Пять трудодней

- На поля?!,- переспросил меня удивленно таксист и тут же, с присущей этому племени находчивостью, быстро добавил:

 - Оплата в оба конца! – После чего, удовлетворенно приняв мое согласие, услужливо распахнул дверцу:

 - Садись!..


 ...Машина мчалась по зеленым улицам и проспектам небольшого украинского городка Белая Церковь, в котором когда-то, очень давно проходило мое послевоенное детство. Мы выехали на широкий проспект с большим сквером посредине. Я всматривался в силуэты домов, в очертания незнакомого мне проспекта, где ничего не напоминало об улице моего детства - широком и пыльном большаке, с узкой полосой булыжной мостовой, по которой подпрыгивали проезжающие грузовики, да двумя не высыхающими большими лужами, в которых мы, пацанята, летом разыгрывали водные сражения на плотах, а зимой катались на коньках...

 ...Я совершал путешествие во времени. Таксист, после безуспешных попыток разговорить меня, замолк и не мешал мне.

 ...Вскоре дорога вывела нас на окраину городка и, проскочив последние дома, мы выехали на поля. Таксист вопросительно взглянул на меня. Я попросил остановиться, вышел из машины и огляделся. Бескрайняя украинская степь расстилалась вокруг. Невдалеке стояла прошлогодняя скирда, похожая на старый, севший на мель и брошенный командой обветшалый корабль. Далеко на горизонте возле лесополосы жужжа ползал по полю трактор. Воспоминания нахлынули на меня...

 
  ...Это произошло в суровом 1948 году. Мне трудно восстановить теперь в памяти в силу каких обстоятельств у меня – семилетнего мальчишки – родился этот план.

     Очевидно, не последнюю роль сыграло нищенское существование нашей насмерть изувеченной уходом отца семьи. Девяностосемилетняя бабушка да я, пацан, были слабым подспорьем моей матери - единственной «тягловой силе».

     Я, как многие мои сверстники того времени, торопился поскорее «стать большим и помогать матери». Как мне кажется, атрофированное ныне у современных детишек благое намерение...

     ...Однажды вечером мать, отыскивая какой-то документ, перетряхивала свою старенькую сумочку и мне в руки попала маленькая красная книжечка, сильно потертая и местами потерявшая свой цвет.

 - Мама! Что это?, - заинтересовался я.

 - Удостоверение твоего дедушки, - сказала мать и грустно вздохнула.

      В свете керосиновой лампы, напрягая свои познания в грамоте, я прочитал:
 - Першому колгоспныку Украйины...

       Видимо, тогда и созрел мой план – стать колхозником, чтобы помочь маме.

       ...Помню, что в эту ночь я очень боялся проспать...

       ...На следующий день в шестом часу утра я бодро шагал по сонной улице навстречу встающему солнцу. В кармане моей «военной» куртки, перешитой терпеливыми мамиными руками из старой солдатской шинели, лежал билет дедушки, а в перекинутой через плечо зеленой сумке из-под противогаза – моем школьном портфеле – лежал мой первый рабочий обед.
       Я был очень доволен и горд...

       ...Спустя час я переступил порог правления колхоза.
         
          В помещении, куда я попал, было накурено и шумно. Какие-то люди, толкая меня и шумно топая сапогами, входили и выходили. За столом, окруженный колхозниками, сидел кто-то усатый и злой и громко ругался.

          Я оробел и отодвинулся в уголок. Мне захотелось убежать, но я вспомнил заплаканное лицо матери (из дому незаметно уйти не удалось) и ее слова, обращенные к бабушке:

         - Видишь, мама, вот и вырос у нас помощник! – и старался побороть возникшую робость. Обратить же на себя внимание у меня не хватало смелости, - такими большими и сердитыми казались мне все эти люди.

         Не знаю, сколько бы это продолжалось, но внезапно один из них, наиболее свирепого вида, со странно неподвижным правым глазом, обратил на меня внимание:

        - А тоби, пацан, шо тут треба?!

         От страха мой язык прилип к гортани. В комнате все вдруг смолкли и уставились на меня. Повисла гнетущая тишина. Ее прервал, сидящий за столом усатый:

 - Ты что, язык проглотил?!

         Я, собирая все свои силы, чтобы не расплакаться, шагнул к столу и, запинаясь, проговорил:

       - Я пришел в колхоз записываться… - и вдруг испугавшись, что эти суровые люди меня осмеют и прогонят, торопливо и сбивчиво продолжал:

       - Мне надо... Очень надо работать... Бабушка у нас старая, а маме одной нас не прокормить... Я уже большой... Мама меня отпустила... Честное слово!..

