Противостояние

 Ночь. Время, когда люди спят или развлекаются, творят или отдыхают. Время, когда темнота покрывает одни страхи и лакмусовой бумажкой проявляет другие. Время стритрейсеров и самоубийц. Время господства неоновых ламп и дворовых псов. Время смерти и рождения. Почти все живое ночью заледеневает в неподвижности и умирает. А что не умирает – просыпается, чтобы заснуть на рассвете и следующей ночью вновь воскреснуть.
 Ночь – время, когда совершенно невозможно слушать музыку тихо.
 Ночь началась две минуты назад.
 Звуки «The Doors», включенных на полную мощность, просачивались сквозь тонкие стены металлического гаража и, преодолевая препятствие в пару кварталов, неопределенным отпечатком оседали на жилых домах. Чуткие жители в тишине ночного вакуума еще улавливали слабо различимые отголоски электрогитар, но, не в состоянии определить источник раздражителя, тихо бесились и пытались заснуть, чтобы выспаться перед работой.
 Удары рока заполняли все пространство маленького гаража. Алиса и Андрей молча лежали на полуразваленном диване, приволоченном с улицы еще год назад. Андрей закрыл глаза, устав от выпитого и прослушанного за вечер. Алиса бесцельно смотрела в потолок и чувствовала на своем животе руку Андрея. Он не шевелился, как будто спал, но по его дыханию, ритм которого как пульсом отбивался на шее Алисы, она понимала, что он не спит.
 Марина с почти пустой уже бутылкой виски свободно развалилась в удобном кресле-пуфе. Два таких модных молодежных кресла Марина прихватила с собой из собственной комнаты, когда уходила из дома. Она не чувствовала усталости. Ее мысли были в завтра.
 Рома, на полу, с дешевенькой гитаркой даже без усилителя и общей тетрадью, не то подбирал аккорды, не то выписывал ритм новой песни. В метре от него стояла покинутая пустая банка из-под «отвертки». Новая, едва открытая, стояла рядом с Ромой.
 В центре гаража, словно разделяя его на Восток и Запад, стоял, сияя и возвышаясь над обыденностью, Харлей. У дальней стены куда более прозаично и непретенциозно разместились рабочие инструменты: микрофоны, барабанная секция, синтезатор и две зачехленные электрогитары. Вот и все, что было нужно четырем музыкантам.
 Вот так, в абсолютной неподвижности прошло какое-то время. Наверное, где-то около часа, потому что диск кончился, шумовая волна схлынула, и гараж погрузился в такую плотную тишину, какая бывает, когда опускаешься под воду.
 Марина выключила магнитофон. Потом, стряхнув остатки дремотной лени, встала, взлохматила небрежным движением короткие жесткие волосы и стала убирать с пола мусор: банки, бумаги, пакетики.
 - А вам не кажется, господа хорошие, что пора по домам? – спросила она, выпрямившись.
 Андрей слегка шевельнулся, а Рома торопливо вскочил, подобрал черновики с нотами и стал оглядываться.
 Перехватив его взгляд, Марина достала из-за кресла чехол от гитары и бросила Роме. Потом она перевела взгляд на Алису и Андрея.
 - Встали, кому я сказала? – прикрикнула она.
 Андрей по-прежнему не реагировал, но Алиса, неожиданно для себя окончательно проснувшаяся, скинула с себя его руку и села на диване. Диван, явно недовольный тем, что его в очередной раз побеспокоили, поспешил привести в действие весь свой полусотлетний механизм, чтобы выразить свое негодование. Удручающий скрип привел в какое-никакое чувство и Андрея. Присев на диване и пытаясь протрезветь, он уставился на Марину.
 - Все, - кивнул он, сообразив, что от него требуется, - мы уходим.
 Ночной воздух окатил их со всех сторон и как будто вернул к жизни. Рома и Андрей с Алисой уже от самых дверей гаража разошлись в разные стороны. Рома – налево, к автобусной остановке, они – направо, к Алисиному дому. Марина осталась в гараже.
 Уже несколько месяцев он был для нее домом. Странно, но в этой убогой, ветхой коробке она чувствовала себя куда лучше, чем в собственной, дорого и современно обставленной комнате. За проржавевшими стенами гаража была пустота и неограниченная свобода. Она звала, ждала и всегда была готова принять ее, любой. За крепкими и надежными стенами комнаты была квартира. Шикарная квартира. И человек, который из прав и обязанностей предпочитал второе. Мать.
 Оденься поприличнее, ко мне придут по делу. Не высовывайся из комнаты, пока я не закончу. Не спорь с бабушкой. Молчи. Не хами. Не дерзи. Не закидывай ногу на ногу.
 Не смей так со мной разговаривать!
 Сужаясь со временем, рамки перешли черту, за которой остались споры, склоки и тем более дискуссии – предстояли скандалы. С одной стороны – за свободу самовыражения, с другой – за умеренность в этой свободе.
 - Марина, где твой ум? – вздохнула мама.
 Они обе терпеть не могли криков, поэтому стандартный сценарий скандала проигрывался в куда более спокойной обстановке.
