сказки под луной

«ПОДЛУННЫЕ СКАЗКИ»
Возьмитель К. 2001
ЗВЁЗДНЫЙ ЛАВОЧНИК
Человек смотрит в небо. Его манят звезды. Он стремится в космос. Его не страшит неизвестность, он победит бесконечность, миры и пространства. Что потом?
Человек идет по земле. Он смотрит на небо, он видит звезды. Ах как было бы ужасно, если бы не было звезд! Ой сколько их! Выбирай любую! Она непременно твоя! Не хочешь? Живи так, без звезды. В самом деле зачем она тебе?
А вам нужна Звезда? А сколько? А какие? Заходите завтра. У меня учет. Да. Нет, через неделю пожалуй.
Так-так-так...Одним нужны маленькие, да побольше. Другим нужны синенькие, да потяжельше. А какой бардак у меня на небе! Кто-ж это их так порассыпал? Перемешал друг с другом? Но ничего! Я открыл великую тайну! Я один теперь владею всеми этими звездами! Странные они, эти людишки! Ну никак они не могут без звезд прожить. Хе-хе...Прошло то время, когда каждый выбирал себе звезду. Когда звезды выбирали нас, вели нас по жизни и даже уносили с собой на небо! Теперь Я! Я один владею целым небом звезд! Хватит им бестолку висеть на небе! Я приберу их к рукам! Я открою звездную лавку!
Так-так-так... С чего начать? Да, непременно с созвездий! О, это самые яркие, самые дорогие звезды! Я соберу из них новые созвездия! Какое хотите? Нет это продано. На заказ - дороже. Деньги вперед! Зайдите через месяц. Хе-хе...Так-так-так...Сюда желтенькие, сюда синенькие, сюда туманности. Да, туманности отдельно. Слишком мелкие. Эти - потом. Сюда кометы. Ах черт! Хвосты-то, хвосты-то! Что мне с ними делать?! Придется вот так, смотать и сюда подвесить.
Ну вот. Порядок. Заходите покупайте! На любой вкус! Всем хватит! И приходили люди. И отдавали деньги и все сокровища свои и богатства. И уходили по домам - каждый со своим. И уносили - кто в кармане, кто в платочке, кто в кувшине, кто в мешочке, кто в сумке, кто нагружал целую машину. Плати - не скупись! Всем хватит!
 И были люди счастливы - каждый со своей звездой, созвездием, кометой. И ходили в гости, и показывали друг другу свои звезды, и снова прятали их по своим домам.
 И стал владелец звездной лавки сказочно богат, а звезд у него не убавлялось. И выходил он ночью на улицу, и смотрел на одинокую луну. Кряхтел и говорил: ммм - дааа...Заходил обратно в свою лавку, открывал замки и двери, отпирал шкафы и сундуки, развязывал узелки и раздвигал тяжелые шторы. Смотрел на свои неземные сокровища, кряхтел и говорил: ммм - дааа...
 Но вот однажды, а потом все чаще и чаще стали приходить к нему недовольные покупатели. В чем дело? Что такое? Да что вы?! Как же так?! Да сам ты...
В общем, стали гаснуть звезды. По одной, целыми созвездиями, целыми букетами гасли кометы, растворялись куда-то туманности. Гасли звезды в кармане, гасли в платочке, пропадали в кувшине, в мешочке, исчезали сумками и мешками, и даже целыми машинами! Эй, лавочник! Что за дела?! Что за товар ты нам подсунул?
 И не было предела возмущению недовольных людей, и не было сил выслушивать обидные оскорбления.
 А что я? Все у меня есть. Богатства мне не прожить, звезд у меня не меряно! Эх-х-х-ххх!!! Да нате! Вот! Вот! Что? Не унесть? Э-э-эй! С полу подыми! Да что ж ты! Ведь растеряешь! Просыплешь, не донесешь и половины! И роняли, и просыпали, и падали, и гасли, гасли, гасли...
 Только солнце светило по-прежнему, выполняя свою работу, мало задумываясь над тем, что под ним происходит. Лишь добавилось немного маленьких пятен на нем. Но никому это было не интересно. Да луна повернулась обратной своей стороной, да никто этого не заметил.
 Любимая! Я подарю тебе эту звезду! Нет?! Эту? А? Уже есть? О...целая куча! Что? У него лучше? А? Больше, да? А катись ты!...
 Синенькие. Желтенькие. Тут кометы. Так...Что здесь? Ах да, созвездия. Новые. Старые? Ну-у-у ...Кто-ж теперь вспомнит? Ты под каким родился? А-а-а! Под своим! Ну-ну-ну...Чего ты? Я так просто, под своим, ну, конечно, под своим. Нехай себе под своим...
 Да-а-а...Великая моя тайна! Несметны мои богатства. Я один! Я- первый! Я знаю! Я владею! Я даю!!
 Чего ж они все? Что же им надо? Чего им не хватает? Чего они делят? Ссорятся, дерутся...Скучают...О чем?
 Скучно. Тоска какая! Выйти что-ли, посмотреть на небо?... Мм-мдаа..
 Что? Заменить? Выдать новую? Знаю, знаю, гаснут, гаснут. Что поделать, ну гаснут.
 А как бывало...Вот где мудрость и покой. Но черно небо. Ой...Чего это с луной-то? Да ну ее совсем!
 Вот и повладел я, почитай, всей вселенной! Ух-х-х ты! Да так и не постиг всей мудрости и простоты, необъяснимой красоты моих созвездий! Зачем загораются? Отчего гаснут?
 Да чего же они?! Променяли свои богатства на звезды, из-за звезд теперь передрались все!
 За звезды все воюем, да по Землю забыли. Бесконечность укрощаем, вечность им подавай! А вот она! Под ногами, нагнись, сорви листок, подержи его на ладони. И друг другу никто не нужен, и дуг без друга прожить не можем. Я и листок.
 Так от чего же они гаснут? А может выпустить их на небо? Эй, Люди! Распахните окна! Хватит ссориться! У нас еще много звезд! Они горят еще! Еще не поздно! Не погаснут без любви нашей и без согласия! Пуста моя звездная лавка! Свободен я, свободен и счастлив!
 Эй, звезды! Вы слышите меня? И я тоже! И я без вас! Да как-нибудь! И вы ко мне! А как иначе? Да куда ж я денусь? Вот смешные! Буду! Непременно буду!!!
ГЛАЗКИ-ЗЕРКАЛЬЦА
Родилась на земле однажды девочка. Росла она, росла, была как и все её подруги. Только очень молчаливая. И была в глазах её какая то бездна, казалось, весь мир тонет в них. Она почти никогда ни о чём не спрашивала. Казалось, что узнаёт она этот мир одними только глазами. Узнавала мир таким, какой он есть, а не таким, как о нём говорили словами. А слов было так много, что про некоторые уже и не помнили, что они означают, а другие слова стали означать не то совсем, что они означают на самом деле. Поэтому девочка смотрела в мир, и казалось, она понимала его, часто совершенно не понимая того, что говорят о нём взрослые.
Бывало, и взрослые над ней подсмеивались, и дети дразнили за то, что была она молчуньей. Но иногда она отвечала обидчикам. Её бездонные глаза вдруг обретали иной смысл, иное выражение. Бездна сменялась в них безжалостным зеркальным отражением. И тогда взрослые пугались её, а дети убегали или прогоняли её прочь. Скоро ей и вовсе не стало места в родном селении. Тогда отправилась она в путь.
Люди помогали девчушке, давали в разных местах и хлеб и кров. Они просили её рассказать о других людях. И она рассказывала, и все смеялись или печалились. Тогда просили рассказать о разных местах, и люди удивлялись, радовались или пугались. А когда девочка рассказывала людям о них самих, о всём том, что видит она сейчас здесь, люди злились - и снова её выгоняли. Так и ходила она из края в край, пока не попала в одну страну.
Никогда раньше ей не приходилось видеть того, что увидела она здесь. И впервые не могла она понять, что происходит. Она не знала даже таких слов, чтобы рассказать об этом.
Люди беспрестанно что-то делали: - перевозили с места на место камни, песок, глину, торф, землю. Одни рыли каналы, другие перекачивали мутную воду из одного канала в другой. Одни выстругивали из досок подобие деревьев, другие красили их разными красками и втыкали их среди камней. Тут же приходили ещё одни, вырывали эти "деревья", делали из них краску и доски, и увозили камни в другое место. Невдалеке несколько машин грели воду в озере, а на другом берегу стояли пушки и стреляли в небо. Вместо глаз у людей были стеклянные бусинки. Все что-то бормотали, но друг друга не слышали. Казалось, каждый занимался очень важным делом, но никто не помнил, когда это началось и для чего. И каждый был уверен в своей правоте и знал - как надо. Девочке показалось даже, что все были довольные, до тех пор, пока не сталкивались друг с другом. Тогда они дрались, и, обессилив или убив кого-нибудь, расходились. И снова были довольные.
Никто ни о чём не спрашивал. Никто не веселился, не злился, не прогонял её. Девочка была свободна делать здесь всё, что ей вздумается.
Но она покинула эту свободную чудесную страну, полную занятыми довольными людьми. И, чтобы не быть гонимой из других мест, стала она придумывать сказки, хотя в этих сказках не было никакого вымысла, и не всегда были они весёлыми, за что прозвали девочку "недобрым сказочником". Но никто за это её и не прогонял - ведь это были сказки, - байки, выдумки, ерунда. Да и некогда было уже слушать сказки - нужно было возить камни, рыть каналы, греть озёра, красить деревья, стрелять в небо. Да и мало ли других важных дел на земле?
И вот что удивительно. До той поры, пока рождаются дети, появляются то тут, то там такие вот девочки, с бездонными глазами. С виду обыкновенные, но есть в них что-то такое, что очень трудно разглядеть и разгадать. Казалось, по ту сторону глаз - иной мир, которого никто не помнит. Вот бы успеть заглянуть, успеть увидеть и разглядеть его, найти время в череде бесконечных важных дел, пока не стали эти глаза зеркальцами, стёклышками, бусинками.
