Ты, маменька, ты приласкай меня. Часть 16. Мои родители, моя мам

ТЫ, МАМЕНЬКА, ТЫ ПРИЛАСКАЙ МЕНЯ. Часть 16.

Январь 1998 – Декабрь 2001.

***

Лев Николаевич Толстой, уже старик, на листке бумаги попытался передать свое состояние: «Хотелось, как в детстве, прильнуть к любящему, жалеющему существу и умиленно плакать и быть утешаемым. Но кто такое существо, к которому я мог бы прильнуть так? Сделаться маленьким и к матери, как я представляю ее себе… Ты, маменька, ты приласкай меня».

В похожем состоянии нахожусь сейчас и я из-за болезни, да и не малого уже возраста. И мне тоже хочется сделаться маленьким и мысленно прильнуть к матери, найти у нее защиту и утешение. И я часто делаю это своими воспоминаниями о детстве, юности, особенно наполненными материнской любовью.

***

 МОИ РОДИТЕЛИ, МОЯ МАМА

Осень настала.
Тревога любви
Не отпускает ни на минуту…
Не спится всю ночь.
Крики диких гусей.

Лишь покажется мне –
Забыл,
Как любая мелочь
Напомнит.
Нет, не могу забыть!

Исикава Такубоку.

По описанию, как я обхожу закоулки родной усадьбы, можно подумать, что это очень долго. Но это не так. Ведь я еще не видел маму, поэтому все я обхожу довольно быстро. Может быть только подольше – покурю, в бане или на «мостике». Да и часто мама сама выйдет на двор. Встреча, во дворе, и дома – проходит как-то просто, без объятий и поцелуев. Не было принято это у нас, думаю, пошло это все еще с Артющич. «Феленька приехал!» - вот мамины слова при встрече. Но конечно, в моих глазах, и в маминых – огромная радость. Все вокруг, весь мир сейчас, и люди – все радостное и прекрасное! И все очень светлое, яркое, огромное! Просто мы сейчас - самые счастливые. Вот и кажется, что все кругом – особенное.

Когда мама стала старенькой, а я – взрослым, я стал обнимать маму, и целовать ее, в голову, в ухо, в щеки. Но обнимать маму было физически неудобно, жизнь согнула и так не высокий ее рост. И мама прижималась ко мне.

Хорошим ли я был сыном для матери, для родителей? Что мама думала обо мне, светлое ли я привносил в мамину душу. Трудно об этом сказать сейчас, да и мама разве сказала бы плохое. Детство и дети в чем-то, я считаю, эгоистичны по отношению к родителям. Интересы детей – всегда на первом плане. Но родителей, маму – я всегда любил очень и люблю! Помню, в детстве часто смотрел, дышит ли мама во сне. Иногда дыхание, движение одеяла – очень незаметны, и моя душа наполнялась тревогой. Наверное, мамины сны тоже, как и реальная жизнь, были полны семейными заботами, и мама иногда плакала во сне. Это было для меня очень страшно, и я бежал будить маму. «Ой, опять я тебя напугала!» - переживала она.

За время своих отпусков я всегда делал ревизию нашего в Юрье домашнего хозяйства, особенно тех мест, которые наиболее тревожили маму. Всех больше мама тревожилась о надежности электропроводки подводящей и внутренней в хлеве и в бане, которые я регулярно проверял и менял. Еще обычно я проверял надежность, прочность различных лесенок, в сеновал, на чердак и других, где мама могла упасть, чинил забор, помню, выполнил капитальный ремонт полов в бане. Да многое делал, что просила мама, да что и не просила. «Тебе отдыхать нужно!» - часто отказывалась мама от моей помощи.

В то время, когда родители были живы и здоровы, душа не очень тревожилась, все ли я делал, чтобы родители были счастливы. Но когда мамы с отцом не стало, где-то внутри меня постоянно сосет червячок вины. Вины, которую я соизмеряю как малую, и вины, которую я считаю большой.

Помню одни мои каникулы. Мама сварила клубничное варение и выставила свежие банки для остывания. А я пришел домой с какого-то отдыха, и в гости со мной пришла моя одноклассница, тоже приехавшая в Юрью на каникулы. И я, чтобы пофасонить, показать свою широкую душу, решил вскрыть свежую банку варенья. Девушка была умнее, и попыталась меня отговорить. Но где там! Я помню, маме было очень обидно за мой поступок. Конечно, мелочь вроде бы, но вот помню до сих пор свою малую эту вину.

