Полукруг 20

Меня заставил очнуться муравей. Тварь залезла мне в нос. Куда то глубоко в нос. Она перебирала своими лапками, щекоча мою ноздрю где-то, по ощущениям близко к мозгу. Я резко сел, и зажав одну ноздрю, шумно выдохнул. Оттуда вылетел большой сгусток крови и полетел в траву где-то в метре от меня. Я проводил его взглядом и подробно ощупал нос. Болит, черт! Макс, поганец! Теперь отечет пол-лица – никуда не выберусь из дома! Я повернул голову. Где-то в метре от меня, может в полутора, лежала Аня. Она лежала на спине, откинув одну руку в сторону. Вторая лежала на груди, которая ровно и ритмично вздымалась. Жива значит! Я протянул грязную пятерню к ней и потеребил ее за плечо. Она открыла глаза и резко села, глядя кругом непонимающим взглядом. Потом глаза приобрели осмысленное выражение и зафиксировались на мне. Она посмотрела на меня долгим взглядом и принялась осматриваться.
Небо было окрашено в багровый цвет заката. Оно висело над большой поляной, на которой мы и находились. Со всех сторон окруженная лесом, она поросла высокой, мне по пояс, травой какого-то неестественно-зеленого цвета. Чистого, что ли, слишком. Как после дождя. Но трава была сухой. Небо собиралось темнеть. Я, помню, подумал, что мы провалялись так вот до самого вечера. То есть без сознания мы были почти сутки. Я привстал и посмотрел на то место, где по моим предположениям, должна была быть дорога. Даже если мы и пролетели по воздуху, то не более трех метров - рассуждал я, оглядывая траву в означенном радиусе. На этом участке дорога и нашлась. Только грунтовая и еле видимая в траве. Она петляла от нас в сторону леса. Я оглянулся. Аня тяжело поднялась и осматривалась.
- Тут дорога есть, может, по ней двинем отсюда? – предложил я.
- А мы вообще где? Я помню, как в машину что-то врезалось, а потом я уже здесь очнулась.
- Не очнулась, а я тебя растолкал, - вежливо поправил я. Она протяжно на меня посмотрела.
- Да ты педант, - сказала она с усмешкой и скривилась от боли, - ну вот губу разбила! А все из-за тебя.
- Я то тебе ее не разбивал.
- Вообще, я думаю, что мы все равно здесь оказались бы. Раньше, или позже, но это было неизбежно.
- Почему это? Да и как где оказались – в окрестностях нашего города? – тут я малость покривил душой – окрестностями и не пахло. Пахло деревней. Причем той, которая находится очень далеко от городов. Воздух совершенно другой. Незамутненный что ли.
- Да потому, что все к этому и вело – наша работа, предчувствия, твои встречи с потусторонним. А еще очень много смертей на этом пути – поневоле подумаешь о том, что все этим же для нас и закончится. И поверь мне, мы не в окрестностях города.
- А где ж еще? – я попытался искренне удивиться.
- Существенно дальше, точнее ответить не могу, но гораздо дальше. Ладно, пошли. Я, правда, не знаю куда, но дорога есть, мы есть, еще живые, кстати, значит надо куда-нибудь идти.
Мы двинулись по дороге по направлению к лесу. Я шел впереди, все-таки джентльменство и воспитание. Аня шла позади – я слышал, как ее ноги шуршат по дорожной пыли, чувствовал запах этой пыли, да и просто чувствовал ее присутствие. Идти по дороге оказалось существенно дольше, чем казалось, глядя на расстояние до леса. Дорога петляла в траве, и ее бесчисленные повороты напоминали русло маленькой речушки из моего детства – маленькая, узенькая, она петляла между высоченных камышей и огибала торчащие над водой обломки бетонных армированных плит. Помню, приятели купили тогда лодку надувную и отправились по реке, до видневшегося вдалеке леса. Плыли по полям два дня, а лес почти не приблизился. Потом еда у них кончилась, и они вернулись домой, часа за три-четыре.