 - К черту ум. Это уже совсем дешево, спорить о том, что мне носить! Не твое, в конце концов дело.
 - Еще как мое, если ты предстаешь перед моими партнерами, как уличная бродяжка.
 - Кстати тема: оставляй дела на работе, а не таскай в дом всякую шваль.
 Марина прервалась и слегка отодвинулась, давая дорогу отцу, который с мобильным телефоном у уха пролетел мимо. Чем он так занят постоянно? Марина так до конца и не понимала, ведь деньги зарабатывала в конечном итоге все равно мать. А он – так, менеджер среднего звена…
 - А вот кто кого будет учить – в данной ситуации – пока не обсуждается.
 Марина мельком глянула на часы. Они договаривались порепетировать с ребятами, и она уже опаздывала.
 - Все, закрыли тему, - она резко свернула разговор и стала зашнуровывать ботинки.
 Мать знала дочь, знала ее эгоистичное хамство, но каждая новая наглая ее выходка становилась для нее неожиданностью.
 - Марина! – почти вышла из себя она, но было уже поздно, Марина уже ушла.
 Неужели она не понимает, что абсолютная свобода одного обязательно обернется проблемами и несчастьями других? Или понимает. Стерва.
Малолетняя эгоистка. Еще хорошо, что она такая яростная противница наркотиков, а то впору было бы волноваться за ее жизнь.
 Ну ничего. И на нее найдется управа. Хочет свободы – будет ей свобода. И пусть она ей подавится.
 Около двух ночи, когда Марина вернулась, мать спокойно изложила ей свою идею: хочешь всего и без штрафа – иди, живи, где хочешь, вольному – воля. Деньги можешь брать любые. Хочешь остаться – соблюдай минимум правил. Хотя бы.
 Конечно, она ни минуту не сомневалась, что Марина останется, просто хотела, чтобы дочь сама сделала этот выбор. Видимо, она все-таки плохо ее знала.
 На следующий день, в воскресенье, мать проснулась почти в полдень. Марины не было. Не было ее одежды, половины батона и двух бутылок со спиртным. Деньги, до копейки, были на месте.
 Ну что ж, это и верно, может, неуверенно думала она. Подростковый возраст нужно пережидать. Рано или поздно перебесится.
 А Марина осела в гараже. Раз в неделю или две, когда мамы не было, она заходила домой, брала что-нибудь из еды и выпивки и уходила, ни разу не прикоснувшись к деньгам. И мама ее не искала – проявляла либеральность. Хотя Марина была уверена, что та просто «забила» на нее, и все.
 Марина потерла уставшие глаза. Странный сегодня день был. Сказать, чтоб они так уж много выпили – нет, не больше, чем обычно. Максимум, что могло с ними случиться от подобной дозы – утренний гудеж в башке. И не то, чтоб они совсем уж перетрудились, они всегда помногу работали…
 Нервы, что ли?
 Марина заснула. Дергаться, переживать, грызть ногти в нервенном экстазе ожидания – это не ее. Слишком она была самой собой для всей этой бабской требухи. Слишком фаталисткой и слишком уверенной. Скорее Жанна д’Арк, чем Мата Хари. Скорее Че Гевара, чем Жанна д’Арк. А скорее всего просто – Марина Кеплер.
 С короткими жесткими волосами – то черными, то неправдоподобно рыжими; то уложенными во вполне женственную прическу, то непослушно торчащими в разные стороны. Невысокая, худая, практически не пользующаяся косметикой. С полнейшим хаосом в гардеробе, в котором можно было найти все от одежды в стиле панк-рок и готических нарядов до гриндеров и спортивных джинсов.
 Она не была красивой. Она даже была некрасивой. По крайней мере, это становилось заметно, если долго и пристально вглядываться в ее непропорциональное лицо: близорукие, постоянно сощуренные глаза, неправильный рот, шея, широковатая для ее узкого лица. Но кому интересны пропорции, если она была элементарно эффектна? В свои 17 она выглядела на 20, она уже была женщиной – по своему состоянию и отношению к жизни.
 А жизни в ее взрослом понимании было эквивалентно только одно понятие – свобода. Если только вслушаться в само это слово, прочувствовать каждой клеточкой всю гамму его звуков – ее можно было даже увидеть. Как видят музыку. Не рок – Бетховена, Шопена, Гайдна.
 Она была субстанцией. Мутно-фиолетовой массой с плотностью разреженного воздуха. Очень похоже на ночь. Да, так: ночь и свобода были нереально похожи. Две соблазнительные стервы с фиалковыми глазами. А у Марины глаза были черными – не как смоль, чернее. Как… пропасть. Готически черные глаза, как у подруги Ван Хельсинга – еще не свобода, но уже чуть больше, чем беззаконие.
 Марина любили, чтобы все вокруг было красиво. Ее эстетика была зачастую жестокой, но всегда – изощренно изящной.
 Поэтому она не писала песен для группы – ее тексты скорее напоминали восточную поэзию, чем каркас для музыки. Но это не мешало ей писать захватывающе жесткие басы и соло. Сейчас уже сложно сказать, но, наверное, именно Марина стала инициатором создания группы – а кто же еще?
