Книга моей жизни

Варвара Вельская
Книга моей жизни
Роман

А цветы вишен у меня под окном - осыпались! Вся земля покрыта белыми лепестками, и часть из них даже залетела сюда, рассыпалась по столу и застряла между клавишами моей раздолбанной клавиатуры.
В годы своей молодости я привыкла работать по семьдесят часов в неделю и довольствоваться слишком малым, а вот теперь и деньги вроде есть, и надрываться не надо, и времени впереди более чем достаточно, а кажется, что жизненная программа выполнена и дальше не ждет ничего нового. Можно портатиться на новую обстановку, или купить стильное платье, или съездить в края, где еще не была (если они где-нибудь есть), но все это уже давно не доставляет радости. Или что-то связать, сшить и тем занять свое время, но зачем, если те же вещи продаются готовыми и гораздо лучшего качества. Словом, я снова, как в юности, хожу в потрескавшихся туфлях, и не потому, что у меня нет денег на новые, а просто придется планировать бюджет, ехать куда-то, выбирать - а чего ради? Кому какое дело, старые на мне туфли или новые? И то хорошо, что в мире, где никому ни до кого нет дела, можно плевать на условности.
К слову. Когда я устраивалась на очередную работу, меня поразил вид коллег. Люди с неплохими зарплатами, они ходили в засаленных свитерах и с растрепанными волосами. Я-то пришла в костюме и с макияжем. Проработав, однако, там какое-то время, я поняла, откуда подобное пренебрежение к собственной внешности. Люди работали без выходных, не смея не только чаю попить - лишний раз в туалет отойти. И когда поздно вечером они доползали до дому, сил не хватало даже на глупый сериал, не то чтобы купить новую юбку или хотя бы элементарно погладить старую. Я там продержалась довольно долго. Очень смиряет.
Итак, все, что в жизни возможно, либо уже произошло со мной, либо не вызывало никакого интереса. Так и подошла к середине жизни, не стяжав богатств, не создав семьи, зато растеряв все идеалы и большинство нравственных принципов и приобретя взамен богатейший жизненный опыт.
Дом этот я купила больше от скуки и потому, что из-за неудобства сообщения с Москвой за него просили недорого - я тогда зарабатывала такие деньги месяца за три, а воздух здесь оказался густой, и закаты из окна видны знатные. Это совсем не то, чего мне хотелось. Я думала, тихий деревенский уголок напомнит мне детство, а тут... Бывает, по утрам здесь поют соловьи, а когда после долгих дождей выглядывает солнце, трава и цветы, совсем как в детстве, покрываются капельками воды, в каждой из которых блестит маленькая радуга, и кузнечики там звенят, но, стоит поднять взгляд чуть-чуть над этими зарослями клевера и мышиного горошка, и видишь забор, а за ним чересчур прямые, аккуратные грядки, совсем не наводящие на романтические мысли, а еще чуть подальше - соседский автомобиль, блестящий свежей краской, и тут же слышишь шум шоссе, которое проходит неподалеку, и это все настолько просто и вместе с тем негармонично, что пропадает ощущение того, что я здесь дома, - а есть ли у меня где-нибудь дом?
Вечером частенько заглядывает соседка Лена, тоже еще уникум, и отрывает меня от написания книги моей жизни. (Строго говоря, никакую не книгу жизни, на самом деле я пишу попсовые статейки и рассылаю их в не слишком знаменитые журналы - жить ведь на что-то надо.) Лена сбежала сюда подальше от Москвы, работы и с мая по сентябрь живет здесь на натуральном хозяйстве, а на зиму возвращается преподавать в свое медучилище. Мы жили с ней в детстве на соседних дачах и все лета были близкими подругами, но, как только начинался учебный год, забывали о существовании друг друга. У меня был, конечно, ее телефон, как и у нее - мой, и мы даже пытались созваниваться, но, встретившись как-нибудь зимой в Москве, без нашего любимого леса, без каждодневных прогулок мимо разномастных соседских заборов, без сидения на берегу лужи, человеком с большим чувством юмора названной прудом, мы понимали, что вместе нам делать, в общем-то, нечего.
Теперь у нас с ней и вовсе ничего общего. Она из тех, кто всю жизнь привык наблюдать один и тот же заоконный пейзаж и максимум, на что может согласиться, - это чтобы зимний городской сменялся летним дачным (дач нашего детства теперь не существует, их купил кто-то расторопный для крупномасштабного строительства. Лена и приобрела этот дом в далекой хиреющей деревне, чтобы заниматься сельским хозяйством, а я по ее рекомендации, из-за дешевизны, свой). Мне и вовсе не очень понятно, чем она занимается в свободное от ежедневных обязанностей время. Я каждый день вижу, как она возится на огороде, а иногда мы ходим с ней в лес или на речку. Но должно же у нее быть еще что-то, помимо работы, жалкого, надо признать, огородика и домашнего хозяйства. Я не замечала.
В детстве мы не играли с ней в какие-нибудь куклы, не занимались рукоделиями, приличествующими нашему возрасту и полу, а все больше разговаривали. Я не очень помню содержание наших бесед, а жаль. Мы казались себе страшно взрослыми и в разговорах шутя решали все проблемы, от мелких бытовых до космических философских. Ходили вот так между соседских заборов и разглагольствовали о том, сколь глупа Ленина двоюродная тетка, раз не сумела удержать мужа, и до какой степени профнепригодна моя школьная учительница, и как было бы просто построить коммунизм, если бы все люди были умны, честны и трудолюбивы, как мы. Когда же с годами нам не стало дела до общефилософских проблем, а еще меньше - до чужих теток и бывших учительниц, прогулки-беседы исчерпали себя, и мы на много лет потеряли друг друга из виду, и навсегда, если бы не подвернулся случай купить эти дома по соседству.
И вот теперь вечерами сидим мы с Леной, смотрим на закат и, как много лет назад, беседуем. Поскольку никаких общих интересов у нас больше нет, это похоже на диалог глухих. Но кроме как друг с другом, общаться нам здесь не с кем, поэтому я, отчасти в память о детстве, выслушиваю ее огородные новости, хронику ремонта московской квартиры и анализ последних событий в ее училище.Мои проблемы Лене ничуть не более интересны, поэтому очень скоро мы сбиваемся на то, что еще способно захвать нас обеих, - песни про свою боевую молодость. Иногда я рассказываю, как в дни ранней юности махала лопатой в Ботаническом саду. Иногда - как долгие годы предавалась тупой малооплачиваемой работе в чистом офисе нашего Издательства. Иногда останавливаюсь на коротких эпизодах своей жизни, вроде подсобной работы в некоем бывшем заповеднике или преподавательской деятельности. Но интереснее всего Лене слушать про то, что окутано для нее наибольшим ореолом романтики, потому как абсолютно недоступно, - как я была журналисткой.

Позиция 1. Иллюзия свободы

Мы сопьемся раньше, чем успеем заскучать.
Трезвая мысль
Так не бывает: свобода, но чтоб еще и кормили.
Менее трезвая мысль

С детства мне не сиделось дома. Меня привлекали в равной мере вокзалы, рюкзаки, палатки, гостиницы, другие города, лес, провинциальные краеведческие музеи, костры, самолеты, карты (и не только игральные), альбомы по архитектуре. В куклы, дочки-матери я играть не любила. Гораздо больше мне хотелось бы бродить по лесу, лазить по заборам, отыскивать клады... Я росла болезненной и неспортивной. Не то чтобы сплавляться по горной реке - я и в тихом-то нашем дачном пруду плавать не научилась. Профессия поэтому, равно как и по совокупности других соображений, была мною выбрана самая неромантическая и не то чтобы к странствиям - к служебным командировкам не располагающая. И хоть бы она деньги приносила!
Я не могу написать: шли годы. Год - слишком большой промежуток времени, чтобы за него не произошло ничего, в корне поменявшего жизнь. Шли недели, так будет правильно, а еще лучше - дни, и все оставалось по-прежнему. Я донашивала платья сестры, которые на меня с трудом лезли, делила пополам с кошкой купленную на оптовом базаре несвежую сосиску и при этом была так занята на работе, что не находила времени подклеить отвалившиеся обои. Вспоминаю солнечный выходной день, все нормальные люди гуляют или, на худой конец, смотрят телевизор, поглядывая за окно, а я сижу за подработкой, за которую получу так много денег, что смогу купить пару недорогих колготок. А вокруг люди, которые, кажется, не умнее, не способнее и не трудолюбивее меня, работают вдвое меньше и живут втрое лучше. Через годы я, конечно, многое из вожделенного получила, но, если всем вокруг это доставалось даром или минимумом усилий, мне приходилось за ничтожные жизненные блага платить непомерную цену: потерю здоровья, свободного времени, старых друзей, интереса к жизни. И когда наконец я смогла поклеить новые обои и купить холодильник, от грохота которого не просыпаешься по ночам, я не стала счастливее. На достижение элементарного ушло столько усилий, что результат стал мне безразличен. (Как-то раз я спросила своего врача, можно ли для меня сделать то-то. "Можно, - ответил он, - но результат не будет стоить затраченных усилий".) К тому же, пусть и с холодильником, и с телевизором, и с высшим образованием, я не стала более значительной личностью, чем была в пятнадцать лет.
Человек труслив и консервативен. Постепенно фирма, где я трудилась, развалилась без всякой инициативы с моей стороны. Тогда это казалось концом всего, но после с невероятной скоростью закрутился вихрь жизненных событий, и радостных и страшных, и в целом это обернулось, пожалуй, благом.
Потом жизнь распалась на две неравные части. Первая занимала почти все по объему и была ничножна по глубинной своей значимости. Сюда входило зарабатывание денег на службе в неких с разной скоростью сменяющих друг друга фирмах, ненавистной и необходимой (я вела дневник когда-то; по нему можно было проследить места моей работы. Единственное из этой стороны жизни, что нашло отражение в дневнике, - это разный цвет чернил, в зависимости от того, какой был принят в данной конкретной фирме), а также то, что делаем все мы: бытовые хлопоты, общение с чужими людьми, почему-то оказавшимися моими родственниками, заботы о здоровье, о проведении ближайшего свободного вечера... Вторая часть по отведенному на нее времени да и по приносимому ею доходу была очень мала, но по сути вбирала в себя фактически всю жизнь, вытесняя и службу в конторе, и ремонт квартиры, и посиделки с двоюродными тетушками на дальнюю-дальнюю обочину.
Сначала некий учебник случайно опубликовал несколько моих слайдов. Долгое время я, зажав в одной руке справку об авторстве, а в другой - альбом с фотографиями, разгуливала по разнообразным редакциям. В двадцать пятой мне повезло. Нет, там не сочли мои произведения гениальными. Произошло нечто лучшее: за столом ответственного секретаря, под занимающим почти всю стену портретом Б. Уиллиса, я увидела свою бывшую однокурсницу, и на столе у нее в тот момент лежала чья-то статья об одной из подмосковных усадеб, и этот опус, на мое счастье, автору было совершенно нечем иллюстрировать. Однокурсница моя, хоть и официально занимала в этом журнале собачью должность, очень даже пользовалась правом голоса при формировании портфеля и даже иногда писала статьи под псевдонимом Надежда Зацепина. Из моего альбома мы вытряхнули подборку снимков, пяток из которых в ближайшем номере и угнездились.
Упомянутую однокурсницу я не видела к тому времени несколько лет; а я ее уважала. Так несешься по жизни, как бы даже и вперед, и забываешь людей, с которыми дружил или просто имел дело в прошлые жизненные этапы, - не до них. Но они все как будто присутствуют в тебе в скрытом виде и иногда преследуют в воспоминаниях - по очереди или все сразу, - и хочется увидеться, поговорить, а ведь понимаешь, что годы развели общие интересы и говорить, скорее всего, вроде и не о чем. Тем не менее тоска по молодости заставляет назначать встречу при первой подвернувшейся возможности.
 Выплаченного авторского вознаграждения хватило на скромную выпивку с небольшим количеством закуски, которые я и решила употребить в компании с вышеозначенной Олей.
Я давно не устраивала посиделок с подругами и вообще имела предстваление об этом мероприятии только по статьям о нем в глянцевых журналах. То есть я боялась, что сейчас бывшая однокурсница загрузит меня по полной программе, что все мужики сволочи, что денег вечно не хватает, она знает новый способ похудеть за десять дней на двадцать килограмм, а еще знает рецепт нового торта. Но я ее либо недооценила, либо переоценила, не знаю, что тут ближе к истине.Ее вообще эти темы не занимали, или она считала ниже своего достоинства обсуждать их с кем-либо, кроме самой себя. Журнал был туристической направленности, Оля и сама, подобно авторам, хотела путешествовать, да все как-то не представлялся случай. Тем не менее она живо интересовалась памятниками архитектуры, музеями и достопримечательностями, но ее интересы были шире и разнообразнее. Так, после первой рюмки мы на повышенных тонах и размахивая руками спроили о сравнительных особенностях творчества Баженова и Казакова, после второй - об авторстве "Луки Мудищева", после третьей мы говорили об особенностях богородичной иконографии, потом, когда пришлось сбегать в ларек, дабы убавить скромности нашей выпивке, - о гротескных фаллических изображениях, в том числе на стенах моего подъезда...
- А давай напишем свою статью, - предложила я.
- Нет, нужно придумать рубрику. - Оля мыслила более масштабно.
Мы крепко выпили за идею и разработали концепции нескольких рубрик.
Чтобы писать о путешествиях, нужно путешествовать. Это и осуществится, несколько позже, а сейчас мы не умели ездить самостоятельно, боялись темных мерзлых электричек, не знали географии, в конце концов.Как мы завидовали париншке, принесшему статью о том, как они с друзьями сплавлялись по Амазонке! Как утирали сопли, читая заметки о путешествиях по непроходимым местам Якутии! Да что там путешествия! В это время и на долгие годы пришло понимание того, что только творчество делает человека счастливым, что это мощный оберег и что до тех пор, пока от моих писаний кому-то становится хорошо, со мной ничего плохого случиться не может. (Это потом придется узнать, что оно не только спасает, но и убивает.)
В журнале, нужно сказать, подавляющее большинство статей было посвящено одной теме - "Как я ездил отдыхать туда-то" - и пристойно-однообразно списано со всевозможных путеводителей, на что я указала Оле и добавила, что я пришла сюда поприкалываться. В этом, забегая вперед, и был секрет наших дальнейших успехов. Если бы мы отнеслись ко всему происходящему всерьез, половину творческих планов нам в жизни бы не удалось пробить через главного редактора, а другая половина сдохла бы сама, не дожив до сохранения файла.
Кстати, о главном редакторе. Это была некая Марина Теплякова, по прозвищу Субмарина, хотя более вызывала мысли о танке или бронепоезде; кое-кто звал ее также Титаником. Я уже встречалась с этим сортом людей, не обремененных ни особым умом, ни талантом, ни образованностью, ни добросовестностью, ни даже внешней привлекательностью, но тем не менее сделавших неплохую карьеру благодаря невероятному нахальству. В качестве постоянных авторов и друзей журнала она как магнитом притягивала к себе весьма наглых граждан, чьи писания можно было читать со слезами либо со смехом. Существовал даже такой критерий оценки - если материал нравится Марине, значит, он дерьмо. Скажу без ложной скромности, меня она возненавидела с первой строчки.
Теперь в повествование стоит ввести еще один персонаж. Есть в Москве такой Центральный туристический клуб. Он организует походы, чаще всего однодневные, и ходят в них в основном бабки, но при известном усердии можно найти человека и более близкого нам возраста. Не могу сказать, что посещала эти походы часто, все-таки это быстро надоедает, но план работы клуба долгое время имела в виду. Вот однажды я там Наташу и встретила. Она была типичной уличной торговкой из бывших инженеров, промышляла то чаем, то книгами, то колготками, а в свободное время иногда выдавала нечто такое, от чего и у бывалых философов-экзистенциалистов волосы бы дыбом встали. Чего стоили ее рассказы о том, что сегодня она наконец увидела свою душу без оболочки, и душа эта фиолетово-серая, серебристая, и, в общем-то, симпатичная. Тогруя, в частности, в киоске книгами, когда было много свободного времени, чтобы этот товар читать, Наташа отдавала предпочтение тем из них, которые плохо продавались. А вот на своих двоих детей она обращала весьма мало внимания и, когда старшему было пятнадцать, а младшему тринадцать, могла уехать на несколько дней в другой город осматривать достопримечательности, не приготовив им еду и не озаботившись, хватит ли им оставленных денег, чтобы дожить до ее возвращения.
Денег у нее, кстати, никогда и не было. Работой Наташа себя не особо изнуряла, хотя в ранней молодости и на заводе в горячем цехе успела потрудиться, и пирожки пекла, и рельсы в метро мыла. Здоровье, и так не слишком щедро отпущенное ей родителями, годам к тридцати пяти было растрачено вдрызг, не позволяя ей работать даже по нормам КЗОТа, и значительную часть жизни Наташа проводила без копейки. Интеллектуальный потенциал был у нее не из самых низких, и мы с Олей ввели ее сначала в свой домашний круг - пить пиво, - а потом предложили посотрудничать в журнале.
Пиво называлось "Последние романтики". Поскольку недавно все мы вернулись из очередного похода, то разговор шел о том, что последние романтики - это наши инструкторы, не получающие за свой труд ни копейки.
- Давайте придумаем новую рубрику - "Турклуб", - предложила Оля.
Действительно, до нее еще никто не додумался, что в нашем туристическом журнале можно писать про походы.
А поскольку, приступая к работе над статьей, журналист должен быть ровно настолько трезвым, чтобы сохранить файл, мы выпили еще по одной, за коими сгоняла Оля ("Тебя все равно здесь никто не знает, а мне тут жить", - попросила я. "Она хочет пить пиво и при этом оставаться девушкой!" - осудила меня Наташа), и разработали концепцию рубрики. Дальше действие происходило как в известном анекдоте: один пошел искать тысячу баксов, а другой - вагон мармелада, то есть я пошла уламывать руководителя турклуба на интервью, а Оля - Субмарину на создание рубрики. Ни тот ни другая к такому взаимовыгодному сотрудничеству особенно расположены не были, но я своего респондента убедила, явившись к нему на встречу в платье, которое на моей прежней работе коллеги называли "без юбки", а Оля пообещала Тепляковой какие-то материальные блага - кажется, не просить в ближайшее время отпуск.
Собственно написание было поручено Наташе. Это был самый жирный кусок - работа автора по сравнению с тем, что проделали мы, легка и приятна, а деньги и слава достаются только ему. Через пару недель, однако, статья написана не была, и Оля позвонила Наташе.
- Можешь себе такое представить, - изливала она свои эмоции мне, - она материал собирает! В нашем вшивом журнале, для статьи, которую не прочтет никто, кроме наборщика, - она собирает материал!
С тех пор Наташу мы к литературной работе не привлекали, однако она сопровождала нас во многих пьянках и путешествиях.
Путешествий стало много. Сначала было что-то не очень затейливое, куда можно без всякой предварительной подготовки заехать на электричке, за день все осмотреть и вечером вернуться, но постепенно аппетиты наши росли. Не менее быстро, к сожалению, росли и наши аппетиты на выпивку. Однажды додумались, что пьянки нужно регистрировать в специальном журнале и интенсивность каждой попойки оценивать по пятибалльной системе.
В Ярославле мы нажрались баллов на восемь...