- Посмотри-ка на себя, - сзади окликнула меня Аня, и я ощутил ступнями дорожную пыль, - вот тебе доказательство, что мы очень далеко от дома.
Я посмотрел вниз. Босые ноги до половины утопали в пыли дороги, холщовые штанины доходили до середины голеней. Штанины были драными в нескольких местах. Еще выше сами штаны крепились на поясе бечевкой. Такого же материала рубаха с вырезом на груди. На шее, на тесемке болтался крест. По-моему, бронзовый, во всяком случае, он был непривычно тяжелым. Я обернулся. Аня стояла посреди дороги примерно в таком же наряде, только ее платье было цельным, заканчивалось юбкой, не менее, кстати, драной по подолу, а волосы были перехвачены темным, кожаным ремешком. На груди, которая выгодно подчеркивалась этим незамысловатым нарядом, висел точно такой же крест, что и у меня.
- М-да… Что теперь делать будем? – я почему-то даже не удивился подобной перемене в нашем гардеробе.
- Да ничего, - Аня раздраженно на меня посмотрела, - дальше идти будем.
- Слушай, судя по одежде, мы с тобой оказались веке в тринадцатом-четырнадцатом. И хорошо бы в нашей стране, а то ведь…
- Да хоть бы и не в нашей, теперь-то чего?
- Да, в общем, ничего, - согласился я.
Трава слева от дороги зашевелилась, как будто ее раздвигали откуда-то снизу. Волнение ее приближалось к обочине и на дорогу из травы, раздвигая высокие стебли, выкатился человечек. Он был одет примерно так же, как и мы, ростом он доходил мне до середины бедра. Лицо его заросло черной бородой так, что из переплетения волос сверкали лишь белки глаз и зубы. На кривых ногах, характерной для карликов походкой, раскачиваясь из стороны в сторону, он пошел нам навстречу, безотрывно на нас таращась и что-то бормоча в бороду. Проходя мимо, голова его на нас глядящая, почти совсем свернулась вбок, а челюсти еще живее задвигались где-то внутри бороды. Быстрой походкой он прошел мимо и, как я, оглянувшись, заметил, продолжал на нас оглядываться. Я посмотрел на Аню – побелевшая, закушенная нижняя губа, в глазах какая то мрачная решимость, бледное лицо. Я становился.
- Ну что, отдохнем?
- Нет уж! Пойдем-ка дальше, пока не придем к лесу. Там как-то спокойней.
- Ну хорошо, согласился я, - пойдем, - солнце между тем почти совсем село, так что становилось все темнее и лес мог бы послужить нам хорошим местом для ночлега, - тогда в лесу заночуем.
- Нет. В лесу мы тоже пойдем. Мы должны идти. Я тебе этого не объясню, но именно ночью и должно как-то завершиться то, что происходит сейчас.
- Почему ночью? Днем-то веселей.
- Потому, что это началось ночью…в другом месте, ночью и должно закончиться. Где-то здесь. Да и вообще, я просто чувствую, что надо идти. Причем нам двоим. Если поодиночке, начнется вообще черте что, - как-то не понравилось мне ни то, что Аня сказала, ни то, как она при этом выглядела. Было в ней что-то обреченное. Какой-то фатализм. Как у человека, у которого рушатся на его глазах основы его мироздания.
- Ну ладно. Пойдем значит ночью. Через лес. А чего нам терять? Все равно не знаем, куда идти.
- Вот именно, - отрезала Аня, - а потом, я просто чувствую, куда нам надо.
Я тоже чувствовал, что внутри меня формируется некое направление. Только говорить об этом совершенно не стоило - еще расстроится девушка. Интересно будет, если наши направления совпадут. Пока, вроде совпадают.
- Как думаешь, кто это был, - я оглянулся вслед скрывшемуся карлику.
- Я думаю, местный житель.
- Они что здесь все такие?
- А я то откуда знаю?! – Аня была очень зла, судя по тону.
- Ну не знаешь и ладно, - примирительно сказал я, - Чего кричать-то?
- Ты не понимаешь. Мне просто не хочется сейчас говорить. Ни о чем. Ни об уродах, которые бродят здесь по дорогам, ни о том, где именно находится это «здесь», ни о чем, в общем.