 Все это – только внешняя сторона Марины Кеплер, воительницы и обладательницы. Даже крупицы ее внутреннего мира – лишь основные тезисы ее странной философии, доступные ее окружающим. Ее всю не знал никто.
 Вернее – один человек. Знал. В прошедшем времени.

 Алиса оторвалась от Андрея и перевела дыхание.
 - У меня спина замерзла, - она отстранила его и отошла от бетонной стены подъезда, окончательно потерявшей тепло дня к середине ночи.
 На плече и спине она еще чувствовала его пальцы, хотя сам Андрей, шокированный резким дисконнектом, растерянно стоял в шаге от нее. Он вообще был сильным, несмотря на худощавое телосложение, а в руках, натренированных годом бокса и годами дворовых драк, была просто мертвая цепкость. Алисе нравилась его сила, нравились даже синяки, которые он оставлял на ее теле, и которые не успевали исчезать от раза к разу. Вот только он по-мальчишески не хотел уметь сдерживать свое желание. Иногда это мешало. В большинстве случаев это, а еще опасность и ощущение игры на грани фола заводили ее – в конце концов, пай-девочкой она не была. Но иногда – иногда было просто не нужно, а Андрей этого не понимал.
 - Так что, как завтра со школой? – спросила она.
 - Сходим, - Андрей пожал плечами, - чего тут… Все равно не репетируем. Только будильник не ставь – выспаться надо.
 Алиса кивнула. Без лишних слов и формальных сентиментальностей – для этих двоих вообще был свойственен максимальный минимализм – она развернулась и вошла в подъезд. Какое-то время Андрей так и стоял, засунув руки в карманы, прислушиваясь к отстукам Алисиного ритма. Поднялась на пять ступенек вверх, не поздоровавшись прошла мимо консьержки – испокон веков они с ней на ножах, - вызвала лифт, вошла.
 Все в порядке.
 Не вынимая рук из карманов, он на пятке развернулся вокруг своей оси и, шаркая по щербатому асфальту, широкими шагами стал удаляться от Алисиного дома. Андрей вовсе не торопился домой, но все равно шел быстро – стояла ветреная ночь конца сентября, и даже спортивная куртка не спасала от холода.
 С девятого класса они вместе. А до этого ему приходилось мириться с тем, что ему холодно в ее присутствии, жарко от ее прикосновений, и что помимо своей он проживает еще и ее жизнь: слушает ее мысли, чувствует ее боль, видит ее сны. В 16 у них обоих – одновременно, что ли? – проснулась плоть. Она подсказала им, что делать дальше. Коктейль дополнил последний, связующий компонент, и все встало на свои места.
 Ни свиданий у памятника Пушкину, ни уютных московских кафешек дождливым днем, ни ночных киносеансов на последнем ряду, ни прогулок по Воробьевым горам с только что подаренным плюшевым медведем в охапке – ничего этого в их жизни не было. Но это было не то «не было», над которым обливаются горючими слезами девяносто процентов девушек, костеря своих парней за невнимание. Они сами, оба, были иными. И пусть внешне их отношения проявлялись только в физическом влечении, они-то знали правду.
 У них все было иначе.
 И – да: они ни разу не признавались друг другу в любви.
 Его девятиэтажка была почти на противоположном конце района. Дойдя до своего подъезда, Андрей вздохнул, выдохнув облако густого морозного пара. Он достал из кармана пачку сигарет и закурил, оттягивая момент возвращения домой. Первая глубокая затяжка продрала горло терпким горьким теплом. Андрей обвел взглядом припаркованные около подъезда машины.
 Так и есть, Ауди-А6 бездумного цвета морской волны, выдающего в ее владельце человека без вкуса и интеллекта. Такой цвет нужно подбирать под цвет глаз блондинкам до 25, а не сорокалетнему мужику с постоянной работой в офисе в центре города. Таким ублюдкам нужны красные машины. Или зеленые, тоже сойдет.
 А Сашка дура, и так дурой и помрет, причем рано помрет.
 Тяжелая дверь хлопнула, и из подъезда вышел мужчина – среднего роста, средней привлекательности, среднего достатка. Скотина средней паршивости. Андрей бы обрадовался, если бы он оказался еще и среднего рода. Урод, запудрил мозги девчонке своими «люблю». Ей 27 уже, она одинока, а тут этот – типа богатый, типа влюбленный.
 Андрей щелчком отбросил окурок. Потухающая искра описала рваную дугу в воздухе и с беззащитным шипением приземлилась в невесть откуда взявшуюся лужу прямо под ноги мужику. Он вздрогнул и резко повернулся. Увидев Андрея, он с облегчением перевел дыхание (трус, боишься, что со спины нападут?), но тревога в его глазах не прошла, а стала даже острее и осмысленнее (вот это правильно, меня бойся).
 - А, ты, - развязно-спокойно протянул он. – Что здесь стоишь-то?