КАРТИНКИ
НЕУЧЁНЫЕ ЗАПИСКИ
ИЗ ЖИЗНИ РАСТЕНИЙ
Синие цветки незабудок печально глядели в окно. Они тянулись к дневному цвету своими тоненькими стебельками. Там, за окном, было солнце, зелёный луг, росли деревья. Ветки сирени отвернулись в другую от незабудок сторону. Они так долго жили в одном стакане, что сильно надоели друг другу. Сирень поникла головой, и уткнулась цветками в стол. Им было всё равно – синее небо, синие незабудки, синяя скатерть. На стене размеренно тукали ходики.
В первый день, когда букет поставили на стол, цветы вертели своими головками в разные стороны. Так было им всё интересно! Картины на стенах, тихая музыка. Эта музыка не была похожа на жу-жу, к которому привыкли цветы. Она была как лёгкий ветерок, как тёплый дождь. Цветы глазели во все стороны, и говорили тихо: - Ах-ххх! От этого комната наполнялась нежным ароматом.
Но что за жизнь в стакане? В стакане жизни – двести граммов. И через несколько дней цветы лежали вниз головой в мусорном ведре.
* * * * *
 Из рамки, что висела на стене, цветным отражением лета, смотрели в комнату цветы сирени и незабудок. Они были, как живые, и от этого в комнате пахло летом. Мороз заглядывал с улицы в комнату, смотрел на картину, и в оконной раме, на стекле, вдруг расцветали букеты, вытканные тонкими иголочками льда. За столом, покрытым синей скатертью, сидел художник. Он смотрел на замысловатые узоры, которые закручивал на стёклах мороз.
ИЗ ЖИЗНИ НАСЕКОМЫХ.
В нашем доме поселились муравьи. Они деловито шарятся по углам, хватают, что-ни-попадя, и куда-то тащат. Это рыжие лесные муравьи, и на самом деле в доме они не селились. Дом у них свой, - по соседству. Это муравейник. Но хозяйство муравьиное не ограничивается одним муравейником. Их дом гораздо больше. Рядом с домом-муравейником растут молодые берёзки. На этих берёзках муравьи пасут своё стадо тлей. Одно маленькое стадо пасётся на крапиве. Ещё вокруг муравейника растут старые ели. Муравьи мчатся навстречу друг другу, вверх – вниз по шершавым еловым стволам, до самой макушки, разбегаются по размашистым веткам.
Муравьи забегают на огород, посмотреть – что там? Иногда им удаётся добыть большого толстого червяка.
Мы живём в доме, ходим на огород, ломаем веники из берёз, рвём крапиву на суп, качаемся в гамаке, подвешенном между ёлок, и собираем шишки. Муравьи не замечают нас. Им нет до нас никакого дела. Они и не знают, не думают о том, что мы реально существуем. Если кто-нибудь из нас наступает на муравьиную тропку, для муравьёв это – маленькое стихийное бедствие. Но не более. Несчастный случай на дороге.
Муравьи поселились на этом месте много раньше, чем был построен наш дом. Так в муравьином доме поселились люди.
* * * * *
Есть у рыжих лесных муравьёв родственники – маленькие чёрные мураши. Наверное, они земляные. Живут они где-нибудь под чем-то: под камнем, доской. Там у них яички, как в инкубаторе. А стоит приподнять укрытие – мураши разбегаются и утаскивают своё потомство в норки. Любят они поселиться под консервной банкой или даже корытом. Если нет под рукой подходящей банки или корыта – то делают мураши рыхлые такие, рассыпчатые домики из глины или песка. Чтобы домики не рассыпались, чаще делают их в кустике травы. Смотришь – такие холмики-кочки.
Попадаются среди чёрных мурашей полностью пропащие граждане. Такие опустившиеся насекомые заполонили нашу кухню. Они ведут себя там так, как тараканы. Но едят исключительно сладкое. Не знаю, попадают ли на кухню уже деградированные субъекты, или они теряют совесть потом, побывав на кухне и отведав сладкого. Во всяком случае, они определённо имеют склонность к этому. Среди рыжих муравьёв таких отщепенцев я не встречал.
Видимо, когда у чёрных мурашей появляется в достатке сладости, они перестают думать о своей муравьиной работе. Живут на кухне, как тараканы, и никого не боятся. Один такой, самый опустившийся, опустился на дно сахарницы. Он совсем, видимо, одурел от счастья, - стал вместо чёрного каким-то прозрачным, а на брюшке – жёлтые полоски, как у осы. Если где-нибудь подтечёт варенье, то у мурашей – настоящее пиршество. Они лезут по спинам и головам, втаптывают нижних в варенье. и вообще ведут себя крайне неприлично.
Вообще любое изобилие развращает кого угодно. Даже муравьи теряют свой муравьиный облик. Впрочем, как ведут себя голодные муравьи – я не знаю.
ИЗ ЖИЗНИ СОБАК.
День не предвещал ничего. Ни плохого, ни хорошего. Мокрая трава от утреннего тумана, вчерашний снег под забором. Низкие тучи. Не хотелось даже носа из будки казать. Может потому, что стояла такая непогодь, собаку и пригласили в дом. Здесь было тепло, правда, немного шумно. Но пахло хорошо. От всего этого настроение у собаки улучшилось, и лежать в углу у стенки стало скучно. Улучив момент, собака выскользнула на улицу. И, как бы вы зацепились рукавом за крюк, так зацепилась собака носом за запах. Так вот пахло в доме. Также пахло где-то что-то на улице. Не придав этому большого значения, собака стала носиться. Она бегала вокруг дома, кругами по поляне. Знакомых собак по близости не оказалось, и поэтому носилась она сама с собой. Потом собака полаяла на всякий случай в разные стороны. А случаи всякие бывают: то корова, то кот. А то, глядишь, - сорока.
Поносившись и полаяв, собака пошла на веранду, дверь в которую была открыта настежь. Здесь у неё стояла будка. В дом никто собаку не пригласил, она залегла на своё место, и начала было думать. Но думать особенно было не о чем, и собака стала дремать. Вместе с дремотой в будку проник знакомый уже запах. Пахло близко. Рядом.
Из всех слов собака лучше других знала «можно» и «нельзя», что то же самое, что «фу». Что можно, а что нельзя, ей говорили хозяева. Вообще-то она хорошо понимала, но, если хозяев рядом нет, то собаку терзали сомнения. Что нельзя – можно? А которое можно – нельзя? Не находя скорой подсказки, она привыкла поступать по своему усмотрению.
Голодной собака бывает не всегда. За то всегда – любопытной. Это нам кажется, что собака всегда есть просит. А она – так просто, пришла посмотреть. Интересно же. А что вкусно – то всегда само сбой интересно. Лучше всего разбирается собака в запахах. А кто в чём разбирается, тот тем и интересуется.
Интерес выгнал собаку из будки, а нос привёл к тумбочке. На тумбочке стоял торт, испечённый с кофе и шоколадом, пропитанный ликёром. Собака села напротив, и стала думать, что можно, а что фу. В миске, рядом с будкой, было можно, но пусто. И собака засомневалась. Если «можно» нету, а «нельзя» есть, то почему бы не съесть? - А потому, что «фу», - рассудила собака. - Я же умная, - подумала собака, и пошла в будку.
Но заснуть не получалось. - Вот дадут мне поесть. А запах – не тот. А тот? Интересно, каков на вкус этот запах? На запах – вроде ничё. Даже очень ничё. Может, вдруг это для меня и поставили? Думают, мол, собака – не догадается. А знаете, как по-английски собака? – Дог. Догадливая, значит. Я же умная, - подумала собака, и вылезла из будки.
В следующий миг ничто не смогло бы остановить собаку. Механизм поглощения пищи работал автономно, и процесс этот не зависел ни от собаки, ни от её хозяев. Тем более, что тут и есть то особенно нечего было. Тортик проскочил в три приёма.
Ну и что, - думала собака, - и совсем не больно. Хотя она и старалась, визжала жалостно, от души, когда хозяин, тыкая её носом в тумбочку, трепал за загривок так, что шерсть разлеталась. Собака поджала задние ноги, за которые её вытащили из будки после того, как торт исчез. Ну и что, - подумала собака, - что задница болит.
Жуткая смесь из кофе, какао, ликёра, масла и яиц, журчала в желудке, ударяла почему-то в голову и в лапы. Будка медленно поехала по веранде, потом выпорхнула на улицу и стала летать по двору, качаясь в разные стороны. Время от времени она переворачивалась вверх ногами, и собаке всё время приходилось вертеться, чтобы не вывалиться. А будку болтало так, что голова кружилась, и начало тошнить. В какой-то момент будка приземлилась, и собаке удалось выбраться из неё. Но и на улице было не легче. Погода вконец испортилась, ветер метался и трепал собаку, деревья качались и расшатывали двор.
Проснулась собака в своей будке. Вылезла, оглянулась, обнюхалась. Всё было на месте, по-прежнему. Во рту было кисло, на душе – нехорошо. Собака потянула носом к тумбочке, - ничего интересного.
-Нет ли там сорок, или котов? - подумала собака, и пошла носиться по двору.
НОВАЯ СКАЗКА:
Ты любишь смотреть сны?
А как ты думаешь, цветы и деревья - спят?
А сны они видят?
Интересно, какие сны видит сейчас сосна, например?
Хочешь узнать? А это очень просто - представь, что ты - дерево, сосёнка.
Итак, спокойной ночи, деревце!
И вот снится тебе тёплый дождичек, и щебет птиц в твоих ветвях. И тёплый весёлый ветерок, поиграв, запутался в кудрявых кронах!
А то приснится шум мотора. И визг пилы, удары топора.
Вздрогнут тогда деревья среди ночи, заскрипят в лесной чаще старые ели, затрепещут молодые осинки, и слышно, как потрескивают в морозном лесу стволы берёз.
Вот такие сны снятся, наверное, деревьям. А что приснилось тебе, когда ты была сосёнкой?
А представь теперь, что ты - цветок. Это совсем нетрудно, правда?
И видит цветок такой сон.
Снится тёплое солнышко.
Снится жужжистый шмель и лёгкие крылышки мотылька.
А ещё снится, как бежит по зелёному лугу босыми ножками какая-то девчушка, и вот видит она цветок, срывает его, и они уже вместе кружатся над поляной, порхают в одном хороводе с бабочками и стрекозами. И кружится голова от танца, и кивает тогда цветок во сне, раскачиваясь на тонкой ножке!
А потом снится ему, как стоит он в красивой вазе, возле зеркала.
