованы, поэтому всеобъемлющи. В то время, как одни затевают ВБД, другие отмечают бёздник, третие едут стопом в Москву или Питер, четвёртые играют квартирник, а остальные тихонечко тусуются и громко хлопают ушами.
Никому ещё не удавалось собрать всех белок вместе.
Белки – монтяги зачищают оголённые провода зубами, а пассатижами колют орехи.
Белки – миляги умильны и симпатичны.
Некоторые белки дружны с Ёжами, Мышами, ПсихоДеЛисами, Волками и Мухами.
Мыши мышат ништяки в палатках. Там их находят Белки и бельчат их в маракасы. Когда еда заканчивается, белки высыпают из маракасов гречку, рис, пшено, макароны, перловку, чай, соль, сахар и специи, выковыривают сало, плавленые сырки и тушёнку, выливают сгущёнку, водку, портвейн и пиво, бодяжат офигенно - глобальное хрючево и устраивают пир горой.
Одна белка может замёрзнуть в спальнике.
Две белки никогда не замёрзнут в спальнике.
Три белки порвут спальник в клочья.
Если пять белок спят под двумя одеялами и среди них есть Минаков, то под одеялами неизменно оказывается он. Когда Минаков моргает, одеяла наползают на него ещё больше.
Две белки самоупаковываются и самозастёгиваются в один спальник, но не в состоянии выбраться из него утром без постороннеё помощи, поэтому обречены быть вместе до конца своих дней.
Чтобы стимулировать творческое начало белок, Ёжи дают им волшебного пендаля. Скунсы пишут им аранжировки. Мыши подыгрываю на флейтах. А бобры просто прутся от всего этого.
Некоторые белки не любят насилия. Поэтому занимаются рукопашным боем. Обнаружив конфликт, они наносят по нему миротворческий ракетно – бомбовый удар.
В случае затруднений белки вызывают на подмогу Медведей.
Эскадрилья «Медведей» способна незаметно подлететь к Америке через северный полюс и стереть её с лица Земли. Но это уже совсем другая история…

Нет, не так. Всё началось с того, что позвонил Минаков и приказном порядке сообщил, что мы едем в Дивногорье…
***
Покончив с приветсвиями и выяснив, кто кого когда где и с кем видел, мы задали сокровенный вопрос – а нет ли тут кого нибудь ещё из «наших».
По данным разведки кто-то ещё из «наших» стоял на лагерем на холме аккурат напротив станции. Условный сигнал – светловолосая девочка в хайратнике был в наличии. Выяснив, что у неё может быть мобильник, народ заметно оживился, ибо их поход по воду был успешен, а вот по телефоны – не очень.
На у подножия холма мы разошлись – народ двинул по уходящей вверх дороге, пообещав заглянуть на огонёк и разорить нас на мобильной связи. А мы заметив кого-то на холме и приветственно помахав (думая, что это свои), начали героическое восхождени. Это был наиболее трудный этап пути, но мы с честью прошли и это испытание (в тот день мы были почти всемогущи;). В предполагаемом направлении вела роща, плавно переходящая из березовой в засохшую, а вдали что-то смутно виднелось.
- Палатки, - сообщил Витя. Я поправил очки и согласно кивнул, изобразив,что тоже вижу. Загадочная фигура, махавшая нам с холма, поблизости не наблюдалась. То ли понесла в лагерь радостную весть о нашем прибыти, то ли пригрезилась, а может это вообще был местный дух. Мы собрались с силами и двинули по финишной прямой.
Палатки, действительно, наличествовали. Наличествовала и светлая девочка в хайратнике. И ни одного знакомого лица. Внизу в это время прощально просвистела последняя электрича на Лиски. Мы проводили её растерянными взглядами.
Зато буквально через минуту выяснили, что если в Дивах встречаются два незнакомых друг-другу человека, то они обязательно знают третьего, который знает их обоих, и скорее всего это Минаков. Через пять минут воцарилась атмосфера всеобщего братсва, взаимопонимания и анархии. Нам были предложены ужин и вписка в продуктовой палатке.
Это была высшая степень доверия. Люди! Если вы когда-нибудь встретите Сашу Кожевникова (то бишь меня), никогда не висывайте его в продуктовую палатку, даже если у него доброе и располагающее к доверию лицо. Последствия могут быть самыми плачевными.

Через десять минут мы расправились с ужином и принесёнными нами пирожками.
Через двадцать минут мы пожалели, что не знали раньше этих замечательных людей.
Через пол часа пожаловали встретившие нас у колодца личности.
Девочка в хайратнике (именовавшаяся Иррой и ещё не подозревавшая, что суждено стать мамой-белкой) извлекла мобильник (мы только переглянулись) и начался контрольный обзвон мам, пап, бабушек, старших сестёр и братьев, которым было сообщено, что в ближайшее время их чада появляться не намерены ни при каких обстоятельствах. Потом, напевшись, наигравшисьи выпестовав идею единения (пришедшие последователи учения великого Д.Р.Р. Толкиена и решили мигрировать к нам.
Дивы приняли нас.
Потом были меловые пещеры – пара километров по долинам и по взгорьям и почти отвесный спуск – метров тридцать по сетке Рабица. Лёгкий и приятный экстрим. В пещерах – холодно, темно и таинственно. Кельи, ведущие непонятно куда коридоры, мечущиеся лучи фонарей, полуобвалившиеся ходы. В таких местах время течёт по-другому, да с пространством случается что-то непонятное – кажется, что оно в любой момент может выкинуть в месте, не имеющим к этому миру никакого отношения. И я решил, что когда-нибудь обязательно вернусь сюда – один. Буду смотреть на дрожащее пламя свечи, вздрагивать от непонятных звуков и пропускать через себя тягучие медленные минуты, постепенно растворяясь в них…
По пути наверх я страховал фанатку Ники и обнаружил, что прилагаю максимум усилий, чтобы от неё не отстать. В ходе беседы (я в основном отмалчивался и пытался сберечь дыхание) выянилось, что помимо музыки она любит альпинизм, ролёвки и фехтование.
А потом, еле переставляя ноги по ровной поверхности, но абсолютно счастливый, вдруг услышал глас. «Кожевников!!!» – возопил он.
Это были не глюки, это были Дима и Женя, а следовательно где-то рядом должен был быть и Минаков. Как, выяснилось, он коварно дал указания поставить лагерь на живописных берегах Тихой Сосны и прибыл буквально час назад, когда палатки были уже поставлены, костёр горел и ужин был готов.
Короче, по ходу квеста, мы выполнили ещё дополнительную миссию, познакомившись с кучей народу.
В лагере Минакова царило пьянство и бардак. Впрочем оно царило везде, просто там было возведено в ранг абсолюта.
Солагерником Минакова было впадлу мигрировать на ночь глядя в какие-то дали, да ещё лезть в гору, поэтому далее моё сердце разрывалось между двумя сборищами отъявленно хороших людей, а жизнь протекала в скитаниях между их лагерями.
В процессе скитаний ветер донёс от одного из костров пеяню «Калинова Моста», и мы решили заглянуть на огонёк. Гитару пустили по кругу, хозяева угощали нас и угощались предусмотрительно захваченным Витей, махали руками, кричали «ещё – ещё», а Вит с Дэном выдавали импровизированнй концерт для двух флейт с гитарой.
Далее наши пути разошлись. Я отправился в горы с твёрдым намерением заночевать в продуктовой палатке. Реализовать его не удалось – часов до четырёх продолжался музыкальный марафон, а далее, передав эстафету соловьям, мы отправились на заслуженный отдых. Искать продуктовую палатку в кромешной тьме я не рискнул, и дабы не быть слоном в посудной лавке, нашёл себе приют у костра на чьей-то пенке, укрывшись валявшимся рядос бревном.
Пробуждение состоялось под стук собственных зубов (барабанное соло из “Take Five”, концерт Дейва Брубека), а приступы озноба скручивали так, что позавидовал бы любой брейк-дансер. Пришлосьсрочно заняться пополнением топливно-энергетического запаса с его последующим испоользованием, благодаря чему я и остался жив. После чего с малой частью. Пронувшегося люда совершили коллективную попытку самоубийства под названием «Открытие купального сезона 2003».
Благодаря омовению, сопровождавшемуся дикими криками, заряд неисчерпаемой бодрости на весь день был получен, и я опять отправился в лагерь Минакова. Там царило похмелье и всё тот же бардак. Нанеся невосполнимый ущерб местной экологии путем мытья посуды в реке и получив за это кучу упрёков и порцию еды, я решил обидеться и доев причитающуюся мне порцию, отправился совершать очередное восхождение. В процессе был обнаружен чей-то тайник с картошкой и печеньем. Наерху эту весть приняли с энтузиазмом и отрядили экспедицию в лице меня и Ксёна. Экспедиция увенчалась успехом – пакет печенья порвали в клочья, а картошку отправили в продуктовую палатку. Всё произошло настолько быстро,что вкус печенья распробовать не удалось, да понять, какая же из палаток продуктовая, тоже.
День прошёл в непринуждённом стёбе по поводу ролёвок и всего связанного с ними, распеванием песен про белок и сочинением легенд об этих странных животных и причислении нас к ним, перезвонах на всех металлически предметах, попавшихся под руку, походах за водой и дровами, на которые нас сподвигла девушка, взявшая на себя функции гласа разума и совести (при взгляде на неё и первое и второе теряло дар речи;) и обмене гостевыми делегациями. А к вечеру начали являться гости.
Первыми прибыли Ярик и Дюк из ДСП. То есть я к тому времени уже успел забыть, что мы знакомы, но это чувство неотступно преследовало и меня и их. (Люди! Если вдруг Саша Кожевников (т.е. я) столкнётся с вами лбом к носу и не узнает – простите его – у него напрочь отсутсвует память на лица и имена и зрение, как таковое. Лучше скажите: «Ага, а помнишь мы с тобой…» и если далее вас не задушат в объятих (даже если того, о чём вы упоминали не было и в помине), то далее все будет хорошо.
Пока нас терзали демоны сомнений, кто-то пустил по кругу гитару и незаметно очередьдошла и до меня.
- Где-то я это уже слышал, - прокомментировал Ярик.
- Лира, Непомнящий, - сказал Дюк.
- «Электричка в Нирвану», - осенило меня.
Это прозвучало, как пароль и отзыв.
Мы все очень любим фест «СтароОскольская Лира», а ещё больше любим А.Непомнящего Правда когда он начинает задавать вопросы типа «А почему электричка, а почему в Нирвану», мы немного теряемся. И не дождавшись ответа Непомнящий советует нам поработать над текстами и первоисточниками, быть более подкованными в теории и бросает опустошёную полторашку из под пива в груду таких же.
- Дурак ты, и песни у тебя дурацкие, - говорит он Ярику и слышит в ответ тоже.
- Ну, книжки ты правильные читаешь, Махарбату там, Олдей, но в песнях-то у тебя ничего нового. И вообще они у тебя несколько вторичны.
Я растерянно улыбаюсь – я не умею спорить. И только потом меня посещают запоздалые доводы. Но после драки, как известно… Но, тем не менее.

