Житейская история

Я поднимаю свой бокал
За тех, кто сам ушел из жизни,
Кто пил, и плакал, и сгорал,
И упокоился на тризне…


- Уходи, скотина! Скройся с глаз моих, чтобы я тебя не видела! Никогда! – голос срывался в истерический визг, тогда она сжимала зубы и сквозь них, с низким шипением, вырывались хлесткие, яростные слова, - нажрался опять, сволочь… Чтоб ты удавился этой водкой! Нормальные мужики мрут как мухи, а ты, мразь, жрешь всякую гадость и не сгоришь ведь никак.
Раскрасневшееся, обезображенное злобой лицо походило на маску безумия в трагической комедии абсурда. Округлившиеся в гневе глаза метали громы и молнии, а сжатые в кулаки руки рвались в бой. Он молчал и виновато-укоризненно смотрел на жену. Это еще больше подогревало ее «справедливое негодование»:
- Ненавижу тебя, гад! Противно смотреть на морду твою испитую! Я из-за этой нервотрепки скоро заболею, ты убьешь меня пьянкой своей проклятой! Убирайся к черту!
Он опустил глаза, развернулся и пошатываясь, неуверенно побрел к выходу. Она рванулась вслед и с размаху ударила его кулаками в спину. Он дернулся в дверном проеме, замер на мгновение, затем спина ссутулилась, будто душу закрывая от удара, серое лицо скривилось, покрасневшие глаза уперлись в землю, губы дрогнули и до нее донеслось едва слышно:
- Ладно, уйду, сдохну… только успокойся, не ори…
Вжав голову в опущенные плечи, он решительно двинулся прочь.
…Она тяжело дышала, краснота постепенно сходила с лица, уступая место бледности, а затухающий гнев в глазах разбавила жалкая растерянность. Она опустилась на стул, разжав, наконец, кулаки, сердце замедлило яростный бег и дыхание успокоилось. Она уговаривала себя вполголоса:
- Пусть уходит и никогда не возвращается. Так будет лучше. Как он мне надоел, Господи! За что эти муки? Избавь меня от них! Лучше жить одной, чем мучаться с алкоголиком! – она тщательно стирала пальцем с клеенки коричневое пятнышко… «Не так уж он и напился сегодня. День в разгаре. Мы бы могли пойти на огород и прополоть грядки… я бы управлялась с птицей, он бы приготовил ужин… К вечеру бы он протрезвел… Пришли бы сын с невесткой и даже не заметили б, что батька сегодня пил… - она уронила голову на сложенные крестом руки и привычно заплакала от злости, обиды и жалости к себе, к детям и к нему – ее любимому некогда мужу.
Ближе к ночи она услышала торопливые шаги во дворе – дочь вернулась. Девочка, всхлипывая, вытерла ладонями слезы со щек и срывающимся голосом сообщила:
- Мам, там папа валяется на тротуаре. Мы с подружками идем с дискотеки, а Верка первая увидела и говорит: «О, нализался алкаш до потери пульса», все заржали, я смотрю, а это батька наш. Мамка, я побоялась к нему подойти, потому что стыдно перед людьми… -
девочка не успевала стирать все быстрее бегущие слезки, - давай пойдем поднимем его, домой приведем.
- Еще чего! Пусть подыхает под забором, сволочь. Мало ему было, так пошел, добрал. –«Черт, надо было перетерпеть, не кричать, может и обошлось бы на этот раз». Она подошла к дочери, обняла ее и, утешая, заплакала сама:
- Ну тихо, тихо, дочушка, не реви. Там такой и батька, чего по нему плакать? Он о тебе не думает, когда пьет, а ты рыдаешь тут… ну-ну, успокойся. А где он лежит?
- Прямо на асфальте возле бара. Там еще столб рядом. Мам, может он ударился, когда падал… может умер уже, давай пойдем скорее…

…- Ага, умрет он, скотина живучая… Черт его не возьмет, - приговаривала женщина, переворачивая пьяного вдрызг мужа на спину. Одной рукой она схватила его за ворот старой футболки, а другой принялась отчаянно хлестать по его безжизненному лицу. Дочь запричитала:
- Мамочка, не надо… ну я прошу тебя, не бей папу, – и зашлась в плаче.
- Тихо, дура! Как же я его приведу в чувство? Не понесем же мы его на руках. Чтоб он, падла, удавился этой водкой.
Она попыталась приподнять мужа, но тяжелое тело легко выскользнуло из рук. Злоба нахлынула ослепляющей разум волной. Женщина схватила двумя руками голову мужа и крепко стукнула ею об асфальт. К счастью, он в этом месте был раскрошенный и удар оказался не смертельным, но достаточным для того, чтобы задавленное алкоголем сознание пробилось сквозь плотную хмельную пелену. Муж пробормотал что-то невнятное и с помощью жены и дочери, сильно шатаясь, поднялся на ноги.
Несколько дней в доме была обстановка, близкая к траурной. Муж страдал в запое, жена решительно готовила документы на развод. Сын послал всех нахрен и удалился в свою семью. Дочь растерянно наблюдала за родителями и тихо плакала в своей комнате. А потом было всё, как не единожды до этого: муж, выйдя из тяжелого запоя, предавался похмельному раскаянию, падал на колени, умолял простить, отчаянно уверял, что это в последний раз, больше такого не повторится, у него хватит сил справиться со своей слабостью, а если нет, он закодируется и все будет хорошо, «только не бросай меня, не выгоняй, как же я без вас буду жить? Я ж тебя люблю больше жизни… и детей люблю… наша семья – это святое…» и всё в таком же духе. Она устало смирялась, уступала и как будто бы прощала, но по-прежнему спала в своей комнате. Они уж и забыли, когда стена отчуждения между ними встала стеной между их постелями. На недели три в доме утверждались тишина и несколько напряженный, но все же покой. А потом какая-нибудь мелочь, незначительная, но досадная неприятность, неосторожное едкое слово – алчущий организм вынуждает психику изощряться в нахождении повода – и всё по новой…