Но короткие летом ночи, и цветку не суждено досмотреть свой сон до конца.
Снятся цветам и страшные сны, когда они, сорванные для забавы, валяются в пыли у дороги.
Тогда можно увидеть на цветках капельки слёз.
Но это плохой сон, и когда цветок проснётся, его слёзы превратятся в росу.
* * * * *
Дохнуло море синее – поднялось облако туманное. Полетело облако над равниной русской, полравнины накрыло. Долетело до Урала – зацепилось за Конжак. Рассердилось. Стало тучей серою. Повернулась туча, хотела съехать с горы – наползла брюхом на Хребет Уральский. Перескочить хотела – напоролась на Денежкин Камень. Стала туча раскачиваться на двух великанах, Конжаке да Денежкином, и расплескалась вся. Расплескалась да опрокинулась. Исцарапалась о гребёнку старых елей, повисла клочьями на кедровых лапах. Думала – придётся тут навсегда остаться. Наполнила реки до краю, напоила болота. Взмокли стены, дрова, заборы. Мы и не заметили за серой пеленой, как окрасился лес жёлтым, как полетел первый лист. Подул холодный ветер и пришла зима. Обернулась туча белым покрывалом и уснула до весны. Чтобы проснуться звонкими ручьями, придать земле новой силы, поспешить к океану и вернуться облаком обратно к нам. И я говорю: «До свиданья, речка, облако – привет!»
* * * * *
Осень нынче какая-то ленивая. Как старый грузовик, буксует на раскисшей дороге. А над домами висит туман. И прямо над трубами родятся то капельки дождя, то иголочки снега. И неторопливо скатываются по крышам вниз. Снежинки задерживаются на травах , ложатся на доски. А капельки прячутся под листья, в душистую землю, вбирая в себя нежные запахи Осени, чтобы напоить ароматами весенние цветы и травы. А пока буксует Осень на старом грузовике по раскисшей дороге, за сопкой притаилась Зима. Там, на сопке, несколько дней уже лежит снег. Пока ещё нет морозов, Земля примеряет новые, белые наряды, не в силах отказаться от ярких осенних красок. Но замостит Зима морозом лужи, умчится Осень на старом грузовике, и запахнётся Земля белым покрывалом. И, когда выглянет низкое, зимнее Солнышко, раскрасится покрывало ярчайшими цветными искрами. И будет пахнуть арбузной коркой. Будет тепло и уютно сидеть у раскрытой печки, поливать маслом квашеную капусту, хрустеть солёным грибком, и думать о лете, вспоминать осень, ждать весну.
* * * * *
– Как приходит весна? С говором ручья, с гомоном птиц, с зелёным гудом молодой листвы.… Кажется, где-то я уже читал про это…
А как приходит зима? Тихо, пушисто, как кошка на мягких лапах. Никто и не заметит, а утром глядь из окошка – зима! Тихо, покойно всё. Только если ты в лесу, - слышно, как шелестят снежинки, падая сквозь ветки. А вот нынешняя зима не понять что. То снегу насыплет да приморозит, то оттеплит да слякоть развезёт. А то дождём брызнет, да опять приморозит. Вот так, то валенки промочишь, то в сапогах ноги разъезжаются. Скользко. Срам. Будто куражится кто. Брякнется прохожий, - либо нос расшибёт, али сломает себе что, - вот весело! Машину крутанёт на дороге, грузовик в канаву спихнёт. Потеха! Ну и что это, зима, скажешь? - Срам. А того не знаешь, что я скажу. Кто зимой главнее всех? - Дед Мороз. Работы у деда – уйма! Всех спать уложить, снегом укрыть, озёра, реки замостить, да ещё, чтоб порядок был. Тут не до красоты. А без красоты – скучно. На то и внучка – помощница, Снегурочка. Уж чего только из снега она не повыдумает. Всё нарядит, - красота! Вот любого спроси, - как зимой у нас? – Зимой у нас красиво, - скажет. А что холод, – так что говорить? Само собой. Холод – это благодать. Как же без холоду? Пропадёт всё, и картошка, и моркошка. Скиснет всё до весны, - у кого что есть. Мы с Морозом ладим. И Снегурку любим. А про то я не сказал, что есть у деда у Мороза внучек, - неслух и проказник, - Предзимок. Любит его Солнышко, Осень балует. А за баловнем – глаз да глаз нужен! Если доглядеть не умеешь, или не досуг, - то и не балуй дитя! Вот нынче, завернул дед Мороз к леснику знакомому, да и просидел в избе у него чуть ли не весь ноябрь. Оставил внучка без глазу. А как чаю то нахлестались, да байки все пересказывали, - засобирался Мороз дальше идти. Шубу запахнул, валенки с печки снял, сунул ноги. На крыльцо то вышел, – Ба! Куды ж в валенках идить? Ах Предзимок, вот проказник, опять с Солнышком заигрался, снова Осень бузкается с мальчишкой, уходить не хочет! Слякоть да сырость на дворе, и на шубу сверху каплет! Хоть сапоги да куртку у лесника проси. А ты видел деда Мороза в куртке да в сапогах? Срам! Крякнул дед, шапку нахлобучил, чтоб глаза не видели, и пошёл хлюпать валенками по дороге. С лесником забыл проститься. Шуба нараспашку, - душно. Посохом оземь стучит. Где стукнет, - там лёд, сучья инеем звенят, кора на деревьях лопается. Так и вломился дед Мороз в деревню. Треск такой стоял от досок, стен, настилов да заборов! Такой грохот слышался с озёр. Вот как лёд давило! А Предзимок ускокал к югу, там ему и место. Не то получил бы тумаков от деда. А тумаки у деда Мороза горячие, - затылок мёрзнет, чешется потом неделю. Но долго дед сердиться не любит. Тут Снегурочка подоспела, за дело принялась, красоту навела. А когда красота кругом, кто ж сердиться долго будет? Зимой только ленивый долго сердится, а у деда Мороза дел – вагон. Вон и Новый Год скоро!
ЗАПОВЕДНОЕ
ЛЮДИ И ГНОМЫ. ДОМА И ДЕРЕВЬЯ. Сказка.
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ. ЖИТЕЙСКАЯ.
Стоял дом. И стояли деревья. Деревья - это лес. Лес - это тоже дом. В доме возле леса жили люди. Давайте познакомимся: Мама, папа, и дети. В лесу возле дома жили гномы: мальчик, его брат и ихний дедушка. Жили долго. Пока всё.
ЧАСТЬ ВТОРАЯ. ПРИКЛЮЧЕНЧЕСКАЯ.
Нашли как-то гномы в лесу старую швейную машинку. Её выкинули из дома неподалёку, потому что хозяева шить разучились.
Затащили гномы свою находку в свою пещерку, поставили в угол. Глядят на неё и думают - это что-ж такое, и что мы с ним делать будем?
И тут дедушка, который видел однажды, давным-давно, как эта штука работает, сказал:
-Эта машинка для того, чтобы шить одежду и мешки. Нужно посмотреть, работает ли она, и заправить в неё нитки.
-Да что ты, дед! Где это ты такое видел?! Да зачем нам это надо? Сейчас в нашем лесу столько всего найти можно, а уж одежды-то для нас, гномов, - всякой! Да и у людей мы ни разу такого не видали. Выдумываешь ты всё!
Братья то и сами видели, что вещь эта интересная, сложная и даже красивая - с чеканкой, с орнаментом и блестящая. И они чувствовали: такая вещь должна быть полезной. Но в чём? - понять не могли.
-Ура! - воскликнул старший брат-гном. - Я придумал! Эта штука - колоть лесные орехи! Сюда - клади, тут - крути!
Но, наколов немного орех, гномы заподозрили, что это не очень-то удобное занятие. Особенно после того, как колёсико почему-то перестало крутиться.
Много сил и времени ушло на то, чтобы починить машину.
- Идея! Эта машина для забивки гвоздей в доски! - сказал гном младший, - Сюда вставляем гвоздик, подставляем доску - и - крути!
Скоро в доски были вбиты почти все гвозди, но тут кто-то сказал вслух, но как-бы про себя: - а зачем....?
Гномы растерялись - никто не знал точного ответа. Вопрос завис под сводом пещеры и рассыпался об пол сам собой, когда вставлять гвозди стало некуда. Целую неделю братья чинили машинку, вытаскивали гвозди и потом долго ковыряли в задумчивости ногтями дырочки в досках.
- Хорошие были доски. - вздохнул младший, грустный гном, искоса поглядев на машинку.
- Всё равно она ценная! - перехватил косой взгляд своего брата старший, атлетического телосложения, гном. Это он нашёл машинку, и тащил её на своих плечах через весь лес, - Только мы не знаем, в чём её ценность.
Тут из угла пещеры прошаркал башмаками старый дед. Он достал из мешочка нитки, выскреб из коробочки иголку. Что-то там поколдовал у машинки.
Уставшие от забивания и выдёргивания гвоздей внуки сидели в глубокой задумчивости над новыми идеями. Идеи пробегали шустро, как мышки. И даже не каждую успевали ухватить за хвост. Увлечённые своим занятием, гномики не обратили внимания на деда. И только когда старик зашаркал обратно, грустный гномик воскликнул:
- Ого, дед!! Откуда у тебя новый колпачок взялся?
Дело в том, что наши приятели давно уже не носили колпачки. Почему-то они не находили их в лесу, и носили шляпы, кепки...
- Конечно, эта штука, может, и шьёт. - сказал атлетический гном, - Но это - не главное.
Грустный гном держал в руках свою детскую маленькую панаму и тупо глядел на неё. Потом незаметно швырнул в камин.
- Какой я дурак! - Воскликнул гном - атлет. Грустный гном вздрогнул, и погрустнел ещё больше. Ведь эта мысль пришла к нему раньше, когда он разглядывал свою панамку.
- Ведь это же - музыкальный инструмент! - заключил старший брат. "Да, так оно и есть ", - продолжал свои размышления грустный гном, глядя, как колыхается пеплом в камине его головной убор.
А брат-атлет натянул тем временем струны на ящик машинки, приладил щепку к зубчатому колёсику, повесил сверху колокольчик, подложил кверху дном пустую банку.