Манифест А. Непомнящему и всем прочим уважаемым членам жюри:

Уважаемые члены жюри! Я лично никогда не читал Махарбату, а умное слово Калиюга вычитал в дешёвой фантастике. Просто прочувствовал это на себе и осознал. Не знаю почему и как. Иногда так случается.
Я не знаю, чем первичные тексты отличаются от вторичных. Если Калугин цитирует, как первоисточник Апполона Дионисийского, БГ с Бутусовым заводят теологические споры по поводу отхода на север, почему бы мне не поцитироватьи не постебаться над ними (как зачастую делал Дрантя) – для меня первоисточниками были они. И я никогда не скажу в своих песнях ничего нового – всё уже неоднократно было сказано до меня и не раз. Я просто буду петь о старом и добром, безрассудном, нелогичном и, увы, не вечном. Потому что мне это ближе и я этим живу, и я пытаюсь быть честным.
И меня всю жизнь будут терзать вопросы «почему».
Почему электричка в Нирвану (а не Воронеж – Лиски или Москва – Рязань), почему Бэль ревёт по ночам, куда уходят слоны и кого они там давят, и зачем, собственно, надо убивать янки?
Самое смешное, что я знаю. Или чувствую, что для меня одно и тоже. Просто это глубинное знание, сокрытое где внутри, и когда пытаешься вылить его в слова и вынести на поверхность, оно перестаёт быть таковым и превращается в обычный набор ничего не значащих слов.
Говорящий не знает, а знающий не говорит

А пока Дюк поёт, и я, секунду назад остро сожалевший, что эти песни нигде не записаны и мало кем услышаны, вдруг понимаю, что не стоит об этом жалеть – всё происходит здесь и сейчас и для нас – шершавый голос флейты, разбросанные маяками в ночи костры, у каждого из которых звучит гитара и сидят люди, объединённые чем-то большим, чем просто песня, и что этого не передаст ни видео, ни аудио, потому что призаписи что-то - самое главное - будет потеряно. Но в памяти всё останется именно таким.
После концертных посиделок мы начинаем небольшими группами по 10-15 белок расползаться на ночлег. Я опять не нахожу продуктовой палатки и засыпаю на той же пенке укрывшись тем же бревном, но на этот раз основательно утеплившись парой свитеров. Свитера не спасают и утренние процедуры повторяются в той же последовательности. Нам уже пора на электричку, и тихонько прощаясь, я спрашиваю Дюка, где же есть эта загадочная продуктовая палатка.
- Продуктовая палатка, загадочно улыбаясь, отвечает он, - это такая нематериальная сущность, в которой нет народу и полно жратвы. Это высшая форма воплощения палатки. Никто не знает, где она есть, но она всегда незримо присутсвует в любом лагере. Любая палатка стремиться стать продуктовой. А хочешь вписаться – вписывайся в любую палатку, кто тебя знает, может ты любитель поспать у костра.
Постигнув эту истину и благодарно пожав ему напрощание руку, я присоединяюсь к Минакову и Виту, идущим по дороге, залитой Солнцем. И по фигу, что заря ещё только занимается, а идём мы по узенькой тропинке, стуча зубами, – любая тропа на заре рано или поздно становится дорогой, залитой Солнцем. И встречая на перроне рассвет, я понимаю, что мы ждём электричку в Нирвану. Ведь все электрички идут в Нирвану. Иначе и быть не может. Ведь именно за это их и любят ищущие просветления хиппующие личности, коротая дорогу за непонятными окружающим песнями И совсем незнакомые люди вдруг забывают, что на каждого из них давит атмосферный столб в тридцать километров, начинают подпевать и похлопывать в такт. В этот момент в них просыпается что-то, о чём они давно забыли, а может, и не подозревали. Ненадолго – сойдя на своей станции они спишут всё на проснувшееся детство и смущенно постараются об этом забыть. Но пока они улыбаются и слушают, электричка идёт в Нирвану.
***
Укрытый половодьем мост, под ногами - босыми - грязь, ошалевшие от весны птицы. Острые меловые глыбы, десять метров хлюпающего мелководья, главное - ступать осторожно, не поскользнуться, потихоньку немеющие от ледяной воды ноги и многократно повторяемое "Маньяки!" Найджелл. Вскоре нам с Германом надоедает эта песня и мы, забив на всякую осторожность, хватаем её в охапку и рушимся на глубину. Дыхание перехватывает, но не у всех - к "маньякам" добавляется крик души "извращенцы!!!" и мы узнаём о себе очень много нового. Ещё мы узнаём, что Найджелл очень быстро плавает, и ещё быстрее бегает. Даже в мокрой одежде, которая очень ей идёт, как и праведный гнев.
Вы когда нибудь убегали от разъярённого гепарда? И слава богу…
Большая часть, естественно, достаётся Герману. Но и оставшегося мне хватает с избытком.
Ну вот и согрелись.
Папа всё это время блаженно плещется, периодически заныривая под укрытый водой мост. Напоминая кита, не обращающего внимания на резвящуюся вокруг мелочь.
Через минут пятнадцать мы общими усилиями таки вытаскиваем его на сушу. Теперь - наверх - с песнями, плясками, и неизменной побудкой под "Бронтозябру". Пусть остальные тоже порадуются прекрасному майскому утру…
***
Пока у костра судили, да рядили, «что это было», я краем глаза отметил отсутсвие Дюка, Сега, Папы, Найджелл и Гриспера. Девочка Ирра отлёживалась в палатке – уже с допущенным к ней по благоволению Папы Ксёном.
«Ушли распивать очередной абсент», - мелькнуло в голове – среди всей компании Сег был любителем экзотических напитков, коими всех угощал, если они имелись в достаточном количестве. Если же в недостаточном, то напитки незаметно распивались узким кругом избранных в укромных местах.