И еще малая вина. Мама как-то приехала ко мне в гости в Саратов. Поддержать меня, мы только что развелись с женой, и я жил один. Мне показалось, что маме сидеть одной целый день, пока я на работе, скучно. И я придумал ей работу, помыть бутылки из-под подсолнечного масла. Тогда было принято сдавать такие бутылки. Нужно бы мыть с пемоксолью, было тогда такое чистящее средство, тогда они легко отмываются. А я не сообразил, и мама целый день мучилась. Сидеть без дела она не любила, но уж такую надуманную работу лучше бы было ей не давать.

Малая вина, сколько их было, наверно. Сейчас стали они уже забываться. Но вот эти – помню. Время лечит. И калечит.

И еще, уж не знаю, большая или малая моя вина, - перед отцом. Возле калитки нашего дома росла черемуха, и под ней отец сделал скамеечку. И часто сидел на ней, уже в старости. И очень часто первым меня усматривал на горке и встречал, когда я приезжал в родной дом. Телеграммы я обычно не давал, пересадка в Кирове, и телеграмма не успевала. Подходя к дому, я тоже издалека всматривался, не сидит ли отец на скамеечке. Я был рад видеть отца, мы с ним здоровались за руку, обнимались, обменивались какими-то словами, но мне хотелось скорей и скорей к маме. Почему я никогда не задерживался подольше возле отца? И когда отца не стало, чувство вины за эту невнимательность к нему, возле черемухи, тоже сосет червячком мое сердце. Но вспять это, подобное, чтобы исправить, не вернешь, уже поздно.

Был еще один семейный случай, одна ситуация, когда я должен был обнять отца, успокоить его, сказать, что я его люблю. Но я не сделал этого, потому что…да не знаю, почему! Прости меня, отец! Часто я был силен, как говорят, задним умом, когда уже – поздно. Конечно, со своей скамеечки под черемухой отец приходил домой, следом за мной. И дальше все было нормально, он садился на порог, он любил здесь сидеть, закуривал, открывал до щелки дверь, чтобы вытягивало дым, и слушал о моей жизни. Но ведь отец меня первый встретил, и надо бы было мне посидеть с ним.

И еще очень щемит сердце, когда вспоминается рассказ мамы о последнем времени жизни отца. Он уже отлежал несколько раз в больнице. Мама в то время еще держала козу и днем пасла ее недалеко от дома. Отцу, наверное, было тоскливо одному дома. И он тихонечко приходил к маме на пастбище. Здоровым отец никогда так не делал, не приняты, к сожалению, были в нашей семье такие нежности. Я, правда, всегда любил ходить к маме на пастбище. Она пасла только свою козу или нескольких, когда коза у мамы была не одна. Мама была рада, когда я приходил. Мы садились на пригорочек, и говорили о жизни. Вот и отец тоже приходил к маме и садился рядом. Только сидел обычно молча. В молодости у отца было прозвище «Шмель», был он лучший гармонист на деревне, в своей Замежнице. И вот отлетал Шмель и отыграл на гармошке. А нас, детей, не было рядом.

После смерти отца я поставил себе задачу сагитировать маму переехать к нам в Саратов. Но мама не хотела уезжать в чужие для нее края. И жить ей одной в большом доме было не радостно. И тосковала она сильно по своей супружеской половинке.

Наконец она согласилась переехать к нам на зиму. Этому способствовало еще то, что у мамы болела нога, варикозное расширение вен, на голени уже образовалось несколько трофических язв. Но я не смог маме ничем помочь. Сейчас в нашей стране, по рекламным объявлениям в газетах, освоены новые медицинские технологии лечения такой болезни. А тогда, в первые годы перестройки, ничего этого не было. Может быть, и было в партийных спецбольницах, но простые люди не имели туда доступа. Я сводил маму в платную здесь поликлинику, провели мы курс рентгеновского облучения язв, большим в Саратове мне и маме помочь не смогли. Может быть, я должен был везти маму в Москву, но куда обращаться там, без направления это можно было сделать только за деньги, а у меня таких денег не было. Да и мама не хотела слушать о поездке в Москву. Но все это можно, можно было сделать, и денег найти, но я вот не сделал! Мама отказалась от поездки в Москву, и я быстренько сдался.