 - Я тебе говорил, чтобы ты мне на глаза не попадался.
 Он замер, пытаясь понять, вопрос это, напоминание или угроза.
 - Послушай, - неловко начал он после паузы, - сопляк…
 Сказал он это не так уверенно, как было задумано. Он сам услышал это, и, испугавшись, прервался. Обезоруженный, он неловко развернулся и, обжигаемый взглядом Андрея, проковылял к своей машине. Вряд ли несколько килограммов блондинистой тюнингованной жести смогли бы защитить от этого взгляда, но сев в машину, он просто перестал иметь отношение к дому Андрея, а значит, перестал интересовать его.
 Андрей сплюнул горькую слюну и набрал код подъезда. Краем уха он услышал трусливый визг автомобильных тормозов, но не обернулся.
 Лифт поднял его на восьмой этаж. Дверь он открыл своим ключом, хотя все были дома. Все – это мать, отец и Сашка, старшая сестра. Похоже, никто, кроме Саши не обратил внимания на его возвращение. Не удивительно, если учесть, что мать, то и дело срываясь на сдавленный не слышный соседям крик, пилила отца за что-то. За что – Андрей не вникал, но и так было понятно: либо за недонесенные деньги, либо за перепитое пиво, либо, если у нее просто было плохое настроение, за его ничтожество в целом.
 Андрей протиснулся по узкому коридору в свою комнату. Поначалу он делил ее с сестрой, но только в детстве. Когда ему исполнилось всего 5, ей было уже 14, и она начала закатывать родителям истерики с требованием отселить его, наивно считая себя взрослой. Только отселили ее – подростку, может быть, и нужна своя комната, но ни в гостиной, ни в спальне с родителями растущий мальчик уж точно спать не может.
 Саша бесилась, всячески показывала брату, что он ноль, причем абсолютный, но как-то подозрительно резко она изменилась – Андрей догадывался, что по причине глубокой личной травмы. Стала спокойной, и даже как будто забитой. Кардинально переменилась в отношении ко всем, в том числе и к нему, стала тихой, доброй, отзывчивой и умиротворяющей. Но при этом самой ей до умиротворения было далеко – что ни ночь, то слезы в подушку, подробные ежедневные отчеты о несложившейся личной жизни перед главной девичьей исповедальней – дневником… Короче, самооценка у девчонки охромела. И по сей день хромает, уже хронически.
 Вдоль стен комнаты плотно, наползая друг на друга, висели накопленные годами постеры, афиши и фотографии. На столе стоял компьютер, в шаге от кровати – огромный, правда, устаревший, музыкальный центр. Все. Больше ничего. Только в углу, у полустворчатого шкафа, стояла еще гитара. Ни нужды в других вещах, ни места для них не было.
 Андрей сел на кровать, скинул рюкзак и включил музыку. Стоит ли говорить, что сделать громкость меньше он не удосужился.
 Только теперь до матери наконец дошло, что вернулся сын. Она вихрем влетела в комнату, бросилась к центру и стала наугад нажимать на кнопки. Выйдя из себя окончательно, она с силой выдернула шнур из розетки, так, что электрические глазницы предостерегающе сверкнули, и, уже не думая даже о соседях, заорала:
 - Где ты пропадаешь ночами?!! Ты бы хоть предупреждал!! Мы же здесь с ума сходим!
 - Причем 24 часа в сутки, и без выходных, - хмыкнул Андрей.
 - Опять пил?.. И не смей так громко включать этот вой! А после полуночи даже не прикасайся к этому ящику! Хочешь, чтобы соседи услышали?
 - И что? – спросил он.
 От его всепоглощающего пофигизма мама на секунду задохнулась. Надо сказать, он частенько вызывал подобную реакцию. Его настолько ничем нельзя было пронять, что никаких нервов не хватало на мало-мальски конфликтное общение с ним. Противостоящий Андрей умел вызывать тяжелые приступы удушья – если хотел.
 - Я запрещаю! – на маму было жалко смотреть.
 Все так же безразлично Андрей пожал плечами, лег и закрыл глаза. Каждый день одно и то же дежа вю. Он надел наушники, отвернулся к стене, уже не слыша маминых истерик, и мгновенно погрузился в глубокий послеалкогольный сон.

 Батарейка в плеере села, и он проснулся. Стянув наушники, он сел на кровати и потер лицо. Часы в мобильнике – единственные в комнате – показывали десять. В принципе, даже если не торопиться, он успевал в школу к третьему уроку.
 Андрей молча прошел в ванную мимо кухни, где, судя по двум тихим голосам, разговаривали – а вернее тупо плакались друг другу в жилетки – мать и Саша. Он умылся, вымыл под краном голову, почистил зубы и только после этого взглянул на себя в зеркало.