… Она третьи сутки находилась в реанимации в тяжелом состоянии после сложной операции. К счастью, вполне удачной. Опухоль недавно сформировалась, не успев выпустить смертельные щупальца метастаз. Пораженные ткани удалили с избытком и теперь всё зависело от способности организма справиться с последствиями операции.
Он третьи сутки находился в коридоре между оперотделением и реанимационной палатой. Он сидел на узкой скамье, обтянутой коричневой кожей, с руками, зажатыми в напряженных коленях, с взглядом, уставившимся в невидимую точку на полу и с единственной мыслью в звенящей от страха голове: «Господи, спаси ее, делай со мной что хочешь, только бы она жила и была здорова…». Сначала медперсонал гнал его домой, потом зав. отделением велел его не трогать, и какое-то время на него никто не обращал внимания. Он не ел, изредка пил из крана в туалете и почти не спал. Но это никого не волновало, а его тем более. Казалось, он завис между жизнью и смертью вместе с ней, с женой…
К концу третьих суток ему разрешили пройти в палату. Он прятал вину в глазах так же старательно, как просовывал руки в узкие рукава белого халата с болтающимися тесемками на спине. Он боялся громко вздохнуть, чтобы не потревожить ее и осторожно ступал в зеленых бахилах по светло-серому полотну линолеума. Он сел на табурет возле высокой кровати и коснулся пальцами ее руки. Она открыла глаза и улыбнулась.
- Ну как ты, Люда? – почему-то шепотом спросил он.
- Хорошо, Митя, не волнуйся, уже все в порядке. – Она слабо сжала его подрагивающие пальцы. – Как дети?
- Дети хорошо, - он спохватился, что совсем не думал о детях всё это время и не знает, как они, - привет тебе передают. Они придут к тебе, как только доктора разрешат.
Митя смотрел на серо-зеленое лицо своей жены, на удручающую синеву вокруг ее глаз, в которой утонули глубокие морщинки, на бледные вялые губы и думал, какая она все-таки красивая и как хорошо, что она жива...
Он приходил к ней по утрам, приносил еду, умывал ее, подставлял под нее судно, аккуратно подмывал, стараясь не задеть торчащие из тела трубки, протирал спину камфорным спиртом и смазывал йодом швы. Кормил ее с ложечки и поддерживая под голову, поил. Потом помогал вставать, потихоньку ходить, мыл ее в душе и бережно расчесывал мокрые волосы. И все это время они тихо разговаривали, иногда смеялись, иногда молчали, отведя взгляд в сторону, и думали каждый о своем, но в целом, об одном и том же – об их горькой, бестолковой жизни и об упущенных возможностях семейного благополучия.
- Людусь… Ты прости меня за эти пьянки. Не знаю, как так получилось, что я увяз в этом болоте. Ведь не дурак, сам понимаю.
- Ох, Митя… И ты прости меня за грубость, за нетерпение. Почему так получается? Мы с тобой оба с высшим образованием, много читали, психологию проходили, казалось, должны бы правильно разобраться с ситуацией. А вот не получилось – не жизнь, а сплошные скандалы… - она горестно вздыхала, а его сердце переполнялось жалостью к ней и глубоким раскаянием.
- Люда, я обещаю тебе, приложу все силы, чтобы это больше не повторялось. Я ведь ни капли в рот не брал с той минуты, как тебе диагноз поставили. Ну ее к черту эту пьянку. Всех друзей послал, чтобы уговорами своими не соблазняли. Всё будет хорошо теперь, я обещаю. Ты только выздоравливай!
- Спасибо, Митечка. Постарайся, пожалуйста, ради детей наших, ради семьи. А я помогу тебе… не буду больше кричать и оскорблять тебя. Правда! Я постараюсь… Будем жить как люди, в кино ходить, в парке гулять по вечерам. К сыну в гости наведываться. Скоро и дочь замуж выдавать, внучки родятся, будем нянькаться с ними. Давай, Митька, хоть к старости жить так, чтобы нашим детям и внукам было не стыдно за нас, а?
- Давай, Людочка… я обещаю.
И они, умиротворенные взаимными обещаниями и надеждой на спокойную, ласковую жизнь – наконец-то будут жить как муж с женой и спать в одной спальне, в одной постели – с удовольствием вспоминали учебу в университете, друзей, свои первые свидания, красивую любовь, которой завидовали многие, свадьбу, рождение сына… а дальше этого старались не вспоминать…

Послеоперационный период протекал без осложнений, и через две недели Люду выписали из больницы. По этому случаю устроили семейный ужин. Дочь приготовила салаты, испекла вкусный пирог и накрыла на стол. Пришел сын с хорошенькой невесткой. Они принесли мясные вкусности и потрясающую новость – скоро у мамы с батей появится внук. Или внучка. Всеобщей радости не было предела. Казалось Господь, наконец, осенил Своим милосердным крылом этот скромный уголок семейного бытия.