Как служебную командировку оформить не удалось - пожертвовали частью отпуска и отгулами. Еще в процессе закупки билетов и бронирования гостиницы Оля приступила к написанию нашей совместной статьи. Мы именовались там, "для краткости и красоты", Х, Y и Z ("И еще какой-то знак из высшей математики", - комментировала Лена, которой я летними вечерами пересказывала свои журналистские приключения). Итак, соскочив с буржуйского поезда, мы направили было свои стопы в гостиницу, но из окна троллейбуса заметили летнее заведение под зелеными зонтиками и в полном составе, с сумками, фотоаппаратами и диктофонами, двинули туда. Следующие несколько дней все так и продолжалось - короткими перебежками от одного зеленого зонтика до другого, причем Y (Наташа) не переставая ныла: "Я устала - я есть хочу - я спать хочу - я за детьми соскучилась - мне надоело идти пешком, давайте сядем на троллейбус - я не хочу ехать на троллейбусе, меня укачивает - я хочу пива - я не хочу пива, меня от него тошнит - я хочу на солнце - мне от солнца плохо" и т. д. - "Не ной!" - "Я хочу ныть - я хочу..."
Жили мы в "Бристоле", тоже чудо архитектуры в стиле модерн, сильно изгаженное, правда, реконструкциями советского времени. Нам выдали обалденные карты гостя, в которых нас поразило обилие рекламы, а на особенно веселые мысли оторвавшихся от дома женщин навела реклама вибраторов, выпускаемых заводом "Красный маяк". Z (Оля) тут же изобразила жестом, какое понятие маскируется под эвфемизмом "красный маяк", а Х (я) пояснила, в чем, по моему мнению, разница в применении между вибратором площадочным и глубинным. Сгоняв в ближайший гастроном, приступили к праздичному ужину (поскольку в те благословенные времена праздник у нас был каждый день, то и редкий ужин не оказывался праздничным. Вообще, как говорила Х, половину жизни мы пили, а другую - создавали поводы, чтобы выпить). Стульев не было, поэтому мы сдвинули к маленькому столику кровати и возлежали на них, как древние римляне.
Первый вечер прошел без приключений, если не считать, что после того, как Z сходила за второй большой забабахой пива, Х валялась в постели в обнимку с мусорным ведром и одной рукой художественно раскидывала его содержимое по всему номеру, пытаясь забросить на шкаф и изредка попадая в цель, другой со свойственным ей трудолюбием дописывала фрагмент статьи, а Z прыгала на кровати и орала матерные частушки, при этом пытаясь отнять у Y помаду, которой та порывалась рисовать на обоях гротескные фаллические символы. Все эти действия Х фиксировала в статье со скоростью их осуществления.
Не все время ярославских гастролей мы, однако, пьянствовали и безобразили. Музеи мы тоже смотрели. Там была такая Толгская! А Тихвинская! А Ильинская церковь! А росписи Спасо-Преображенского собора! Как это описать? Что ни скажешь о них, все пошло и банально. Чего стоит один наш поход в Коровники и Толчково!
Посидев под очередным зонтиком, мы вознамерились посмотреть живьем памятник архитектуры, изображенный на тысячной купюре. Путь в Коровники лежал через курятники и огороды, через форменную деревню с зарослями бурьяна, необъятными, несмотря на сухую погоду, лужами, навозными кучами (Х, вспомнив свое сельскохозяйственное прошлое, предположила, что он находится во второй стадии разложения) и котами у ворот. Меньше чем за час мы покрыли расстояние, равное одной автобусной остановке - к тому времени уже успела сформироваться традиция, что из всех возможных путей к объекту мы выбираем самый труднопроходимый и длинный. Собственно же к тысячерублевой картинке мы ехали уже на трамвае, вдыхая по дороге аромат лакокрасочного завода и бомжатины. Эти незабываемые впечатления и пришлось запить парой литров ярославского пива.
Наутро, преодолевая лень и похмельный синдром, мы направились за дальнейшими приключениями. Сначала автобус, едущий в Карабиху, вытряс из нас остатки вчерашнего алкоголя на развеселых ярославских ухабах. Музей оказался закрыт, и нам в ожидании обратного автобуса пришлось час кормить комаров на берегу усадебного пруда.
Вернувшись в город, мы устроились под очередным зонтиком, на этот раз напротив исторического музея. Тут-то и началось самое интересное. Напротив нас, в музейном сквере, расположился на концерт ансамбль финских балалаечников. Z вздохнула - Б. Уиллиса никто из них даже отдаленно не напоминал.
Б. Уиллис был Олиной большой светлой любовью еще с институтских лет. Она так и называла его - "Бэ Уиллис": когда-то у нее была книжка приколов с юмористическим списком литературы, в который входило исследование любимого Олиного мужчины о лифтовых шахтах, канализационных трубах и прочих коммуникациях. Нужно заметить, что все до единого Олины любовники - а она вела отнюдь не монашеский образ жизни, таясь от не в меру пуритански настроенной мамы по чужим квартирам и дачам (я даже как-то подарила Оле карту Москвы и ближнего Подмосковья с набором бумажных флажков на булавках: синие - чтобы отмечать места пьянок, красные - более изысканных удовольствий; Оля задумалась и на следующий день рождения заказала карту мира), - были низкорослы, чтобы не сказать - плюгавы, и из всех гимнастических снарядов могли поднять разве что авторучку. "Ну и что? - говорила Оля. - Я же с ними только сплю, ну, иногда еще и пью... ну, в кино иногда ходим - а люблю я одного Бэ Уиллиса".
Итак, прихватив недопитые пластиковые стаканчики, ибо время до закрытия музея поджимало, а бросать на полпути столь качественный продукт не хотелось, мы двинули смотреть экспозицию. Больше всего нас впечатлил балкон особняка, на который нам даже разрешили выйти - надо думать, чтобы мы не уделали пивом музейные ковры, - и, скользнув за развевающиеся занавески, мы ощутили себя воздушными барышнями (хотя, по правде говоря, чтобы носить Z на руках, нужен милый ее сердцу Б. Уиллис, а Х рядом с ней выглядит изящной, но только в те редкие жизненные периоды, когда одерживает временный успех в ведущейся ею с тринадцатилетнего возраста борьбе с лишним весом), одним глазком любующимися Волгой, а другим - высматривающими женихов.