....О , как жаль, что вас там не было! Это было настоящее нон-поп-шоу! Гномы ударили по струнам, затрещали трещотками, крутилось колесо, машинка пела - чики-чики-чики... и ударяла в банку. Было очень весело. Тут прибежали соседи - гномы. Все они были в новеньких колпачках, и кинулись плясать и резвиться.
ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ. СЧАСТЛИВАЯ.
А когда все устали и сели пить чай, гости сказали:
- Ох, спасибо! давно мы так не веселились! А где же ваши колпачки? - гномы всегда за столом сидели только в колпачках, - Почему вы их не одели, ведь концерт уже закончился?
Старый дедушка тоже не надевал перед гостями свой новенький колпачок. Ему, старому, было стыдно, что у внуков на голове было то-же, что и в голове - что-то не то. А гости заметили мятую шляпу атлета и всё поняли.
- Ай-яй-яй! Да вы только поглядите, какая замечательная швейная машинка у вас стоит! - сказали гости .- А вы без колпачков даже!
-Да мы тут....- сказал атлет.
-...это... - добавил, выглядывая из-за его спины грустный гном.
-...... вот! - закончил глубокую мысль дед.
Они стояли, глядя в каменный пол. И ни одна новая мышка-идея в эту минуту по полу не пробежала. Было просто грустно.
- Да мы поможем вам! - сказали гости, - Эх, да если-б у нас была такая машинка! Мы вас научим!
- Да, вообще-то... - дед кашлянул, и достал из-за спины свой великолепный колпчок - мы тут сами ... вот!
- Ого! - сказали гости. - Ага, - сказали гости. Пошептались, переглянулись, и старший из них сказал:
- Вы - молодцы! И всё вы умеете. И идей у вас - много! И концерт ваш на швейной машинке - просто гениальный! Мы подарим вам гитару и флейту, а ещё барабан и гармошку. А ещё мы принесём вам иголки и нитки, цветные лоскутки. Только обещайте нам, что будете беречь свою находку!
- Ладно, - облегчённо вздохнул гном - атлет.
- Ура! - выскочил грустный гном. И все увидели, что это был Весёлый гном. Ведь был он грустным от того, что у него не было колпачка. А ещё они с братом очень любили музыку.
- Спасибо, - сказал дед, провожая гостей.
Старший из них вдруг оглянулся, будто что-то вспомнил:
- Можно, мы иногда будем к вам приходить, шить? - спросил он.
- Да, конечно. - расцвёл в улыбке дед.
- А ещё можно.... вы нам как-нибудь ещё сыграете?
- О да, да! - ответили гномики.
- Тогда заходите и вы к нам! -
- Придём, придём!
- Да, вот что ещё ... Вы лучше шейте сами, не собирайте в лесу всякий этот ... хлам.
Наши друзья как-то виновато переглянулись.
- Ладно. Конечно. Не будем.
Так и зажили они весело и красиво. Конечно хлам, который люди бросали в лес, их сильно раздражал. И, чтобы гномам-детям и гномам-внукам не пришло в голову его подбирать и носить, гномы берегли свою машинку и учили детей шить. Долго так жили. Пока всё.
ЧАСТЬ ЧЕТВЁРТАЯ. ЭКОЛОГО-ПРОСВЕТИТЕЛЬСКАЯ.
А однажды случилось вот что. Люди, жившие возле леса, вдруг начали замечать, что вещи и мусор, который они выбрасывали в лес, стали таинственным образом возвращается в их дом. Люди открывали бельевые шкафы - и на них с грохотом обрушивались пустые консервные банки. Просыпались от шума - и находили у себя на полу пустые бутылки и дырявые тазики. А прежде, чем обуть сапоги, - вытряхивали из них оказавшиеся там фантики, сломанные игрушки, жвачки. В открытые форточки влетали пустые коробки. Вдруг на крыше дома оказалась ржавая кровать. А на антенне повисла рама от велосипеда. А когда вода в колодце стала менять каждый день свой цвет, тут хозяин дома всё понял. Понял, как живётся обитателям леса рядом с их домом.
- Кто выбросил в лес краски ?!! - заорал он - Чтобы я этого больше не видел! Надеру всех, кто бросит в лесу хоть фантик! Кто оставит там хоть банку! Кто выбросит туда хоть башмак! Кто хотя бы жвачку там выплюнет!!!
А орал он совершенно напрасно. Все давно уже всё поняли, и просто стояли во дворе, смотрели и ждали, когда дядя успокоится.
И вы, наверное, тоже догадалась, и всё поняли. Да, да, да. Это маленькие гномики в цветных колпачках , по ночам, когда спали их родители, решили немножко прибраться. И люди простили им эту шалость, ведь люди были сами виноваты.
А чтобы и вам было всегда хорошо и уютно и дома, и в лесу, не забывайте о лесных жителях. И помните историю с швейной машинкой. Машинка должна шить.
 
ЮБИЛЕЙНАЯ.
Расскажу я вам сказку про старый, добрый, заслуженный велосипед. Такой простой и надёжный. Придумал его один дедушка, лет восемьдесят назад. И кто только на нём с той поры не катался! И чего только с ним за это время не случалось! А дедушка подкрутит - подтянет чего-то, где-то смажет - и опять велосипед едет! Только старенький стал дедушка уже. И отдал свой велосипед малым внукам своим. Да вот прокололись шины - то, поломались спицы, и смазка высохла, с руль свёрнут - наискось. Ничего, - думал дедушка, внуки починят. - Подросли вон, и не глупые. А уж внуки - то рады новой игрушке! Да вот беда - не едет! Да и что делать с ней, если честно - никто и не знает. И дедушка старенький уж, голос у него слабый. Не слышат внуки, что там им дед старый говорит про велосипед-то. ДА и услыхали-б, не будь сами такими шумливыми. И ну трезвонят по всем дворам - переулкам про свой велосипед! И ведь нету ни у кого такого!Теперича с четырьмя колёсами всё, да с мотором, да под крышей всё. А на дедушкином - то и ехать никто не умеет уже, да и педалей крутить не хотит никто. Ну и что? Внуки - то -рады! Вот и покрасили тогда они велосипед в зеленый цвет - чтоб красивей, значит, было. Красиво - то оно, конечно. А только - не едет! Тогда обклеили его наклейками - от жвачек. Как интересно! А ить - не едет! Съели тогда внуки по "сникерсу" ! Думаете - порядок? Нет, не порядок! Съели по "марсу" - опять там-же! Приделали к велосипеду фару. Светло - а ни-с-места! Взяли тогда материю, нарисовали на ней свой велосипед, написали " Да здравствует! " и натянули на раму. Крепко натянули. Ветер дунет - падает велосипед. Не едет. Приделали тогда клаксон. И ну :фа-фа!пи-бии! На весь двор. А дедушка - что дедушка? Куда его хриплый голос против клаксона - то?! Стали было приходить соседи - посмотреть на чудо технику - да, скучно - не едет. Да и надоело. Стали даже в окна ругаться, и закрывать их плотнее: больно уж шуму много - фа-фаа! пи-бии! Хоть бы уехали уж, со двора долой! Так вот и наигрались внуки. Хотели было мотор к велосипеду приляпать - да не получилось чего-то. Сняли тогда с велосипеда и фару, и парус, и клаксон. Да и забросили дедушкин подарок в сарай. Ходят теперь по двору, кто фарой светит, кто наклейки по стенам клеит, кто - парусом машет, кто - клаксоном гудит. И зачем только нужен был этот старый драндулет?! И без него играться можно - так же! Лучше даже. Проще... Но представляете, вдруг кончился везде бензин - в сказках такое - запросто! Заперся тогда дедушка в сарае-то. Чё-то делал там, пыхтел, скрипел. Чего - никто не знает. Да только сел на свой велосипед-то. И поехал. Теперь далёко уж. А внуки всё пешком ходят. Всё машут парусом, всё светят - пи-бии, фа-фаа!
ГОРОД
Жил-был Город. Прекрасный город. И было у него три замечательные лошадки. Одна была белая, стройная, высокая, с красивой длинной гривой. Как и все лошади, белая лошадка работала. Работала она в чудесном парке, который был частью Города. Катала лошадка детей и взрослых на спине и в коляске, и все люди видели, как прекрасен и парк, и Город. Смотрели люди, любовались, и делали всё для того, чтобы сохранить Красоту. Они очень любили свою белую лошадку.
А был еще в Городе черный конь. Был он необыкновенно сильным и красивым! С утра и до ночи трудилось его мускулистое тело. Конь любил свою работу, и гордился ею, хоть и была она трудной. Но он знал, что никто, кроме него не сможет выполнить её. Любая работа была ему нипочём, и он с радостью справлялся с нею! И был славный Город сыт, обут и одет.
И была в городе еще одна лошадь. Была она старая, и никто не помнил, сколько ей лет. Старая лошадь была серая и ростом маленькая. Эту лошадь видели очень редко, потому что жила она в старом, глухом саду. Никто не знал, кто посадил этот Сад. Одни говорили, что Сад этот посадил Великий человек, другие говорили, что Человек сам появился из этого Сада. Но никто не спорил в Городе по этому поводу. Все знали, что серая лошадь была очень умной, и охраняла она Покой старого Сада, потому что жили в том Саду Память, Время и Мудрость. Никто не решался ходить в старый Сад.
Никто не смел нарушить Время, изменить Память, подчинить себе Мудрость.
Так шли годы. Рос Город, умирали и рождались новые люди, жители Города, менялись правители. И всегда, когда приходили трудные времена, когда люди забывали про свою белую лошадку, когда был болен чёрный конь, и не знали люди, что с ними вдруг стало, что им нужно делать, приходили люди к старой серой лошади, которая хранила свой Сад. И находили жители Города, что старый Сад всё молод, здоров и прекрасен, и что всё не так уж плохо.