 Утренняя щетина и синеватые мешки под глазами создавали вид запойного алкоголика. Но это временно, он знал. Он причесал непослушные, отросшие немного длиннее, чем надо, каштановые волосы, побрился и снова уставился на себя в зеркало. Обыкновенное лицо, молодое, конечно, но какое-то порядком уже потрепанное. Усталые, всегда усталые, никогда не смеющиеся глаза. Прямолинейный, не терпящий возражений и сослагательных наклонений взгляд. И смотрит всегда – или сквозь, или насквозь – иначе не умеет. Ему вообще не свойственны были все эти символистские псевдолитературные штучки вроде двойственности натуры, нравственного выбора или душевных метаний. Все, что было у него внутри, было и снаружи, в его взгляде. Все – и только одно: непреклонность и непроломность. Одна грань, один человек, одна жизнь.
 В гудящей холодом тишине, наедине с чужим отражением, он провел минут десять. Вышел из ванной Андрей уже без остатка себя вчерашнего, накачанного алкоголем и желчью. Он был бодр, вполне сносно одет, и не был не только неприятен, но и даже привлекателен. Хотя уж на что-что, а на внешность ему было абсолютно наплевать.
 Одевался он всегда закрыв глаза. Ну, джинсы, ну, байки, ну, футболки, штаны всякие спортивные. И если его одежда и попадала в волну моды, то только потому, что покупал он ее на рынке. Казалось, вообще ничто, что находится сверху кожи, его не интересовало – ни в себе, ни в других. Более того, Андрей считал, что чем «прилизаннее» и тщательнее человек себя прикрывает (хоть как это не называй, суть не изменится) – значит, есть, что скрывать. За стереотипами очень легко спрятать не то что скелет в шкафу – себя.
 Легким шагом он зашел в кухню, где, как он и думал, были мать и Саша.
 - Привет, - поздоровался он то ли с ними обеими, то ли только с Сашей.
 В холодильнике было полно непонятного вида еды, в основном непригодной в пищу. Тушеные овощи, суп, макароны. Андрей достал два куска хлеба и масло.
 - Чай сделать? – спросила Саша, когда он сел за стол.
 Андрей кивнул. Мама, поняв голову, смотрела в окно и нервно шевелила губами, словно собираясь что-то сказать.
 - И почему ты не пошел сегодня в школу? – спросила она наконец, но видно было, что сказать она хотела совсем не это.
 - Сейчас пойду, - Андрей пожал плечами.
 - А кто тебе дал право, - почти зашептала она, - решать, когда и во сколько ходить на уроки?!
 - А что?
 - Мам, - Саша налила Андрею чай. – Самое главное, что он вообще школу не бросил после девятого класса. Не требуй от него… многого, - она не столько заступалась за брата, сколько хотела свести на нет зарождающийся конфликт.
 Поев, Андрей ушел, взяв с собой только две тетради и гитару. После школы они собирались в гараже, а к вечеру…
 Насчет вечера был отдельный разговор. Вечером им предстояло прослушивание в одном из центральных рок-клубов. Если все пройдет успешно, то у них будет место для шага вперед.
 В свое время они уже проходили несколько прослушиваний. В серьезные клубы они не проходили, а играть на потребу публике в окраинных забегаловках они не собирались.
 Место для шага вперед.
 К школе он подошел как раз на перемене, когда Рома, Алиса и Марина курили на крыльце.
 - Я что, сплю дольше всех? – с улыбкой спросил он, поднимаясь по ступенькам.
 - Нет, - Марина тоже улыбнулась. – Живешь дальше.
 На урок они все-таки опоздали.
 - Где вы были? – поинтересовалась Мария Сергеевна.
 - Курили, - сказал Рома.
 - А вы не знаете, что на территории школы курить запрещено? – возмутилась та.
 - Нам войти, - перебила Марина, - или идти курить дальше?
 Учительница молча посмотрела на них, в который раз удивляясь их наглости. А что хуже всего – они отшучивались. И их реплики всегда вызывали мимолетный, неизменно предательский смешок по классу. Так и на этот раз, ненавязчивое предложение Марины Кеплер отразилось усмешками ее, будь они не ладны, одноклассников.
 «Они издеваются, издеваются, издеваются», - свербело у Марии Сергеевны. Параноидальная мысль о ненависти к ней ее учеников ничем себя не выдавала, но что-то ей подсказывало: бунта на корабле не избежать.
 Хулиганы и двоечники были всегда. Но что они могли? Не выучить урок, курить в туалете, пререкаться, болтать на уроках… И когда-то все это Марию бесило и даже выводило из себя. Бывали и «буйные», за каждого из своих стоящие горой, тогда сопротивление им было подобно сопротивлению вулкану – с риском для жизни, но без толку. Но четверка Шевцов – Кеплер – Ревенкова – Друбич была чем-то воистину уникальна.
 Да, они никогда не учили ее предмет и систематически сдавали пустые листы вместо кнтрольных работ. Но им было соверше-е-енно наплевать на оценки. Просто абсолютно – этого даже словами не передать, все подходящие определения воспринимаются слишком стереотипно.
 И, тем не менее – аб-со-лют-но.
 Они с завидной регулярностью не посещали занятия, постоянно хамили, намертво отстаивая какую-то там свою правоту, при этом не считая нужным хотя бы за что-нибудь оправдываться или извиняться. При чем их взаимопререкания могли довести кого угодно до дрожи, до колотуна, а вид их спокойствия раздражал еще больше.