А за моей спиной, я слышу, мчится
Крылатая мгновений колесница, -

декламировала Z, размахивая пивным стаканом. От избыточно резкого движения содержимое выплеснулось прямо в оркестр.
- Блин! - четко выговорил по-русски горячий финский парень, размазывая по волосам теплую пивную пену с изрядной примесью губной помады.
- Русские и финны - братья навек, - удовлетворенно заметила Z.
- Я устала! Я есть хочу! Я за детьми соскучилась! - затянула всегдашнюю песню Y.
Пострадавший от пива балалаечник, задрав голову, озадаченно глазел на нас. В его финском понимании не увязывались воедино чтение классических стихов и тяжелая степень алкогольного опьянения.
Как возвращались в "Бристоль" - не помню, но почему-то до временного своего пристанища мы добрались поодиночке, причем я - последней. В памяти еще смутно всплывал музей музыки, где Y со всей дури молотила кулаками по клавишам фисгармонии, а Х пыталась звонить во все колокола одновременно, потом была палуба речного трамвайчика - плыли мы на нем или просто палуба качалась под ногами от особенностей нашего физиологического состояния - сказать трудно, затем - очень звездное небо и, наконец, когда потеряли уже всякую надежду понять, где находимся, - наш "Бристоль".
- Я пива хочу! Я спать хочу! - ныла Y, повисая на Х.
- Кто ж тебе не дает?
- Да! Не видела, что ли, на нашем этаже футбольная команда остановилась, они нам всю ночь спать не дадут, а еще эти... балаба... бабала...
- Балалаечники? Они-то чем тебе не угодили?
- Один из них спит на моей кровати!
Х заглянула в номер. И правда: три сдвинутые вместе кровати занимала художественная композиция из Z и лежащего рядом с ней и мирно спящего финского парня, того самого, который ничуть не напоминал Б. Уиллиса, причем если на Z был более -менее пригодный для спанья ситцевый халат, то великий музыкант только и смог, что до половины снять один из ботинков.
- Нам здесь не рады, - откомментировала Х, и они вместе с Y вывалились сначала из номера, а затем из гостиницы.
Благо "Бристоль" расположен в центре города - центрее некуда - и увеселительные заведения вокруг него открыты долго после полуночи. Под вывеской "Астории" красовалась скромная табличка, обещающая бизнес-ланч всего за 79 рублей.
- Я есть хочу! - тут же заныла Y.
X, ко всему выполнявшая обязанности казначея, пересчитала деньги в кошельке. Там оказалось рублей двести. После долгих расчетов она уяснила, что на два бизнес-ланча этого должно хватить и еще, может быть, останется на завтрашний опохмел.
Поддерживая друг друга, Х и Y чудом прошли фейс-контроль на входе. Официант заподозрил неладное, только когда Х, у которой язык ворочался чуть лучше, заказала два бизнес-ланча и потребовала сгонять за разливным пивом под зонтик, но не под ближайший, а под тот, который рядом с Лениным, - там оно лучше.
- Вы откуда будете? - спросил официант, не решаясь так прямо сразу вызвать милицию.
- "Руссо туристо", - представилась Х, разбрасывая по столу визитки родного предприятия, как колоду карт.
- Облико морале, - откликнулся официант и заспешил к начальству, дабы оно помогло в разрешении нештатной ситуации.
- Ты когда-нибудь ночевала в "обезьяннике"? - несколько протрезвев, поинтересовалась Х.
- Дважды, - призналась Y и начала активно покидать помещение. Это удалось ей быстро, хотя и не так, как хотелось бы, поскольку передвижение на четвереньках сильно снижало скорость.
Оскорбленные дамы сочли за благо вернуться в "Бристоль", где и проспали до утра на кожаных диванах в холле своего этажа напротив шикарного зеркала в стиле модерн.
В шесть утра поблизости довольно громко включилось радио. Вслед за этим раздалось монотонное нытье Y:
- Я не выспалась! Я есть хочу! У меня голова болит! Я пива хочу! - Тем не менее она успешно добралась до двери номера и даже сумела ее открыть.
Z, видимо, давно не спала, а тут проснулся и ее сегодняший Брюсенька, скептически посмотрел на лежащий рядом с ним объект и, не сказав ни слова, удалился, помахивая в воздухе ботинком, который таки окончательно слетел с его ноги.
Z проводила его презрительным взглядом.
- Не умеешь, - сказала она, - не берись.
(Ярославль тоже будет, конечно, вписан в книгу моей жизни - не потому, что это значительный эпизод, а по показательности того настроения, с которым мы жили в эти дни, - настроения легкости, упоенности свободой, ведь никто не указывал нам, где путешествовать, что и как писать и какие идеи в своих писаниях отражать, и тем не менее все это, вполне вероятно, могло быть опубликовано. Это существование, разнузданное и разухабистое, тем не менее обладало своим внутренним стержнем... Так и получится эта книга жизни сотканной из эпизодов непритязательных, историй малозначительных, за которыми когда-то встанет, может быть, нечто большее.
- Я вот однажды ездила, давно еще, по профсоюзной путевке, - сказала Лена, - в эту... как ее... есть еще болезнь такая - забыла название, - когда слова забывают... А, да, в Одессу, на четыре дня. И к концу эдак дня второго мне казалось, что я живу там уже очень давно, и я нашла это ощущение неприятным и с тех пор никуда больше чем на день не уезжаю.
Я же, был жизненный этап, больше нескольких дней усидеть дома не могла.)

Утро следующего дня мы встречали уже в Москве. Ночь накануне у меня опять выдалась бессонная: я пыталась описать Ильинскую церковь, и Толгскую Богоматерь, и ансамбль в Коровниках. Это оказалось бессмысленно. Что проку тете Марусе, читающей наш журнал на кухне за чашкой кофе, в том, что в Толгской сосредоточена вся религиозная философия и вся концепция мироздания? И как тете Марусе вменить это в вину? Можно сколько угодно говорить о развитии духовности, о культурных ценностях и интересе к накопленным богатствам человечества. Пусть на таких статьях воспитывается молодежь. А молодежь эта вырастет, переженится, и она встанет к плите, к своим кастрюлям, а он будет работать по семьдесят часов в неделю, чтобы прокормить себя, ее и ребенка. По вечерам если у них и хватит сил разговаривать, то это будет беседа о том. что произошло на работе и каков сегодня ужин. В таком разе какой ей прок оттого, что в институте она учила латынь? А он давно забыл разницу между трансцендентным и трансцендентальным, и ему остается утешаться тем, что когда-то он ее знал. Зачем им теперь Толгская?
А может, так надо? Может, для выживания человечества надо ограничивать число индивидов, знающих латынь, помнящих разницу и при разглядывании картины способных чуть на большее, чем просто разгадать ее сюжет? Ведь выживает не сильнейший и даже не хитрейший, а простейший, цельнейший и наименее склонный к рефлексии. Семейная жизнь, быт, дети в особенности - мощный ограничитель потребности в творчестве и деструктивного самокопания. Возможно, семья дана Богом человеку, чтобы он не мучился проклятыми вопросами, а может быть - чтобы в своих жалких творческих потугах не смел равнять себя с Ним.
И я стерла все размышления об иконах и поставила в основу статьи о Ярославле то, что всем читателям близко и понятно, - о ярославском пиве и наших спровоцированных этим пивом безобразиях. Оля тем временем описывала нашу траекторию движения по городу, раскладку цен на достопримечательности и наше восхищение оными. Все это образовало невероятный коктейль, неожиданно давший оригинальный образ. С этим произведением мы с Олей и двинули в "Руссо туристо": Оля - на работу, а я - вследствие ошеломляющего события - мне обещали дать денег за предыдущий опус.
На пороге офиса нас встретила редакция почти в полном составе. Кто-то поприветствовал:
- А, вот идут Вера Бутылкина и Надежда Закускина. - Некоторые свои статьи я подписывала Верой Батуриной. - А скоро должна подойти и Любовь Постелькина.
Наташа действительно звонила, что придет в этот день, чтобы отдать нам с Олей часть ярославских долгов, но с груженной чаем телегой, втрое габаритнее ее самой, не смогла вписаться в издательский лифт.
А некий молодой человек сочувственно сказал:
- Вы хотя бы визитки нашего генерального директора по месту своих безобразий не разбрасывайте.
В это время в комнату вплыло нечто на редкость огромное и одетое в пронзительно желтую кофту.
- "Yellow Submarin", - пропел все тот же молодой человек.
В ответ Теплякова начала орать почему-то на меня, хотя из "Астории" в наш офис позвонили только сегодня утром, чего она знать еще не могла. Минут через пятнадцать базарного крика я уяснила, что ее гнев вызван моим приездом за гонораром. Дескать, мои статьи самые плохие, а за деньгами я всегда приезжаю первой. У меня было свое мнение насчет того, кто из нас двоих пишет самые плохие статьи для нашего журнала и кто всегда первый лезет за деньгами, но промолчала, не желая в довершение услышать подробный анализ художественных достоинств моей рубрики "Турклуб". Еще минут через десять начальственные вопли стихли сами собой.
- Если бы криком можно созидать, - прокомментировала Оля, - осел давно бы построил целый город.
А я думала только о том, что через час дома сяду за компьютер и напишу свой вариант статьи про Ярославль - не который ждет от меня Теплякова и не тот, что будет интересно читать тете Марусе, не лучшей и не худшей меня, а просто другой, а тот, где я скажу что хочу и как хочу. Ибо живу я пошло и неправедно, но как муж спасется трудом, а жена чадородием, так и, несмотря ни на что, художник - творчеством.
Души наши жаждут приключений, собиралась я написать в статье. Приключение может быть размером с большой рюкзак - это когда на лыжах с Эвереста, в одиночку пешком через Сахару или на плотах по Тихому океану. Ну а если не хватает времени, смелости, здоровья и денег, можно выбрать себе приключение маленькое, чтобы в дамскую сумочку влезало. Тетя Маруся, читающая у себя на кухне наш журнал, пока варится кофе, по Амазонке сплавляться, конечно, в жизни не станет, а вот в ближайшие выходные в какой-нибудь Ярославль, описанный в нашей статье, вполне возможно, и съездит. (Опять я как будто извинения прошу у издателя за то, что обращаюсь к теме, которая для потенциального читателя будет иметь весьма небольшое прикладное значение.) Почему не сидится нам дома, что заставляет нас встать в воскресенье в пять утра и ехать во все эти Ярославли, а то и Талдомы, Егорьевски, Покровы? А дело в том, что маленький городок, пока мы его не посетили, всего лишь точка на карте, а путешествие - способ эту точку раскрыть. Было у меня на этот счет еще множество замечательных мыслей, но что в этом проку, раз попсовый журнал не сможет их переварить.
Никакой новой статьи про Ярославль я, конечно, не напишу. Как только я приду домой, мне предстоит вспомнить о том, что я еще и служу в некоей фирме, и моих обязанностей там никто не отменял, и если я из этой фирмы уйду, то гонораров, которые мне платит Теплякова и гипотетически могли бы платить другие журналы, не хватит и на то, чтобы окупить дорожные расходы. Так что придется мне отказаться от своих прекрасных замыслов в пользу занятий, за которые платят деньги. Будет с меня и того, что в статье удалось упомянуть мельком Толгскую и Коровники и ни словом не обмолвиться о любимых Тепляковой санаторно-курортных комплексах, которых в Ярославской области наверняка чертова уйма.

- Ой, Андрей, привет!
Он стоял у выхода из метро "Серпуховская" (помнится, он и жил там неподалеку) и раздавал какие-то бумажки. С последней нашей встречи волосы его несколько поредели, стройное когда-то тело чуть-чуть расплылось, но этот неизменный добрый свет, который и привлек меня в свое время во, в сущности, довольно посредственном актере и весьма бездарном поэте, как и много лет назад, продолжал исходить от него.
Холодная любовь наша тянулась уже лет пятнадцать, не считая ранней юности, когда мы оба с интересом посматривали друг на друга, но этим все и ограничивалось, ибо мы не знали, чего хотим от жизни. Мы дружили, расходились и снова встречались после перерывов в год-два, радовались, начинали проводить время вместе, и было нам хорошо, но постепенно и незаметно, без причин и даже тени скрытого взаимного недовольства, все сходило на нет, мы раставались на очередной длительный срок и жили, не тоскуя, да и не вспоминая друг о друге, лишь желая всего хорошего и испытывая самые добрые чувства, пока какой-нибудь случай вновь не сталкивал нас, чтобы запустить все по следующему кругу. За эти годы мы оба успели недолгое время пожить в браке, перепробовать несколько профессий и сменить несколько мест жительства, образ жизни каждого из нас и круг интересов менялся туда-сюда чуть ли не к противоположному, но вот встречались опять и опять и начинали все заново, уже с первой минуты зная, чем это закончится.
На бумажках были приглашения посетить его концерт в некоем ДК. Вход стоил пять рублей, значит, если придут десять человек, Андрей заработает себе на обед. На прошлый концерт, видимо, не пришел никто, поэтому Андрей не смог меня никуда пригласить и мы просто уселись на скамейке во дворе, которую не сразу нашли.
Он ушел из театра - не оттого, что его там как-либо притесняли, а исключительно из-за художественных несогласий с главным режиссером. Зато теперь появилась уйма времени для сочинения стихов.
Я почувствовала что-то, похожее на ревность. Андрей, автор множества стихотворений, при всем нашем давнем знакомстве не посвятил мне ни одного.
- Не хочешь ли подработать в нашем издательстве переводчиком? - предложила я.
- Да, я как раз собирался переводить Киплинга.
- Ну, Киплинг давно переведен до тебя, а у нас книги по экономике, праву, философии...
Андрей на минуту задумался: не знал, смеюсь я над ним или до такой степени его не понимаю.
- Нет, - сказал он наконец. - Мне это неинтересно.
Да, сейчас он едва сводит концы с концами, но через полгода начнутся новогодние елки и он заработает кучу денег Дедом Морозом (хотя с его тенором органичнее было бы играть Снегурочку).
Андрей был не из тех, кто тупо просит деньги. В очередной раз предлагая жить вместе, он совершенно искренне полагал, что в обмен на элементарную бытовую устроенность, до которой ему и дела-то нет, он приносит мне нечто большее - свой талант, доброту, понимание и уважение. Много лет назад я, может быть, тоже возмутилась, предложи мне кто задуматься, на что мы собираемся жить. Где та чистая светловолосая девочка, бывало, от примитивных игр сверстников забиравшаяся в свой уголок с очередной романтической книжкой и готовая по первому требованию пожертвовать собой ради любви? Ведь не делся же никуда мой солнечный мальчик, только я теперь вижу в нем лишь одну черту - нежелание и неумение работать. Жаль было его, но еще жальче себя, что не нужно мне больше то прекрасное и светлое, которое хотел и мог он мне дать.
Так очередной виток наших отношений оборвался, не успев начаться.
- И чего тебе не хватает? - возмущался Антон, мой двоюродный брат и друг детства, а теперь благопристойный бюргер и прекрасно упакованный бизнесмен. - В твои годы должна быть карьера сделана, быт устроен и дети большие. Ну я понимаю, невозможно добиться всего, но сделай хоть что-то одно. Чем тебя Андрей не устраивает? Человек он приличный, не как твой бывший. А что нигде не работает - ты на себя посмотри: тебе четвертый десяток, а ходишь как хиппи драная. Ты когда последний раз в парикмахерской была? А это платье, которому уже лет семь... А ты вообще можешь влезть во что-нибудь, кроме трикотажного платья? Посмотри, что ты ешь: пиццу, пельмени, салаты из баночки. У тебя ни семьи, ни денег, ни приличной работы, мотаешься неизвестно где неизвестно с кем...
- Позорю семью...
- Вот именно. Того и гляди, из какого-нибудь странствия дурацкого не вернешься. Найди наконец нормальную работу, или заведи мужа и детей, или хоть туфли себе новые купи. Нельзя же вот так всю жизнь дурью мучиться!
Мои книги и статьи он не ставил ни во что. Но деньги изредка давал.

