небо вокруг шеи. флейтист

эпиграф:
подняв субмарину на калейдоскопную глубину отчётливее всего понимаешь – открытие собственных кингстонов, как возможный вид атаки транспорта противника и кораблей сопровождения, в будущем обязательно будет запрещено международными конвенциями, как необоснованно жестокое средство ведения боевых действий.

Мелодия выматывала его, как леску из спиннинга при грамотном забросе, но вот паузы… в паузах он сладко задыхался, видя неприкрытые пальцами клапаны – так он впервые взял в руки флейту и отдал ей выдохом кислород из обозримого будущего. Безмолвие лёгких, ожидающих нового вдоха, свежестью напоминало что то зимней ночью… под тёплым одеялом… потрескивает печь… дрожат от пурги стёкла… и идти завтра никуда не нужно, даже за пельменями…
Такое не остается незамеченным… и он знает об этом… но, может быть, даже – знает ли он? Уничтожая грани переогранкой, встречая сон дремотой и провожая зевотой, обольщаясь порождениями гордости… или обиды, все же?…
Его удел – шестерёнки, пятирёнки. На досуге – баба в длинных кислотных сапогах ёрзает привычной, мозолистой, как ладонь лесоруба, промежностью по Харлею, снимает с себя то, что съёмно, извивается, как шланг под напором, выроненный из рук, теребит пальчиком хром выхлопной трубы, тает холодцом, касаясь рёбер головки цилиндров. Он почти влюблён в неё и, поэтому, быстро переключается на другой канал:
- Вдруг мотоцикл начнёт #бать её? Я не выдержу…
- Да ты что, в самом деле, перестань. Где ж это видано?
- А Анна Каренина?…

… Летучий, как груженный фреоном голландец… холодный, как мясо в холодильнике… горбатый, как арки питерских мостов… а может – красивый, как они?…
Вообще то с ним было неплохо, но не сразу, а, как в подъезде – вроде и устраивает всё, но по-настоящему хорошо будет, всё же, только когда окончится этот ремонт, начала которого все так ждут…
- Сыграй, Флейтист, про мою мечту… у тебя должно божественно получиться, ведь на твоём лице так много ртов…
- Это не рты, это трещины на губах…
Но она не слышит, она представляет, как он целует её долго и во всё всеми ртами… у него много рук (как у мухи), и много этих… а он не видит, что она не слышит (это уже гораздо позже будет:
ОН: - Скамейки… вёсла… зубочистки… нежная бумага в моём дерьме и в нежном дерьме моей нежной возлюбленной… хорошо…
ОНА: - Милый синий лес! Расскажи нам сказку о весне! А мы будем светло грустить и тихонько пердеть, переваривая урожай капусты года минувшего, года прошедшего…)…
Был он весел и удачлив, и эмаль не трескалась под холодной густой ряженкой…
Эх, Симона… подогрей-ка чего нибудь невредного для его здоровья… девочка-снайпер постеснялась пригласить его на Белый Выстрел и теперь он, как дурак, потеет перед зеркалом, тройным бронеgillettом сдирая подвенечную пену со щеки пористой, как пемза для пяток.
Без двора, только с колОм в руках, в поисках нечисти носился он по плацкартным вагонам, пока не утопил портфель вместе со сменной обувью в тёплой весенней луже (что – закономерно) и, зная, что прощения уже не будет, решил: - И НЕ НАДО. Шведский стол на отечественном полу – бутербродам при такой сервировке падать некуда. И дети пешком из под стола не выйдут позвать твою мать невовремя.

А обезвоженные губы, будто в мороз, не оторвать от инструмента, флейта пустила в них корни и сосёт мелодии, как мишка лапу.
Корчится от болей – аж противно глядеть… на жёлтом песке не видна жёлтая пена его блевотины, и от этого ещё противнее… ветер тщится спутать или распутать его волосы, в них трещат прелые сучья от лесной ночёвки. За ресничной оградой сектор глаза…
… А Богам - жаркА и тесна стала бескрайность, и обмахнулись они…
… и упали Двенадцать туда, где не было даже верха и низа…
… и столкнулись падающие, и остановились…
… переплелись и не отпустили один другого, и заострились – все, Двенадцать…
… и не заметили этого Боги, и обмахнулись ещё раз, но уже от остатка жары…
… и ещё Двенадцать унеслись с Невыразимым Облегчением Богов…
… и в пути ударились о двенадцать пиков и потекли, шумно перемешавшись с вершинным (уже) холодом, к переплетённым (уже внизу) корням, чтобы напитать их…
… и почувствовали Боги прохладу оттуда, где не было раньше даже верха и низа…
… и улыбнулись навсегда…
… и увидели эту вечную радость Богов любящие их…
… и попросили своих любимых сделать первые двенадцать и вторые двенадцать одним целым…
… и сказали Боги:
- Теперь там, где есть верх и низ, Двенадцать и Двенадцать перемешаются неотличимо и родится от смешения то, чему имя будет - ДвадцатьЧетыре. И пусть помнит ДвадцатьЧетыре о Двенадцати и Двенадцати, пусть не забывает о целых, из которых его целое…
… и выстроились Звёзды причудливо, поражённые простотой и заражённые простатой чуда…
… и упала их Удивление на сплетённые корни скал хрусталём, из которого позже стали делаться хрусталики, чтобы он рассмотрел Её, а она увидела Его и задохнулись Оба или один…
… и поняла Удивление текущую прохладу…
… и перевела разбрызганный взгляд вверх, на белые, как бельё, высоты, откуда прохлада с шумом несла тихое…
… и улыбнулась Удивление светло и невидимо…
… и унеслась её Радость в попутном нигде-ландо в никогда из серебра…

Встречается такой редкий тип Дам, которые могли бы служить образцом, идеалом Женщины условно-определённого этноса, населяющего некое условно-определённое государство. Но встречается определённо редко.