… Дочь вернулась от подружки угрюмая. На расспросы матери она не ответила и молча прошла в свою комнату. Люда напряженно прислушивалась к тому, как тревога медленной, щекочущей нервы струйкой вползает в душу.
- Юля, ты не заболела?
- Нет.
- Может, ты папу видела? Он что-то задерживается с работы.
Дочь отвернулась и всхлипнула. Всё ясно. Укоренившиеся с годами ощущения, переросшие в дурную привычку: напряжение, страх, невольное ожидание беды, заблаговременный слепой протест – всё это ледяной глыбой обрушилось и погребло под собой светлые мысли и добрые чувства.
- Где он? – жестко и решительно спросила мать.
- Там же, где и всегда. В парке у Алексеича.

Дверь деревянной пристройки с шумом распахнулась, и белый свет затмила статная женская фигура. Митя сидел за деревянным столом, накрытым старыми газетами. В руках он держал наполовину наполненный граненый стакан. Его неряшливые друзья-собутыльники испуганно уставились на задыхающуюся от быстрой ходьбы, слабую еще Людмилу. Митя застыл с открытым ртом и поднятым стаканом. А взгляд был отчаянно жалким…
- Так. Значит продолжение следует… И где же все твои обещания, сволочь? А я еще поверила алкоголику тупорылому. Горбатого и могила не исправит.
Митя виновато молчал. Это, как всегда, взбесило ее. Она схватила со стола бутылку и грохнула ее об пол. Стала в ярости сметать убогую закуску на пол и кричала, гневно бросала грязные, тяжелые слова. Митя слабо уговаривал ее:
- Людочка, прости. Успокойся, не ори ты, здесь же люди. Иди домой, я счас приду.
- Люди? Да какие это люди? Пьянь подзаборная, а не люди, – и она бросилась с кулаками на сидящего с краю мужичка. Митя рванулся к ней, схватил за руки:
- Ну ради Бога, уходи, не нервничай, тебе же нельзя волноваться… ну я прошу тебя, пойдем вместе домой. Все будет хорошо, только ты не нервничай! – он попытался обнять ее и прижать к себе, успокоить. Она вырвалась и изо всех сил ударила его по лицу. Выскочила из пристройки, выкрикивая на ходу:
- Чтоб ты сдох, урод проклятый! В могилу меня загонишь своими пьянками. Ненавижу!
Некоторое время Митя стоял неподвижно, пьяные слезы текли по его несчастному лицу. Мужики, вяло поругиваясь, виновато собирали с полу куски хлеба с салом и осколки битой посуды.
- От стерва, последнюю бутылку разбила. Кобра ядовитая…
Митя с развороту заехал бормотавшему по морде:
- не смей так о моей жене говорить! Она святая, а вы – иуды! Я же говорил, не хочу пить!
И он бросился вслед за Людмилой…

Протрезвевшие мужики топтались у порога, комкая смятые кепки в руках, изредка поднося их к глазам.
- Понимаешь, он побежал за тобой. А тут машина на скорости…
- Не успел он дорогу перебежать…
- Как это не успел? Что с Митей? – Люда медленно подходила к мужикам, недоумевая, почему так темно становится вокруг? Ведь не вечер еще… - Где Митя? Как это не успел он дорогу перебежать? Да где же он?
- Скорая в морг увезла… - мужики едва успели подхватить потерявшую сознание Людмилу.

Она почти не плакала на похоронах. Только время от времени ее глаза закатывались, и она опадала в руках державших ее детей. Подбегала медсестра и делала очередной укол. Она не кричала, когда гроб опустили в могилу, а встала на колени, захватила горсть сырой земли и бросила ее на крышку гроба, тихо произнеся:
- Прости меня, Митечка…

…Как в черном тумане сидела за столом на поминках и даже не пригубила водки. Ее наполненный стаканчик стоял рядом с его, накрытым куском черного хлеба. Дети всё плакали, их кто-то успокаивал, кто-то что-то говорил ей, она не слышала – в ушах звучал похоронный марш и его последние слова: «Все будет хорошо, только ты не нервничай». Она и старалась исполнить его последнюю просьбу – не нервничать. А когда все разошлись, уронила голову на сложенные крестом руки и заплакала: «Господи, зачем он ушел и никогда не вернется? Как он мог оставить меня? Господи, как жить без него? Прости меня, грешную…»