Жила мама у меня всю зиму. Я думаю, ей было не плохо. Иногда я ставил рядом с ее диваном раскладушку, и мы разговаривали за полночь, вспоминая прошлое, мое детство. Мои дети, тогда еще школьники, тепло относились к бабушке. И жена тоже старалась всем свекрови угодить. А когда я уезжал в командировки, она помогала маме перевязывать раны.

Но вот прошла зима, и в марте мама заявила, что хочет домой, в Юрью. Все мои уговоры, что вообще бы не нужно ездить и жить у меня, а если ехать, то почему так рано, в Кировской области еще и весной не пахнет, и дом весь промерз, там никто не жил, - не подействовало на маму. Пришлось мне ехать в аэропорт и брать билеты. Когда я их купил и принес, сделал еще одну попытку уговорить маму отложить отъезд. И вдруг мама сдалась, согласилась погостить еще месяц, до апреля.

И в апреле я повез маму домой. Соскучилась мама за зиму по своему дому, по своему огороду, по родимой стороне! Тогда в Киров летали самолеты, и проблем с дорогой особых не было. В Кирове приходилось ночевать, но там всегда были места в аэропортовской гостинице. Недавно я узнал, что Кировского аэропорта больше не существует, люди обеднели и не пользуются самолетами.

Хочу и должен рассказать о моей большой вине перед мамой. После возвращения от меня некоторое время мама жила одна. По ее письмам я чувствовал, что ей одиноко, тоскливо. Горевала мама и об умершем моем отце, прожили они вместе более пятидесяти лет. Одиночество усиливало горечь утраты. Маме нужно было о ком-то заботиться, тогда бы ее жизнь наполнилась бы смыслом, так бывает у многих людей. Как назло, я завел дачный участок, и строил там дачный домик. И если раньше весь отпуск я проводил в Юрье, с родителями, с мамой, то сейчас больше недели я в Юрье не жил. Мама, как всегда, меня понимала и смирилась с моими непродолжительными приездами. Ясно, что нужно бы было отложить дела на даче, подольше побыть с матерью. Да ведь дача кормила нас, уже начинались трудные перестроечные времена, боязнь возможного голода.

И вдруг мама сообщает мне, что у нее большая радость, в Юрью переезжает жить ее любимый внук Дима, моей сестры сын. В детстве он много жил с бабушкой, учился в Юрьянской школе, и всегда говорил: «Когда вырасту, буду жить только в Юрье!» И вот выполнил свое желание, и приехал не один, а с молодой женой. Маме жить стало веселее. Но все равно чувствовалось, что многое, что раньше приносило радость, ушло из жизни. Дима хорошо относился к бабушке, да и невестка тоже. Но я думаю, маме не хватало моей заботы. Может быть, старики внуков любят больше, чем своих детей, если все-таки можно это сравнивать. Но забота детей о родителях, я думаю, - основательней, ответственней, душевнее. Может быть потому, что внуки, как правило, еще молоды, еще не изведали «фунт лиха», и не всегда воспринимают чужую боль, как свою.

И еще нога у мамы болела все сильнее, язвы становились все больше и больше. А если откровенно, на ногу страшно было смотреть. Но сердце у мамы было крепкое, и ей врачи предложили сделать операцию, ампутировать ногу. И операцию сделали, а было маме тогда восемьдесят три года. Про предстоящую операцию мне не сказали, и я ездил наведать маму уже после операции. Ходить мама уже не могла, костыли освоить ей было трудно, и жизнь ее стала протекать только возле кровати. Но обихаживала себя мама сама, так было до самой ее кончины.

Мама трудно принимала чьи-то физические заботы по уходу за собой, она начинала как-то нервничать. Но мои заботы она принимала легче. «Мамочка, давай-ка, переберемся на стул, посиди немножко, а я твою постель пересмотрю!»- просил я маму. И она покорно, с моей помощью перебиралась на стул. Наташа, Димина жена, хорошо ухаживала за бабушкой, так теперь все называли мою маму. Но когда я приезжал домой, считал своим долгом все просмотреть, все перетрясти. Наташа на меня не обижалась. Хотя таких моих приездов после маминой операции было два или три. Но маме без меня было плохо.