А с походами и правда стоило завязывать.
Как замечательно все начиналось! После ненавистной, тяжелой, однообразной и абсолютно предсказуемой работы это был поистине другой мир. Как в калейдоскопе, менялись картинки полей, перелесков, деревянных деревенек, маленьких речушек, закаты, туманы, костры, ночевки на полу ли в каком-нибудь школьном спортзале, на земле ли, которая только первые пять минут кажется мягкой, у костра, который только первые четверть часа кажется греющим, а главное - совсем другие отношения между товарищами и другие нравственные принципы. То, что правильно, нравственно и законно в этом мире, у нас не срабатывало, и наоборот. В походе невозможно представить, например, как это - не помочь товарищу, а в Москве я не раз с легкостью перешагивала через тела подозрительных граждан, лежащие на моем пути. В то же время понятия своего и чужого у нас бывали весьма размыты, и нужную тебе вещь можно было с легкостью позаимствовать в чужом рюкзаке, а также отношения между полами значительно упрощались - если после тридцатикилометрового перехода еще тянуло на какие-то отношения.
(- Что хорошего в этих походах? - недоумевала Лена. - Вас нужно заснять с вертолета, как вы прыгаете по сугробам параллельно нормальной дороге в трехстах метрах от вас, и послать в "Сам себе режиссер", под названием "Побег из дома дураков".
- Ты не врубаешься, - не могла согласиться я, - лес, цветы, грибы, птички поют...
- Грязь, сырость, паутина...
- Солнечные лучи сквозь деревья, зайчики, ежики, чистые ручейки...
- Комары, комары, комары! - не хотела сдаваться Лена.)
В то же время все эти леса, поля, деревеньки хоть и неповторимы, но все-таки похожи одна на другую, а пройти за ночь пятьдесят километров, или два часа форсировать болото по колено в отвратительной жиже, или ладить переправу через не предусмотренную на карте речку, или заблудшую душу по ее следам из леса выводить, или култыхаться семь километров по пояс в снегу интересно от силы раза по два. А потом хочется все большего и большего, и вот тут-то организм, измученный прожитыми годами, всевозможными испытаниями и неправильным образом жизни, говорит: "Нет!" И тогда оказываешься перед выбором: либо идти навстречу еще более захватывающим приключениям, но с реальным риском для жизни, либо перестраиваться на походы для бабок по пятнадцать километров в медленном темпе и при этом оправдывать себя тем, что пишешь о них для журнала, а в глубине души способен на большее.
После пятой статьи я решила остановиться.

И было в нашей жизни одно чудесное место - поселок с двумя названиями: Дмитровский Погост на георгафических картах и Коробово для местных жителей и в названии автостанции, - дивный уголок в самом центре Мещеры, в нескольких километрах от знаменитых озер и посреди прекрасных лесов и не менее живописных болот, и даже Наташа там почти переставала ныть. Квартирка, маленькая, но с большим выходящим на леса балконом, принадлежала некоей Олиной подруге, но практически всегда пустовала, и, устав от жизненных перипетий, мы при каждом удобном случае заваливались туда. С утра носились по лесам, собирали грибы, или ездили на озера, или просто гуляли по окрестностям, развалившись в конце маленького путешествия в зарослях подсолнухов или иван-чая, а вечером покупали пиво, ставили на обогреватель сушить грибы и кроссовки и... приступали к работе, от которой нас никто не освобождал.
- Это очень нехорошо, - жаловалась Оля, - тут одна статья называется "С "Рамстором" в новое тысячелетие", а другая на той же полосе - "А со снегом лучше". Получается такая двусмысленная перекличка.
Безуспешно пытаясь выковырять из себя клеща, я ответила:
- Да такой заголовок с чем угодно будет двусмысленно перекликаться.
(- Вас там жрали клещи? - встревоженно спросила Лена, медик по образованию. - И вы их сами извлекали и даже не кололи иммуноглобулин? Это же энцефалит, болезнь Лайма...
Я беспечно отмахнулась:
- Я тебя умоляю! У энцефалитного клеща глаза красные, а на брюшке желтая буква "Э".)
- Интересно, - спросила Наташа, - а есть еще какие-нибудь универсальные фразы, которые ложатся на любой текст?
- Безусловно. - Я вспомнила развлечение школьных лет. - На месте каждой запятой надо говорить "в штанах", а на месте точки - "без штанов". Вот послушайте. - Я взяла свою только что дописанную статью про турклуб. - "Что нужно для участия в таком походе? - Нужно быть туристом в штанах, то есть привычным к длительным прогулкам в штанах, к любой погоде в штанах, к отсутствию комфорта без штанов. Идти может и новичок в штанах, если предполагается проходить не более двадцати километров за день без штанов. - Существует какой нибудь отбор в эти походы? - Только в летние многодневные без штанов. Они связаны с тесным общением в штанах, поэтому участники должны ладить друг с другом без штанов. Это ведь аватнюра в штанах, могут не дать ночлега в штанах, высадить из поезда без штанов. Но на улице ни разу не ночевали без штанов..."
- Ура! У меня тоже клещ! - перебила Наташа. - А тебя не кусают? - спросила она Олю.
- Нет, но из тех комаров, что я убила сегодя ночью, можно для всего Коробова суп сварить... Слушай, а почему они тебе третий раз впиваются в задницу?
- Наташа, - пояснила я, - большой любитель пописать на природе: виды изумительные, птички поют, и вдыхаешь запах леса, а не того, чем обычно пахнет в общественном туалете. Зато и клещи норовят вцепиться в обнажаемое в процессе столь важного занятия место, и их потом бывает трудно извлечь без посторонней помощи вследствие неудобного расположения этого места на организме.
Неестественно изогнувшись, Наташа наконец смогла вырвать клеща и отбросить подальше. Освобожденное животное резво побежало по полу в поисках новой жертвы.
Тут Оле пришла замечательная идея.
- А кстати, никто еше не додумался написать статью о том, как в путешествиях решается проблема отправления естественных надобностей.
Мы вкусили чудесного рязанского пива и предались творчеству. В походах санитарные остановки назывались приказами. Так и говорилось: объявляется приказ - мальчики направо, девочки налево. Вот именно: "Дан приказ: ему - на запад, ей - в другую сторону". ("Интересно, а что наши мужики на приказах делают? - задумчиво спросила Наташа. - Соревнуются, кто выше, кто дальше? На снегу вензеля своих любимых пишут? Надо будет у сына узнать".) По аналогии в нашей статье мы обозначили этим термином не только важнейший аспект каждого похода, но и все учреждения, выполняющие эту функцию, а также особенности выполнения функции, если нужного учреждения поблизости не оказывалось. В центре славного города Рязани, например, общественных туалетов вовсе не предусмотрено, а в одно из наших посещений лил дождь и провоцировал. На одной из заброшенных строек нами были найдены заросли крапивы-лебеды в человеческий рост и моментально опробованы. Называлось это действие несколько двусмысленной цитатой, вычитанной нами из справочника: "Использование по нужде объектов, не завершенных строительством". Кстати, пару дней назад мы навестили это историческое место и увидели, что стройка по-прежнему заброшена, а густые заросли отсутствуют, открывая взорам пустое пространство площадью примерно три на три метра. "Смотрите, - была наша реакция, - это место еще хранит частичку нашего тепла!"
Не было забыто и излюбленное наше походное развлечение - приказы на главных площадях маленьких российских городов. Первый раз это была вынужденная мера, но вскоре это вошло в систему, а затем и в привычку. На вокзальной площади Павловского Посада, к примеру, мужика, спросившего, где находится касса, мы прогнали словами: "Идите отсюда, мы здесь писать будем!"
Далее следовал подробный анализ архитектурных типов и особенностей функционирования пристанционных, музейных и прочих приказов, а бутылке на третьей Олю понесло. Впрочем, давно замечено, что при даже частичном восполнении недостатка алкоголя в крови нас несет на философские вопросы, религиозные диспуты или в крайнем случае на размышления о судьбах России. Кто бы мог подумать, что на подобную сентенцию может вдохновить столь заурядное явление, как типовые казенные сортиры, выстроившиеся через равные промежутки вдоль трассы "Дон".
- Чего тебе не нравится-то? - удивлялась Наташа. - Помнишь у Пушкина: "Лет чрез пятьсот дороги, верно, у нас изменятся безмерно, и заведет крещеный мир на каждой станции..."
- Приказ, - угадала я ее мысль.
Но Оля не сдавалась:
- Эти подобные верстовым столбам, только что не полосатые, аккуратные, одинаковые, как клонированные близнецы, казенные домики - конечно, благо, но подобная предсказуемость лишает нашу жизнь элемента романтики. Абсолютная упорядоченность отнимает у нас свободу выбора. А еще сетка вдоль дороги защищает от посягательств прекрасные леса, и наш человек, генетически привыкший скидывать портки где придется, оказывается лишен свободы справить нужду где ему нравится. Наш взор через сетку забора ласкают деревья, а приклонить зад мы можем только на стандартных казенных седалищах.
- Не волнуйся, - успокоила я ее. - Русскому народу претят подобные вещи. Сколь бы ни крепки были стены, они подвергнутся нападению граждан, желающих приобрести новопостроенные объекты в соответствие с окружающей действительностью.
Статья была набросана в продолжение одной бутылки. Тут и закусь подоспела - грибы с курицей, тушенные в сметане, - и мы выползли с этим делом на балкон, наслаждаясь закатом над мещерским лесом и оттачивая формулировки в нашем шедевре.
Возвращаться решили через Рязань. В тамбуре битком набитой электрички мы оказались вплотную притиснутыми к хорошо принявшему, но жаждущему продолжения гражданину, который на весь вагон орал, что он не мужчина ("Да?" - почему-то обрадовалась Оля), а генерал КГБ, и обещал сойти в Луховицах и закусить огурцом.
В Луховицах он не столько вышел, сколько вывалился из вагона, схлынула и остальная толпа, и мы смогли пройти в наполовину опустевший вагон. Усевшись на скамейку, Наташа тут же принялась закусывать - пить после недельного марафона она больше не могла. Меня вообще поражала способность Наташи, самой худой из всех нас, так жрать. Качество пищи, которую, на мой взгляд, можно было употребить лишь под угрозой голодной смерти, с лихвой компенсировалось ее количеством. Вот и сейчас Наташа разложилась с заваренной в баночке пшенной кашей на воде, парой бутербродов с маргарином, давно увядшей редиской и пакетиком вывовленных из недоеденного супа грибов. Однако кайф ей быстро поломали.
- Ой, контроль! - завизжала Наташа и, заграбастав в охапку свои баночки и пакетики, побежала в тамур прятаться. Билет она не брала принципиально, даже когда и были деньги. Правда, скоро она вернулась: - Он похлопал меня по плечу, сказал, что нехорошо так делать, и отпустил.
Электричка неслась в темноте будто в вакууме, почти без остановок, это было замечательно романтично, но существование отравляла мысль о том, что завтра надо будет вернуться к работе, процент творчества в которой настолько мал, что им можно пренебречь.