- Ну ладно, - видно, ей надо было переварить случившееся. Мне, правда, тоже, только переваривали мы по-разному.
До леса мы шли в молчании. Никто нам больше не встретился, и эта пустота на дороге создавала ощущение полной изоляции, оторванности от мира вообще, и от самого себя в частности. Было очень тихо. Птицы щебетали в траве как-то невнятно, вполголоса. Видно, засыпали. Ветра почти не было. Вообще все звуки был и как будто приглушены, как сквозь большую пуховую перину. Было почти темно.
Наконец, когда мы подошли к лесу, стемнело совсем, и Луна отбрасывала от деревьев косые тени на, ставшую вдруг плоской в этом свете, траву. Дорога, став совсем узкой и больше напоминающей тропинку, петляя уходила все дальше под своды деревьев.
- Ну, куда дальше? Как ты чувствуешь направление? - совпадет, или нет, с моим, интересно.
- Прямо, - бросила Аня, - вперед.
- Ты думаешь? А может, все же переночуем здесь? – направление она указала правильно, и я понимал, что это ощущение необходимости движения не даст ей заснуть, так же, как и мне.
Аня просочилась вперед и решительно зашагала в лес. На меня дохнуло от нее такой злобой, что я аж отшатнулся. Что интересно с ней происходит? Сама на себя непохожа. Такого накала страстей я у нее еще не замечал. Меж тем она почти скрылась в наползающем из низин тумане, и, чтобы нам не потеряться, мне ничего не осталось, кроме как двинуться следом. Несмотря на спорый шаг, я ее нагнал нескоро. Какая то скрытая в этом лесу сила, заставляла ее идти вперед с удвоенной энергией. Наконец, я ее нагнал и пошел рядом, прислушиваясь к тому, что с ней происходит внутри. От нее пахло ненавистью. Пахло в прямом смысле. Это какой то тяжелый запах, сродни запаху крови. Ненависть эта была какой-то неземной, что ли. Запредельная какая-то злоба. Злоба ко всему вокруг. Ко мне, к деревьям, к траве, к Луне, даже к самое себе. Рядом идти было тяжело, поэтому я, несколько ее обогнав, пошел впереди, ощущая ее ненависть спиной. Периодически я оборачивался, хотя и ощущал, что она не отстает. Лицо ее при свете Луны приобрело зеленоватый, демонический оттенок, а на тонких губах играла жутковатая злобная усмешка. Дьявольская усмешка безмерной гордыни, которая адресована всем копошащимся у ее ног существам. Усмешка Астарты со своего престола. Глаза сузились, и в них разгорался огонь холодной ярости.
Честно, стремно мне было иметь такую спутницу за спиной. Как-то странно прозвучало это «стремно» у меня в голове. Не к месту, что ли? Но, тем не менее, каждый волос на моей спине стоял дыбом. Я даже и не знал, что волос на спине у меня столько. И чувствовал я каждый. И каждый вибрировал от какой-то смешанной эмоции страха и предвкушения. Лихорадочного возбуждения, как перед экзаменом, или другим радостным событием. Вот! Точно! Так у меня было в церкви, когда меня пацаном крестили.
Деревья, меж которых бежала тропинка, были в свете Луны почти черными. Они подступали все ближе и ближе. Тропа сужалась и вскоре, почти совсем потерялась между корней. Их переплетения заставляли спотыкаться. Было ощущение, что растут они прямо из стволов, начинаясь в метре, полутора от земли. Иссиня-черные, извитые, как вены на ногах у трупа, они заставляли обходить их, спотыкаться о них, через них перешагивать. Идти становилось все труднее. Такое впечатление, что весь лес состоит из одних корней, и мы бродим меж них потерявшиеся. Потерявшие собственные Корни, пытаемся отыскать себя среди просто корней.