И возвращалась людям память о себе, и время ставило всё на свои места, и мудрость подсказывала им, что нужно делать. Возвращались тогда к людям согласие и радость. Вспоминали горожане про прекрасную белую лошадь, лечили черного коня и помогали ему окрепнуть
И снова рос город, и стали все в городе жить хорошо. Так хорошо, что не обращались они больше за советом к серой лошади. Даже не помнил уже никто, зачем вообще нужен этот старый Сад, и что делать теперь с ним и с серой лошадью. Стали тогда люди рубить деревья в том Саду, и осушать в нём болота, перегораживать речки. Разбилось тогда Время, разлетелось на осколки. И бродила память по городу, не находя себе места. Покинула Город Мудрость. Серую лошадь поймали, запрягли в плуг стали распахивать землю в саду, чтобы посадить свой Сад, новый и правильный. А черного коня запрягли в красивую тележку, и стали погонять его, чтобы тот возил гостей по парку. Но тяжелый конь шёл медленно, своими мощными копытами разбивал он в грязь дорожки парка и улицы города. И тележка то и дело переворачивалась, за что хлестали плетью могучего коня. Решили люди, что белая лошадка теперь вообще ни к чему, но увидели что им вдруг стало нечего кушать. Тогда заставили белую лошадь помогать серой. Потому что серая лошадь работала плохо, оттого что была она маленькой и старой. Красивую белую лошадку заставили работать с утра до темна. Но она почему-то падала от усталости, едва дотянув до обеда. Тогда решили горожане вернуть черного коня на своё место, а по парку кататься на серой лошади, а белую лошадь решили съесть, но передумали и посадили в клетку. Потом сажали в эту клетку то черного коня, то серую лошадь. И спорили
горожане, и дрались друг с другом, забыв напрочь, кто они, и что - за - чем, не зная, что им делать. Пустел постепенно Город, зарастал парк, а в новом саду не росли деревья, не пели птицы, потому что каждый решал, что деревья растут не те, и что птицы поют не так.
Наступила долгая пора безвременья. Бродила беспокойная Память по ночам от дома к дому, собирала осколки Времени. И снились тогда людям во сне запретный Сад, прекрасный Парк, чудесный Город. Просыпались люди и думали - Ах, где же тот сад, и что это за Город!
И однажды собрала Память все осколки времени, тогда увидели горожане в них и узнали свой Город, и вспомнили про старый Сад, про белую лошадку, про черного коня. Но где найти и как вернуть тот старый Сад? Что сделать, чтобы снова поселились в нём Память и Время, чтобы вернулась когда-нибудь Мудрость? Тогда вспомнили про старую серую, умную лошадь и решили выпустить её на волю, чтобы она сама отыскала то, что осталось от старого Сада, и никогда не нарушать больше его покой. Чтобы жили в нём и не покидали Город Память и Мудрость, и никогда не останавливалось Время. Чтобы любовались Люди своим прекрасным Парком, и любили свой чудесный Город, хранили старый Сад.
ЧУДЕСНАЯ АБРИКОСИЯ
Стоял в одном тёплом море абрикосовый остров. Был он абрикосовый, потому что росли и зрели на нём круглый год абрикосы. Росли и зрели на нём абрикосы круглый год, потому что море было тёплое. И не росло на острове больше ничего хорошего, кроме абрикосов. Но за то было их много.
Жили в абрикосах абриконцы. Были они абриконцы, потому что жили только в абрикосах. А жили они в абрикосах, потому что ничего другого хорошего на острове не росло. Потому что остров - абрикосовый.
Жили абриконцы хорошо. Ну а как ещё можно жить в абрикосах? Ели они абрикосы, спали они в абрикосах, гуляли они по абрикосам, ныряли в абрикосы, любили абрикосы. Ну а как можно не любить абрикосы?
Одно было плохо - была в абрикосах заповедная косточка. И нельзя было абриконцам заглядывать внутрь этой косточки. Никто не знал почему - заповедано, и всё тут. Когда созревал новый абрикос, абриконцы перебирались туда, и не видели, что случалось со старой косточкой. Но и в новом абрикосе нельзя было заглядывать в косточку. В старых абрикосовых листочках было написано, что без косточки нет абиконцев. А ещё говорили, что в заповедной косточке - цветок. Что такого красивого цветка нет нигде больше. Абриконцы любили и очень гордились этим цветком. И берегли его так, что возле косточки и не селились даже. А так больше плохого в абрикосах ничего не было.
Так жилось абриконцам хорошо, что даже маленькое “нельзя” стало их раздражать. Потому что всё было можно, а тут видите ли - заповедано! А почему? Стало плохо. Задумались абриконцы и думали, пока не появились Учёные.
Так появились Учёные, и им было поручено думать дальше, а остальные опять стали жить хорошо. А когда Учёным надоело думать, они стали делать. И забрались-таки в заповедную косточку! И нашли в ней цветок. Но никому не сказали, а решили наблюдать долго, чтобы понять - зачем он такой красивый. Кстати, и ядрышко в косточке тоже оказалось ничего - вполне абрикосовое.
Поработав, Учёные снова стали думать. А подумав, брались за работу. А не подумав, не брались.
И разгадали наконец, что из этого цветка-то и получаются абриконцы! И сами удивились.
Но разгадка была такой сложной, такой долгой, что другим абриконцам снова стало плохо - “А чё там, а как там?”, - спрашивали, и подбирались к косточке уже вплотную, чего раньше себе не позволяли. Тогда учёные во всём и признались - “ Точно, - говорят, - без косточки не бывает абриконцев!” - только и успели сказать, а почему не бывает - не успели. Потому что кинулись все на заповедную косточку, чуть учёных абриконцев не потоптали.
Ах, как красиво! - любовались одни.
Ах, как вкусно! - распробовав ядрышки, жевали другие.
Нельзя! Нельзя! - кричали Учёные.
И учёных послушались, на всякий случай.
Но цветок -то разглядели, но ядрышко-то распробовали! И пришлось заповедную косточку охранять. Чего не было раньше, когда совсем хорошо ещё жили.
И вот шумят учёные своё -Нельзя!
И вот шугает всех охрана - Нельзя здесь!
И стали абриконцы их сильно не любить. И кормить даже перестали и тех, и других. Раньше то ели все как хотели, а теперь так много стало абриконцев, что приходилось одним кормить других, по очереди и по порядку - как кому повезёт. Такой порядок.
А как вспомнят, что там внутри косточки - так совсем нехорошо делается, потому как красиво, вкусно, потому как - нельзя.
И вот, чтобы всем хорошо жилось, решили наделать дырок в косточке, и ходить смотреть. Да и как беречь эту косточку, как гордиться и любить иначе, ежели не дают попробовать? Дырок наделали быстренько. Учёных не стали спрашивать. Потому как те по-привычке стали бы думать, потом делать. А думают они долго.
Но чтобы совсем не сердить учёных абриконцев - вдруг пригодятся? - решили ядрышко не есть, и одну-две косточки оставить-таки в покое. А учёные всё своё заладили - нельзя! заповедная косточка!
Решили разрешить тогда есть ядрышки тем, кто делал дырочки. А чтобы по-честному всё было и по учёному, поручили делать дырочки самим охранникам и учёным. Вот и получается - больше дырочек, - сытней охрана. Стала охрана сытой - добавилось и охранников для охраны. - Понаделали ещё дырочек. А некоторые учёные всё равно кричат - Нельзя! заповедано! А некоторые учёные не кричат - жуют. Так рассудили что тому цветку сделается? Вот так - одни жуют, другие кричат. Но есть и третье! Они не кричат и не жуют - думают. Заметили учёные абриконцы, те кто думают ещё, и другое. - Стало больше абриконцев. Стало меньше абрикос. Тесновато стало. Некоторые даже решили, что есть в другом тёплом море такой же абрикосовый остров да и сиганули вниз. Так никто и не видел их больше.
Но большинство всё-таки любили свой остров и деревья на нём и абрикосы. Потому как - абриконцы всё-таки. А лучше не становилось. Как так? Любим ведь. Охраняем же. И придумали учёные абриконцы. Не придумали - вспомнили! А вспомнив, вздрогнули, а вздрогнув, задумались и снова вспомнили, - “Что кричать? То, что без косточки нет абриконцев - все знают, никто не спорит. Вон сколько охраны, сколько дырочек, сколько абриконцев любит свой цветок и гордится им!
Но забыли мы, абрикосовые головы, рассказать - а почему нельзя трогать заповедные косточки, почему даже поселяться близко нельзя!?”. И стали всем рассказывать.
Но сказали абриконцы - “Раз вы такие умные заповедяне, водите сами нас в свои заповедные косточки, и рассказывайте, а то мы не поверим, и любить вас, и помогать вам не будем.”
А те опять за своё - нельзя да и точка.
Тогда другие учёные, прожевав, сказали - “Ладно, успеем. Всё расскажем - тогда все поймут сами, и никто не будет косточки трогать. Оставим одну-две дырявых на показ - и только. Снова тогда будет много абрикос. А то осталось три дерева - вот и столпились все на них. Ладно, успеем.” Так судили да рядили пока, последние косточки и продырявили. И ни одно дерево абрикосовое на острове больше не взошло. А не стало расти новых деревьев на острове - так и смыло его тёплым морем. Вместе с абриконцами. Не верите? Ну так пошли, может кто мне покажет хоть одного?
 
СКАЗКИ ДЕДА ЛУКИ
Встретил я его в верховьях Шегультана. Сидит на замшелой коряге под огромным кедром старик. Волосы нечёсаны, в окладистой бороде – смола от кедровой шишки. Подбираю с земли шишку, сажусь рядом. Так сидим молча. Заглядываю старику в лицо. Глаза у него лукавые. Видно, разузнал чего-то. Ждёт, когда спрашивать начну.
Здорово, дед Лука. Ну, чего новенького?
Да так. Всё – старенькое.
Сказывают, жили в наших местах речные люди. Руки у них, как руки – топором умели. А ноги вроде как у уток. И хвост был ещё – как весло. Делали они плотины на реках, строили хатки, еду готовили на зиму. Манси звали их инквой, а по нашему бобры, значит.
Всегда так жили вместе, бобры – речные люди, и манси –люди лесные.
Но пришли как-то другие люди. Все они разные были, но не было среди них ни лесных, ни речных. Были они сильные и жадные. А, может, плохо им жилось на свете, или кто-то их заставлял. Не знаю. Только стали эти люди леса разорять, горы рыть, речки спрямлять, болота сушить. И так они старались, что нечего стало делать в лесу лесным людям. Не стало леса – негде жить. И ушли манси. Кто – на Север, кто из «лесного» превратился в «разного», и стал «никаким».