- Ну и чем вы собираетесь наполнять вашу рубрику "Точка на карте"? - ехидно поинтересовалась Теплякова.
Не прошла даром ярославская статья, какие-то идеи ее могли получить развитие, что мы и пытались сейчас пробить.
- Ой, да чем угодно! Оформите нам командировку в какой-нибудь Талдом или Егорьевск...
- В Егорьевске пиво варят? - грозно спросила Теплякова.
Ярославские развлечения тоже не прошли даром... Журнал со статьей, в которой было красочное описание всех наших художеств, мы, кстати, передали с оказией в Ярославль, директору "Бристоля". Интересно, а побежал он по прочтении искать в нашем номере следы губной помады на обоях? Субмарина уже несколько раз в моем присутствии, но не глядя в мою сторону, жаловалась различным людям, в том числе не имеющим к издательскому делу никакого отношения, что госпожа Вельская в своих весьма бездарных произведениях чересчур увлекается темой пива и сортиров, и это не может не говорить о некоторых патологических чертах ее личности. Я всякий раз сдерживала себя, чтобы не сказать, что Марина Ивановна сама является зверем из зоопарка дедушки Зигмунда.
- Да ну, какое там пиво, - лениво протянул голос из угла, тот самый, исполнявший песни из репертуара "Битлз", я уже выучила, что его зовут Олег, - городок маленький, всей промышленности - текстильная фабрика, население не больше ста тысяч.
- Тогда валяйте, - согласилась Теплякова.
И вот знакомые уже вам X, Y и Z снова отправились в путешествие.
Существование егорьевского пива было констатировано через пару минут после схода с электрички - в осеннюю грязь была накрепко втоптана пробка с гербом города.
- Я пива хочу! - тут же заныла Y. - У меня ноги промокли! Я в дерьмо вляпалась!
- Нет, сначала в музей! - со свойственным ей трудолюбием настояла Х. - Надо же, еще нет десяти утра, - довольно жмурилась она, - а мы уже хрен где!
Пивзавод, впрочем, обнаружился по пути к картинной галерее, и при нем был небольшой магазинчик. Сорт пива в Егорьевске выпускался только один - "Жигулевское", - на что мы попеняли продавщице и направились осматривать произведения искусства.
Больше всего впечатлила вполне соответствующая теме коллекция художественного стекла. На графинчике и бокалах, выполненных художницей Елизаветой Бем, мы с удовольствием прочитали надписи: "Здорово, стаканчики, каково поживали, меня поджидали?", "Винушко! - Ась, мое милушко? - Лейся ко мне в горлышко! - Хорошо, мое солнышко!", "Пей, пей - увидишь чертей!". Среди этих надписей резвились такие нестрашные черти, похожие одновременно на тараканов и рыбок.
- Надо же, женщина, в девятнадцатом веке, и такое... - с осуждением, но и уважением сказала Х, поглаживая в сумке свежеприобретенную бутылку пива.
Потом мы пошли гулять по маленьким городским улочкам. Где-то можно было видеть маленький, весело раскрашенный домик среди донельзя облезлой улицы, где-то - серебряный от дождя куст барбариса на фоне скучной стены, а ближе к окраине города - парк, с уже совсем пожелтевшими деревьями, между которыми текла маленькая речушка Гуслянка. Теперь, после осмотра также весьма заурядной в архитектурном отношении церкви восемнадцатого века и типового гипсового Ленина на площади его имени, оставался лишь краеведческий музей, но тут Y снова взбунтовалась:
- Я есть хочу! Я устала! Я домой хочу! На черта нам этот музей?
- Ну не скажи, - не согласилась с ней Z. - Как радостно бывает иногда в неприметном уездном музее среди черепков, траченных молью чучел и барахла, вытряхнутого обывателями из своих сундуков, - короче, разгребая сама знаешь что, найти вдруг жемчужное зерно.
И мы отправились в неприметный серый особнячок. С порога мы увидели коллекцию весьма натуральных грибных муляжей, в которой Z безуспешно пыталась отыскать виденный в Коробове диковинный гриб, названный ею собачьим фаллосом, а Y морда к морде столкнулась с чучелом зайца:
- А, так вот почему вы называете зайцев зелеными. А я думала, вы все дальтоники. - Цветом заяц напоминал классического дворового кота в полоску.
 Не осталась без нашего внимания и революционная экспозиция, хотя обычно подобные разделы мы пролистываем не читая. Привлекло внимание письмо рабочих глуховской мануфактуры своему хозяину. Мол, просим уволить нашего начальника, потому что он нам не нужен - видит неполадку, говорит: сделай, а сам не знает. Здесь мы застряли надолго, рассуждая, как это применимо к госпоже Тепляковой.
- Вы представляете, - возмущалась Z, - недавно, уходя домой, я спросила ее, сможет ли она самостоятельно выключить компьютер. "Конечно, - ответила Субмарина, - я знаю, сначала надо его из сети выдернуть".
Бог с ней, с Тепляковой. Сегодня жизнь была прекрасна и без нее! Закончить прогулку мы решили в городском парке, гуляя по берегам помянутой речки Гуслянки. Однако не успели мы выбрать относительно сухое бревно для того, что мы обозначили эвфемизмом "прогулка", налетела огромная туча, и мы моментально, как любит говорить Х, с ног до головы обмочились. ("Я не хочу под дождь!" - ныла при этом Y.) Сшибая по пути не слишком крепкие деревья, мы рванули к маячащей на горизонте будочке, которая когда-то, видимо, использовалась как парковая касса (когда мы влетели в нее, с большой радостью констатировали, что теперь никак не используется, хотя, ввиду отсутствия в парке элементарных удобств, вполне бы могла), и открыли в ней вожделенное пиво. От тягот туризма оно стало теплым и сбилось в стойкую пену, но ливень столь впечатляюще молотил по тонкой жестяной крыше, потоки воды летели с неба сплошной стеной, что мы с легкостью простили благородному напитку недостаток качества.
Вот наконец и обратная московская электричка. Свободных мест оказалось достаточно, чтобы спокойно предаться продолжению своего любимого занятия. У каждой из нас есть свой коронный способ открывания пива в электричке. Любящая комфорт Y носит на связке ключей очень удобный брелок - открывашку и закрывашку; самостоятельная Z ловко натренировалась пользоваться решеткой багажной полки, а поклонница приключений Х обычно попросту встает с бутылкой в руке и громко вопрошает: "Таки есть в этом вагоне хоть один настоящий мужчина?"
Но сначала надо было немного привести себя в порядок. Мы уселись на лавку и начали делать то, что обычно приходится проделывать после каждого сложного похода, - снимать обувь и выжимать носки. Рядом с нами сидели две тетки, такие сы-ытые, жы-ырные, с шестимесячной завивкой на пергидролевых волосах и голубыми перламутровыми тенями, и, демонстративно отвернувшись от нас, обсуждали наши действия:
- Они бы еще в туалет тут сходили!
Х принялась готовить импровизированный ужин, правда, мазать приходилось не что-либо на хлеб, а хлеб на колбасу, а Z решила посильнее поэпатировать благодарных зрительниц:
- У нас водка еще осталась?
Y подала ей пластиковую бутылку с водой.
- Как? Только пол-литра?
- А что я могу сделать, если литр ты выпила еще с утра? - невозмутимо ответила Y.
За этим последовало распевание похабных частушек, причем Х, не обладающая музыкальными данными, но хорошо знающая текст, подсказывала его Z, время от времени довольно произнося: "Какие же мы свиньи!", а Z во всеуслышание транслировала сии произведения фольклора в эфир.
На подъезде к Раменскому дошло до обсуждения экзистенциальных романов.
- Нельзя любить Кафку! Ну нельзя любить Кафку! - цитировала Z своего любимого институтского преподавателя. - Есть вещи, о которых нельзя говорить - "понравилось", а можно только - "произвело впечатление".
Жы-ырные пергидролевые тетки надулись, отвернувшись к окну, и мы не знали что их задело в большей степени - выжимание носков, распевание похабных частушек или экзистенциализм, который они, возможно, считали каким-нибудь сексуальным извращением.

Когда в очередной раз я зашла погостить в наш журнал, Оля принимала посетителей. Рассматривать это следовало как наказание. Первого из них она выпроваживала со словами:
- Вы ведь уже писали в предыдущей статье, как ваш автобус четыре часа задержали на польской границе, а одна туристка облилась чаем из термоса.
- В прошлый раз граница была не польская, а белорусская, и облилась не чаем, а супом.
Надо же, до чего принципиальная разница, подумала я.
- Что делать, - говорил автор, - такая уж у меня узкая специализация - описание автобусных туров в Германию.
- Любимый автор Тепляковой, - пояснила Оля, когда он ушел. - Субмарина велела взять у него третий подряд абсолютно одинаковый материал, опубликовать в рубрике "Наш конкурс" и присудить первую премию.
Следующей была энерничная тетка, не желающая признавать, что она уже бабка.
- Почему вы не пишете про сионистов? - возмущалась она. - Вы ведь журналисты?
- Допустим.
- Так вот, все журналисты должны писать только про сионистов.
- Но ведь, простите, если я пишу о каком-нибудь деятеле туризма, мне в этом контексте совершенно все равно, обрезан у него пенис или нет.
- Значит, вы пишете про него хвалебную статью? Стало быть, вы тоже сионисты. Сионисты везде. Вон Хакамаду вчера по телевизору видели - она сионистка.
- А вы с синтоизмом не путаете? - вмешалась я в разговор.
- А это кто? - спросила энергичная бабка.
- Это Вельская, наш автор, - представила меня Оля.
- Вельская? Вот я и говорю - везде сионисты.
- Не, я православная и вообще русская. А Вельск - это город такой в Архангельской области. Хороший город... Ну ладно, пусть я буду сионистка, если вам от этого легче. Спроси, чего она хочет, - подсказала я Оле.
- Я пришла устроиться на работу этим... как его... корректировщиком.
- Кем? Может быть, корректором? У вас образование какое?
- Вышсее! - произнесла бабка так гордо, словно сообщала, что является действительным членом академии наук.
- А вы, случайно, не инженерно-строительный институт заканчивали?
- Да - но разве это имеет значение? Я очень люблю читать.
(- А к нам, - вспомнила Лена, - недавно пришла девочка поступать на хирурга. Такая вся из себя ангелочек. Я, говорит, очень люблю кровь.)
- Дать ей тест, что ли? - подмигнула Оля.
- Не надо, - сказала я. - Сейчас придет Субмарина и наверняка захочет взять ее в штат. Лучше я отправлю ее к себе в издательство - пусть ее наша заведующая как следует мордой об стол приложит. - И я черкнула на бумажке адрес и телефон, слезно умолив бабку не говорить, кто ее направил.
- И таких приходит по десятку в день, - пожаловалась Оля. - Почему люди без специального образования не стремятся открыть клинику или парикмахерский салон на дому, а в издательское дело лезут все кому не лень?
(- Ну нет, - сказала Лена. - К нам в училище регулярно наведываются персоны, не имеющие ни малейшего отношения к медицине, и все почему-то хотят преподавать психиатрию или, на худой конец, служить штатными психоаналитиками. Всего образования у них обычно - пара прочитанных с пятого на десятое зашибенных статей в популярных журналах.
- Знаю. Сама такие опусы из пальца высасывала. И что вы с ними делаете?
- Устраиваем ознакомительные экскурсии - в морг и в виварий.)

На работе - на моей настоящей работе - начальница, едва завидев меня, принялась верещать, что занимаюсь я чем угодно, кроме своих непосредственных обязанностей, и работаю я из рук вон плохо, не иначе с бодуна, и ручка-то у меня не того цвета, и верстку я в прошлый раз положила не на тот стол, и без бейджика меня два раза видели, и в туалет я хожу чаще, чем мне положено по штатному расписанию, и, когда она звонила мне в воскресенье насчет работы, меня снова не оказалось дома. А я слушала и жалела ее: вот глупая баба! Она думает, что ее визг может иметь для меня какое-то значение, а мы тут вчера, возвращаясь из похода, опаздывали на последнюю электричку и бежали напрямик через болото по колено в воде, в полной тьме, цепляясь за ветки и падая мордой в жидкую грязь, подернутую первым ледком, задыхаясь, из последних сил, и когда мы вылетели на перрон и заметили приближающиеся два огня поезда, то обнаружили, что никого не потеряли, даже двух молоденьких девочек, которые стали было отставать и у нас чуть не возник выбор: или они вдвоем, или мы все, - так вот, мы вломились в вагон, все взмыленные, в стекающем с нас иле, ряске и каком-то мусоре, а развалившийся на сиденье поздний попутчик аж протрезвел и озадаченно уставился на нас: "Откуда это вы такие красивые?" И можно ли после всего этого задумываться о ручке не того цвета или отсутствии бейджика? Можно ли всерьез принимать какие-то вздорные крики - вот она проорется и через двадцать минут забудет, и никто от этого в болоте не утонет и посреди ноябрьского неприветливого леса не заночует. А что работник я, по ее мнению, плохой - так я никогда не утверждала обратное, о чем и информировала ее во время приема на работу, предупрежденная о вздорном нраве будущей начальницы. У Тепляковой по крайней мере одна хорошая черта - она хоть не орет.
И я направилась домой, твердо решив в ближайшее время сделать претензии начальства обоснованными.
На той же, что и раньше, "Серпуховской", но теперь уже в переходе, услышала я знакомый голос. Пел он "божественные", то есть весьма религиозные, песни, и в драную картонную коробку изредка летели медяки. Я чуть не задохнулась от жалости и возмущения:
- Андрей, да как же так? Ты побираешься, как бабка, а ведь ты какой-никакой артист. Ты здоровый мужик, в конце концов, и я никогда не поверю, чтоб ты, да еще со знанием английского, не мог найти работу.
- А я не хочу, - ответил Андрей так же светло и счастливо, как было все, что он говорил или делал.
Грязь, убогость, обозленность московской подземной толпы к нему не липла. Толпа уставших, по преимуществу плохо одетых людей распадалась у колонны, где он стоял, на два рукава и не пятнала его собой. И все равно я чуть было не сказала: хочешь, я буду иногда давать тебе деньги, и ты сможешь больше не петь людям, которым нет до тебя дела. Но я уже знала, что он мне ответит: не надо милостыни, мне и так хорошо, или высокий духовный союз, или никак.
- Я знал, что когда-нибудь тебя здесь встречу. Я читал все твои статьи. Вот. - Он достал из кармана и протянул мне две маленькие фарфоровые фигурки - пятнистую кошку и белую мышь. - Это тебе символ соединения несоединимого.
- Прелестные вещицы. Но почему...
- Я же сказал: я читал твои статьи. А сейчас, наверное, книгу пишешь?
(Книга, еще не моей жизни, а другая, предварительная, ждала меня дома и тоже неотступно требовала внимания, не спрашивая, есть у меня на нее время или нет. Она здорово вымотала меня, эта книга. Никому я еще ничего не говорила - а вот Андрей почему-то знал.)
И он принялся снова перебирать струны гитары и запел что-то о весне (странно звучало это в жидком и грязном московском ноябре), о стремлении души к Богу и об ответственности за свою любовь. Я пошла в свою сторону, ощупывая в кармане маленькие холодные статуэтки, и было у меня ощущение, что эта наша встреча последняя. Отчего-то казалось, что я теряю нечто очень важное, но ничего поделать было нельзя.