… стали распустившиеся маки проделывать в ней русло для себя, текущих…
… шум водопада стал ей голосом…
… Солнце и Луна стали её глазами для Слёз Дня…
… и Слёз Ночи…
… и наполнило предогорные долины рычание Чёрной с Прекрасными На Время Глазами, и неслышными лапами ступила она беззаботно из двенадцати в двенадцать, из дня в ночь, не чувствуя границы меж ними, но зная о ней и любя окольцованность чудесного и непонятного всем рядом живущим имени - ДвадцатьЧетыре…
… и каждая единичка из двадцати четырёх приносила ей в начале каждого часа по маленькому…
… и этого маленького хватало ровно до начала следующего часа – ни больше, ни меньше…
… и на шее пульсировало синевой тату люка бессонной артерии…

…В разговоре с ним её голос становился нарочито строгим - чтобы хоть чуть приземлить его, но, когда он играючи доказал ей, что мосты - вовсе не мосты, а струны между берегами… какая уж тут, к чёрту, строгость… ей оставалось одно – прижаться грудью к его ладоням и вздрагивать, мутнея глазами… пальцы и грудь не выдерживали ласк и сочились друг в друга сладкой болью.
Они отразились, перемешались – он в ней, она в нём – и кинулись, нет! – их кинули друг в друга, чтобы - поскорее им… чтобы - наконец то…
Коса на камень – аминь покосу, а – зеркало о зеркало?…
Хотя… вряд ли такое было…
Никогда походя и покорный всему «не» - Флейтист чуть не замёрз у метро, отдавая котят в хорошие руки…
И стал он – тоньше ткани и липкий, как клей с кровью – любить куклу красивую, как небо среди дряни доверительного холода…

… Работала Девочка Из Напористого Картона кнопкой «пуск» в игрушечном городе с рекой на пол литра и заводными мостами (раньше мосты были разводными, но мораль наступившего декларировала аборты и разводы не иначе, как чистым паскудством – аборты тогда заменили вредными выбросами, а мосты, благодаря вивисекции слова «зараза», из раз- сделались за-водными). Ей в обязанности вменялось оставлять всё как есть, чтобы, однако, присутствующим чудились перемены. Ну а чтобы они им чудились, самой тоже пришлось в них поверить…
Следя как то за полётом трассирующего бумеранга, она загадала самое сокровенное желание. Такое сокровенное, что даже покраснела, когда формулировала его для исполнения. Бумеранг вернулся прямо в разлитый по бокалам портвейн и разлил его ещё раз по столу, и это был шанс уже не от скуки – в каноэ из пропотевшей мешковины и крапивным стеблем вместо весла за окном повис Флейтист…
Слепой голубь рыжий, с грязными от мазута вокзальных шпал ногами, был его птицей, и пел только ему, когда флейту ломала мразь. Пел голубь часто. Их общий Бог почти не снимал шапку-невидимку, чтобы незаметно ничего не делать для них. Тогда рыжий болел в теплой гнили мусора под перроном, а Флейтист шальной грудью ловил пули в тоннелях без света в концах и началах, растирал всё пойманное в порошок, разводил чем то красным и густым и три раза в день давал голубю пить. – Что это? – спрашивали выбитые голубиные глаза – Откуда?
- Бог шапку выбросил. Просил простить за всё и хочет быть всегда с нами. Ты как, не против?
Пересушенный клюв растягивался в слабой улыбке, глазницы отсыревали:
- Да не за что прощать… с кем не бывает… дай ему тоже… пусть попьёт… погреется…
Однажды холодной ночью голубя съели черви. Если Флейтист не врёт, конечно…

А в Девочку кончали бесконечно и не те.

… Тройные стеклопакеты тогда ещё пропускали изображение от намёков и многим становилось неловко, партнёр и музыка были обязательным условием мазурки. И вальса тоже. Но потом музыка стала мешать Танцору, даже ангажировать.
На учрежденческих балах Девочке Из Напористого Картона приходилось подолгу лежать с подружками за бруствером гардероба под вешалкой со своим манто и грустить о всяком непонятном, а после мероприятия добираться автоногами в одинокую комнатку на окраине, где стол был погребён под коммунальными приговорами и в углу, под пыльной иконой, алкал манны набожный некормленый уткорот. Она любила бить его стеком по грязной пятке. Своего дурашку. «Прости меня, я не буду бросать курить!» кричал он при этом уже много лет и ни разу за эти годы не выкрикнул внятно «не», получалось - «прости меня, я БУДУ бросать курить», а это, согласитесь, было лишено логики…
Добрая Девочка – она быстро утомлялась и роняла стек. Для уткорота это падение Больной Палочки неприметно обрело контуры Милосердия и кристаллизировалось, затем, в Божественную Доброту. Он поначалу просто преклонялся пред столь редким для нашего жестокого века качеством, потом полюбил Её о#уенно, а последние полгода - верил в неё…
Во сне же он не верил ни во что, кряхтя и ворочаясь на подстилке из сломанных об него стеков… ему ПРОСТО снились ночь, улица, фонарь, ацтеки… согласитесь – легко увлечься ни к чему не обязывающей простотой. А увлечение отвлекало от веры…
Девочка укрепляла кисть, мышцы предплечья, плеча… стековая промышленность добивалась увеличения прочности изделий в три смены… и – удалось…

Начало любого весла удобно руке, конец весла високосен. На встречной полосе ещё никто никого не встречал - в такие места спешат, чтобы разминуться.
Но Он не предполагал, а Она и не думала.
Твёрдо НЕ знали этого только двое – дураки и господин президент.