 От одного воспоминания делалось плохо.
 Невольно выраженное одноклассниками одобрение послужило сигналом к действию, и они спокойно вошли в класс – как будто им было дело до этого «одобрения»! И заняли свои места: первые две парты среднего ряда. Слишком самоуверенная оккупация, одно это раздражало.
 - Что ж, раз так… - она применила единственное оставшееся у нее оружие, правда, давно переставшее работать, как в песенке про четырех тараканов и одного сверчка. - … Шевцов, тетрадь с домашней задачей.
 - А я не готов, - просто ответил Андрей, выкладывая на стол тетради.
 - Очень плохо, - Мария Сергеевна склонилась над журналом, чтобы поставить двойку, но, к сожалению, там уже стояла «энка». – Ладно, - выкрутилась она, - иди к доске и решай.
 Но нарешал он на три, так как из трех необходимых для решения формул одну он, как ни странно, знал.
 - Ну что? – спросил Андрей. – Что ставите?
 - Три, - процедила Мария Сергеевна. – Только куда ставить? Ты, Шевцов, сегодня отсутствуешь, вот, любуйся.
 - Так какого черта вы меня спрашивали? – Андрей по-хозяйски оперся на учительский стол.
 - А какого черта вы позволяете себе опаздывать?! – сорвалась она и тут же, с ужасом уловив глухое возмущение класса, осознала всю степень катастрофичности своего срыва – такого не прощают.
 - Да вы, я смотрю, тоже много себе позволяете, - хмыкнул Андрей и кивнул на журнал. – Ставьте.
 - Я же сказала, формально ты отсутствуешь, так? Значит, и оценивать некого. Будет тебе урок, как не опаздывать. Сядь.
 - А не боитесь, что и Вам могут дать урок? – выкрикнула Марина.
 - А вы все только обещаете, - самодовольно протянула Мария Сергеевна.
 Изначально она сама дала повод ненавидеть себя. Она никогда не желала слушать, понимать и принимать свой класс. Из всех воспитательных методов она предпочитала тотальный контроль. Конечно, заинтересовать ученика предметом и вызвать у него желание прийти на факультатив значительно сложнее, чем просто попросить охранника не выпускать одиннадцатый класс их школы. А уж успокоить взбесившихся идиотов и вовсе невозможно – зато можно дать контрольную, просто так, для тишины.
 Да только нынешняя молодежь не настолько слепа, чтобы не распознать во всем этом начало новых массовых репрессий. И, в общем-то, Мария сама довела до того, что они возомнили себя вправе оспаривать ее приговоры. Они все – все 25 человек! – ни слова не написали на последней работа только потому, что не посчитали нужным! А выставить в столбик 25 двоек – это все равно, что признать свою профнепригодность. Все. Они все, и каждый в отдельности, сводили ее с ума. Даже умницы-отличницы позволяли себе бросать в ее адрес слова «неправильно», «несправедливо» и даже «нет». Но эти четверо держались особняком. В классе помимо них было еще несколько эдаких народовольцев, сделавших своим кредо «один за всех, и все за одного». А эти были эгоистичны. Их интересовала только собственная шкура. Они были главным вопросом всех летучек и педсоветов. Они были главной легендой самого скандального класса за всю полусотлетнюю историю школы.
 Еще всего только год – и их не станет. Они канут в Лету, станут историей… Но о них еще будут вспоминать – до тех пор, пока они не выпустят нынешний пятый класс, последних свидетелей «бунташного выпуска» - так окрестили их педагоги.
 Впрочем, она к тому времени уже уйдет на пенсию.
 …Повинуясь внезапному рефлексу, Мария Сергеевна схватилась за сердце и только мгновенье спустя ощутила пронзительную, невозможную боль. Она побледнела, зачем-то вскочила, придерживаясь из-за слабости за край стола, и стала ловить ртом воздух, которого становилось все меньше и меньше в этом помещении…
 - Мария Сергеевна, что с Вами? – тихо спросила девочка за первой партой.
 Та непонимающе уставилась на нее. Странно, ей казалось, что она до сих пор сидит со своим одиннадцатым, а, оказалось, уже идет урок у шестого…

 Они уже выходили из школы, когда их настиг Олег – мягкий добродушный мальчик.
 - Народ! – окрикнул он.
 Они остановились. Олег подбежал и зачем-то как-то по-уличному, по-пацански обнял девчонок – очевидно, хотел показать себя равным им. Но только он не знал разницы между близостью и фамильярностью.
 - Вы в курсе, Марию увезли…
 - Повязали? – равнодушно уточнила Алиса.
 Олег замотал головой.
 - Увезли на скорой! Говорят, у нее инфаркт был. Она с шестым Б сидела, и вдруг, такая – хлоп со стула! Ну и … короче … да, - он помедлил, думая, стоит ли произносить следующую фразу и не станет ли она перегибом. Зато какой шанс показать, что и он может быть, как они!.. – Хоть бы сдохла, что ли, - развязно обронил Олег, небрежно сунув руки в карманы.