И был еще у нас свой замечательный, добрый и прекрасный праздник - наш Праздник кошек. Это было наше возражение общенародным, глупым и пошлым традициям, вроде обжирания салатами в новогоднюю ночь или пьянки в профессиональный праздник военных, даже если никто из присутствующих и в армии-то не служил. Возвращались мы тогда на электричке из Сергиева Посада - мысль была написать статью о тамошнем музее игрушки - после посещения маленького уютного ресторанчика "Аладдин", совершенно трезвые и благодушные после интересной прогулки и хорошей еды.
(Электрички занимают много места в книге моей жизни - это тоже особая цивилизация, со своими законами, ритуалами и порядками. Это уже не дом и не то, что окружает его каждый день, но еще и не совсем путешествие. Пока ты не сойдешь с платформы, еще не все нити, связывающие тебя с прежней жизнью, порваны, и ты еще можешь вернуться, дождавшись встречного поезда, или пойти за дачниками их проторенной тропой, чтобы влиться в их благопристойную и понятную жизнь. Роль такую, моста между тем и этим, не сыграть какому-нибудь самолету или автобусу. Или нет, был один такой случай! Ехали мы поздно вечером, кажется, из Владимира, оккупировав самое заднее сиденье и расположившись на нем с уездным пивом и уездными же невероятно дешевыми пирожками, и были мы связаны, крепче чем взаимными обязательствами, наушниками от плеера, а автобус ехал не пойми где, какими-то деревеньками с редкими светящимися окнами, перелесками, маленькими городками, и ехали мы, конечно, это чувствовалось, домой, но отдаленная тень большого путешествия во всем этом, безусловно, присутствовала.
А кстати, после какого шага с платформы в сторону незизвестного наступает момент, когда ты уже не можешь вернуться домой или можешь, но другим и нескоро? Был в клубе такой турист, Вадик (несколько лет не мог выучить мое имя и упорно звал Светой), который приходил каждый раз к месту сбора группы со здоровенным рюкзаком, заезжал километров за сто пятьдесят от Москвы, шел с туристами до конца платформы, а потом переходил на другую сторону и возвращался домой. Впрочем, чудаков всякого розлива в турклубе хватало - чего стоит Витя, не попавший в армию по причине психического инфантилизма: громко пел в военкомате без всякого голоса, слуха и чувства ритма, песни советских композиторов, а на любой вопрос отвечал: мама не разрешает; считал меня, без всякий оснований, моей девушкой - почему-то в тот период меня хотели исключительно особи мужского пола, которые меня не могли; стихи сочинял, где в двенадцати строчках слово "весь" встречалось одиннадцать раз, а "ходить" неизменно рифмовалось с "приходить".)
Стало быть, возвращались мы в приподнятом и творческом настроении. Душа просила продолжения, например посмотреть церковь семнадцатого века в Тайнинском; на том и порешили.
- Я хочу праздника! - ныла Наташа.
Я просматривала гранки славянской энциклопедии, прихваченные с работы. Там говорилось про Саву, персонаж южнославянской мифологии, который воскрешал мертвых, исцелял слепых, а также, что мне особенно понравилось, создал кошку для борьбы с мышами.
- Хорошо, - согласилась я. - Давайте придумаем праздник Савы... нет, тогда уж лучше праздник кошек. А что, такой вполне мог существовать, ведь в земледельческих районах хорошая кошка-мышеистребительница была практически условием выживания семьи. И вот в определенный день выбиралась королева кошек, ее сажали во главе стола, слагали в ее честь песни и стихи, приносили дань...
- И просили исполнить желание, - продолжила Оля. - И по тому, насколько активно кошка принималась за дань, можно было судить, исполнится ли желание и насколько полно и быстро. Так что если ваша кошка ворует со стола еду с таким видом, будто делает вам одолжение, знайте, что она потомок королевы кошек. А на шею ей надевали специальное ожерелье.
- То-то, - сказала Наташа, - я постоянно вижу в музеях среди черепков украшения, которые на человеческую шею не налезут, а как браслет носить неудобно из-за длинных подвесков. Кто бы мог подумать, что это кошачьи обереги!
- Отголосок этого обычая в наши дни, - произнесла я глубокомысленно, - повязывание котенку бантика, и это единственный аксессуар, который кошка позволяет надеть себе без протеста... Блин горелый! Мы же в Тайнинском выйти хотели!
- А сейчас что?
- Да уже Северянин проехали. Ну что, по пиву, что ли, тогда?
- По пиву.
Праздник кошек был отредактирован во всех деталях, иллюстрирован всевозможными кошачьими стихами и проведен даже дважды. Первый раз - в походе, где вечерами по традиции организовывалась культурная программа. Небольшой опыт увеселения походного народа у нас уже был: раз под Седьмое ноября мы, раскопав в архивах некоторое количество революционных стихов и песенок, соорудив себе подобие пионерской формы (Оля постеснялась натягивать юбочку значительно выше колен на свой пятьдесят она просила не уточнять какой размер, а я подобными комплексами не страдаю, я еще и два огромных банта на остатки былых волос привязала) и красные галстуки - Наташин был в полосочку, Олин - в белый горошек, а мой - в бутылочку с кока-колой, нарочито детскими голосами отыграли пародийный монтаж времен нашего пионерского детства. Половина группы со смеху попадала с туристских ковриков, а другая половина, ровесники первых пятилеток, была искренне тронута, что идеалы их детства не забыты, пропустив в состоянии умиления мимо ушей те скабрезные куплеты, которыми мы разбавляли канонический текст.
Так вот, перед столь разношерстной аудиторией мы и двинули Праздник кошек. Сперва была наукообразная лекция, потом - литературная часть, в которой собственные стихи я сумела успешно выдать за японские танка:

От дел утомившись своих,
Кошка довольная спит,
На солнце свернувшись спиралью.
Так же свернувшись в спираль,
Спит рядом с кошкою время.

Или:

Владенья свои обойдя,
Кошка смотрит в окно.
Да, невелик ее мир,
Но в нем гармония есть,
И порядок, и вискас, и Мама.

(Во времена Фудзивары Тэйки вискаса, скорее всего, не было - но каков ёдзё!)
В конце мы хотели было признаться, что это мистификация, но нас так внимательно слушали, кто-то даже конспектировать пытался, что духу не хватило. В конце концов, мы ведь нигде не нашли информации, что такого Праздника кошек в действительности не существовало!
Наташи не было в том походе. Ей очень хотелось посмотреть и Полотняный Завод, и Авчурино с Городней, и маленький городок Воротынск, и, конечно, отведать знаменитого калужского пива, она уже и раскошелилась на билет во второй класс на буржуйский поезд, но в последний момент заболела. Вызванный врач предположил, что Наташа переутомилась на работе; никого тогда не насторожил тот факт, что на самом деле она давно не работала, а зря - со временем дело оказалось серьезным, но пока мы ничего не знали, и Наташа по-прежнему была одной из нас.
По ее просьбе праздник и был повторен - у Оли на квартире, с выборами королевой кошек на безальтернативной основе кисы Симы.
Если посмотреть на фотографии кисы Симы, ее можно счесть ангельским созданием: нежный розовый носик, пушистая черная с белоснежным шерсть, кроткий взгляд ореховых глаз, но, сколько раз я видела ее живьем, глаза Симы смотрели с презрением, хвост застывал книзу, а лапами она начинала трясти, словно вляпывалась в то, чем считала нас и нашу жизнь, и каждая ее черточка говорила: "Какая гадость!"
Меня Сима возненавидела с первого моего проникновения на ее территорию. Я ничего плохого ей не делала (один только или два раза по пьяни дразнила вантузом, но Сима очень быстро уцепилась когтем за резинку и утянула инструмент к себе под ванну), в отличие от Оли, большой любительницы потаскать свое дитя за хвост, и тем не менее Сима, едва заслышав в коридоре мои шаги, припадала к полу, утробно урчала и говорила: "Смерть моя пришла!" Так и считала меня своей смертью, хотя я ее и гладила, и на ручки брала, и в нос целовала, а Сима только гудела, шипела, щелкала и издавала прочие недовольные кошачьи звуки, чем приводила меня в неописуемый восторг: "Симочка, солнышко, шипани еще, я так люблю, когда кисы шипят! Сима, родненькая, щелкни!" Когда я отпускала ее, Сима, всем своим существом выражая омерзение, убегала прятаться под ванну, по пути, однако, успевая пару раз шипануть на бис.
Так вот, Симу назначили королевой кошек; во главе стола она сидеть не захотела, но за дань принялась весьма активно, и это внушало надежду. Мы просили у нее реализации творческих планов, интереса к жизни, везения, новых путей самосовершенствования. Ничего этого, разумеется, исполнено не было.
Зато через пару дней, заглянув в ближний к дому магазин, я обнаружила в продаже - неслыханное дело! - большой ассортимент лакинского пива - вещи, которая, собственно, и прославила почти безвестный городок. Вкусив его, не хочешь уже смотреть в сторону очаковского и даже ярославского, но беда в том, что не то что в Москве, но и километрах в десяти от его родины это пиво купить невозможно. Каково же было мое удивление, когда еще через неделю в том же магазине снова стоял ассортимент лакинского - на этот раз все семь сортов, хоть в стеклянных, хоть в пластиковых бутылках по полтора и два литра.
- А не Симу ли за это надо поблагодарить? - встревожилась Оля. - Просить ведь у оракула можно что угодно, а он все равно даст то, что посчитает нужным.
- Ну да, - согласилась я, - пиво хотя бы вещь безобидная и для здоровья пользительная, а другой раз может такое дать - пожалеем, что на свет родились.
Досадно, однако, что Сима вычислила самым заветным нашим желанием любимый сорт пива. Мы все-таки о себе лучше думали.
Никогда не балуйтесь с оракулами.