Я должен был приехать на больший срок и ухаживать за мамой, выполнить свой сыновний долг. Конечно, могу я привести много оправдательных причин, но не буду этого делать. Последняя моя поездка к маме была в ноябре 1995 года. Мама ждала меня, и это поддерживало ее. А после ждать скорого моего приезда было нельзя, и мама быстро сдала. И в январе 1996 года ее не стало. Приведу ниже три ее последних письма, по юрьянскому штемпелю от 21.12.95 г., от 28.12.95 г. и от 03.01.96 г. Письмо от 28.12.95 г. пришло вместе с телеграммой о маминой смерти, а письмо от 03.01.96 г. – уже после похорон. Опускала письма в почтовый ящик Наташа, и после написания письмо некоторое время лежало возле маминой кровати, пока Наташа не брала его. Маме хотелось еще что-то сказать, что-то дописать, но письмо было уже запечатано, и она делала это на конверте. Вот что было написано на конверте предпоследнего письма. «Ой, ой, сижу, скучаю о тебе!» «Как я больна!» «Жду тебя, жду!» «Ой, горе какое!» «Все, все у меня есть!» «Приезжай, в Юрье у нас есть молоко!» И опять: «Жду тебя, жду!» Восклицательные знаки здесь поставил я.

 Письмо от 21.12.95 г.

Вчера отправила вам письмо, но не подумала, что вы так далеко от меня, в Саратове. Писала там, не приедете ли, если у тебя отпуск или что-то свободное. За мной поухаживать, я очень больна. Сама ничего не могу. Уход за мной, кто – некому. Только от меня пахнет. Смерть ко мне не идет, что делать, как мне тяжело. Кто меня до смерти все походит, видимо никто, была надежда в душе на тебя, а теперь что. Ой, ой, горе, горе одно. Вы очень далеко, не надо. Смерть нужна, не идет, а сама ничего не могу. Не езди, живи спокойнее. За Катю не переживай, сейчас нужен не университет, а нужно уметь с землей работать, выращивать, что нужно человеку, понял. Живи спокойно. До свидания. Мама.

 Письмо от 28 12 95 г.

Феленька, помочь тебе нечем. Получила 25000, выписали дров и осталось еле на хлеб, тебе надо перебираться в село. В село тебе ехать нельзя, у тебя дача дорогая построена, а вот купит ли кто, хоть ты и пожелал бы не дорого. Извини, плохо рука пишет. Вот мы живем, все же своя корова, молоко свое, все его любим. Когда ничего не сготовим, и с молоком поедим. Твое письмо хорошее, спасибо тебе. У нас как-то все скучно, мы раньше жили веселее, хоть был голод, война. Было над чем улыбнуться, дети росли веселые, друзья их любили, собирались у нас. Вы всех привечали, любили и привечали. Вот Валера Дмитриев рано умер, не знаю, жива ли Наталья Ивановна, где она, но уж очень дряхлая, стара, 90 лет. Смерть не идет, жду ее, сижу на кровати, все кулаки смозолила, а что поделать. Так-то мы живем ничего. Пиши. Жду. До свиданья. Мама.

Последнее послание от мамы датировано по юрьянскому штемпелю 03.01.96 г. Это поздравительная открытка с коротеньким текстом: «С новым годом, дорогие мои! Феленька! Мама». И опять на конверте дописано: «Извините за открытку. Феле. Мама». Мама извинялась за старенькую открытку. Умерла мама 10 января 1996 года. А последнее это письмо пришло в Саратов 13 января 1996 года без меня, я уехал на похороны.

Несколько слов к этим последним посланиям. Мама пишет о Кате, моей дочери, ее внучке. Катя в тот год поступила в московский институт, училась на первом курсе, душа у нас о ней болела, вот мама и успокаивала. Одну зиму Катя жила у бабушки, в Юрье, Было ей тогда полтора года. Она у нас очень часто болела, и мы решили ее отправить на бабушкины заботы, в тепло деревянной избы и русской печки и на козье молоко. Увез тогда я Катю в Юрью осенью, худенькую, маленькую. А приехал за ней весной – и не узнал. Большая, плотная, самостоятельная! Я зашел, в доме Катя была одна, меня то ли не узнала, то ли мое появление восприняла очень спокойно. «А где же бабушка?» - спросил я . «К козочкам ушла, во хлев» - ответила дочь.

