Клавиши фортепьяно

 Одна из сказок, написанных задолго до...

 За почти по-зимнему холодным стеклом закрытых ставен дул пронзительный, то плачущий, то словно шепчущий о чем-то неуловимо знакомом и родном, ноябрьский ветер. Там, за окном, царствовала королева Осень, незаметно прокравшаяся в унылый пейзаж и в сами души людей. Где-то чуть слышно скрипели качели и пел в ветвях старой ивы вечно одинокий и вечно свободный ветер.
 В небольшой комнате на первом этаже старого дома, украшенного причудливыми узорами теней, отбрасываемых кованными перилами балконов, горел слабый теплый огонек лампы - крошечное пятно света в промозглой и темной, пахнущей печалью, осенней ночи. За старинным фортепьяно сидел почти болезненно худощавый и бледный черноволосый мужчина с глубокими и удивительно теплыми карими глазами. Его бледные тонкие пальцы то лишь чуть заметно касались клавиш, словно ища призрачных мечтательных нот из другого, более совершенного мира, то почти яростно впивались в них, создавая музыку, подобную безысходной и вечной агонии его израненного сердца. Казалось, словно он и фортепьяно - одно целое, живущее удивительной раняще-прекрасной жизнью, отдельной от всего мира, и все-таки удивительно тесно связанной с этой мистической темно-синей ночью.
 Тонкая музыкальность кистей и пальцев Пианиста, словно танцующих в воздухе изящный чарующий танец, была способна заворожить любого смотрящего. Но он был один в комнате, болезненно-бледный, запутавшийся в лабиринте собственных воспоминаний... самых дорогих и самых ранящих картин из прошлого. Кажется, стоит только сделать всего один шаг, и можно будет снова вернуться в те дни, когда все краски казались яркими и загадочно-глубокими, любые слова имели свой особенный смысл, а смех был только искренним. Но этот шаг был невозможен, как невозможно было обратить время вспять. Все, что осталось у Пианиста от тех далеких дней было у него в душе, а, значит, и в каждой ноте той музыки, что звучала у него в сердце все эти годы, и нашла выход в безумной и прекрасной фортепьянной мелодии, слишком похожей на чей-то безысходный плач, лишь в этот пасмурный осенний вечер. Он знал, что то время никогда больше не вернется. По его щекам текли слезы, а сердце билось неимоверно быстро, так, словно оно собиралось пробить хрупкую преграду ребер и вырваться наружу, навстречу еще большей боли. Казалось, все существо Пианиста обратилось в трепещущую ранящую болезненно-искреннюю музыку. Его боль, его разочарования, его грусть и тоска, его прошлое, его Любовь... Все чувства Пианиста, все, что жило в его душе, обратилось в музыку, уводящую в далекий и ломко-прекрасный, укутанный легким туманом печали, мир его несбыточной мечты. Мир, где он мог быть собой и больше никогда не страдать от горького одиночества. Мир, сотканный из нежной и почти яростной в своей тоске музыки.
 За спиной Пианиста тихо скрипнула отворяющая дверь, и в доме чуть заметно повеяло ветром, несущим с собой нежный и успокаивающий запах осени. Кто-то впервые за долгие годы вошел в его комнату и неслышно облокотился о стену за его спиной. Пианист не видел того, кто вошел, не мог он и знать, что кто-то еще кроме него находится в его доме. Но он знал это. Пианист чувствовал его присутствие, но в этом ощущение не было ничего тревожного и неуютного, как бывало, когда он сталкивался с другими людьми. Он вдруг почувствовал, что ему впервые в жизни уютно в этой крошечной тусклой комнате... в этой непоправимо-странной жизни. Незнакомец слушал как Пианист играет, и, Небо, он слышал... слышал то, что не слышал никто другой. Этот кто-то пришел слушать музыку его души, не боясь почувствовать туже боль и скорбь, разделяя ее вместе с Пианистом. Кто-то, кто пришел, чтобы согреть его озябшее сердце и забрать прочь страх и горький пепел, оставленный ушедшими годами.
 Пианист знал, что никто не мог войти в его комнату сквозь закрытую дверь, но знал он и то, что какой-то человек был вместе с ним в комнате. Человек, которому он готов был доверить свою душу и перед которым не боялся плакать, не стыдясь своих слез. Боясь, что реальность окажется лишь видением, боясь разрушить прекрасный мираж оглянувшись, Пианист продолжал играть, будто едва дотрагиваясь до клавиш тонкими пальцами, и все же каждым прикосновением касаясь души, танцующей свой вечный печальный танец с Воспоминанием. Вдруг он почувствовал, что незнакомец оторвался от стены и подошел к нему. Его движения были воплощением музыкальности, и хотя Пианист не видел его, он точно знал, что это так. Нежные руки коснулись его плеч, и Пианист почувствовал, как тепло этого человека сквозь его пальцы проникают в него самого, ласково и осторожно согревая сердце, покрытое незаживающими ранами. Незнакомец обнимал его, и от этого руки Пианиста дрогнули и замерли. Он уже не плакал, его сотрясали тяжелые рыдания. Он плакал так, как не позволял себе никогда, и его слезы были слезами очищения, так необходимыми его больной душе для излечения. Пианист поднес свои дрожащие руки к рукам незнакомца, чтобы в первый и последний раз в этот сумрачный вечер коснуться их. Их пальцы соприкоснулись, соприкоснулись их души, навсегда сплетаясь между собой.
 Порыв ветра со стуком распахнул ставни окна, и осенний сухой лист упал на клавиши фортепьяно. Пианист был по-прежнему один в своей унылой померкшей комнате. Он закрыл лицо руками и тяжело откинулся на спинку стула, а на клавишах его пианино остались капли осеннего дождя, принесенные с собой ветром и слишком похожие на слезы.
 Прошли годы, Пианист, влюбившийся когда-то в осенний Ветер, стал писателем. Возможно, именно в занятиях литературой он обрел то счастье, которого у него никогда не было, кто знает... Он писал чувствами, и в каждом его рассказе жила частица его души, и он был счастлив, почти счастлив. И все же свои вечера он неизменно посвящал фортепьяно. Пианист откладывал перо, закрывал уставшие за день глаза и играл словно в четыре руки с ветром ту самую мелодию, что жила в его сердце с того вечера, когда его музыку слушал Он. Каждый день он играл мелодию своей души, надеясь, что однажды обернется, и за его спиной будет сидеть тот, кто единственный в этом странном, вечно ускользающем куда-то, мире сумел согреть его озябшее сердце и понять то, что не мог понять никто другой. Тот, о ком Пианист так и не научился писать словами также, как умел говорить музыкой. И неизменно каждый вечер его тонкие пальцы порхали по клавишам, и из его квартиры доносилась хрупкая печальная музыка. Музыка, которую он играл лишь для Него.