Доверься бессилию сломанных крыльев,
Перейди вброд молочную реку,
И спой в темноте колыбельную песню –
Тихую песню медленной стали.
Сумерки – время смерти поэтов,
Тебя ждёт путь от волка к собаке,
Станцуем танец
Табачного дыма…

«Наверное, она тоже знала», - продираясь сквозь овраг в поисках закадычной компании думал я,- «знала и поэтому упорно отпихивала руками и ногами.
 - Мальчик, не лезь, спи в своей уютной жизни, оставайся куколкой и никогда не пытайся стать одной из бабочек – так спокойнее. Много будешь знать – скоро состаришься…
Не лезь, мальчик, у нас с тобой нет будущео, у нас с тобой нет настоящего, у нас есть только прошлое, в котором мы чудом не встретились, и лучше бы и не встречались.
Держись от чудес подальше, мальчик – за них всегда дорого плачено.
И давай жить прошлым – ты своим, а я своим, порознь и делать вид, что всё так и должно быть.»
Лишь потом я узнал, что «В сумерках на холме». И некоторые другие тексты написал человек, исчезнувший потом при весьма странных обстоятельствах.
Но отличить – где его тексты, а где её на первый взгляд было почти невозможно. И она пела, будто тоже знала. Успела узнать.
Рыжие волосы, отливающие Солнцем, смешное платье в какой-то цветочек, драные джинсы и завораживающий голос…
Жизнь спустя – час назад – я спросил рыжую Ники: а ты – кто?…
- Ведьма, - просто улыбнулась она.
- Добрая фея, - неудачно пошутил я.
- Нет, - очень серьёзно посмотрела она на меня, - ведьма. Просто ведьма.
Ведающая – ещё жизнь спустя сообщил Сег мне смысл этого слова – знающая.
***
В сумерках граница между мирами становиться тоньше. Особенно в зонах соприкосновения. Кастанеда писал об этом много и охотно – мы безобидно стебались, придумывая смешные песни. Но кое-что всё-таки отложилось.
В сумерках, на холме… Ветер – колючий, злой, норовящий сдуть с вершины палатки, некстати объявившихся людей, разметать по углям костёр…
- Вас-то сюда за каким занесло, - бурчит Сег, правя заточку, - что за нелёгкая.
Я кратко излагаю приведшие нас сюда злоключения.
- Стрела? Тут? – взвиваются Ники с Руфом, - это испокон наше место… И упираются друг в друга взглядами, соображая, что они занакомы без году пару суток.
- Ну, не тут, на станции, - зачем-то оправдываюсь я, - мы вообще-то своих искали, а встретили сначала вас, - я киваю на Найджелл, - а потом вот их, - второй кивок адресован Руфу.
- Нашли, - комментирует Сег.
- Нашли, - подтверждаю я, - вон, Вит к ним пошёл. До сих пор не вернулся, - ту я осекаюсь на полуслове, - до сих пор…
И словно в ответ откуда-то снизу доносятся возбуждённые голоса, перестук бонгов и звон гитары под сопровождение флейты и гитары.
- О-о-о-о-о, - доносит ветром голос Минакова, - как я хочу научиться играть на волынке.
Вит с Минаковым, Димычем и кучей народу явились таки знакомиться – они никогда раньше не встречали живых толкиенистов. А толкиенисты сидят в овраге – держат военный совет…
- Говорил я тебе… - возвращается к какому-то прежнему спору с Ники молчавший всё это время Гриспер.
- Говорил – говорил, - опять взвивается Ники, - попробуй их всех удержи, когда они сюда такой толпой ломятся. Как столклвались. Тут уж – заговаривай, не заговаривай –если им сюда предначертано прийти, то и пришли.
Как столковались? А Ирра, Ксён, Руф, Ёк, Марёк, Сплинтер и прочие – им что, тоже позвонил Минаков? Три группы совершенно незнакомых друг-другу людей – я с Витом, белки, толки – встретившиеся, перезнакомившиеся и передружившиеся махом, за какие-то считанные часы, считающие теперь друг-друга в доску своими. Случайность? Я знаю, я чувствую – этого не объяснить словами – нас привело сюда нечто большее.
Случайность – это всего лишь не выявленная закономерность. Частный случай из какого-то общего, неведомого нам правила. Предначертанность.
***
Сегодня такой дождь… Был…
Сырые дрова ещё шипят и потрескивают в печи, и капли всё ещё продолжают ползти по стеклу и уже не так холодно, но глоток чаю ещё пробирает волной тёплого озноба.
Сегодня такой дождь… Был…
Спящая в зарядке Моторолла обиженно верещит – разбудили.
Звонит Уфимка.
- Привет, Сына- нажимаю я на клавишу ответа, - ну, делись…
Все мы в шутку приходимся друг-другу родсвенниками – детьми, внуками, папами, мамами, бабушками, дедушками и не пойми кем ещё, причём зачастую – одновременно. Ненавязчивый стёб на тему недополученных от родных понимания и любви… Дети, которые играют в игры…
- Привет, Лохматый, - в жизни Уфимы кажется наконец-то случилось что-то радостное, - ты сейчас где?
- У себя.
- А у нас?
- Скоро – через недельку.
- Клёво, у меня как раз будет вписка – мои едут в Москву. А то знаю я, как успешно ты ищешь вписки…по подъездам…
- У-р-р-а-а! – вписка у Уфимы – предел мечтаний одинокого путника, - а я там в каком-то клубе концерт играю.
- В каком?
- Не знаю – Нафка пробивает, у неё распроси.
- А я, блин, работаю.
- Ну-ка ну-ка, отсюда поподробнее, - работающая Уфима – это что-то новенькое.
- В 1001 ночи – впариваю замороченным людям замороченные чаи. Сегодня вот последний выходной.
- А я – в компании «DOOR`S» – впариваю людям двери.
Уф смеётся – работающий я для неё тоже явление необычное и почти из ряда вон выходящее – проще уехать из нашего города автостопом на Сахалин и найти работу там, чем у нас.
- А ты меня на концерт приглашаешь?
- А ты вот вылови Нафку, да всё у неё подробно и распроси – откуда ж мне знать, куда тебя звать. Конечно приглашаю, блин!
- Ладно, ладно, - смеётся Уфима, - я тебе всё равно не прощу, как ты меня на тот квартирник не позвал. Выловлю как-нибудь, - неуловимость Нафки скоро войдёт в легенды, - ты, главное, приезжай. Пока, Лохматый.
- Баюшки, Сына.
Короткие гудки – колыбельная засыпающей Моторолле. Сегодня такой дождь… Был…
Капли продолжают лениво ползти по стеклу.
***
Никогда не собирайтесь в нужное время в нужном месте.
Потому что скорее всего это нужно не вам.
В случайных встречах нет ни капли случайного. И совсем недавно незнакомые друг другу люди притягиваются, связываются невидимыми нитями, прирастают корнями к сердцу, становятся больше и ближе, чем родными.
В «Тёмной Башне» Кинг придумал для этого специальное слово – «ка-тет», отдающее геометрией. На самом деле не нужно никакой геометрии. Не нужно придумывать специальных слов. Всё намного проще. Братсво призрачных душ. У нас всех есть что-то неуловимо общее.
Смешная, нескладная девочка-оборотень – Найджелл.
Опасно неуклюжий - Сег.
Коренастый, лысеющий, делающий много лишних движений, полный энергии - Дюк.
Серёзная рыжая ведьма – Ники.
Молчаливый, тонкий в кости – Гриспер.
Добродушный Папа со своими чаями и отварами.
Играющие в толкиенистов.
Руф, Ёк, Ксён, Сплинтер – увлечённо играющие в придуманных нами белок.
Тёмная лошадка – Юза, серьёзно играющая в серьёзную саму себя. («А чего это у нас Юза такая грустная?» – «А это всё потому что она такая умная…») Всё время толкующая с Папой о каких-то травках. В первый день она собрала целый стог чабреца, за что я мысленно окрестил её Чаброй.
Рыжая девочка Ирра, увлекающаяся востоком – играющая в маму – белку.
Вит, я, Минаков, Димыч, две Насти – Сахалина и Белка номер четыре – играющие непонятно в кого. Музыканты? Нео – барды? Пост – хиппи? Одна масть – волосатая раса «живущих лишь стопом».
