Последний день

Возвращаясь домой следующим вечером, Наташа еще издалека увидела его на скамейке у своего подъезда. Дом ее был из особенно привилегированных, скамейка – превосходная, с выгнутой спинкой, с резными металлическими украшениями. Илья развалился на ней со всем удобством, откинувшись на ее спинку, протянув впереди себя ноги и скрестив руки на груди. Заметив Наташу, он слегка улыбнулся, даже счастливо. Наташа подошла к скамейке и приостановилась в нерешительности.
- Присаживайся, - пригласил Илья. – У вас тут такие скамейки, что садиться совестно, честное слово… фу, какая красота… - он рассмеялся. Он был пьян еще больше вчерашнего и, казалось, не совсем уже отдавал отчет в том, что говорит. Рядом со скамейкой, на асфальте, стояла какая-то бутылка, еще не доконченная.
- Я тут без тебя был чертовски счастлив, - сказал он; пьяная улыбка, с этой его какой-то умиленной трогательностью, не сходила с его лица. – Знаешь, есть такая философия… теперь вообще сколько людей, столько философий, до того вдруг все как-то поумнели, и чертовски забавно… это бы коллекционировать… вот я тебе расскажу – прелесть; впрочем, она уж заезженная, и даже, кажется, веками, но главное – суть; ты на суть смотри. Проповедуют теорию относительности. Дескать, все в этом мире относительно, да аргументы какие приводят; вот, дескать, у нас сейчас день, а в Америке – ночь («так им и надо, буржуям», - как говорил один мальчик в советские времена; миленький мальчик, не правда ли?); вот мне кажется, что весна – это пора сходить с ума, какой-нибудь тетеньке – что это пора влюбляться, а бабушке – что это пора сеять помидоры в коробках из-под молока. Поэтому день не есть день, весна не есть весна, а добро не есть добро и зло не есть зло. И ведь такие философы обычно катастрофически добродушны. О, мы теперь все добродушны! Теперь даже какая-то зараза всемирного умиления; каждый уверен в том, что он – лучик солнечный, что он и хорош, и добр, и светел, и великодушен, только дайте ему жить так, как он хочет. У нас все живут так, как им хочется, и все добродушны. Даже и Бога в свои ряды записали. О, у нас Бог – это ж самый милый человек; идеал, совершенство – ко всему равнодушен и ко всему добродушен. Как же нам не любить такого Бога? Да мы без него никуда. Мы, впрочем, не совсем же равнодушны, мы и с благородными стремлениями люди, мы сочувствуем несчастным, мы можем при случае даже пожертвовать на операцию ребенку, чтоб он мог вырасти таким же добродушным, как мы – только ведь это полное наше право. Захотим – и пожертвуем, а захотим – и десять килограммов апельсинов купим на эти деньги, и употребим для своего добродушия. Мы – люди свободные, мы – люди оригинальные; любуйтесь нами. Тьфу, правда же, - в восторге сказал Илья. – Все точно капризная женщина, но ведь какая милая, ты посуди сама, какая прелестная! Неужели вы видите в нас эгоизм, жестокость, разврат? Да ведь сами же вы такие, правда же, сами, если хотите нас, таких милых и добродушных, осудить и за что-то там покарать. Ах, ну за что, помилуйте?
Илья сидел, закрыв глаза, улыбка на его лице как-то исказилась; он был бледен. Наконец он открыл глаза; лицо его было спокойно и почти мертво. Он всмотрелся в Наташу и слегка усмехнулся.
- Иди, - сказал он. – Пора домой, - и он шире улыбнулся.
Наташа поднялась, прошла мимо скамейки и, открыв дверь подъезда, оглянулась.
Илья стоял страшно бледный и смотрел на нее тем же тяжелым, пристальным, но теперь каким-то почти безумным взглядом; он был похож на человека, который сдерживал мучительную боль. Наташа хотела что-то сделать, сказать…
- Иди, - повторил он так же спокойно. – Завтра.
Он слабо, бледно улыбнулся; Наташа закрыла за собой дверь. Она больше его не видела.