 - Зря ты, - отозвался Рома, - Человек ведь…
 - Ну, человек – не человек, не факт, а вот что зря – точно, - согласился Андрей, обескуражив Олега. – Я с ней еще не расплатился.
 Алиса засмеялась.
 - Да такие вообще не дохнут! Все, валим.
 Растерянно проводив их взглядом, Олег вздохнул, повел плечами, оправляя рюкзак на спине, и пошел. Ребята уже давно скрылись из виду, но Олег думал почему-то о них. Ему тяжело было бы представить сейчас одного Романа, или одну Алису – самих по себе. Воспоминание об одном как рыболовной сетью вытягивало из мутной толщи памяти воспоминания о троих других – настолько они были едины. Они сплелись между собой, как… ну, как-то не очень смотрится в одном предложении с ними такое классические книжное сравнение, но Олегу именно так и пришло в голову: как корни слишком близко друг к другу посаженных деревьев.
 Корни. Их стволы могут не соприкасаться, как эти четверо могут находиться на разных материках, но их суть, их все – сплетенные корни.
 Их и звали между собой так: «команда» или «четверка». Или просто «наши».
 «Что опять случилось?» - «Да, то-то и то-то» - «И кто? Наши, что ли, опять отметились?» - «Ну а кто же еще».
 Иногда казалось, что не было бы их, вся школа была бы одета в рюшечки и бантики, а под потолком, не иначе, витали бы розовые облачка. А иногда думаешь: ну как? Как другие школы, не имея их в своем арсенале, все равно умудряются оставаться и хулиганскими, и бандитскими?
 Их постоянные войны с учителями – это, конечно, детский лепет, капля в море. А звонки о бомбе и прочие шаблонные штучки – не их стиль, не их тема. Мастера работают со вкусом. И борются – за идею, не иначе. Например, как в прошлом году, в годовщину смерти Курта Кобэйна они сорвали уроки. Нет, сперва они просто напомнили кому-то из учителей об этой трагической дате. Но когда в ответ им выдали нечто вроде того, что это никого не интересует, они, чтобы не сказать больше и крепче, не согласились.
 А дальше – дело техники. Проникли в школьную радиорубку, откуда обычно сообщают всякие важные административные новости, и, объявив концерт памяти Кобэйна, включили у динамика магнитофон. Дверь они предусмотрительно заблокировали огнетушителем, так что пока ее ломали, обалдевшая от шока школа успела прослушать «Smells Like Teen Spirit» почти полностью. Когда дверь начала трещать, Андрей выключил музыку и объявил минуту молчания. Затем через маленькое окошко рубки попали в актовый зал (фактически, спрыгнули со второго этажа на первый) и смотались из здания. Но самое главное: 60 секунд вся школа, за исключением, разве что, младших классов, молчала. Кричали от бессилия учителя, и то не все, но школа молчала, принимая и поддерживая вызов. Но, если подумать, это был поступок слабых людей. Поддержать, да еще и молча, чей-то чужой мятеж, почувствовать теплое дыхание чужой победы – всем, единой толпой, общей массой – что может быть проще? Все – значит никто. Ничьи имена не всплывут – кроме тех четырех. А нет имен – значит, нет и наказания. А кто же откажется безнаказанно побыть мятежником?
 До конца учебного года их исключили.
 Но это хотя бы объяснимо: самовыражение, борьба, отстаивание прав и идеалов, вечное противостояние чему-то. Все лежит на поверхности. Но как быть с тем, что ему, Олегу, иногда жутко в их присутствии? От самых обычных слов, не значащих взглядов… Жутко, страшно, холодно. Он не раз думал, что они, возможно, и на убийство способны, кто их знает? Или, не дай бог, уже…
 Олег был средненьким человеком, обыкновенным. И не удивительно, что он безоговорочно восхищался ими, их смелостью, их удивительной способностью жить одной секундой. Но в то же время он буквально кожей ощущал, что эти ребята могут быть опасны.
 Вообще, Олегу казалось, что он единственный, кто так много думает о «четверке». Рассуждая логически, кому это надо? У всех своих проблем хватает.
 Но он ошибался. Так или иначе, о них время от времени думали все. Тайком, кто-то – представляя себя на их месте, кто-то – мечтая уничтожить их команду.
 Команда. Да, они были командой. Но никому почему-то в голову не приходило, что их – четверо. Четыре человека, четыре жизни. И тайны – у каждого свои. И проблемы, как это ни странно, тоже. Но уж до этого-то точно никому не было дела.

 Уже стемнело, когда они вышли из метро. Напротив – громоздкий памятник Маяковскому, вокруг – рекламный неон и застекленное тепло кофеен. Они направлялись в один из центровых рок-клубов города. Местечко было не без специфического пафоса, но сегодня там устраивалось прослушивание для «молодых креативных коллективов». На западный манер вечер назывался «open mic» - «свободный микрофон». Они мало представляли, что их ждет: какая конкуренция, какие перспективы.