И все мы – играющие теперь в незнакомую, неведомую нам игру.
Никогда не собирайтесь в нужное время в нужном месте. В сумерках. На холме. Особенно когда такой ветер. Особенно когда вы играете в кого-то другого, не зная, кто вы есть на самом деле.
Иначе к вам прийдёт сказка.
***
«- Ты хочешь задать ему важные вопросы, не увлекайся чересчур игрой. Спроси его – он обладает знанием…
Поэтому я перестал играть и спросил его:
- Сэр, для чего есть жизнь?
- Видишь этих людей?
Я сказал:
- Да.
- Они и есть энергия.
И тогда я стал видеть людей, как энергию. И он сказал:
- Знаешь, ты – энергия, и все вы музыаканты, собравшиеся здесь, тоже энергия. Энергия аудитории сконцентрировалась здесь, чтобы ощутить энергию этих различных групп. Ты – среди них. Когда ты выйдешь на сцену, ты можешь направить энергию аудитории в позитивном напрвлении. Если ты в негативе – ты можешь помочь им идти в негативном направлении. Выбор за тобой, и в этом – смысл жизни. Жизнь – это энергия с возможностью выбора между позитивным и негативным.
Таков был его ответ.»
Затёртый до дыр «Забрийнски Пойнт», первый номер - случайный привет из начала девяностых. Я прочёл эти строки пол - года спустя. А тогда Найдж просто сказала мне:
- Там у них, тут, у нас – неважно – ты можешь стать кем угодно. Магом, воином, знахарем, бардом, пахарем, ведьмаком, оборотнем, в принципе, тоже… Даже всеми ими одновременно. Дар не накладывает ограничений. Сила не бывает доброй или злой, она просто отражение тебя. Просто выбери и следуй выбранному пути. И всё…
Наверное, я до сих пор не выбрал.
***
…вехи на пути к грядущей осени. Теперь ставшей прошлым.
А осень пришла внезапно: ешё недавно - по июльски палящее солнце, но уже неуловимо изменилась вода в реке, и уже другой ветер и даже по другому шелестящий на ветру камыш…
Ветер принёс дождь. Ветер принёс осень. Осень принесла перемены.
Грянул переезд - на новое ПМЖ, по пословице - аналогичный трём пожарам, а в этом случае - и поболее.
Впрочем всё самое ценное переехало, кроме телефона и телефонного номера. По сему сетевая активность упала до нуля.
Весь андеграунд потихоньку стекался в теперь и мой район - на окраину, подальше от суеты центра, поближе к вокзалу и маршруткам, которые вывозят почти на трассу.
Тусовали на квартире у графа Диффузора. Пили,пели, менялись кассетами, дисками, книгами, дискетами и распечатками самиздата - всё как в старые добрые времена почти забывшегося ныне девяносто восьмого: тесная времянка Сан Саныча, ныне пребывающего в столице, павшие на раскладушки, матрасы и мимо повсеместно до самой веранды тела, и самопадающее на голову на этой самой злополучной веранде корыто в качестве будильника для всех кто услышал.
Потом старые добрые времена канули вместе с правительством и провалившейся в тартарары относительно доллара национальной валютой и Сан Санычем, задолбавшемся жить в выпавшей на его долю роскошной бедности.
Чтобы вернуться через четыре года в виде вечно полной квартиры графа Диффузора. Но чувствовалось - ненадолго. В последний раз.
Потом граф уехал с собой и увёз старые добрые времена с собой. Навсегда.
Тогда я уже устал от бестолкового виночерпия и винопития, пьяных откровений и вечно несчастных лиц, бывших их видовыми признаками. Отгородился от мира и тусовок в попытках стать самодостаточным.
Счастья мне это не принесло. Равно как и самодостаточности. Зато наконец собрался костя группы, о которой я мечтал лет с пятнадцати. Бэтмэн - на басу, Вит - на флейте, скрипке, клавишах, барабанах, и остальном, до чего он успевал дотянуться, прежде чем ему давали по рукам и вручали флейту и я со своими занудными, по мнению местного андеграунда, текстами и неправильными аккордами.
Остро не хватало кого-нибудь ещё: постоянного барабанщика, нормального гитариста, клавишника - хоть кого-нибудь.
Но мы довольствовались и тем, что есть. И играли, играли, играли…
***
- Вы что, хотите за две недели до фестиваля собрать состав, сыграться и отыграть концерт? - открывший нам человек был малоросл, бородат и носил странное прозвище "Пиля".
- - Ну, мы в общем, и так сыграны, только нам музыкантов не хватает, - вышеупомянутые музыканты посылали нас по различным адресам, переводя стрелки друг на друга и мотивируя своё нежелание играть, жёнами, семьями и грызущими подоконники детьми, и в их поисках мы уже обегали весь город из конца в конец. Этот не выглядел исключением, и мы уже потеряли всякую надежду.
- Ещё раз - кто вам нужен? - из приоткрытой двери выглянуло ещё одно заинтересованное лицо. Гладковыбритое.
- Барабанщик и второй гитарист, - почему-то осмелел Вит.
Маленький человек со странным прозвищем улыбнулся:
- Мне нравиться их наглость...
На следующую репетицию он привёл барабанщика и клавшника. И себя - в качестве второго гитариста. Барабанщика называли то Дюшей, то Тошей (ближе к началу феста я выяснил, что его зовут Андрей Антоненко), а клавишника - Некрасом.
Как мы играли!!!...
Через две недели фест аукнулся нам вторым местом и дарёным "Синхайзером", через полтора месяца позвонит Ла и позовёт в гости, через два с половиной наш басист уедет в Москву, остальные разбредутся по заработкам и колымам, не особо густым в маленьком провинциальном городке не прокормишься музыкой, которая нафиг никому не нужна. Мы с Витом останемся доигрывать вдвоём и сделав кучу песен, так ничего и не запишем - не на чем.
Но тогда мы были вместе и играли вместе. Чёрт возьми, как мы тогда играли!...
И сейчас, больше года спустя мне кажется, что нас не было. Был кто-то единый, состоявший из всплесков барабанов, басовых рифов, сплетённых гитар, нервной флейты, вездесущих клавиш, хронически простужавшегося перед концертами голоса и дурацкого названия "Осколки".
Ведь на самом деле всё было совсем не так.
***
Она позвонила в конце февраля:
- Привет, СаШурик, узнал?
- Привет, Солнышко!
- А мы завтра в Воронеж едем - на "Орфей".
- !@?$:?~^*:*№!!!, - радостно - нечленораздельные вопли.
- Погоди. У нас гитарист заболел, температура под сорок. Ты приедешь?
Она ещё спрашивала.
- Сможешь нам подыграть?
- Ла, я, конечно, с удовольствием, но я же Гроссману в подмётки не гожусь. Если только ритм...
- Ладно, встретимся завтра в Воронеже, разберёмся.
- Ла, мы завтра играем - не приехали какие-то раскрученные дядьки, а нам теперь за них отдуваться. Как только закончим, прыгаем в электричку и к вам.
- Ну тогда - до послезавтра, - обиделась, или показалось...- Пока, СаШурик.
- Целую.
- Ну всё, я пошЛа.
***
Это был один из лучших концертов. Вместо обычных пятнадцати минут нам дали спеть целых шесть песен - неслыханная щедрость со стороны организаторов подобных мероприятий, на которых обычно торопливо подключаешься и, не успев толком настроиться, отыгрываешь кое-как положенное время, после чего тебя в пинки гонят со сцены, а о более менее приличной выстройке звука нет и речи.
Зал завёлся с пол оборота.
Я играл и не чувствовал - себя, шатающейся табуретки, самопадающего до уровня пола микрофона (на второй песне звукооператор поправил противовес), играл, как на крыльях, играл, растворившись в нотах Витовой флейты, играл...