Собрал тогда старый бобр-инквой всю семью, и говорит:
- Сказал мне ворон, будто слышал он от людей, что построили себе большое селение и каменную плотину, будто мех у нас хороший. И будто мы, извините, вкусные. Худо нам жить рядом с пришельцами. Того и гляди, выбьют нас всех на шапки, да и съедят. Что делать, куда же нам со своих мест уходить? Придётся нам в соседние земли идти, на Малую Сосьву. Слышал я, там бобры живут, а люди будто их охраняют – заповедник там.
 Собрали бобры нехитрый свой багаж, да и отправились в далёкий путь, нелёгкий. Так и ушли. Давно уже. Забыли про них люди-то. Только речка Бобровка осталась, да сопка Бобровая. А почему Бобровая? – Никто и не знает.
А недавно в наших местах тоже заповедник открыли. Может, поумнели люди? Не знаю. И как только прослышали про то речные люди-бобры, так сразу и решили вернуться. Поверили людям, стало быть. Пришлось им поселиться, правда, на новом месте, за Денежкиным Камнем. Трудно им здесь живётся. Река горная, капризная. Но бобры-трудяги сумели обустроиться. Дома-то всё равно лучше. Живут себе бобры, работают, радуются. И не знают о новой беде.
Слышал я, - толи живётся людям плохо, толи жадные они, толи заставляет их кто – а только задумали они разрыть гору Шемур, под которой поселились бобры. Не пойму я, - надо разрыть эту гору для того, чтобы вытащить из неё на землю какую-то отраву . И как только людям может быть нужным то, от чего всё живое прячется, гибнет, перестаёт быть?
Ну, про то, что там дальше будет, я не ведаю. Пусть про то наши внуки сказки сказывают, когда состарятся. А моя сказка кончилась. И, как будто, даже счастливо. Речные люди живут теперь вместе с нами. И поэтому сказка – продолжается. А умирает сказка тогда, когда кончается плохо. Тут уж – конец так конец. И ничего хорошего. Может, не станут люди трогать Шемур, чтобы сказки не кончились?
* * * * *
Сказывают ишшо такое. Будто черти любят баниться. Только баня у них – чёртова. У них же всё наоборот. Они же там в жаре живут. А как станет жарко невтерпёж, то вылазят они изо всех щелей и ям, и собираются на высокой горе – баниться. И уж как начнут они париться, так всю округу не то туманом, не то облаком накрывает. Пар то у чертей сырой, холодный. Так вот цельную неделю может такая погода стоять, аж киснет всё с сырости. А как отбанятся черти, так проветривают баню. Вот и жди – пока ветер не подует, и погоды не будет ясной. А то зимой станут черти баниться – так сразу оттепель, и давай пуржить, чёрте-что делается. А попарются черти – снова тихо, ясно и морозно. У нас гору эту так и зовут - Чёртова банька. Если кто про погоду спросит, так надо туда поглядеть, на горы. У нас на Урале погода такая, будто её и вправду черти делают.
ЗОЛОТОЙ ХРАМ
Гребень Золотого Камня напоминает издали полуразрушенные башни древнего замка. Одиноко торчит в стороне над лесом Останец-монах. А когда рассветный луч едва-едва скользнёт по горизонту, на каких-нибудь несколько минут окрасятся вершины золотом, в оправдание своему названию. Это очень важные минуты, и нужно хотя бы раз не пропустить их.
Мы шли в гору с дедом Лукой по серым камням. Вкруг также лежали огромные плиты, а выше них громоздились такие же серые и чёрные скалы. Небо было совсем близко, и воздух колыхался в солнечных лучах. День был в разгаре, удивительно тёплый и тихий для лохматой дождями осени. Горизонт утопал в дымке. Между камнями клочьями пёстрого цветного одеяла лежала тундра. Мы шли дальше и выше, на ходу подбирая с этих клочков, состоящих из сплетения мхов и корений, перезрелые ягоды шикши и голубики. Чем выше в горы, тем ближе, больше солнце. Тем слаще ягоды.
И вот мы на вершине. Словно огромная волна, застыл белым валом Большой Урал. Только не было под ногами этих вершин былого моря тайги. Квадратами шахматной доски лежали выруба. И на этом шахматном поле пешки-трелёвщики ставили могучим кедрам мат за матом.
Мы спустились с каменной вершины, и расположились на сухом, хрустящем клочке тундры. Над нами висели скалы, и, толи небо плыло над ними, толи скалы плыли в небо.
- Вот всё, что от него осталось, - оглядываясь на скалы, выдохнул дед Лука. – А когда-то храм тут стоял… Башни его торчали аж над тучами. Золотой был храм. Да ты не ищи тут золота, был тот храм вот из этих самых чёрных камней. А жили тут при храме восемь монахов. Вот у них то и было золото. Много золота, крепко монахи хранили его. В ту пору здесь одни только великаны жили. И монахи были великаны. И был среди великанов главный – Большой Урал. Это он наказал монахам хранить золото.
Но нет такого великана, чтобы не нашлось другого, больше него. Один такой шёл как-то вдоль хребта Уральского, с восточной стороны. Прогибалась земля под ним, становилась болотом. А где ступал он, там озёра теперь лежат. Жадный был великан, рыскал всюду сокровища, всё в мешок клал, да с собой волок. Заприметил он Золотой храм, стал к нему подбираться. Содрогалась земля под ним. Задрожали стены храма. И подумали тогда монахи, что – не удержать им храм. Не спасти золота. Решили они тогда идти к Большому Уралу, и унести всё золото с собой. Так и пошли – семеро на запад. А один, самый старший и большой из них, остался в храме, чтобы встретить жадного великана, задержать его, обхитрить, увести в другую сторону, дабы не отнял он сокровищ храма.
Монахи уходили всё дальше, а великан с мешком был всё ближе и ближе. Гул стоял от шагов его, и стены храма опутались паутиной трещин. Оставшийся в храме монах решил пойти тогда навстречу великану, надеясь спасти свой храм. Но было уже поздно. Не успел монах спуститься к подножью горы, как рухнули стены Золотого храма. И как только разрушился храм, в тот миг застыли и окаменели его монахи. Семеро так и не дошли до Урала. Золото растеклось песком по ручейкам и речкам, – поди, собери теперь. А великан тот с мешком вместе под землю провалился, со всеми его сокровищами, – поди достань. После уже перемыли тут люди все камушки в речках, - всё золото искали. И было…
 На припёке дед Лука задремал. Утомился. – И то, в его то года по камням да в гору… А я вернулся к вершине. В южной стороне блестели зеркалами озёра – Троицкое, Гольяново, Крылышкино… - Большой был великан, - всерьёз подумал я. С вершины горы останец-монах выглядел маленьким и беззащитным. Остальные семеро были далеко, в другой стороне, и едва различимы на фоне леса. На востоке лежал город. Глубоко под землёй доставал он себе богатства и славу.
БРАТ ДЕНЕЖКИНА
А ишшо сказывают, был брат у Денежкина. Был он как Денежкин, только голова у него была круглая, как шар. Такой задира был, просто срам. Жил он по другую сторону Сосьвы. Вот давай приставать он к Денежкину, кто кого через речку к себе перетянет. Уж как пристанет – не отлипнет. И стали два брата друг дружку тянуть. А ни один ни с места. Только Сосьву изогнули. До сих пор река в этом месте криво течёт. Будто кто её коленкой гнул. А брат не унимается, всё пристаёт к Денежкину. Давай, говорит, камни бросать, кто дальше кинет. Ну давай, говорит Денежкин. Только с условием. Если я дальше твоего брошу, то получишь от меня два щелбана! – Идет! Стал Денежкин камни кидать. Далеко летят, метко, в одну кучу ложатся. Стал его брат камни кидать – всё вкривь да вкось, да как попало. Всю округу забросал, а дальше Ваграна не кинул. Проиграл, брат, сказал Денежкин, - подставляй лоб! Щёлкнул раз – ушёл брат в землю по самые плечи. Щёлкнул другой – одна круглая макушка торчит. Раньше эту макушку так и звали – Круглая сопка. А камни, что бросал Денежкин, до сих пор лежат кучкой за Ваграном. Их так и называют – Денежкины Камушки. За то брат его накидал камней – куда ни пойдёшь, везде на камень наткнёшься. Лежат, как попало. Всё у брата вкривь да вкось, даже камни криво летали. Вот и Сосьву скривил братец возле себя, когда с Денежкиным тягался. Работали тут раз топографы, карту рисовали. А на карте вместо Круглой так и написали – гора Кривинская. А от щелбана Денежкина на этой горе вмятина осталась – озеро маленькое теперь, на самом верху, чуть сбоку, что ближе к Денежкину. Я сам видел.
СКАЗКА «ДЕНЕЖКИНА КАМНЯ»
Охоч до мёду был медведь. А всё как-то ему не доставалось. И тут попалось дерево ему, а на ём – колода. Не велика, не мала, а – с мёдом. То, что надо! "Ну-ка, взлезу-ка я на дерево!" – подумал медведь. Уж как не охота было лезти, - а что поделаешь? Мёду хочется, а мёд то на дереве! Вот и стал карабкаться. С одного боку, с другого – всё никак. Видят звери дело такое, - жалко стало. Медведь внизу мается, мёд наверху пропадает. И решили подмогнуть косолапому. Кто что поддел, подставил, поднапрягся, подтолкнул – толи общими усилиями, толи чудом каким – а оказался медведь на дереве. Вот уселся он, сунул лапу в колоду, попробовал, - хорошо! Высоко сидит, мёду много. Сорока тут же: " Крепче держи, Потапыч, колоду-то! Не ровен час, – обронишь! - Гляди за мёдом то! Не то отымут!". Да так и стрекочет, так и стрекочет! Не спит ночами медведь, - колоду держит. Не спит днём медведь, – сорока мешает. А тут белка на беду свою сподобилась запасы проведать – на дереве у неё запрятано. Ну и – скок на дерево, да и шмыгнула мимо колоды то! Медведь только лапой двинул, с перепугу за мёд, да с просони – да так и зашиб белку, - и сам не знает, как. Жалко стало. Стало стыдно. А сорока тут как тут: - " Не переживай, Михаил Потапыч! Всё уладим, всё нормально будет!" – И клюв свой в колоду – раз, другой… Сладко! И полетела по лесу, и ну давай кричать: "Злая белка хотела мёд у медведя отнять! Налетела на сонного, пришлось отбиваться!". "Вот так дела!" – подумали звери. "Ну и злыдня, эта белка! Поделом ей!"