Мама часто вспоминала Катины детские поступки. Как-то добралась до бабушкиной рассады и «проредила» ее. Нужно было маме заранее рассказать про рассаду, и что нельзя ее трогать, выдергивать. Еще как-то пропал букварь, который бабушка читала внучке. Мама долго искала, хотя нужно было спросить сразу Катю. «Букарь диван упал!» - быстренько нашла пропажу внучка, за диваном.

Немножко мне стыдно, но мама всю свою жизнь старалась мне помочь материально. Особой нужды в этом не было, но мамины подарки мне всегда были радостны, и всегда они приходили, как бы сказала мама, в кон, т. е. вовремя. Когда мне мамина забота очень была нужна. Да, наверно, я кривлю душой, когда говорю, что не было нужды в маминой материальной поддержке. Советскому инженеру никогда не жилось легко. Но в последние годы, когда я начал зарабатывать уже прилично, я маму просил не посылать, побольше о себе заботиться, почаще вкусненькое себе покупать. Но разве матери внемлют таким советам! Вот и в письме от 28 12 95 г. мама пишет о каких-то деньгах. А я вот маме редко что посылал, кроме писем, конечно, которые я писал очень часто. Да много еще посылал лекарственных мазей для лечения ноги. Тогда еще не началось изобилие товаров, в том числе лекарств, и мази я искал в различных городах, когда ездил в командировки.

Мама пишет, что жили мы веселее. Я и сам так думаю. Но, скорее всего, мы оба были не правы. Смотрю я часто во двор со своего восьмого этажа, играют там дети, и весело им, иной раз родители домой их никак не дозовутся. «Мамочка, я еще поиграю пять минут!» - часто слышишь в ответ на зов родителей. Мои вот дети выросли и учатся в Москве. И всегда их тянет домой, скучают они и по родителям, и по дому, и по своей малой родине – Саратову. Но все-таки мое с мамой военное, голодное время, детство – было для меня веселее. Потому что детство с мамой – всегда прекрасное, неповторимое, беззаботное, потому и такое радостное, веселое. А мама, она к моему детскому времени присоединяет и свое детство в Артющичах.

«Кулаки смозолила» - мама в письмах часто жаловалась на это. Попробуй-ка посиди день в кровати – чего хочешь смозолишь! Дима, внук, в теплое время выносил бабушку не «мостик» и усаживал в кресло. Но мама не очень любила такие перемещения, ей как бы стыдно было своей беспомощности. Сидеть, свесив ногу, ей было не легко, вот она и сидела в кровати, как-то опираясь на кулаки. Бедная моя мамочка!

Уже много листков я написал своих воспоминаний, которые я называю – «о маме». Но больше пишу о своем детстве, о себе, потому что считаю, это одно и то же с мамой. Но все же какой была моя мама, если говорить о ней, не связывая это с нами, ее детьми? Мама не любила фотографироваться, поэтому невозможно просмотреть ее жизнь по фотографиям. Сохранились, вернее, существуют только те фотографии, которые сделаны мной. В моей памяти не отложился хорошо ее внешний вид, ее портрет, в разные по возрасту периоды ее жизни. Для меня она такая, какой я ее запомнил, когда приезжал к ней в последний раз. Это бабушка с добрым, добрым лицом, с ясными темными глазами, вся беленькая от седины, и маленькая ростиком, и во всем виде – усталость от мучений старости. «Страдаю я!» - частая фраза в последнее время ее жизни. Но говорилось это не демонстративно, а как-то тихо, как бы для себя. Что оставляло особенно тяжелое горестное впечатлений! И безропотное прощание со мной, когда я уезжал от нее последний раз. А в жизни мама – не ходила, она – летала! Все в ее руках кипело, все делалось быстро, и хорошо! Нужно – и топор в руки возьмет, и сделает не хуже мужчины. Без колебаний и мудро вела она корабль нашей семейной жизни.

Какой же мне вспоминается мама, если отвлечься от того, что она – самая любимая, самая надежная, самая, самая нужная при решении всех трудных вопросов и проблем, что она – мама! Что мне о ней запомнилось, не упомянутое уже выше.