В моём доме остановились часы,
В моём доме некому разжечь огня.
Я сегодня положу на весы
То, что у меня есть ты, да у тебя нет меня.
Семьдесят лет до конца зимы,
С правом переписки, без права любви,
Кто-то строит стены, сжигает мосты,
Но дороги к тебе у меня в крови.

И когда в нащей реке занерестится минтай,
Когда скотник Саша купит новый хай-фай,
Когда небо спружинит под твоею стопой,
Я принесу тебе весть,
О том, что было со мной…

Я играл...

Отвори! – я умру у тебя на руках…
От сознания тго, что стучу в твою дверь.
От молвы, дурной, что правда в ногах.
Поминувшим меня добрым словом – не верь!
Семьдесят лет до конца зимы
В оцеплении взглядов всех знавших меня,
С кем делился последней
Краюхой с сумы,
Не простивши мне твоего огня.

И когда в нашем болоте передохнет минтай,
Когда скотник Саша пропьёт свой хай-фай,
Когда я не достану до неба рукой,
Ты получишь весть
О том, кто будет с тобой…

"Вот это "Осколки", - сказала следующая за нами Надька. У неё были минидиски с классными минусовками и лучший из играющих гитаристов города.
Нам пожимали руки, хлопали по плечам, что-то говорили... Но нас уже не было. Мы уже были в Воронеже. А за кулисами остались растерянно улыбающиеся тела.
***
А дальше всё было совсем не так...
После концерта - без задних ног - едва не проспали электричку.
Едва не околели на вокзале, челый час прождав нужную маршрутку.
Ещё час проплутали в лабиринте новостроек.
И наконец позвонили в незнакомую дверь. За дверью была неизвестность. Неизвестность очень долго не открывала, и мы уже взялись было за рюкзаки...
- Кто?
- Это шестьдесят пятая квартира? - опознавательных знаков на вынесенных в тамбур звонках не было, угадай с трёх раз...
Хроническая близорукость, плюс хроническая тормознутость, минус четыре часа недосыпу - вот вам готовый рецепт хронического невезения.
Из дверей выглянула кто-то заспаная, рыжая, в халате:
- Быстрее, а то холодно.
Я не узнал её в упор.
...и повисла у меня на шее (плюс полный восьмидесяти литровый рюкзак). Клюнула в губы и убежала ставить чайник.
- СаШурик.
- Ла...
(Минус вставшие комом в горле слова).
- Какой холодный... Замёрз?..
Нет, Ла, это не зима, это всего лишь застывший в венах лёд, айсберг слишком медленно оттаивающего сердца, иней на губах и веках, изморозь глаз...
Это оттого, что мой ледокол не привык к воде тропических морей.
Я не замёрз, я наверно такой - всегда... был...
Спасибо, что научила меня огню. Ты вообще многому меня научила.
***

Небо в бинтах –
Моросит кровавым дождём.
Новокаиновая блокада
Всего, что может болеть.
Бегство от безысходности,
Белый танец с огнём –
Жалкая попытка не уцелеть
После долгой зимы,
Депрессивного анабиоза –
Захлебнуться Солнцем
В некстати пришедшей весне…
В венах – ледоход,
Каждый тёплый луч - передоза:
Слишком мало любви,
Слишком много тебя
Во мне.

Очкастый Вадик Волков из Киева на "Лире 2003", сказал, что здесь нет ни рифмы, ни размерности и попросил что-нибудь спеть.
Я спел "Пешку", "Принадлежность" и "Песню о счастливых по жизни людях", а Дюк "Станцию Мир" и "Мой Лондон".
Не помнящий на той же Лире слушал "Цихлид" и кричал, что это революция мозга, но заслышав Дюкову "Электричку в Нирвану", сказал - "Ага, это из-за неё я завалил вас на прошлой Лире", но отступать было уже поздно.
Во втором туре мы отыграли сорок минут. Народ подтанцовывал, смеялся, некоторые падали со скамеек, остальные пытались подпевать.
В итоге нам дали диплом на двоих, Орфеевский компакт и постер (которыми у меня были обклеены все стены) и плюшевую ворону. От остальных дипломантов и лауреатов отделались музыкальными центрами. Лауреатом фестиваля стала группа "Тёплая трасса", которая по каким-то причинам до негшо так и не доехала (видать трасса не была такой уж тёплой).
Компакт я отдал Дюку, плюшевую ворону - его флейтистке, а диплом затерялся где-то в Воронеже.
И ещё стало понятно - некоторые люди слушают ушами, а некотрые - сердцем, но и те и другие предпочтительнее тех, которые не слушают вовсе.
Главное ввязаться, а там - как повезёт. Кто-нибудь да услышит.
***
Никогда не садитесь в пятничные электрички. В воскресные - тоже.
В пятницу студенты, обломавшие зубы о гранит науки - ныне в большинстве своём туповатые и зажравшиеся отпрыски богатеньких буратин едут домой. Подышать родным воздухом, побухать, пораскидывать пальцы, поплнить пошатнувшееся финансовое положение и скорее назад - в братскую вольницу съёмных квартир.
Назад, естественно, в воскресенье.
Толкотня, гам, пьяные базары, переходящие в свары - безбашенные селди в жестяной бочке, гниющая с головы рыба.
Самые лучшие электрички - субботние. Такие же неторопливые, но почему-то более быстрые, наверное, из-за отсутствия лишней суеты.
И почти всегда - неизменно пустой последний вагон.
Уж не помню, откуда это повелось, но до открытия мной эры автостопа (спасибо моим ныне мажорным друзьям, уже забывшим, что это такое) мы договаривались всегда собираться в последнем вагоне.
Мы тогда были молоды, дружны, романтичны, веселы, беспечны, терпимы и низменно в кого-то влюблены. В основном тайно и не взаимно.
Мы говорили друг-другу "До завтра", даже если прощались на несколько месяцев - ведь рано или поздно это завтра всё равно наступало.
Мы только-только покинули косные берлоги домов, только-только открывали для себя этот мир.
Где мы теперь, кто мы? -
Вросли в хитин и панцири квартир.
Твёрдо решив для себя, что полпалки копчёной колбасы предпочтительней диска некой неизвестной "Умки", дети - цветы, на которых не хватит никаких садовников, семья - ответственность и лучший способ стрясти с родителей стартовый капиталл, а деньги - не главное, главное их количество. И всё, что нельзя купить, можно выменять, украсть или достать по блату. Кроме здоровья, залог которого - дорогие врачи и мипортные таблетки.
Рок-н-рольная юность обернулась в попсовую старость.
Только я по старой привычке всё ещё сажусь в последний вагон и неизменно говорб при прощании "До завтра".

Если только не стою с рюкзаком на трассе.
Хочешь увидеться?
Догоняй мою электричку,
И встретимся там в последнем вагоне,
Меняй хвосты и привычки,
Что кажется лишним - оставь на перроне,
Узнай - по старым аккордам,
По новым приметам, по брошенным взглядам,
И помни - то, что ты ищешь - рядом.
И знай - то, что ты ищешь - рядом...