"Поделом ей, " – подумал и медведь. И заел это дело медком.
Случилось зайцу мимо дерева бежать, к куму своёму. Как заприметил медведь зайца-то, - "Ах, -думает, - злодей! И тебе медку захотелось!". - Да как ухнет вниз покрышкой с колоды! И не добёг косой до кума. Одни уши остались торчать из-под крышки. "Фу, пронесло!" – облегчённо вздохнул перепуганный медведь, и заел мёдом. "Так его, нечего до чужого мёду глаза косить!" – стрекотала сорока перемазанным в мёде клювом.
Тут подошли к дереву кабаны. И давай под деревом чего-то ковыряться. Возят рылами в земле, на медведя с колодой и не глянут! "Чего это они?" – говорит медведь сороке. "Да, - свиньи!" – отвечает - "Им до мёду твоего не достать. Им и дела нет до него – они жрут, что попало – тем и довольны. Пусть копаются". "Пусть, - подумал медведь, - заодно и послужат мне – поохраняют. А я посплю тут". И уснул сладким сном.
Быстро как-то всё случилось: - На земле лежало здоровое дерево. Рядом, под тяжёлой разбитой колодой, лежал медведь, весь уляпанный мёдом, землёй и мухами. Кабаны разбежались. По перерытой земле, смешиваясь с нею, растекался мёд. Лишь сорока молча глядела на всё с соседней ёлки. Ей было жалко мёд.
 
ВОЛК
Он шёл по глубокому рыхлому снегу, сильно наклонясь вперёд. На голове его был капюшон, острым клином вытянутый над лицом. Очень длинные, согнутые в локтях руки, были тонкими, и едва не волочились по снегу. Лунный свет растворился в облаке тумана, и здесь, посередине озера, невозможно было определить, как далеко он от меня шёл.
Судя по размеру, он был совсем близко. Но окликать его мне не хотелось. Я стоял и ждал, что меня заметят. Он шёл поперёк моего пути, и немного навстречу, пока не исчез в тумане. Странно, - подумал я. – Сюда разве только туристы забредают. Но они толпой ходят, с двухэтажными рюкзаками. Ну и не по ночам же! А этот не шёл, а плыл, - видимо, на кисовых лыжах. Местный – попробовал усмехнуться я, хотя от чего-то было жутковато. Разошлись, ну и ладно. Я пошёл дальше, в надежде скоро увидеть его след. Но следа всё не было. В голову стала лезть всякая чертовщина, и тут я уткнулся в траншею. Тут я понял, что шёл он без лыж, а разглядывал я его более чем в ста метрах. Рыхлый снег и лунный свет не давали мне возможность оценить размер следа. Я заставил себя думать, что это был лось. Просто лось, - большой лось. Конечно, я видел только шею его, а вытянутая морда казалась капюшоном.
Наконец показалась тонкая полоска берега. Где-то здесь, среди редких сосен, стояла избушка. Луна уже закатилась за горы, когда из-под снега показался еле заметный холмик крыши. Хорошо ещё, совсем не замело, - подумал я. Подойдя ближе, я с удивлением заметил, что вход в избу как будто откопан. Странно. Обычно первым делом трубу откапывают, а трубы-то я и не заметил. Туристы, что ли, с газовыми горелками были, - печки не растопляли? Я снял лыжи, скинул рюкзак, впихнул его в сени и взялся за ручку двери, чтобы войти в избу.
Вдруг чья-то неуёмная силища взломила изнутри потолок утлой избёнки, и кто-то выпрыгнул через мою голову в чердачный проём. Я сидел, прижавшись спиной к стене, за распахнутой дверью, присыпанный землёй и мусором, которые обрушились на меня с потолка. Я не мог пошевелиться. Я не знал, что там, за этой дверью. Темнота и страх окружали меня, а разум съёжился в горошинку и молчал. Первыми «очнулись» руки. Я заметил, что шарюсь в темноте и судорожно ищу руками какой-нибудь предмет, тяжёлый и удобный в ладони. И тут в углу я нащупал железо. Это была пешня . Заполучив в руки пусть примртивное, но оружие, я начал немного соображать. Я поднял обеими руками перед собой пешню, и весь ужас, который держал меня в оцепенении, вырвался и полетел над лесом ужасным диким криком. Движения мои стали расчётливы и резки. Я переметнулся к рюкзаку, быстро залез рукой в его чрево, и извлёк фонарь. Какое-то время я не решался включать его. Мне было страшно увидеть то, чего я не мог себе представить. Темнота казалась мне другом и убежищем. Хотя я понимал, что темнота может быть убежищем не только для меня, и дружить с кем угодно. Яркий луч выдал меня, и выхватил из черноты дверного проёма круг света. С потолка свисало несколько досок, и чердачная пыль ещё висела в воздухе.
Получив свободу, очерченную лучом моего фонаря, я понемногу приходил в себя и начал устраивать ночлег. В избе не было ни следов, ни запахов. Когда доски потолка были уложены на своё место, я осмотрел избу. Нет. Ничего. Холодная печь и запас дров. Это было главное. Я вышел на улицу, огляделся. След уходил в сторону от озера. Я откопал трубу, и, когда в печке загудело пламя, а к щекам прильнул тёплый воздух, в голове появились бодрые мысли. А ведь испугался и он. Или оно? Ничего не хотелось. Тепло! Тепло смешивалось с усталостью, и наваливалось на глаза тяжёлым сном. Голова сама «отключилась», погасив всякие мысли.
Печь ещё не потухла. Луч света едва пробивался в занесённое снегом окно. Всё, что было прошлой ночью, казалось кошмарным сном. Я вышел на свет. Тяжёлые размашистые следы вернули меня в действительность ночного происшествия. Передо мной на восток лежало озеро.
Сквозь низкое солнце я едва рассмотрел две тёмные точки на снегу. Они явно двигались в мою сторону. Встреча с людьми в этой глуши, бывает, не сулит ничего хорошего. Но этой ночи мне хватило. Следы, оставленные ИМ, помогут отыскать союзников и среди людей. Хотя откуда тут люди? Зимой в горы не бегают. Тем более, сюда – не добегают. Да и не бегают по нынешним временам из лагерей. Скоро двое приблизились настолько, что можно было их рассмотреть. Они шли на широких лыжах, одежда и рюкзаки были одинаковые. У одного был карабин. Оба чёрные и бородатые. Приветствовали мы друг друга угрюмым «Здорово». Мужики были уставшие. Они коротко огляделись, ничего не спрашивали, подбросили дров в печку. Заварили чай. Один из них, сидя за столом напротив меня, показал красную книжечку – удостоверение – и представился:
- Инспектор Храмов. А это напарник мой. А Вы по какому делу тут?
- Да вот, всё некогда сюда было сюда сходить – всё дела, работа. Так вот, думаю, и совсем загнусь, а здесь, на Севере, не побываю. Я уже все горы излазил, а здесь не бывал. Вот и выбрался.
- Парк тут теперь, Национальный, - с ироничной важностью подчеркнул инспектор, - надо теперь разрешение брать. И кому взбрело в голову организовывать какой-то парк в этом диком месте? И то верно, одно место токо диким и осталось. В других-то местах всё перерыто.
Молчаливый напарник оказался научным сотрудником. Звали его Гена.
- Ты, видать, не один ночевал-то? – спросил Гена, намекая на щелеватый потолок и следы.
- Вы за ним идёте? – спросил я, - кто это?
- Знали б, не ходили, - ответил Храмов, - нафига это надо! Да токо науке всё – вынь да положь! А они спокон веку тут, и никто не зловил ни разу. Да и не трогали отродясь никого. Так всё, сдуру да со страху пропадают люди. А чё сюда шастать?
- Не ворчи, Храмов. Знаю, не любишь ты туристов. А скажи-ка, куда они деваются, туристы те же? А те, кто находятся ничего сказать не могут? Как память отшибло. А которых мёртвых находят, - отчего они погибли? Ведь чего только не напридумывали, а правды никто не знает! – заметил Гена.
- А нефиг тут шастать, - гнул Храмов. – Они думают, раз не Кавказ, то и можно тут так запроста. Потом выдумывают ерунду всякую – снежный человек, энэло!
- Ну а кто, по-твоему, потолок тут вынес? – спросил Гена.
- Ой, зря мы тут бегаем, - буркнул Храмов.
Тут оба они заметили, что в избе есть третий.
- Шут его знает, кто это, - обратился ко мне Гена. – Никто толком не видел. А вот наш инспектор один чуть в психушку не угодил. До сих пор ни «бе», ни «ме»…
- Я его понимаю, - сказал я. – Было бы и мне сейчас и «бе» и «ме», если бы этот урод мне на бошку сиганул.
- А почему урод? Ты его видел?
Я рассказал о нашей встрече.
- Ну, - усмехнулся Храмов, - под луной и не такое привидится.
- Так светло-ж… Вообще, он не крупнее человека, - сказал Гена, - не крупнее самого крупного из нас.
- А ты иди, вот этой речкой на кордон выйдешь, - наставлял на следующее утро меня Храмов. Нече тут одному, ищи потом виноватых.
- Идите, идите, - подхватил Гена. –Там Добров сидит, пусть передаст, что мы на Хэ-То выйдем, а там с газовиками договоримся, сами выедем.
Встретил я Храмова лет пятнадцать спустя. Работал он уже не в парке, но как бы при нём. Был он местной достопримечательностью, изрядно выпивал, и завлекал туристов байками о снежном человеке. Никто серьёзно ни к нему ни к его байкам не относился. Меня он узнал сразу.
Помянем Генку! – с ходу предложил он. – Говорил я ему – не лезь! Чё те надо, кто тя трогает? Живи! Нет, мы, говорит, свою фауну в лицо знать должны!
Он что, погиб, что ли? – спросил я.
Да… если бы. А чёрт те знает, где он! Хмм… без вести пропавший! Я так думаю, показала ему наша фауна своё лицо, вот он и сбежал, теперь ближе к флоре. Не знаю я, где он. Комиссия приезжала. Акт составляли. А я так скажу – просто так человек не пропадает! Помянем?
Что ж. Тогда лучше за здравие, на всякий случай? – возразил я.
Ну, за здравие. Пусть будет… легко согласился Храмов.
Мы хорошо посидели.