Аня за спиной шумно споткнулась в очередной раз. Меня качнуло вперед от нечеловеческой злобы, исходившей от нее, и я обернулся, впервые за час с небольшим, на нее. Она стояла на четвереньках и смотрела на меня. Глаза были широко раскрыты. И, что самое удивительное светились желтовато-зеленым свечением. Верхняя губа подтянулась кверху. Обнажив клыки, меж которыми свисал ярко-розовый язык. Пар ее дыхания с шумом вырывался изо рта и глаза неотрывно глядели в мои. Ее тело слегка дрожало, и в прорехи ее платья была видна ее гусиная кожа.
- Ань…, - я сделал шаг, чтоб помочь ей подняться, преодолевая волну почти животного отвращения.
С ее губ сорвался не то рык, не то всхлип и она на четвереньках попятилась от меня назад, не отрывая от меня ярко желтых глаз. Дрожь в ее теле становилась все сильнее. Дрожала каждая жилка под ее платьем. Слово «дрожь» здесь уже вряд ли подходило. Ее просто трясло. Трясло всю с головы до пят. Издав какое-то подобие воя, она повалилась на спину и принялась сдирать с себя и без того ветхое рубище ногтями. Я только успел заметить, что ногти у нее росли. Они стали сантиметра по два и загибались к ладоням. Такими когтями одежду сдирать было бесспорно удобнее, поэтому она с ней и расправилась в полминуты. Вновь встав на четвереньки, она вперила в меня горящие ненавистью желтые глаза с щелочками черных зрачков. Верхняя губа поползла снова кверху и она, стоя на четырех конечностях, начала боком красться ко мне, не отрывая от меня глаз.
Я стоял и смотрел на приближающееся ко мне существо, которое когда-то было человеком. Девушкой, на которую я имел виды и с которой спал однажды. Человеком, к которому я, может, даже и питал какую то привязанность. Все это сейчас было не важно. Сейчас все потонуло в безбрежной злобе желтых глаз. Существо, в плотной, непроницаемой тишине ночного леса, подползало все ближе, а я стоял как вкопанный, не в силах пошевелиться, но и не испытывая страха. Скорее острую жалость. Какое-то, наверное, бесконечное сострадание. И сожаление, что придется вступать в поединок с Ним. Я знал, что Оно проиграет, знал, что, скорее всего я Его убью, хотя это и будет нелегко. Я убью то, что было Аней. Я это просто знал, и поколебать меня в этой убежденности не смог даже громыхнувший над головой гром. Поднимался ветер и из, невесть откуда набежавшей тучи, сверкали молнии.
Изо рта у бывшей Ани капала слюна. Она стекала вниз по подбородку, и капли ее темными кругами впитывались в сухую землю. Изо рта, точнее пасти, высунулся, ставший очень длинным и раздвоенным на конце, розовый язык. Он ловко смахнул обратно в пасть очередную струйку слюны. Оно приближалось все так же боком, все так же неотрывно следя за каждым моим действием. Луна скрылась, но было достаточно светло из-за сполохов молний, которые все чаще ударяли из затянувшей небо тучи. Начал накрапывать дождь. С каждой минутой он становился сильнее, а Оно ближе. Волна ненависти и какого то чуждого всему живому запаха стала настолько плотной, что я был вынужден невольно отступить. Дождь барабанил все сильнее, а я отступил еще на шаг. А зря! Споткнувшись о корень, я опрокинулся навзничь. Голова моя откинулась назад, больно стукнувшись затылком о землю. И в это время Оно прыгнуло вперед. Когтистые руки впились в мою грудь, вырывая из нее клочья плоти. Оскаленная морда устремилась к моей оголившейся шее, и я ощутил, как холодные зубы царапнули кожу на ней. Рукой я впился Существу в шею и изо всех сил принялся оттаскивать его морду от моих сонных артерий. Горячее дыхание обжигало лицо, но, не смотря на его нестерпимый жар, оно было мертвым ветром, скорее иссушающим, нежели хранящим в себе жизнь. Мне удалось выпрямить руку, так что теперь с расстояния моей руки мне в глаза смотрели желтые тарелки его глаз. С рычанием пасть кусала воздух, раз за разом рассекая клыками пустоту. Кожистые мешки, что раньше были Аниной грудью, ритмично покачивались, в такт этим движениям головы. Я подсунул ногу ему под брюхо, туда, где, по моим воспоминаниям, у Ани был низ живота с восхитительной на ощупь кожей и тщательно ухоженной растительностью, уперся и принялся выпрямлять ногу и чуть сгибать руку, держащую Его шею. Последнее усилие, и я не без труда, усилиями рук и ног скинул Его куда то вбок. Оно покатилось в сторону и, как-то жалобно всхлипнув метрах в трех от меня, затихло. Дождь хлестал, как из ведра. Скользя ступнями по грязи, я поднялся и побрел в ту сторону, куда отбросил Его.