Меня очень легко узнать. Драные джинсы, потёртая гитара и рюкзак цвета "очень долго бывший в употреблении". И даже если это буду не я, это будет кто-то из наших - племени уставших от будущего детей, расы живущих лишь стопом.
Потому что наша точка сбора и наша точка сборки - последний вагон электрички в Нирвану, постоянно смещающийся через слои реальности.
Иначе с чего бы это вдруг в нём всегда так хорошо пишется.
***
Басиста звали Косой, гитариста - просто Юра, а барабанщика почему-то Свином.
Рыжая Ники была фанаткой Ла и "Че Гевара Блюз", рыжая Ла была фанаткой Башлачёва, тихий Дюша был фанатом Ники.
Роджер был хозяином вписки. Каждые пол-часа он говорил "Друзья мои, я не хочу показаться занудным, но..." и стучал по циферблату часов. Часы показывали безнадёжно затянувшуюся полночь.
Ежа была девушкой Роджера и строила глазки мне, просто Юрику и Косому.
Оля Че была фанаткой Умки, Жука, Кожекина, Наумова, Зорникова, Насти и всего окрестного и отдалённого андеграунда в целом. Оля Че очень боялась "Бронтозябры" и подпрыгивала на табуретке каждый раз, когда Косой пытался исполнить эту песню, которую, по его заверениям должен петь человек с абсолютным отсутствием голоса, слуха и чувством ритма (и первое и второе и третье у него было в избытке).
Водка лилась рекой. Мимо меня. Этим я вызывал изрядное подозрение, вроде свой, а не пьёт, не курит и не балуется ботаническими излишествами. Непорядок. Может, заболел?
- Что-то загадочное кроется в мужчинах..., - гвоздил меня Воландом и Булгаковым Роджер.
Я виновато разводил руками, признавая свою ущербность - против классиков не попрёшь.
- Чай какой страны вы предпочитаете в это время суток, - подкалывала меня Белка.
- Зелёный, - невпопад отвечал я.
Белка была подругой Ла и приехала к Лерычу. Лерыч был другом Ниби. Ниби был из тех, кого ещё никто не видел трезвым, работал в каких-то музтоварах, помогал с аппаратом и микрофонами и уже был влюблён в Ла.
Ла отвечала взаимностью (делала вид?) и строила ему глазки.
Ёжа строила глазки просто Юрику, Косому и мне.
Роджер не замечал (делал вид) и каждые пол часа провозглашал: "Друзья мои, я не хочу показаться занудным, но..." и постучав пальцем по часам, безнадёжно увязшим в полночи, показывал пальцем в потолок, который почему-то до сих пор не рухнул, а также стены.
И всё опять шло на круги своя.
Пол исключался, потому что в подвале не было соседей. В подвале был бомж - колядун, который притворялся сантехником и делал вид, что умеет чинить краны. К счастью жертвами этого умения стали только подвальные крысы и он сам, мы были не в счёт. Впрочем, крысы, в отличии от соседей, скорее всего сбежали после первой и последней состоявшейся репетиции. А кран потом починил Косой, который делал вид, что в доску пьян, и так хорошо вжился в роль, что упал под стол и очень долго там смеялся сам по себе, да так и заснул. Его исчезновения никто не заметил, хватились только под утро, перерыв все спальники и радостно обнаружив торчащие из под дивана. Куда он умудрился закатиться, ноги.
Я делал вид, что не замечаю - взглядов Ёжи, обращённых ко мне и взглядов Ниби и Ла, обращённых друг к другу.
- Ты хороший человек, Сашка, но у тебя больные глаза, - сказала Белка.
- Ничего, это бывает. У всех. - сказал Ла.
Я сделал вид, что не расслышал. Я действительно был болен - ей - впервые настолько сильно, в особо острой, хронически - неизлечимой форме. Наверное, слишком медленно оттаивал.
Хорошим человеком в глазах Белки я пробыл недолго.
После концерта, когда в очередной раз был сломан многострадальный диван Роджера, мы, оголодав, незаметно унесли с многолюдной кухни кастрюлю с недоваренным бройлером-мутантом и забаррикадировались в другой комнате. Орудия культа в спешке были забыты, а возвращаться за ними было опасно - конспирация превыше всего. И мы взялись за дело по первобытному - голыми руками. Я от щедрости и доброты душевной отломил Белке пол-ноги.
Цивилизация сидела в ней очень глубоко.
- Я, наверное, чего-то недопонимаю, сказала она, глядя на бесформнный кусок истекающий жиром, соком и с торчащими обломками костей в моих руках. И испарилась на кухню - клевать малочисленные крабные палочки.
Я дико извинялся. Дня три, и, наконец, был прощён. Лерычем.
А бройлера-мутанта мы певесили на Косого, красочно и во всех подробностях описав ему, как он заточил несчастную птицу в гордом одиночестве, голыми руками, без соли, а потом ходил и развешивал на лампочках гирлянды из носков и костей (это была наша с Юркой совместная идея), а потом упал под стол и бился в конвульсиях, не даваясь в руки живым.
Косому было очень стыдно, и он дня три шептался со мной - что, мол, правда, да, вот, блин...
Я не вынес его мучений и открыл ему страшную тайну.
На следующий день у Ла с Юркой случилась истерика - Косой с загадочным видом отозвал их в сторону и рассказал в мельчайших подробностях, как было на самом деле то, чего никогда не было, мотивируя странным образом вернувшейся памятью.
А на самом деле всё было по - другому. Совсем не так.
***
Когда я говорю "энтропия", окружающие меня здравомыслящие люди безмятежно отмахиваются и списывают всё на мою больную фантазию (если у вас нет паранойи, это ещё не значит, что за вами не следят) и крутят пальцем у виска.
Впрочем, через какое-то время им по приходится по душе новое умное слово и они полностью это свойство исключительно мне. Инициатива наказуема.
К тому же таким образом очень легко переводить стрелки на других - вот, блин, Саша, всё твоя энтропия, говорит кто-нибудь, разбивая любимую чашку (тарелку, утюг, телевизор - список безграничен), сядь, блин, куда-нибудь подальше.
Может, конечно, дело и в больной фантазии. Или в том, что у уделяю таким вещам внимание и придаю значение.
Но - почему, почему, почему...
Почему только что купленные часы на моей левой руке совершенно теряют представление о точном времени, а на правой - нет?
Почему телефон непосредственно перед звонком, которого так долго ждёшь?
Почему, стоит только зайти к кому-нибудь в гости, сгорает лампочка в прихожей (электроплитка, утюг и т.д.)
Почему, выполняя при отладке компьютера два раза совершенно идентичный набор действий, получаешь совершенно противоположные результаты?
Почему за пять минут до концерта кто-нибудь просит гитару, чтобы её расстроить, а микрофоны так и норовят выкинуть какую-нибудь пакость?
Почему, стоит только найти хорошего барабанщика, соло-гитарист уходит в запой, а флейтист погрязает в лямурах?
Почему, стоит услышать по радио хорошую песню, как на этой волне обявляется ещё три радиостанции с трансляцией предвыборной рекламы и футбольными матчами?
Почему, почему, почему?...
Я очень осторожен в больших городах. Они кажутся переполненными. Людьми, помыслами, желаниями, действиями, идеями, радиоволнами, излучениями всех спектров, невидимыми, но странным образом ощутимыми информационными потоками - всё это в большинстве своём хаотично перемешивается в огромном котле, варится, кипит, булькает, пахнет - ещё чуть-чуть, и потечёт через край.
Бешенный темпоритм муравейника в котором каждый - сам по себе.
Большие города переполнены энтропией. В них всё - суетливое, сиюминутное, ищущее какую-нибудь поспешную выгоду.
(Малые тоже, но в малых всё по другому - там всё стремиться к минимуму энергии, к наиболее стабильному и устойчивому состоянию, всячески препятствуя возникновению чего-нибудь нового. Замкнутая система, в которой все тела обладают одинаковой температурой - социальное воплощение тепловой смерти Вселенной...)
Я спасаюсь от суеты у Уфимы - маленький уголок, стеклянные перегородки, банки с чаями и кофе, запахи, запахи, запахи... Бэйджик: "Разыскиваются клёвые пиплы для совместных чаепитий", непосредственно клёвые пиплы, интересующиеся вышеупомянутыми чаепитиями и чаями.
Запахи, запахи, запахи... Тишина...
Здесь всё просто законченно и гармонично, поэтому - уютно.
***
У неё было правило - не доверять тем, кто собой заслоняет свет.
Я и не пытался, наверное, ей просто показалось. Просто с самого начала не сделал каких-то шагов, от меня ожидаемых. Это всё оттого, что мой ледокол не привык к воде тропических морей.
Потом адаптировался. Поздно.
Единственное, что ещё оставалось между нами - честность. Но толку от неё не было уже никакого.
"...- ты рядом, но мне тебя всё время не хватает. Я как будто бьюсь в глухую стену. Я люблю тебя, Ла...
...- знаю. Я всё вижу СаШурик, всё понимаю, просто не подаю виду. Значит так надо. Просто это уже в крови. Просто я - такая. Не могу по другому.
...- но ведь можно же иначе - открыто, на равных...
...- не знаю... пробуй...может получиться... у тебя. У меня - нет. Ты что действительно так сильно влюбился?
...- не знаю, Ла. Я всегда во всём сомневаюсь, особенно в себе. Сейчас я знаю, что да, а завтра мне будет казаться, что был невыносимо фальшив, фактически лгал. А потом - опять - да. Я как будто ненастоящий...
…- это правильно. Когда любишь всегда сомневаешься…"
Честность и открытость. До конца, в последний раз. То, что спасло нас друг от друга...
"...- а я сказала, что лучше СашБаша всё равно не споёшь, и всё остальное фигня. Тогда он запихал меня в ванную и сказал, что теперь я всё равно никуда не пойду, и ему не надо будет меня никуда провожать.
Это был раскалённый июль девяносто седьмого. И у нас всё ещё было впереди."
Венька - Венька, в этот год я впервые услышал тебя. И никак не мог встретиться - мы всё время разминались на день или два, и приезжая в Воронеж, только узнавал об очередном состоявшемся квартирнике.
"...- мотались друг к другу из города в город. Прихожу поздно вечером, а он сидит перед общагой на ступеньках - привет, мол, а меня вахтёры к тебе не пускают... Он уже тогда был болен... И я - тоже, просто ещё не знала."

На равноправных правилах
Общенье через форточку,
Заглядывать в бутылочку,
Закашивать под дурочку...

"…- чувствую, как это ест меня изнутри. Когда долго живёшь с таким, привыкаешь и начинаешь чувствовать. Можно даже поговорить - я пробовала. Нельзя только остановить..."