          В комнате молчали. Удерживая готовые брызнуть слезы, я, как последний довод, протянул усатому зажатый в потной ладошке дедушкин билет колхозника:

         - Вот. Это деда... Он тоже тут работал...

          Усатый, продолжая пристально смотреть на меня, протянул руку за билетом, и тут я заметил, что правый рукав его старенькой выцветшей гимнастерки пуст, подвернут и скреплен булавкой.

          Он раскрыл дедушкин билет:

         - … выдан Тодосиенко Ивану Гордеевичу в том, что он добровольно вступил в колхоз в 1924 году...

         Я стоял потупившись. Мой собеседник, повертев в руках билет, вернул его мне:

          - Понимаешь, какое дело... Мал ты еще!..

          Я понял, что это отказ. Давно сдерживаемые слезы брызнули у меня из глаз. Еще не желая верить в случившееся, я поднял на него взгляд и прошептал:

       - Но мне надо!.. Очень надо!..

         Усатый несколько секунд внимательно разглядывал меня:

        - А батько где? Погиб?

          Я почувствовал в его голосе участие и воспрянул:

        - Не-е-е... Он служит. Только с нами не живет... И вдруг забоявшись услышать слова участия, так ранящие меня всегда, торопливо заговорил, защищая отца:
         - Он на Дальнем Востоке! Он – офицер! Он мне недавно фонарик китайский прислал. Его к нам не отпускают...

         И просительно заключил:

         - Возьмите меня, дяденька!..

         Лицо усатого дрогнуло. Он издал какой-то непонятный горловой звук, откашлялся, обвел присутствующих повлажневшими глазами, будто ища у них поддержки, потом тихо сказал

         - Да куда ж я тебя возьму?!

          И тут я понял, что он никакой не злой, а просто очень усталый и торопливо выпалил заготовленную фразу:

         - Я к коням хочу! Я коней люблю!

         В комнате зашевелились и заулыбались:

        - А шо, председатель, хлопчино, бачишь якый справный!

        - И коней любит!...

        - Матери, стало быть, помичнык!...

        - Ничего, что мал… В работе подрастет!...

        А дяденька с неподвижным глазом сказал, обращаясь к председателю:

        - Давай його, голова(*), мени в помичныкы,- он подмигнул мне здоровым      глазом:
        - Будешь зи мною воду возыты?

         У меня вмиг высохли слезы, я радостно спросил:

        - На лошади?!

        - На лошади, на лошади - улыбнулся он мне, не чувствуя крупной капли, скользнувшей из его странного, как я теперь понял, стеклянного глаза в седую щетину на подбородке. Он положил свою тяжелую руку мне на плечо:

        - Выришай, голова!

        Председатель на секунды задумался и выдохнул:

        - Ну, смотри, Панас, под твою ответственность!...

         В комнате одобрительно загудели...


         ...Вышли мы из конторы вдвоем с дядей Панасом. Он подвел меня к телеге, на которой была закреплена большая бочка, взбил на передке солому, отмотал от забора вожжи и скомандовал:
         - Ну, шо, помичнык, залазь. Беры вожжи и поихалы на роботу!...



         ...Пятьдесят лет – немалый срок. Все было за это время в жизни: и горькое, и радостное. Новые лица заслонили в памяти лицо дяди Панаса – моего первого трудового наставника. Яркие события последних лет стерли из памяти слабые, обесцвеченные временем картины далекого прошлого.

        Принято считать, что детство остается в памяти легкими акварелями светлых, веселых тонов, но в своем детстве я не вспоминаю ничего более яркого и светлого, чем эти последующие пять дней. Они пронеслись для меня вереницей больших и малых, важных для меня, ежедневных открытий.
       
        Впервые я тогда почувствовал, что значит для человека идти поутру на любимую работу. И этому чувству стараюсь не изменять всю жизнь...


        ...К шести часам утра я прибегал на колхозную конюшню, где дядя Панас уже запрягал нашу Машку в телегу, попутно рассказывая премудрости науки конюха. Потом мы ехали с ним по ухабистым полевым дорогам, то с водой на поля, то за водой на речку.
          Дядя Панас рассказывал мне о моем дедушке, Иване Гордеевиче, которого он, оказалось, помнил, о своем детстве и молодости, о недавней войне, откуда он вернулся увечным.

          Я, порой, засыпал, прислонившись к бочке, под его спокойный медлительный говор, убаюкивающий плеск воды в бочке и равномерный стук копыт Машки о дорогу, глубоко вдыхая запахи нагретой солнцем земли и конского пота...