Вот ты говоришь, капюшон у него. Руки тонкие… А ты поставь собаку «на ноги»! – говорил мне захмелевший Храмов.
Ну, собака… При чём тут собака? – не понял я. Но ужас той зимней ночи пробежался по спине – от полу к волосам. Я увидел на лице Храмова какой-то нечеловечий оскал.
А меня тут за шута держат! – со злой обидой прорычал Храмов. – был бы Генка с нами!…
Слушай, Храмов! Ты, давай, туристам свои байки прибереги. Я сам мастак байки травить. Вы нашли тогла кого-то?
Ну, сам виноват. Слушай! В тот раз сы перевылили за хребет. Лунные ночи кончились, а день короток, - маета одна. Мы вышли на Хэ-То, но там никого не оказалось. Хорошо, у газовиков авария случилась. Выезжали они тогда, нас подобрали. А Генку я после потерял, в марте.
На лице Храмова появилась усмешка.
- Эх, Генка. Настырный был. А я говорил – оставь его. Мы его «Вася» звали. Это Гена придумал: Здесь был Вася, - говорил. Знал, как я туристов «люблю». А этот «Вася» больной, что ли, был? Или раненый? Только загнали мы его – по пятам шли. А тут ночь застала нас, как раз в той избушке. Ну, ночь - куда денешься? Ночевать собрались. А лунище была! Да и ночь-то мартовская, короткая. Тут Генка влетает в избу, хватает бинокль, «Ой, Храмов, здесь был Вася!» – говорит. И точно. Склон горы отражал зеркалом лунный свет, и по этому стеклянному склону двигалась хорошо заметная фигура. Я тоже в бинокль глядел. Шёл «Вася» в гору. «Мы его возьмём! – кричит Гена, - нельзя его за перевал отпускать!» А я ему: «Всё равно он завалится где-нибудь. А мы выспимся и утречком со свежими силами – тогда и потягаемся». «А ты его днём то хоть раз видел? Зайдёт луна – и нет его!» – сказал Генка.
Я спал почти, а он ёрзал всё. Сквозь сон уже слышал, - дверь стукнула. Ну, думаю, до ветру пошёл. И кимарю дальше. А Генки нет. Тут я вскочил. Шасть одежду – нету. Я на улицу – и лыж нет. Покричал-покричал – тихо. Хватаю карабин, ноги в лыжи, - и по следу, пока видно ещё. Так бежал я до самых гольцов , а наверху следы потерялись. Блестит под луной снег, и лыжи мешают только. Куда идти? Я выпалил в воздух два раза. Тихо. Под утро только, на перевале, я нашёл его. Гену. Он стоял на коленях, упёршись одной рукой в снег. Другая рука была за пазухой. Глаза смотрели на меня, а лицо было белым. Ужас застыл на нём. Я оглянулся, может, - сзади кто? А Генка – молчит. Тогда я тронул его, а он – закоченел. За пазухой, в руке, он держал блокнот, - дневник. Прямо на обложке было написано – Волки. Карандаш валялся рядом. Метрах в тридцати я нашёл следы «Васи». Узкие и продолговатые, с короткими пальцами, - они отпечатались на свежем надуве. Вася был не один. Казалось, двое волокли третьего. На лыжах я стащил Гену с перевала, и оставил его на границе леса. В лес пешком не пройдёшь, а Генкиных лыж я при нём не нашёл. Я пошёл в избу, смастерить что-нибудь типа санок. Я хотел дотащить тело до избы, и идти за помощью. Из листа жести и досок я сделал волокуши, и пошёл за Генкой. Не прошло и двух часов, - но Генки я не нашёл. Следы одни, - узкие, продолговатые, с короткими пальцами. Они его взяли, ты понял?! – Храмов плеснул в стакан. – А ведь я тогда не пил, - хмыкнул Храмов, – в рот не брал! В апреле только наше начальство на поиски снарядилось. А чё искать, в апреле-то? Потом вроде как письмо было, от Генки… Говорили, что просил прислать документы. Переводом, мол, в другой парк устраиваюсь. Короче, комиссия тут, милиция. Меня таскали, акты писали… Так и замяли всё. Вот так… С ними он теперь! - загадочно прищурил глаз захмелевший Храмов.
Что-то я не пойму. Волки, «Васи», собаки двуногие…
Тут я увидел, что Храмов сомлел совсем и уткнулся носом в сжатые кулаки на столе.
Посёлок состоял из пяти коттеджей. Были тут клуб, зал для тенниса, бассейн даже. Прямо на льду озера стояли вагончики – «домики рыбака». Можно было в домашних тапочках и халате ловить из лунки рыбу, забросив удочку через люк в полу. При этом смотреть телевизор и пить кофе на диване. Я вспомнил железную пешню в занесённой снегом утлой избушке. До Хребта можно добраться теперь на вахтовке, аэросанях или на санном поезде. На перевал легла канатная дорога, а склон горы был изрезан горными лыжами. «Здесь был Вася»… - вспомнил я. Утром я предложил Храмову сходить за Хребет. Он угрюмо посмотрел на меня, и отрезал: «Что, готов? – Иди!.»
«Вот псих!» – бросил мне вслед важный инструктор по горным лыжам, когда я свалил на другую сторону Хребта. Мне с трудом удалось убедить администратора, что мне будет лучше на своих лыжах, с полужёсткими креплениями, на простых сапогах. Только когда я заплатил ему за «прокат» горных лыж, он равнодушно сказал: «Катайся теперь хоть на заднице!» Инструктор, проводив меня взглядом, с удовлетворением отметил, что я качусь на собственных своих лыжах, и тут же потерял ко мне всякий интерес. Его ждали два десятка полнеющих мужчин и женщин, которым он должен был показать, как стоять на лыжах, чтоб не упасть.
 За перевалом никаких туристов не было. Здесь вообще всё было, как пятнадцать лет назад. «А шут её знает» – буркнул мне Храмов про избу на Хэ-То. Я на неё рассчитывал. В любом случае я мог пройти ещё часа три по газотрассе до брошенного вагончика. Благо, ночь обещала быть лунной с вечера. К радости моей, изба стояла на месте. Рядом в глубокой расщелине бежал ручей. Вода в нём не замерзала, и в двухметровой толще снега было прорезано узкое ущелье. В некоторых местах оно смыкалось, но не на столько, чтобы по этой перемычке можно было безопасно пройти на другой берег. Особенно в начале зимы, когда снег не приглажен ни ветром, ни солнцем. Тут я заметил на снегу полоску следов. Кто-то взрыл борта снежного ущелья, переходя через ручей. Я усмехнулся, вспомнив: «Здесь был Вася»! Но усмешка моя улетучилась, когда в глубокой траншее я узнал след, пересекший мой путь на озере пятнадцать лет назад. Я с облегчением выдохнул нахлынувший на меня страх, когда увидел, как из избы вышел человек, похлопал себя по плечам, будто отряхиваясь, и, то ли не заметив меня, то ли сделав вид, вошёл обратно. Следы вели к избе, и я решил, что просто кто-то ходил без лыж на ручей, и протоптал глубокий след. Надеясь на скорый чай, я двинулся к избе. Подойдя поближе, я крикнул. На мой окрик никто не вышел. И тут я споткнулся… Чаем меня не напоят… Труба у избы была занесена снегом. Стараясь делать больше шума, чтобы предупредить обитателя избушки о своём приходе, я открыл дверь и вошёл. За столом сидел, отвернувшись к окошку, человек. Со свету я не разглядел его толком. Неприветливость хозяина меня не удивила. Сюда люди не для приветствий ходят. Человек явно был огорчён, что его и тут «достали». Я присел на нары и нагнулся, чтобы стряхнуть снег с бахилы. Когда я выпрямился, на меня смотрел Генка. Конечно, через пятнадцать лет я мог и обознаться. Но на меня смотрел Генка, тот самый, каким я встретил его тогда. «Сам пришёл! – сказал Генка сдавленным каким-то грудным голосом, – теперь ты наш. Скоро свидимся» - и, тяжело ступая, вышел вон.
Полная луна, не дождавшись сумерек, взобралась на вершину старой ели. Я видел, как он шёл по глубокому рыхлому снегу, сильно наклонясь вперёд. Очень длинные, согнутые в локтях руки были тонкими, и едва не волочились по снегу. Был он уже далеко, но его крупная фигура отчётливо выделялась на снегу. Стоя над ручьём, я провожал его взглядом, сколько мог. Генка…
Меня должны были найти летом, где-нибудь ниже по ручью. Восемь лет назад, потеряв Генку из виду, я сорвался со снежного карниза в ручей, и ударился об острый камень. Сыпучий снег обрушился надо мной, и неширокое ущелье сомкнулось. Но весенние потоки не понесли моё тело по ручью. С моим телом произошли странные изменения. Оно менялось потом в каждое полнолуние, по моей собственной воле. Нас таких было мало, и все врозь. По собственной воле уходили мы потом в стаи к волкам, и оттуда уже никто не возвращался. Ушедший к волкам, оставался волком навсегда. Когда над лесом всходит луна, то можно услышать протяжную песню. Это песня о том, что нельзя вернуться ни в прошлое, ни из прошлого. Это песня о том, что волки, всегда преследуемые людьми, всегда идут за человеком. Это песня о том, что, когда о нас забывают друзья, мы уходим в Стаю. Это песня Волка. И однажды за мою шкуру какой-нибудь удачливый охотник получит небольшую премию. А до тех пор, пока кто-то из людей помнит меня, я буду приходить в лесные избушки, чтобы встретиться и побыть с вами. Это будут случайные встречи, и в лунные ночи буду рассказывать я вам лесные были и небылицы. До тех пор, пока кто-нибудь не узнает меня. Тогда придёт пора и мне уходить, а тот, кто последним увидит, узнает меня и вспомнит обо мне, займёт моё место. Над тайной его исчезновения будут тщетно ломать головы учёные и журналисты. Но убереги вас случай приблизиться к этой тайне.
Больше ничего не удалось мне сложить из обгоревшей тетради, которую я нашёл в обветшалой избушке на Хэ-То. Сегодня на её месте можно ещё увидеть гниющие замшелые брёвна сруба. В рекламных проспектах парка ничего не пишется о странных исчезновениях или встречах на территории парка. Безопасность и комфорт вам гарантируются.