Мы всегда в семье удивлялись, что мама никогда не ела, в рот не брала, сыр и уксусную эссенцию. Отец любил пельмени с уксусом, и мы с ним тоже. И мама делала это для всех. Но сама – морщилась и отворачивалась. То же самое и с сыром. Хотя сыр мы покупали редко, у нас были свои молочные продукты. И то же самое с вином, со спиртным. Никогда бы не было вина в доме, если бы его не приносил отец. Но чтобы оно появилось за столом – этого в детстве не помню. Уже в поздние времена мама допускала при встречах и прощаниях выпить по рюмочке, и сама участвовала с нами. Но делала это она всегда как-то торжественно, серьезно, с русским подтекстом: «А где наша не пропадала!». Как бы показывая, что раз так принято, то давайте, и мы не будем нарушать традицию.

В послевоенные годы, когда люди уже стали отходить от чувства постоянного голода, наиболее частым блюдом в нашей семье была жареная картошка с кусочками сала, тогда уже выращивали поросенка, Моську, вот и было сало. А картошка – из «лесков – огородцев». Для первого блюда в семье использовались индивидуальные тарелки. Но картошку ели – из общей сковороды, каждый брал еду со своего краешка. При этом считали, кому же больше достанется кусочков сала, шкварок. Своих деток я тоже пытался заинтересовать считать шкварки, тоже любили жареную картошку, но это у меня не получилось. Потому что не казалось сало уже таким вкусным, как это было в мое детство.

Наша деды проще относились к жизненным бытовым удобствам, и не делили избу на отдельные комнаты. И стол обеденный ставился в «красном» углу. И места там всем хватало. В нашем новом доме с городской планировкой кухонька оказалась маленькой и неудобной, за столом было тесно. И мама не садилась за общий стол. Она любила есть, сидя на скамье возле печки, используя хозяйственный столик. И не удавалось уговорить маму сесть за общий стол, если ели не всей семьей, и место было. На нашу настойчивость мама начинала сердиться. И не уходила из своего уголочка. Если пили вино, мама приходила чокаться за общий стол, но рюмочку выпивала на своем месте.

Мама не баловала нас разнообразием приготовляемых обычно блюд. Откуда ей этому было научиться, в Артющичах жили бедно, да и после – тоже. На первое мама варила обычно суп, никаких щей мы не знали. Но суп очень вкусный, на Моськином мясе. Кто-то из нас, детей, учился в первую смену, кто-то во вторую, приходили из школы голодные. И мама заранее делила мясо из супа на примерно равные доли, выкладывая все это на отдельную тарелку. Помню, есть после школы так хотелось, что не хватало терпения подождать, раздеться, и есть за столом. Часто сумку с учебниками и тетрадями «бросал» я в «угол», и, может быть, не раздеваясь, съедал часто свой кусочек мяса. Скорей всего, не помыв даже руки. И уже потом раздевался и садился «чином» есть за стол.

В школе был буфет, и мама давала денежки на булочку. Чаще всего продавались «завитушки», очередь в школьном буфете обычно была большая, есть так хочется, что ждешь, ждешь большую перемену, и тут еще долго стоять! Но не все покупали булочки, из-за бедности, и часто приходилось делиться с товарищами. «Цыкни немножко!»- помню, так было принято просить кусочек булочки, если кто-то не догадывался поделиться едой сам. Не знаю, на каком жире пекли булочки, но у меня почему-то после них всегда вздувался и побаливал живот.

Всегда у мамы очень вкусными были молочные блюда, каши, творог, да просто молоко, такое вкусное! Мама, да и мы, очень любили пшенную кашу, сваренную, как мама говорила, в «вольной печи». Ее мама варила в чугунке, помещая его в протопленную печь, когда угли уже погасли. Но всех вкуснее у мамы были, конечно, шаньги и блины, испеченные в русской печи. Для мамы это приготовление, стряпня, как называла это мама, - целый праздник. Как у одного героя из рассказа Шукшина, который любил топить и ходить в баню по субботам.