В общем-то, я примерно знал, что я увижу. Оно лежало на спине, устремив желтые глаза в грозовое небо. В них отражался каждый сполох молний, вспыхивавших на небе. Из Его груди торчал, большой черный корень. Он вошел в спину и теперь, как немой укор небесам, торчал точно посередине груди, вспоров грудину немного левее края. Под телом уже собралась лужа темной вязкой жидкости. «Наверное, крови», - подумал я, хотя свет молний был неверным. Я стоял и смотрел на поверженное существо. И почему именно я должен был ее убить? Черты зверя постепенно исчезали. Сглаживался демонический оскал, глаза становились нормального, чуть зеленоватого цвета. Тело меняло пропорции, наливалась грудь, и вот передо мной лежала Аня. Мертвая. С большим черным корнем в груди, с которого дождь смывал кровь. Ее кровь, которая собираясь под ее телом, выкрашивала ее волосы в рыжее. А ведь при жизни волос, наверное, не красила, мелькнуло в голове у меня. Мне было ее жаль. ОЧЕНЬ жаль. По моему, я плакал под эти долбанным дождем в этом хреновом лесу. Я присел рядом, прямо задницей в грязь, взял ее за руку и, гладя другой рукой по холодной щеке, выл на Луну, перекрикивая гром, ветер и скрип деревьев. Было ощущение, что весь лес мне сопереживает, что он – это я, а я – это он. Но хрена ли мне от его сочувствия?!
Вдруг внутри меня стронулась с места стрелка того невидимого компаса, который, повинуясь каким то непостижимым мне законам, вел меня через этот странный мир, где смертей, как выяснилось, было не меньше. А может эти смерти, точнее, пока одна, касались меня больше? Я поднялся и бросил последний взгляд на Аню. Она была какой-то гармоничной, что ли. Во всяком случае, я ее такой не видел раньше никогда. Даже сук в ее груди подчеркивал белизну ее обнаженного тела. На лице замерла какая то нездешняя улыбка, а на щеках, как ни странно, играл румянец.
Отвернувшись, я двинулся вперед под проливным дождем и гром, как реквием, звучал с небес, разверзших свои хляби. Через какое то время корней стало меньше. А потом они и вовсе прекратились, а из их сплетения показалась тропинка. Я побрел по ней, почти не испытывая затруднений. Среди деревьев впереди наметился просвет, и я двинулся туда. Через какое то время лес сменился подлеском, а потом и вовсе кончился и я вышел на поляну, из которой торчали, как сгнившие зубы, покрытые мхом валуны. Дождь хлестал не переставая. Я брел вперед по скользкой траве, пока не почувствовал запах. Запах человека. Вдалеке, среди валунов, что-то двигалось в темноте. Я пригнулся и, припадая к земле, двинулся вперед. Когда подходить ближе было уже нельзя, я укрылся за одним из валунов и вгляделся в темноту. Вспышка молнии озарила открывшееся пространство. На поляне плясала голая девушка. Я пригляделся.