Позиция 2. Лишение свободы

Врач - пациенту: "У меня для вас две новости: хорошая и плохая. Начну с плохой: жить вам осталось пару месяцев. Теперь хорошая: жизнь - дерьмо!"
Медицинский анекдот
И узники живут в тюрьме с весельем.
Ф. Вийон
Я знаю, что такое смерть. Я помню тот день, когда это поняла. Мне было восемь лет, и жили мы на даче, и утром, проснувшись раньше других членов семьи, я лежала на своем диване, рассматривала висящий на стене драный гобелен с Петром Первым на коняшке (глупая и не имеющая отношения к делу картина) и вдруг подумала: а где, интересно, буду я, когда меня не будет? И как это страшно - быть нигде. Я тут же вскочила и побежала за советом и утешением, нет, не к матери, у нас с ней не было эмоционального контакта, а к бабушке. До сих пор, если что случалось, бабушка, малообразованная, но врожденно мудрая женщина, быстро находила выход из положения. А тут - ну что ждала я от нее услышать? Что к тому времени, как я состарюсь, изобретут бессмертие? Или что семидесятилетняя бабка с двумя классами церковно-приходской школы и при этом, кстати, неверующая объяснит мне, восьмилетнему ребенку, какую-нибудь из философских теорий, примиряющих нас с необходимостью умереть? Разумеется, она только отводила глаза и говорила что-то типа "вырастешь - узнаешь". Тогда я впервые и уверилась, что взрослые не так уж мудры и всесильны и есть жизненные ситуации, в которых ни мама, ни бабушка не помогут, - но это уже из другой оперы. А смерть... Ну что ее бояться?
Высоко над головой потолок. Он крашен масляной краской, пожелтевшей и облупившейся, но вид из окна еще более отвратителен. И это называется зима! С крыш льет, туман, на асфальте лужи, по стеклу стекает мокрая грязь.
Самое тяжелое в местах лишения свободы - не жестокое обращение, не плохие условия существования, не обламывание воли, то есть собственно лишение свободы, а то, что нигде, ни при каких обстоятельствах и ни на одну секунду не можешь остаться один. Что бы ты ни делал, за тобой непременно равнодушно следят несколько пар глаз - просто потому, что больше смотреть им не на что. Безделье - главный бич заключенных. Здоровыми отсюда не возвращаются.
Раз на работе, в редкий перерыв в сплошном потоке рутины, мы обсуждали реальные шоу, и одна сотрудница предложила: "Нужно снять сериал про больницу, где в четырехместной палате лежат богатая дама, рыночная торговка, учительница начальных классов и свободная художница". - "Вы, видно, - ответила ей я, - никогда в больнице не были. В четырехместной палате сейчас могут лежать школьная учительница, свободная художница - и восемь работниц прилавка". Приблизительно такой расклад у нас и оказался. До каждой из соседних кроватей сантиметров по тридцать - еле-еле втискивается крошечная тумбочка, - а разговоры всё о списании товара, о санитарных книжках, о торговом балансе, о сетевом маркетинге... Когда же не о профессии, четко пролеживается полтора десятка ключевых слов: "как все дорого", "страну разворовали", "по улицам ходить страшно", "безработица" (даже если оратор лет двадцать как на пенсии), "мы были не такие", "жить не для чего", "колбаса по два двадцать", а у кого есть семьи, добавляется еще "все мужики одинаковые" и "детям ничего не надо", причем левое ухо у меня постоянно заложено, поскольку глуховатая соседка очень громко орет. После того как это прогоняется по двадцать пятому разу за день, начинает несколько раздражать. Я подозреваю, что у всех у них есть и другие интересы, но за истекшую неделю они никак не проявились; возможно, если кто-то пытается выступить своим голосом в этом общем хоре, его тут же возвращают к общеинтересным темам. Остается радоваться: первое - что люди нашли друг друга, второе - что ни магазинов, ни телевизоров, ни служб быта в пределах нашей досягаемости нет и я избавлена от выслушивания перипетий любовной истории какого-нибудь Хосе Родригеса и обсуждения различия цен на яйца в разных торговых точках. Впрочем, если отбросить, что общих тем для разговоров у нас нет, люди они очень милые.
Мне пеняют здесь, что я угробила свое изначально не слишком богатое здоровье тяжелой сверх всякой меры работой, перееданием и выпивкой, пренебрежением к первым тревожным симптомам (а когда один пожилой врач сказал, что все мои беды от отсутствия хорошего мужика, я ответила, что мой любимый вибратор гораздо практичнее, ибо всегда рядом, всегда может и никогда не кричит, что он в доме хозяин. Задавались мне и другие традиционные вопросы:
- Курите? Пьете?
- Не курю. Выпиваю.
Врач весьма удивился. Меня почему-то часто оценивают как тургеневскую барышню, правда перезрелую и несколько разжиревшую. Странно, однако, что понимание икон, любовь к экзистенциальным романам и знание древних языков написано у меня на лбу, а безобразия, чинимые в электричках и гостиницах уездных городов, - нет.
- Но, надеюсь, не каждый день? - уточнил врач.
- Бывает, что и не каждый, - честно призналась я).
А вообще я знаю, что это моя книга чуть не убила меня. Если журнализм, как известно, укрепляет организм, то работа над серьезным произведением уничтожала меня по мелким кусочкам.
Романы писать я начала, как только освоила грамоту - было мне года четыре или пять. Первый из них повествовал о жизни двух девочек - двойников моего и подруги Лены - и занимал большую общую тетрадь; занимал бы и вторую, но мать отобрала у меня оную, запретив портить бумагу. В первые школьные годы родители уже в моих бумагах не рылись, но у меня появились гораздо более низменные интересы: все с той же Леной мы, садились, например, на автобус, который шел дальними задворками от одной московской окраины до другой, или ехали гулять в Ботанический сад ("Большинство людей, - глубокомысленно замечала Лена, - идут в Ботанический, только чтобы пролезть через дырку в заборе на ВДНХ, а на ВДНХ, в свою очередь, лезут только для того, чтобы там пожрать"; но и нас с ней не минули в некоем кафе мясные пирожки с вишневым и апельсиновым коктейлем), а то и просто кидались подушками. Очередной виток сочинительства, как всегда не спрашивая, есть ли у меня для этого время и душевное расположение, настиг накануне выпускных экзаменов. С обратной стороны тетради с билетами по физике я залепила черт знает что (теперь я знаю, что этот жанр называется фэнтези), перечитала, решила, что это плохо, и, не завалив, как ни странно, выпускных экзаменов, погребла вместе с тетрадью на дне мусорного контейнера, возможно, лучшую часть моей души. После же, оттрубив шесть лет в институте, кое-что прочитав, набравшись за жизнь некоторых мыслей, я узнала, как надо писать, и получила тем самым право писать как не надо.
Моя будущая книга жила вполне самостоятельно. Это она говорила мне: "Туда не ходи, а вот это непременно сделай". - "Я не могу этого делать, это опасно, аморально, противозаконно, вредно для здоровья, да я к этому и не расположена". - "Надо!" Оля обмолвилась как-то, что путешествие меняет человека; но ничто не меняет так, как книга. Она ломала мою личность, перекраивала меня как хотела, забирала все силы, хотя в то же время давала энергию жить, и, главное, не обещала ничего радужного по окончании работы: мир вокруг в это время если и менялся, то очень незначительно, и мне со своим измененным сознанием придется приспосабливаться к нему заново.
Вот и сейчас: мне бы страдать от пребывания в замкнутом пространстве, от кормежки по нормам рабочей карточки в блокадном Ленинграде, от хамства младшего персонала, а мне тяжелее всего было перенести, что всех канцпринадлежностей у нас - один рулон пипифакса на восемь человек. А в то же время на посту медсестры - невероятная, почти необъяснимая вещь - мигал индикаторами двадцатигигабайтовый друг, правда, насколько я могла наблюдать, дальше раскладывания пасьянсов ни у кого из персонала дело не пошло. Я вожделенно ходила вокруг стола, но нам не то что к компьютеру - к телефону был доступ закрыт, в чем мы проигрывали в правах даже американским тюремным заключенным.
Была, впрочем, у меня забава - веселить народ. К примеру, я пересказывала им "Песнь о нибелунгах".
(- Половым о декадентах, - качала головой Лена.
- Что ж ты думаешь о них так плохо? Ты сама "Песнь о нибелунгах" читала?
- Нет, но, приди мне такая идея, я бы непременно ее осилила. И вообще, у меня масса других достоинств...)
- А в дверях Брунгильда с Кримхильдой начали препираться, кому первому войти,- стало быть, рассказывала я. - "Мой муж, - говорила Брунгильда, - король, не то что твой дрипаный Зигфрид". - "Да мой дрипаный Зигфрид тебя в первую брачную ночь тайком из милости отымел, чтобы проложить путь к счастью твоему никчемному супругу!"
Вот ведь странное дело. В институте, бывало, преподаватель спросит на экзамене что позаковыристей - какой был узор на спинке кровати у Пенелопы или попросит начертить схему пансиона госпожи Воке. Тогда такие подковыристые моменты специально учили, а потом быстро забывали, уже и сюжетов почти не помнили, а здесь от безделия вспоминаешь все, что когда-то знал, и я не только могла внятно пересказать сюжет изучавшегося много лет назад произведения (хотя не поручусь, что не упустила кого-нибудь из действующих лиц или что у меня не приплелись пара лишних), но и схему пансиона госпожи Воке бы нарисовала, не исключено что и с мебелью.
(У Оли был тайный платонический роман с нашим преподавателем зарубежки. Большой соблазн сказать, что он ничем не напоминал любезного ей Б. Уиллиса, но это было не совсем так: что-то проскальзывало во взгляде, в интонациях. Несмотря на субтильное сложение и не требующую особого мужества специальность, в нем чувствовалась большая внутренняя сила. Лучший друг студентов... Когда, уже после защиты диплома, Оля призналась ему, что была влюблена в него с первого курса, он ответил: "Я тоже вас очень люблю". На этом их отношения и кончились. Да, ромашки еще! Когда сдавали ему экзамен, он как бы между прочим проговорил: "Не хотите себе праздник устроить. Вот никто даже завалящей ромашки не принес". Мы с Олей побежали к метро, купили букет, по-моему, пионов, нарочно завернули в бумажку, на которой Оля к ответу готовилась, приписали поверх характеристики творчества Фолкнера и особенностей поэзии Рильке: "Извините, ромашек не было" - и попросили идущую навстречу однокурсницу передать цветы любимому преподавателю. Нам потом рассказали, как он засмущался и сказал: "Вы что, шуток не понимаете?" А на защиту диплома Оля купила уже целенаправленно ромашки, и все такие разноцветные, - с ними и объяснилась в любви.)
Способность к пересказу литературных произведений, а также еда, которую я, не будучи в состоянии кормиться в неволе, тем более холодной манной кашей на воде и с маргарином, раздавала всем желающим, снискали мне всеобщее уважение - по крайней мере, сокамерницы меня не били. Пару раз за выдаваемый поштучно сахар я покупала право на телефонный звонок; дозвониться, впрочем, смогла только на работу и попросла передать Оле, чтобы она привезла зубную щетку, расческу и все такое прочее. Начальница приехала лично и привезла... работу.
А потом меня навестила - кто бы мог подумать? - тетя Шура, мама Андрея. Свиданий, в принципе, никому не давали, но за полтинник можно было договориться с охранником, он пускал на наш этаж к зарешеченной двери, между прутьями которой иногда удавалось просунуть что-то не очень габаритное. Так, маленькие пивные бутылки с трудом, но протискивались, а поллитровые застревали.
- Перестань издеваться над мальчиком, - просила тетя Шура. - Если не любишь его, то хотя бы отпусти. Знаешь, сколько ему пришлось пережить? Ира, его бывшая жена... гадина, она хранила свои деньги отдельно. Мы вот никогда не считали, кто из нас больше зарабатывает, у нас все было общее, а она говорит: "Пока работу не найдешь, тарелку супа тебе налью, а в остальном - извини-подвинься". И даже этот суп варила плохо. А это ведь так важно - чтобы мальчик, придя домой, мог поесть нормального супа.
Интересно, ей кто-то уже протрепался, что я, когда захочу, умею готовить? Объективно говоря - так лучше всех моих знакомых. Это мне в жизни не мешало, но и никаким образом не пригождалось. Да и разве издевалась я когда над Андреем?
- Андрей у меня... - тетя Шура долго не могла найти нужное слово, - необыкновенный. Вот Саша обыкновенный, а он необыкновенный. Ему нужно, чтобы его любили.
Надо же, удивилась я, эта пожилая малообразованная женщина, всю жизнь простоявшая на заводе у станка и не державшая в руках ни одной книжки, кроме расчетной, видела, что ее сын не таков, как она, как большинство людей, любила его и признавала его право на эту непохожесть и хотела обеспечить ему счастливую жизнь в меру своего представления о счастье - хотя бы в виде общих денег и хорошо приготовленных супов. Мы порешили на том, что я оставлю Андрея в покое, то есть, случайно встретив на улице, постараюсь как можно быстрее перейти на другую сторону, а тете Шуре предоставлю наговорить обо мне всяких гадостей. На прощанье она оставила пакет с яблоками со своего огорода и шоколадку.
Мне не показалось правильным съесть ее дары, да есть мне во время всего заключения и не хотелось; яблоки я раздала сокамерницам, а за шоколадку выпросила у медсестры право ночного доступа к компьютеру. Никогда я еще не видела свою книгу так ясно, как сейчас. Это было как длинный коридор со множеством ответвлений, каждое из которых четко просматривалось, в конце совершенно закономерное окно с ровным прямоугольником упавшего на пол солнечного пятна, и все это как будто набросано твердой рукой чертежника. Мне были ясны все сюжетные ходы, все мотивировки персонажей, вся система идей с сего момента до последней точки. Книга уже не мучила и не перемалывала меня, а с неотвратимой силой тащила по заданному ею пути... Ночью, в полной темноте коридора, стучала я по клавишам (скорость машинописи перешла из приличной секретарской в профессиональную наборщицкую), и ужас заключения уже не так давил на меня, и я думала, что, может быть, на этот раз выживу.
Засранец Витя ни разу к железной двери не поднялся. Ну да ладно, ему мама не разрешает, а прислать мне хотя бы сладкую плитку ему мешала черта, составляющая квинтэссенцию его характера - здоровенная и агрессивная жаба. Я не требую от мужчин слишком многого и вовсе бы не обиделась, подари мне, скажем, молодой человек вместо цветов что-нибудь практичное, но всему есть предел. "Я купил штаны всего за семьдесят рублей!" - например, гордо и громко, на весь вагон, сообщал Витя по дороге в поход (молния на этих штанах расходилась еще до того, как мы садились в электричку). "Дешевое - значит хорошее", - назидательно говорил он мне. Когда он запланировал купить музыкальный центр, объездил все московские и подмосковные барахолки и нашел нечто долларов за двенадцать. Даже туристкого коврика - вещи в длительных походах необходимой - Витя позволить себе не мог, поскольку, во-первых, мама была против столь бессмысленной траты денег, а во-вторых, он сам задался целью потратить на сей полезный предмет не больше ста рублей, в то время как в магазинах они начинались рублей от ста пятидесяти. "Мама велела мне вместо него взять одеяло", - делился Витя гордостью по поводу материнской заботы накануне ночного похода, когда синоптики обещали дождь. "Оно же промокнет!" - возражала я. Витя советовался с мамой по телефону, хотя она не имела к туризму никакого отношения, даже дружеского, после чего доверительно сообщал: "Мама говорит, что коврик тоже промокнет". А еще он частенько начинал бухтеть: "Ну почему девушки так любят, чтобы их водили в театры и рестораны? Это только лишние расходы. Другое дело - в лес сходить, посидеть у костра, и потратиться всего надо на одну шоколадку за десять рублей". (Шоколадка - это не для девушки, а походный дневной рацион Вити.) А когда я в шутку (!) сказала, что хотела бы получить на день рождения хороший зеркальный фотоаппарат, Витя от возмущения уронил в лужу рюкзак, и в назначенный день подарена мне была открытка, правда большая и с музыкой.
Я долго старалась не смушаться тем, как выгляжу рядом с человеком, одетым в порванные штаны за семьдесят рублей, но однажды чаша моего терпения переполнилась. Возвращались мы тогда из поездки в Солотчу, что под Рязанью, и захотелось мне отведать местной достопримечательности - рязанского пива. Я попросила Витю купить бутылочку, на что он ответил: "Пить вредно". Я принялась аргументированно доказывать, что пол-литра этого благородного напитка в месяц пройдут для моего организма незамеченными. Тогда Витя признался, что на каждый поход постановил себе тратить не свыше определенной суммы денег (больше мама не разрешает), и представил бухгалтерский отчет: электричка до Рязани - столько-то, автобус до Солотчи - столько, из еды он купил себе шоколадку, а вот на газировку уже не хватило, пришлось воды из-под крана налить. "И что же ты собираешься делать без денег в чужом городе, если сейчас отменят последнюю электричку?" - поинтересовалась я (а поздняя осень, моросящий дождь и отсутствие палаток и спальников совсем не располагали к ночевке под открытым небом). "Песни петь!" - был жизнеутверждающий ответ. Песни он любил исключительно советских композиторов.
В поезде, на который мы все-таки не опоздали, Витя с удовольствием пил купленное на мои деньги пиво, забыв о его вреде для здоровья. Под действием невероятной при его скупости дозы алкоголя он осмелел и произнес фразу, на которую не мог решиться уже полтора года: "Давай поженимся!" Я ждала, что он скажет дальше. "Мы отправимся в свадебное путешествие". Ну-ну, уже лучше. "В поход на сто километров за сутки" (а он был уже ветераном означенных походов, при этом больше ничего не умел - Оля окрестила его машиной для ходьбы и паровозом без рельс: по непонятной причине Витя еще и фанател на железной дороге и всем, что с ней связано; из метростроевского техникума был отчислен за ходьбу по рельсам). "Я не хочу, чтобы мой медовый месяц длился всего сутки, - только и смогла ответить я. - И я собираюсь во время его заниматься по преимуществу не ходьбой, а кое-чем другим". - "Тогда давай поедем к моей тете на Украину, - согласился Витя, - в поезде номер такой-то. Это очень хороший поезд, он вдвое дешевле фирменного. В плацкартном вагоне". Лет несколько назад я, возможно, сочла бы романтичным секс на верхней полке набитого под завязку вагона третьего класса, но с годами я стала больше любить комфорт и поэтому предложила хотя бы купе. "Ты что! - возмутился Витя. - В купе одни богачи ездят, которые разворовали страну, а нам надо с народом, в плацкарте. К тому же по купейным вагонам всегда лазят воры". Не помогали никакие доводы о том, что в плацкарте жарко, грязно и немытые тетки без билета норовят сесть тебе на голову. Хорошо, что в столь дальних поездах нет сидячих вагонов, - Витя непременно бы захотел ехать там. Под конец он все-таки смилостивился: "Ладно, я дам денег на плацкартные билеты, а ты, если хочешь ехать в купе, доплати". Вопрос о свадьбе отпал сам собой после того, как я сказала, что куплю для себя купейный билет, а Витя может хоть лететь на помеле, мне все равно. "Ты думаешь только о себе и не хочешь ни с кем делиться!" - обиделся Витя. А с чего мне было с ним делиться? Он зарабатывал втрое больше меня и при этом жил на содержании родителей. Впрочем, он всегда быстро забывал обиду, поедая мои бутерброды.
Мои запасы не были рассчитаны на двоих, поэтому скоро мы снова захотели есть. "О, мороженое!" - сказала я, заметив разносчицу. Витя никак не отреагировал на мои слова. Решив, что выразилась недостаточно определенно, я уточнила свою мысль: "Витя, купи мне мороженое". Делая вид, что не слышит, молодой человек отвернулся к окну.
А еще ревновал меня, хотя я повода не давала - не к ревности, а к тому, чтобы он считал меня своей собственностью. Как-то главный его конкурент Сережа на глазах Вити перенес меня через лужу; Витя полгода не мог успокоиться - подходящую лужу искал, а когда нашел, не смог меня, в то время пятидесятивосьмикилограммовую, от земли оторвать.