          ...Теперь, уже давний горожанин, я и по сей день люблю эти запахи. По сей день с теплым чувством смотрю на лошадь, на это благородное животное, столько сделавшее для человека...

          ...Наша вода требовалась для посадки помидорной и капустной рассады, которую высаживала бригада женщин.
           Я вспоминаю их, этих великих тружениц, которые босиком, низко наклонившись к земле, весь долгий-долгий крестьянский день проводили на поле, вынося на своих, не по-женски крепких плечах, тяжелую полевую работу в бедные механизацией послевоенные годы, работу, нелегкую даже в наши дни.

           Я помню их спины в старых ситцевых платьях и ношеных мужниных пиджаках, их натруженные, мозолистые, темные от земли руки и их босые ноги, с отвердевшие черной подошвой, которой не страшна ни колючая стерня скошенного поля, ни мелкие камешки, ни даже осколки стекла.

           Медленно двигаются они, согнувшись, по полю, край которого где-то у черты горизонта.
           Шаг вперед, несколько движений рукой и опять шаг вперед...
           А за ними тянутся по черной земле рядки слабой нежной рассады. И только иногда кто-нибудь из них с трудом расправит, помогая себе рукой, затекшую от напряжения поясницу, вздохнет, поправит прядку волос, выбившуюся из-под платочка, смахнет пот и снова, согнувшись, шаг вперед... шаг вперед...

          ...Моя колхозная эпопея закончилась неожиданно и едва ли не плачевно для меня. Однажды мы бросили нашу телегу на поле – дядя Панас куда-то торопился, а мне велел отвести лошадь на конюшню.
           С телеги взгромоздившись на нашу Машку, я поехал на колхозную усадьбу.
           Подходя к конюшне, наша, обычно флегматичная Машка, вдруг взыграла и понеслась вскачь к коням у колодца.
           Доселе пивший спокойно воду жеребец, вдруг воспылал к Машке любовью и стал забрасывать копыта ей на спину, где сидел я, позеленевший от страха и вцепившийся в гриву...

           ...От конюшен ко мне уже бежали люди, а от ворот - моя мать, бледная, как полотно. Она пришла встретить меня и, как назло, застала такую картину. Конечно, опасность тут была и немалая. Если бы я свалился, а это в конце концов должно было произойти, возбужденные кони затоптали бы меня. И хоть ничего не случилось, жеребца вовремя увели конюхи, а я спокойно соскользнул с враз присмиревшей Машки, мать и слушать ничего не хотела о моей дальнейшей работе в колхозе.

           ...На этом, к моему великому стыду и огорчению, закончилась моя трудовая деятельность.

           ...Однако через несколько дней я пережил самые гордые минуты в своей жизни. К нам приехал дядя Панас и, заехав во двор, стал сгружать с воза и заносить в дом мешки. Два мешка картошки, ведро соленых огурцов, пол мешка гречки и еще что-то.
           Одним словом, целый воз.
 
           Он сказал матери:

           - Это, хозяюшка, ваш колхозник заработал.

           Мать, вся в слезах, благодарила его и без конца повторяла:

           - Ну, зачем же так много?! Спасибо!.. Спасибо!..

           На что дядя Панас, хитро прищурясь, скручивая самокрутку, подмигнув мне, отвечал:

           - Как это много?! Столько положено вашему работнику за 5 трудодней!(**)

           А я, непомерно гордый от этих слов, ходил по двору и, стараясь подражать ему, солидно объяснял маме:

           - Мама! Ведь это же я заработал! Это же мне на трудодни выдали!..


           ...И только гораздо позже я узнал, что трудодни в колхозе выдаются только осенью, после подсчёта урожая...


           ...Сейчас, много лет спустя, мне уже не найти тех добрых и сердечных людей, которые, оторвав от своих, далеко не лишних в те годы запасов, помогли нам в трудный час.
           Не найти мне их, чтобы отдать этот долг.
           А может быть, это и хорошо?!
           Скорее всего, как истинно щедрые душой люди, они о нем забыли.

           А мне этот долг напоминает всю жизнь о том, что я должен людям.   

           Обязывает всегда приходить на помощь тем, кто в ней нуждается.
 
           И если это мне удается – счастье мое безмерно.

---------------
Примечания: (*)  - Голова - Председатель. (укр)

            (**) - Трудодень - единица учёта труда колхозников, которая осенью выдавалась колхозникам в материальном виде - продуктами колхоза.
            
            На фото 1973 года, более позднего времени, чем описываемое, сельские дети села Краснолисы Белоцерковского района гонят после работы коней на выпас. Они по прежнему помогают старшим в нелёгком колхозном труде.