Помню мамины приготовления. Это замешивание теста и переживания, если тесто плохо всходит. Укладывание «колодцем» дров, поленьев, в русской печи, топка печи. Сталкивание углей к задней печной стенке. Подготовка картофельного пюре для шанег. Сам процесс выпечки. Пюре приготовлялось из картошки в «мундире», ее нужно было горячую чистить, в этом мы помогали маме, руки наши обжигались, но мы мужественно это терпели. Сам процесс выпечки нас, детей, не очень интересовал. Мы начинали «мешать» маме своим присутствием тогда, когда шаньги, пироги, уже доставались из печи и некоторое время остывали. Мама начинала смазывать их маслом, и вот тут она давала нам попробовать. И только когда все шаньги, пироги будут смазаны, уложены в таз и укрыты чистой холстиной, мама усаживала нас за стол. Шаньги в это время «отдыхали», укрытые в тазу. И наливала нам холодного молока. Конечно, к этому времени мы уже съедали по несколько шанег, выпрашивая их у мамы. Но основная еда с молоком. Шаньги не менее вкусными были и остывшие, и не какой другой еды в эти дни нам было не нужно.

Когда мама пекла блины, тут процесс был покороче. Мама любила, чтобы блины были «с пыла, с жару». И пока мы ели, мама трудилась у печки, подкладывая нам свежеиспеченные. Вообще-то это были не блины, а оладьи, но у нас на Вятке то, что пеклось в русской печи, называли – блины. Особенно любили мама кормить нас зимой блинами с мороженым молоком, которое терлось на терке и облагораживалось сметной. А летом – блинами с истолченными клубникой или малиной. Так же со сметаной.

Еще мама очень любила и хорошо готовила грибной суп и из свежих летом, и из сушеных зимой грибов, мы называли это – грибовница. В дни памяти мамы я тоже стараюсь сварить грибовницу и испечь в духовке шаньги. Конечно, это не такое вкусное, как готовила мама, но все равно – вкусно.

Мама жила, я бы это назвал так, в режиме самодостаточности. Это – ее класс, который она вела в начальной школе. Это – обязанности перед педагогическим коллективом. Это - наша семья, дом, огород, хозяйство, животные. Мамины мысли вертелись около всего этого. И ниоткуда помощи мама не ждала, да и не хотела. Кроме, конечно, помощи семейной. И учитывать и помнить нужно о тех социальных гарантиях, которые обеспечивало социалистическое государство, и которые сейчас, в перестроечное время, значительно ослабли. Это бесплатное образование, здравоохранение, отсутствие безработицы и своевременная оплата труда, государственные цены на продукты и товары и их регулирование, и в целом государственная и общественная гарантия необходимой обеспеченности жизни для работающего человека.

И у каждого у нас в семье были свои обязанности, и мы их неукоснительно выполняли. Я, помню, должен был наносить воды из колодца в дом, принести дров для печи, зимой очистить от снега двор и дорожки к дому, какие-то разовые работы на улице и т. п.

Мама к своим обязанностям в школе относилась очень ответственно, и с желанием. Постоянно оформляла какие-то учебные плакаты, пособия, иной раз до поздней ночи. Помню, если юрьянские дети попадали учиться в класс моей мамы, их родители этим были очень довольны. Мне кажется, во всех делах, и в школе, и дома – у мамы всегда все ладилось. Еще я назвал бы маму – индивидуалисткой, ее не тянуло в какие-то коллективы. Если только этот коллектив не был образован какой-то общей работой. Но соседи, больше – соседки, часто приходили к нам, о чем-то советовались, чего-то просили, чего-то давали. И обычно такие посещения были не продолжительными, все привыкли и знали – моей маме не до лишних разговоров.

Мне всегда хотелось, чтобы мое лицо – было добрым. Может быть, я и не достоин этого, но мне хотелось. И в моем сознании сформировался стереотип доброго лица. И за основу – было взято мамино лицо. Пожалуй, у меня не хватит таланта описать этот стереотип, но примерно это – вот какое: крупные черты лица, вернее, не черты, а морщины, и они не острые, а округленные, и как-то собираются у подбородка, и цвет должен быть – как у белого гриба-боровика, или как у свежеиспеченной сдобной булочки. Такого доброго лица я пытался достичь – аутотренингом. Бегая по утрам по стадиону, я какую-то часть этого времени внушал себе: «Мое лицо расслабляется и становится добрым-добрым, и если появятся морщины, то они округлые и мягкие!» Конечно, добрые лица бывают у действительно добрых людей, без всякого аутотренинга. И я старался в жизни быть добрым. Но, наверное, чувствовал, что моей доброты для доброго лица было – недостаточно. А вот у мамы такое лицо было – без всякого аутотренинга.