В духоту палат приходила смерть
Лёгкою походкой,
Растворяла окна – в полночь,
Да поила чаем…

"… - знаешь, Ла, он приснился мне. Летом, после того как мы с тобой познакомились. Мне приснилось, будто мы снм лежим в одной палате. Я испугался. Написал эту песню… сам не знаю, зачем…
…- это он передавал тебе привет… Иногда он снится мне, а инога я вижу его и так…"
И каждый вправе посметь
Не отказать в любви,
Не спасши и не предав,
Не принят чужой виной,
Не зрим под Солнцем и под луной,
Холоден и чужд свет
Тех кто тобою пуст,
Тех кто полон тобой.
"… - у него были другие… У меня - тоже… Мы ничего не скрывали. Просто мы знали, что мы - друг для друга. А остальные - они ведь тоже нуждаются в любви.
Мы и сейчас - друг для друга. А всё происходящее не так уж и важно. Репетиции, концерты, болезнь, лекартсва, то, что обо мне думают другие…
Позвольте представиться: Лагода, сумасбродная стерва, наркоманка и пьяница, одна из е г о женщин… Очень приятно…
Важно только то, что потом мы встретимся - там.
… - Слушай, Ла, но ведь есть же что-то ещё… Жизнь… Если человек хочет спастись, если он действительно хочет жить - всё в его силах. Нельхя же опускать руки. Попутно с созиданием ты занимаешься саморазрушением. Иначе ты могла бы и сделала гораздо больше. Хотя бы ради того, чтобы оставить след…
… - он тоже об этом часто говорил. Что все мы бездумно тратим время, что нужно успеть как можно больше в том, что отпущено. В том что осталось. Но всё равно не успел. А след. Кто сейчас помнит о нём? Двое из десяти, один из которых пытается заработать на этом деньги? Когда он болел, он как-то сказал, что все серьёзно играют в его болезнь. А сейчас все усиленно играют в то, что его помнят. Вот и весь след…"
Я был - из остальных. И пуст и полон - ей. Мне бы, наверное, хватило и этого, если бы она верила в будущее. Я бы наверное, попытался что-то сделать, кого-то спасти, как пытался уже однажды - безрезультатно. В тот раз я просто не знал, что делать, в этот - знал, но не решился. Очень тяжело спасать человека, который уже всё решил. А она уже решила - у нас нет будущего. Просто на миг усомнилась. Просто я показался ей чем-то похожим на него.
"… - но ведь можно же - просто вопреки всему. Я уже давно живу по принципу - "не дождётесь, гады". Всем назло. Иногда мне кажется, что и себе тоже. Вне тусовки, постоянно выходя за рамки, в которые меня постоянно пытаются вписать, а всех это почему-то ужасно оскорбляет.
Я стараюсь не привлекать внимания, потеряться в безликой толпе, никого к себе не привязывать, просто потому, чтобы потом не разочаровывать их в себе.
Пусть судят по одежке, пусть говорят что хотят, хоть в глаза, хоть за глаза, лишь бы не трогали.
…- Ты странный. Чем-то напоминаешь мне его. Просто он был раньше. Ты прости, ты тоже хороший… просто так, как с ним, не будет уже никогда. А по другому я уже не могу.
… - Прости. Просто я тебя люблю. Не обращай внимания, когда-нибудь это пройдёт. Спокойной ночи, Ла.
Всё правильно, СаШурик. Всё когда-нибудь будет правильно. Спокойной ночи."

Разность двух бессонниц, коротающих порознь ночь,
Воплощается в расстояние между двумя мирами,
На котором мы ещё в силах себя превозмочь,
Чтоб остаться собой, но порознь, не тешась снами,
Коих увидеть нам всё равно не дано.
Сумма вокзалов, на которых ждут ли, нет, всё одно,
Составима из часов ожидания,
Отвратного чая в буфете, пустого блуждания,
Фейс – контроля, случайно купленных дисков и книг,
Ледяного клинка, что пытался, но не возник
Острием под сердцем при содействии ветра.
Между нами, увы, нечто большее, чем километры,
Разделяет и связывает, гонит и снова зовёт,
Это больше, чем снег, но меньше, чем лёд,
Это путь, на котором никто никого не спасёт.

Это был тот самый путь. Утром я разбудил Вита, и мы незаметно упаковавшись отправились восвояси утренней электричке, ни с кем не прощаясь.
Впрочем, нет, проснувшийся Юрка с интересом наблюдавший наши сборы, закрыл за нами двери.
На прощание мы обнялись и пообещали писать друг-другу. Обешание, как и многие другие, вскоре забылось.
***
- Некоторое количество розовых соплей совершенно необходимо в цветовой гшамме нормального челоееческого мироощущения, - отблески костра изредка выхватывали из темноты лицо Дюка. В цветовой гамме пробладал красный - то ли от жара, то ли от глинтвейна. Все уже расползались по палаткам, кое-кто спал без задних ног - постстрессовый отходняк.