Она танцевала под дождем. Крупные капли изо всех сил молотили по упругой зеленой листве, и ветер с ревом пригибал тонкие ветви кустов вереска к земле. На заросших изумрудно- зеленой травой холмах вросшие в землю наполовину, обросшие мхом, камни, высотою в человеческий рост, напоминали заброшенные языческие жертвенники, по которым несколько сотен лет назад резво бежала вниз кровь, скапливаясь тягучими, вязкими лужицами у их подножия. Она танцевала, и косые струи дождя хлестали обнаженное тело, длинные черные волосы липли к матово белым плечам, текли по подрагивающей в сумасшедшем ритме девственно-упругой груди, повисая тяжелыми каплями на темно-розовых сосках. Ее губы размыкались, вознося к небесам монотонный распев на древнем наречии, и голос то падал почти до шепота, то поднимался до пронзительного, леденящего душу воя, который усиливало безумие стихии. Ярко-зеленые глаза, горящие инфернальным, фосфоресцирующим огнем, смотрели в пустоту, напоминая глаза сомнамбулы, чей дух находился далеко от места безумной пляски. В ее танце переплетались какие-то инстинктивные животные, и чисто человеческие - отражающие безумную, рвущуюся наружу похоть и неутоленное сладострастие, страдание и сотрясающий тело экстаз, движения. Извилистые зигзаги молний и бегущий за ними гром, надсадный вой ветра среди вересковых пустошей, были ей аккомпанементом. Снятая перед началом обряда одежда, валялась истерзанным трупом на траве. Из леса, на опушке которого она танцевала, неслись надсадные завывания чего-то, что непостижимо вплетало в безудержный ритм ее пения свои, наполненные торжествующим ликованием, ноты. Наконец пение достигло своего апогея и она, совершенно обессиленная, повалилась на траву, сминая, темно-зеленые стебли.
Так я лежал и наблюдал как бы заново мой сон. С одной стороны – это был мой сон. С другой, я совершенно точно узнал свою невесту. У нас через четыре дня свадьба. Ее родители наконец-то дали свое согласие. Я четырежды посылал сватов. И три раза их отослали обратно. Последний раз был позавчера – сопротивление родителей было сломлено. Пусть моя семья и не самая богатая в графстве, но все же с достатком. Мы владеем вторыми по величине стадами овец в графстве, и, хотя происхождения мы не знатного, но и она ведь тоже. Да ее родители говорили, что она с придурью. Что все сидит, мечтает о чем-то. Так ведь мечты, это и нормально для юной особы. Она меня очаровала с первых минут, когда я увидел ее, проезжая мимо в повозке. Я ей залюбовался и сейчас. Она была прекрасна. Правда, мне не очень понравилось такое бесстыдство – танцевать голой под дождем, но с другой стороны только я ведь ее вижу. А я – будущий муж. Она лежала обессиленная на траве, обнаженная и прекрасная. Только тут я сообразил, где я нахожусь. Это было плохое место. Все старики в моей деревне остерегали ходить сюда. Да никто и не ходил. Моя то деревня далеко. Ближе всех к плохому месту была ее деревня, которая пользовалась в графстве дурной славой. То случаи безумия, то дьявольщины. К ним даже комиссия Святейшей Инквизиции приезжала. Аж двух ведьм нашли! Скорее к ней. Нужно привести ее в чувство и тайно отвести обратно, чтобы молва не пошла. А то пойдет моя жена после пыток на эшафот. Я подбежал к ней, схватил за плечо и принялся трясти бесчувственное тело. Наконец глаза ее открылись. О, Боже! Они светились зеленым! Я отскочил от нее подальше и, вытянув висевшее на груди святое распятие вперед, принялся бормотать слова молитвы. Она, встав передо мною во весь рост и вытянув ко мне руки, молила перестать. Глаза ее потухли, видно бесовские козни отпустили ее душу. Ее трясло, будто от озноба. Она заверяла меня в своей любви, в том, что не мыслит без меня жизни. Но что значат эти слова в устах той, что продает душу Дьяволу?
- Прочь! Прочь от меня, ведьма! Изыди, прислужница Сатаны! Да снизойдет на тебя кара Господня! Завтра же мы разрываем помолвку с дочерью Люцифера!– она рыдала и умоляла меня не оставлять ее. Но в вопросах веры нужно быть непреклонным, поскольку Сатана внушает нам чрез прельстительное женское тело греховные помыслы и делает сердца наши податливыми его козням.
- Прочь! – и я побежал назад, под незатихающие рыдания моей бывшей невесты.