 Широкая улица – и узкий тротуар, во всю ширину оккупированный четырьмя амбициозными подростками. Они шли красиво, в ногу, одной ровной линией, их шаги были одинаково четкими, резкими и осмысленными.
Алиса с Мариной – по центру, Андрей и Рома – по бокам. Даже гитара у одного была на левом плече, а у другого на правом. Идеальная законченность композиции. Ветер выгодно дул им навстречу, красиво играя их волосами и распахивая расстегнутые куртки. Вкупе с насыщенностью беззвездной ночи мегаполиса и бездыханной инфантильностью неонового потока их крестный ход смотрелся настолько безукоризненно, что напоминал кадр, выхваченный из глянцеватого клипа какой-то американской поп-звезды.
 Прослушивание уже началось. Пятерка парней, стоящая на сцене и завывающая что-то про сигареты не вызвала у ребят ощущения здоровой конкуренции. Они пробрались к молодой женщине-администраторше, которая несмотря на очевидную усталость продолжала усердно регистрировать конкурсантов.
 - Сколько вас? – методично спрашивала она.
 - Четверо. Двое парней, две девушки.
 - Стиль?
 - Панк-рок.
 - Название?
 - «Сублимация».
 Женщина кивнула, записывая.
 - Номер 14, - объявила она, поставив с размаха точку. – Не спите, бегать за вами никто не будет.
 Время, остававшееся до их выхода, они провели в закулисной суете. Из всех номеров достойными конкурентами они признали лишь нежную как суфле блондинку-нимфетку по имени Лолита. Она была одна на сцене, сидела на стуле, перебирала тонкими пальцами струны большой старомодной гитары и наивным голоском вещала затаившей дыхание публике почти есенинские строки о любви и смерти. Сильно выступила еще и группа альтернативщиков «Власть зеленых», причем непонятно было, то ли речь идет о спасателях окружающей среды, что, безусловно, актуальнее, то ли о деньгах.
 Наконец 13-е выступление закончилось. Подошла их очередь…

 …Это было здорово: они стояли на сцене, почти не чувствуя своего тела, всецело вкладываясь в музыку, но буквально видели, как волна звука проникала под кожу зрителям и, растворившись в крови, захватывала и их тела. Бывало, они выступали в клубах, но то были убогие полуподвальные норы, куда приходили не столько за музыкой, сколько за дешевой наркотой. На профессиональном уровне они выступали впервые.
 - Да уж, не переход, - Андрей затянулся и передал сигарету Алисе.
 Та сделала быструю затяжку и, отбросив окурок в сторону, потянула Андрея за собой.
 - Куда это они? – не понял Рома.
 - Ну, не танцевать, это точно, - хмыкнула Марина и посмотрела на него снисходительно: как маленький, честное слово.
 И взрослый же, вроде, парень, девчонок регулярно меняет, но иногда складывается впечатление, что он до сих пор живет в стране, где секса нет. О личной жизни не распространяется вообще, и если бы не шумные сплетни девчонок из школы, можно было бы подумать, что у него никогда ничего ни с кем не было. Ромка в их тусовке был кем-то вроде приблудного щенка. Вроде и свой, а отношение ко всему – правда что, как у щенка, такое же наивное и слюнявое.
 Впрочем, он и был приблудным. Пришел в школу в восьмом классе, когда их компания уже вполне оформилась. Почему-то ему вздумалось подружиться именно с ними, хотя они явно поводов к этому не давали. Вообще, обычно они близко к себе никого не подпускали, но ему почему-то позволяли по первости отираться возле себя. Ну а вскоре он их самым примитивным образом обаял. Правда, на одном обаянии в чужое братство не войдешь, но уже спустя время как-то вдруг обнаружилось, что они дышат одним воздухом. Воздух этот был наполовину оглохшим от звуков и голосов и рассыпался на десятки имен: «Nirvana»,«Pink Floyd»,«Offspring»,«Blur»…
 Потом появилась группа – и представлять себя без Ромы стало просто невозможно. Приходом Ромы – не в класс, а в единое – они поставили черту под своим детством, пустым и ненужным, шумным и утомительным.
 Но и сегодня он оставался чуть-чуть в стороне. Никогда не предлагал чего-то радикального, не высказывался решительно «за» или «против». Жил, как живется, ловил кайф по максимуму и никому не мешал. В общем, экстрим избегал.
 Марина этого понять не могла. Как это, жить и не стоять на краю? Из страха упасть? А как же полет? Нельзя же лишать себя этого первозданного наслаждения – летать – только из-за того, что кто-то не потрудился обеспечить нас крыльями. Надо сорваться – и лететь. Пускай разбиться, но испытать. Вот и Икар – зря его ругают, он был простым мятежником, только что чуть счастливее других; нормальным цоевским героем, «кто судьбою больше любим и кому умирать молодым» - как про него писано. Это ведь мечта – «упасть, опаленным звездой по имени Солнце». Впрочем, когда нет крыльев, остается лететь в пропасть.
 Черт, нелепая игра слов. И все равно: край, лезвие, леска – иначе жить она не умела.


...to be continued...