Остались: костёр, я - на традиционной пенке, укрывшийся традиционным бревном и Дюк со своей цветовой гаммой, подступающие к горлу сумерки, пронизывающий через куртку и несколько свитеров ветер. На холме. В сумерках.
Почему-то совершенно не хотелось в палатку.
- Попытка цинизма? - решил я поддержать разговор о цветовых гаммах и мироощущениях.
- Типа того. Знаешь, Кожедубников, мне кажется, что всех нас развели. Раньше всё было как-то по-другому. Допустим нынешние гранды. Они ведь стали грандами, когда шоу-бизнеса почти не было и не было такого засилья коммерческой музыки, если это можно назвать музыкой. Им повезло, они начали раньше. А мы заразились и решили пойти по той же дорожке, а дорожка-то уже совсем не та. И не там. И не пройти уже по ней.
- Ну, типа того. Собственно, тогда и люди были другие. Петь фактически не для кого, им подавай совсем другую музыку и тексты, желательно - попроще, но чтобы можно было потащиться, поразмахивать лифчиками над головой и побросать в воздух чепчики. Топчи примочку и играй три аккорда. Так что мы - вымирающий вид. Полабаем по своим подвалам, поспиваемся, позагоняемся на темы невостребованности и бесперспективности, да и разбредёмся в поисках средствов к существованию - не всю ж дорогу в переходах аскать. Так и вымрем. Сейчас модно быть здравомыслящим и перспективным. Даже в нашем маленьком заболоченном городке, где не так уж и много тёплых мест. Меня там вообще считают идиотом, не понимают, почему я до сих пор, по общему мнению,страдаю фигнёй. Да я и сам не понимаю. Наверное, потому, что поздно начал. И ещё не прошёл через дрязги в группе, хреновую организацию концертов, презрение со стороны организаторов и полное непонимание со стороны зала. Я до сих пор во что-то верю.
- В себя, Кожедубников, только в себя. Пока веришь - будешь лабать по подвалам и почитать квартирники неслыханной честью. Сцены, стадионы - фигня. Главное - играть. Где - всё равно, лишь бы слушали. И лишь бы от этого пёрло. Тебя ведь прёт, Кожедубников, когда ты игрешь?
- Прёт. Пока ещё прёт. И, что самое странное - слушают. Некоторые. Иногда…
Пол-года назад (долбанная вечность) мы сидели на кухне - Вит, я и Юрка в обнимку с Ёжей. Остальных Че Гевар унесло на радиоэфир, и мы наслаждались редкими минутами тишины и покоя.
- От кого закрываешься, подмигнул я Ёже, - здесь все свои?
- Чашка в обоих руках на уровне глаз, защита, уход в себя, - улыбнулась она, - Алан Пиз, язык телодвижений.
Чашка осталась на прежнем месте:
- А сами-то… Вот если на сцену выходит несколько человек, вцепившись обеими руками в гитары, вокалист вцепляется в микрофон, а барабнщик волобще баррикадируется за установкой - это что? Уход в себя, защита? Ловишь аналогию?
Юрка улыбнулся:
- Нет. Это - контратака.
***
Никогда не пишите. Вообще ничего. Прошлое, выплёскиваясь на страницы, притягивает подобное из настоящего и оставляет внутри глухую пустоту. Как в бочке из под солярки.
Прошлое перестаёт быть прошлым и превращается в сказку. Превращая в сказку еосторожно подвернувшееся настоящее.
***
Это была контратака. Юрка выжимал из гитары всё, что мог, и невидимые толпе серые тени, скользившие к сцене продавливали невидимую границу и никак не могли её преодолеть, и постепенно таяли на её грани. Я видел, чувствовал, знал, как со сцены хлещут потоки энергии, умноженные киловаттами колонок, и кричала что-то обречённо - радостное в микрофон Ла, и звенел, словно выстрелами, слэпами бас Косого, а барабанщик тащил всё это на себе, надрываясь под лёгкостью сплетаемого ритма.
А потом всё кончилось.
***
Мы отыграли гала-концерт, ведущая тупила и объявляла нас дуэтом Кожевников - Карагудов, а Юрка всё время говорил в микрофон, что он не Карагудов, но поскольку Карагудова никто не запомнил, то ему никто не верил, и все думали, что он так стебается.
А упоминаемый Карагудов с Мышкой были уже за барьером.
Нам даже дали какой-то диплом где в графе город было написано: "город Россошь, Бедгородская область".
Мы посмеялись, распрощались со всеми окончательно и пошли вписываться к Дыму. Волк очень долго шептался с ним на кухне, ротом Дым очень долго что-то там жёг, а на следующий день нам безнадёжно и хронически везло на трассе, и отделяющие нас от дома триста пятьдесят километров мы преодолели часа за три с половиной, сменив при этом четыре машины. Вэрочка смеялась и дарила драйверам венки, а драйвера прикалывались по поводу "ох уж эти хиппи" и гнали под двести.
Как выяснилось впоследствии, Че Гевары уехали электричками.
А с Ла я тогда так и не поговорил…
Я не знал, о чём…
Я устал от честности и не хотел лгать. Я, наверное, тогда просто устал. Хотя носился, как заведённый перед гала концертом и проявлял бурную деятельность.
- И как это тебя на всё хватает, - удивилась Мелешка, возвращая мою гитару.
- Я как-то отшутился и пошёл искать Юрку - настраиваться. Подходила наша очередь.
Всё это было.
Всё это было потом. Или до.
Всё это было сказкой. Выхватываемыми стробоскопом памяти вспышками дней, лиц, разговоров, улыбок…
Мимолётным июлем 2003 года.
***
Все добрались благополучно.
Косой периодически шлёт на мыло дежурные отписки, я изредко звоню Юрке, выслушивая его подколки по поводу свежеобретённой Мотороллы, а от Ла вообще никаких вестей. В конце августа мы за малым не пересеклись в Белгороде, играя там квартирники с интервалом в один день. Хотя я и оборвал все телефоны, пытаясь её достать, и достав при этом кучу народу. Но видимо не судьба.
Тем не менее я знаю, что у них всё хорошо - об этом мне рассказывает Ёжа, которую я вижу примерно раз в месяц, когда езжу в Воронеж по гостям и изредко - полабать на квартирниках.
А дома я сижу в вагончике, в окружении дверей, и всё никак не соберусь прибить к нему вывеску "Door`s". Всё никак не соберусь объяснить беспокойным клиентам, что на самом деле двери, которые они покупают, это двери в лето. Просто надо научиться их правильно открывать.
Всё никак не соберу состав, чтобы начать нормально играть.
Тоже, видимо, не судьба…
***
Юрка улыбается:
- Это - контратака.
Ёжа задумчиво смотрит на меня. Вит подливает себе чаю.
Не смотри на меня так, девочка, так умеешь смотреть только ты, слишком открыто, распахнувшейся настежь душой…
Не смотри так, я умею читать по глазам в душах… Я знаю, почему ты сейчас с Юркой - чтобы заполнить образовавшуюся пустоту.
Не смотри, я всё равно буду делать вид, что не замечаю этого и отводить взгляд, а Ла будет делать вид, что не замечает меня, а Ниби опять напьётся и заполонит собой весь диван, и его опять прийдётся куда-то нести, но это уже к ночи.
И тогда же, подавая тебе куртку в тесной прихожей, я скажу, что некоторые люди на самом деле всё замечают, просто прикидываются шлангами, это у них такая защитно - комплексная мимикрия.
Зачем тебе это девочка? У тебя есть Роджер, у меня есть Ла, у неё есть Дрантя, у всех нас уже кто-то есть, и так и должно быть.
Всё правильно, как говорила мне Ла, всё будет правильно, ты только не грузись. Ты ещё поймёшь.
И утром мы с Витом уедем первой попавшейся электричкой. А через какое-то время я действительно пойму. У всех нас нет будущего - одного на двоих. Только порознь. Только прошлое и настоящще, да и они - сказка.
И всё будет правильно.
И у тебя потом ещё буду я, а у Руфа будешь ты, а у меня к тому времени уже никого, включая друзей, к списку которых меня причислил Роджер. По отношению к которому я совершил подлость. С которым мы помиримся только на Лире, всё тем же мимолётным июлем. Где ты будешь вешаться на шею Юрке, Руф - грузиться в палатке, пьяная Ла - танцевать у меня на плечах, а я сплавлю её под опёку не менее пьяного Роджера и не заметно куда-то испарюсь.
Всё это будет.
Всё это будет потом.
Всё это будет правильно.
Потому что на самом деле мы всегда осознаём последствия своих поступков, просто почему-то всё равно их совершаем.
Потому что на самом деле нам всё равно кого любить, лишь бы любить. Но мы слишком боимся в этом признаться. Другим, и уж тем более - себе.
***
- Так вот значит, какое твоё счастье, - в менторском тоне Сега зреет мораль, - метаться и искать, искать и вновь метаться… Да ты налегай, налегай…
Колонки будоражат слух кельтской музыкой (надо будет при случае переписать… всё), от чашек с чаем (настоящего индийского, привезённого с каких-то ихних Гималаев) подымается пар, распространяя благоухание. Жена Сега, Жека, (никогда бы не подумал, что он женат) подливает нам ещё.
- Вот такие мы белки разгильдяйские существа, - проталкиваю я сквозь набитый рот, - сами не знаем, чего хотим.
Налегать на рулет домашнего изготовления божественно приятно.
- Хватит заниматься самооправданием и самовосхвалением собственной лени, - во взгляде Сега зреет явное сожаление о том, что он не имеет возможности заняться моим воспитанием при помощи бамбуковой палки. - Займись, наконец, хоть чем - нибудь. Лучше всего - самим собой. Реши, где и с кем тебе надо быть, и что делать. Хотя бы на ближайшее будущее. И научись, наконец, выбирать. Иногда это полезно.
Я научусь, Сег. Я обязательно научусь.
***
вместо эпилога:

Только дым на дороге, где жёлтый меняется красным,
Только краски в тревоге, и детским обидам нельзя,
Кто-то грязь видит в слоге, но ты знаешь,
Что мог быть прекрасным
Тот, кем был, тот, кем стал, в том, ком может быть
Вылуплюсь я…
Вот и всё, год уходит…
А. Минаков.

Костёр догорал… Любовались мерцающим светом углей, слушали в себе затухающее эхо песни, забыли в руках жестянки с остывающим глинтвейном, провожали внутренними взглядами только что ушедший наяву год.
Ушедший вместе с летом.
- Нет, Юза, всё таки ты не едешь на север, - обломал всеобщее оцепенение Сплинтер.
И всё сразу встало на свои места. Дивы, костёр, август, сумерки, ветер…
Белка номер восемнадцать заботливо вывалил в костёр очередной кубометр дров. Где он брал их в таких количествах, оставалось загадкой, не иначе, как таскал проходами. Искры взвились до небес и засыпали нас с головой, мимолётно продырявив свежекупленные в секонде джинсы - предмет особой гордости, моего любимого серого цвета… Я вскочил и принялся ругаться и хлопать себя по ногам - положение обязывало.
Закипающий котелок с чаем вдруг полыхнул синим пламенем - не иначе кто-то перепутал полторашки с водой и спиртом.
Чай затушили моими шортами, которые до этого уже успели побыть чьим то полотенцем и тряпкой для мытья посуды.
Сег решил поиграть на варгане, но его опередил Минаков, который схватил и гитару и возопил: "О-о-о-о, как я хочу научиться играть на волынке!"
И волынка была немедленно извлечена на свет божий. При виде её все как-то сникли.
"Волынка", - вспомнил я слова Ярика, - "единственный музыкальный инструмент, способный вживую заглушить барабанную установку".
- Ну, что, - усмехнулся Сег, - вот оно какое, наше счастье…Самое главное в обучении игре на волынке, это научиться её надувать.
- Появления Гриспера, как всегда, никто не заметил. Заметили только Найджелл и Ники, которые радостно начали вешеться на всех и довольно ухмыляющегося Германа.
Радость от встречи вновь прибывших улеглась далеко за полночь, когда всё уже было выпито, спето и рассказано.
- Ну что, дети, - обняла нас за плечи Мама - Белка, - перед тем, как двигать на север, надо хорошенько выспаться.
- Да-да, да-да, - хором закивали мы. Мы были очень послушными и примерными белками. Посему незаметно расползлись по палаткам, которых на этот раз с перепугу взяли с избытком - мы оказались ещё и продуманными белками. Где-то над лагерем витал призрак продуктовой палатки.
Ночь, последняя перед новолунием. Сумерки. Время, когда истончается граница между мирами. Время, когда миры становятся ближе.

Выгоревшие на солнце волосы, прожжёные случайным угольком джинсы и устало улыбающиеся глаза.
Но это - поправимо.
Потому что сегодня совсем другой ветер.