Утром в наш и без того не слишком просторный закуток втиснули девятую койку. Ее обитательницей оказалась молодая полненькая девочка с татуировками на обеих руках - упавшая Пизанская башня с корнями и подпись: "Башню снесло". Означенная Юля с абсолютно непроизносимой латышской фамилией в свои неполных девятнадцать лет была, как выяснилось, глубоко беременна.
- Я не знаю, как это получилось... - жаловалась она.
(Э, дорогая, в твои годы пора бы уже знать, откуда дети берутся.)
- ...он даже пьян не был.
О пришедшее нам на смену молодое поколение! Эти девочки частенько беременеют после того, как в зюзю надираются в теплых компаниях, отчего, должно быть, и происходит их уверенность, что причина зачатия детей - состояние алкогольного опьянения.
Юля оказалась девочкой невредной. Она считала, что пьянки, упавшие башни и панк с малиновыми волосами (который и сделал ей татуировки и ребенка) были именно тем, что написано на ее обеих руках, а теперь она повзрослела и взялась за ум. Я ей отдала оставшиеся яблоки и сахар, а взамен получила пакетик шампуня, и это было очень кстати - я уж собралась было обрить голову. Хотя горячей воды все равно не было.
Ко всем вновь прибывшим обращались с двумя вопросами: как там поживает доллар и что произошло в очередных сериях "Скорой помощи". Да, вторым проклятием после полного бездействия было отсутствие какой бы то ни было информации с воли; впрочем, и это большинством заключенных ощущалось не столь тяжело, как лишение ежевечерней сладкой конфеты в виде любимого шоу или сериала. Вместо этого вели разговоры, в основном о детях. Почему это большинство людей так стремится заводить детей? Признают ведь, что несовершенны, а стало быть, и ни к чему воспроизводить себе подобных, обремененных теми же неудачами, болезнями и пороками, а вот в глубине души каждый считает себя лучше всех, и, следовательно, рожают и рожать будут. Они и мне советовали завести ребенка, мол, это целый мир. Чужой мир, отвечала я, на задворки которого тебя пускают до тех пор, пока не могут без тебя обойтись, - и рассказывала, какие мне доступны, или это так было до недавнего времени, нечужие миры.
Из всех ста пунктов науки ходить, позволяющей любому, у кого есть две ноги, проходить по сто километров за сутки, наши заключенные впечатлились только одним пунктом: "Лучше перепить, чем недопить". Да мы и сами, слушая инструктаж, ржали на словах руководителя: "В поход надо идти, грубо говоря, нажравшись" - по святости он не понимал, что в наших кругах это слово может иметь несколько другой смысл. Или: "На маршуте старайтесь поменьше разговаривать. В прошлый раз я уже пытался прибегнуть к резекции члена нашей группы за болтовню, а сейчас сделаю это точно". - "Слышь, Вить, сейчас тебе сделают резекцию члена. Вон руководитель уже топор точит!" (Витя действительно отличался феноменальной болтливостью, и голос его, высокий и пронзительный, оглашал окрестности в радиусе километра от места следования группы; причем все несколько лет нашего знакомства изо дня в день Витя громко говорил двадцатью ключевыми словами на пять ключевых тем: как хорошо было при социализме, как он любит железную дорогу, как он боится допустить оплошность на работе, какой он плохой, а также уговаривал всех подряд пойти на сто километров за сутки. Возможно, в здешнюю компанию он бы неплохо вписался.) Пойманный на преступлении, он, испуганно тараща глаза, зажимал себе руками рот, хотя резекции, судя по словам руководителя, должна была подвергнуться другая важная часть организма.
А здешние обыватели, глядя из-за своих кастрюль (которых, кстати, были теперь лишены; что ж, у меня в этом месте заключения тоже многое отнято, возможно что и насовсем, но, по крайней мере, не всё - есть все-таки вещи, которые будут со мной везде и навсегда... до полного распада личности), может быть, даже мною восхищались (хотя посмотреть на меня сейчас... да и не сейчас...), но на деле знали, что это их образ жизни, с домашними борщами, чисто убранной кухней и выращиванием детей единственно правильный, а я - забавное отклонение и единственная моя миссия - это чтоб им было в кого пальцем тыкать. Повторюсь, меня окружали добрые, порядочные, весьма достойные, искренне желающие мне помочь люди, но больше взаимопонимания было у меня с мухой, ползающей по окну. Только в Юле было нечто, эта здоровая или, как посмотреть, нездоровая основа, позволяющая ей при желании пойти по любому из двух путей. Она явно поддавалась влиянию - но зачем портить девочке жизнь?
Я никогда не ощущала свою непохожесть на других так остро, как, скажем, Оля или Наташа. Слава богу, с тех пор, как лет в черырнадцать мне пришлось начать зарабатывать на жизнь, я стояла на земле крепко, иногда у меня был больший материальный достаток, иногда меньший, но, в общем, всегда денег мало, жизнь была подчинена выживанию, и все остальное я рассматривала скорее как прикол. Да, возможны только два варианта жизни личности - либо медленное движение вверх путем тяжелой работы над собой, либо стремительная деградация. И мне немало пришлось потрудиться, прежде чем осмотр великих картин и чтение серьезных книг превратились для меня из работы в удовольствие, а телевизор совершенно искренне перестал вызывать интерес. Но я никогда не думала, что для чего-то особо избрана и, как Оля говорила, не имею права опускаться на ступеньку ниже, получив этот дар. Проклятие это было, а не дар! Как притягательна была для меня жизнь большинства людей, с их семьями, налаженным бытом, стяжанием богатств, которые в могилу не унесешь (а образование, жизненный опыт, понимание высокого искусства, нравственные принципы, стремление к красоте в могилу унесешь?), с их непритязательными радостями в виде сидения перед телевизором, копания в дачных грядках, ежевоскресных походов всей семьей на продуктовый рынок, - притягательна и абсолютно невозможна.
В следующую ночь разразился скандал, внеся разнообразие в наши скучные будни. Юле, пожилой еврейке Раисе и Глории, перуанской студентке из Лумумбария, захотелось амурных приключений. Пиво для подпаивания дедушки лифтера им просунули через решетку еще накануне, а потом он, похоже, чем-то догнал. Короче, он катал этот интернационал на лифте в мужское отделение, а когда всю эту теплую компанию замели, был он, по выражению медсестры Тани, той самой, что продавала мне машинное время за шоколад, "пьян как фортепьян, халат на яйцо застегнут". В итоге вместо деда в лифт посадили взорную тетку климактерического возраста, а заодно уволили берущую полтинники охрану, добившись этим только того, что посетители стали ходить к решетке совершенно бесплатно. Виновным же в аморальном поведении никаких санкций не последовало, ибо уже пребыванием здесь все мы были достаточно наказаны.
А с Юлей все кончилось очень плохо. Всем заключенным, независимо от диагноза, кололи пенициллин и димедрол - видимо, единственное, что имелось, а может, и других названий не знали. Незадолго до моего освобождения димедрол кончился. Большинство жертв после уколов чистого пенициллина просто чесались, как блохастые кошки, а Юлю увезли в соседнее отделение с анафилактическим шоком. Позже Таня сказала, что она выживет, а вот ребенку лучше бы на свет не родиться.
Перед освобождением получила я грустное напутствие от того самого врача, с которым мы спорили о сравнительных достоинствах мужиков и вибраторов:
- Что ж, плохого ничего вам говорить не хочу, а хорошего - не могу. Живите как жили. Сколько? Кто ж знает. Может, пару месяцев, а может - еще лет пятьдесят.
Пятьдесят лет было мне многовато, но и два месяца не устраивали.
Таня, посмотрев мою выписку, где были указаны все известные науке болезни, кроме родильной горячки, пообещала через десять лет вылечить меня - именно через такое время она, по ее расчетам, должна была окончить мединститут. Я сказала, что столько не проживу.
Я вошла в лифт. Тяжелая железная дверь бухнула за мной, как дверь камеры. Отчего-то казалось, что я не выхожу на волю, а, наоборот, отправляюсь в пожизненное заключение. Громыхающая железная конструкция как будто отрезала меня от того, что было раньше, - от походов, далеко идущих планов, свободы и возможности дальнейшего развития.
Во дворе разлились грязные лужи по колено. По бордюру пройти не удалось - я и на ровной-то дороге задыхалась, - и пришлось шлепать прямо по воде, которая тут же просачивалась в старые, скукоженные сапоги. Потом было сегодня как-то особенно омерзительное метро, я задыхалась и была близка к тому, чтобы сесть на пол, и вот наконец я добралась домой. Это, безусловно, была моя квартира, все здесь было знакомо и в то же время чужое, и тело у меня было как будто чужое, и мысли, и не знала я, что делать дальше, как вливаться в мир, который теперь стал другим.
Тяжело было возвращаться к привычной жизни. Дамская сумочка оттягивала руку, как двадцатикилограммовый рюкзак, ноги плохо слушались, а когда я всего лишь сходила в музей на лекцию, устала так, словно прошла сто километров за сутки. Не верилось, что это я когда-то училась в институте и после работы выслушивала по две лекции каждый вечер, а потом еще писала разнообразные курсовые.
Рассказывали в тот день о нарышкинском барокко. Да, я помню, как в Рязани мы в жуткий дождь ходили вокруг Успенского собора (я даже выпросила у служителей полиэтиленовые пакеты на ноги, но это уже не помогало, а Оля ухитрилась провалиться в лужу чуть ли не по пояс), а потом вдруг развиднелось, и мы поехали в Солотчу, и нас, мокрых, заляпанных грязью и в совершенно не благочестивом виде, каким-то чудом пустили в монастырь. И как в Уборах в невероятно жаркий летний день, когда даже цветы по обочинам дороги плавились, купались мы в Москве-реке, бросая взгляды на церковь. Или как мы шли в Подмоклово берегом Оки, и берег, насколько хватало глаз, был белым от анемон и голубым от огромных колокольчиков, стограммовых, по выражению Оли. Почитай что все нарышкинские памятники мы уже видели, кроме ансамбля в Дединове - его оставили для благоприятной погоды, думая отправиться туда весной, чтоб пели соловьи и черемуха цвела, или, наоборот, осенью, когда вся долина Оки золотая и красная, а по низам стелется туман. И, рассматривая на экране слайды, которые, без ложной скромности, уступали моим, я вдруг поняла: а ведь это если и не всё, то почти всё. Какое там Дединово с Подмокловом - мне до булочной бы хватило сил дойти, к себе бы на пятый этаж подниматься не задыхаясь. И даже если когда-нибудь мне все это снова начнет удаваться, я не была уверена, что захочу жить так же, как раньше. К добру ли, к худу, я чувствовала перемены в своей личности.
Это ощущение, что в больнице меня подменили, сохранилось на несколько дней, но, может, это было и к лучшему, потому что я порядком себе надоела. Я даже составила программу по радикальному изменению образа жизни (знавала я одну гражданку, у которой был план работы над собой до 2005 года...), то есть по его приближению к общенародному. Там предполагалось бросить походы, больше общаться с родственниками, научившись говорить с ними о болезнях и деньгах, а также предлагая, но не навязывая свои услуги; предаться домашнему хозяйству, обрести общенародные интересы и перестать заниматься журналистикой. Прежнему образу жизни я планировала организовать пышные похороны, в ходе которых одной половине свидетельств этой жизни устроить аутодафе, а другую задвинуть в дальний-дальний угол антресолей.

Разумеется, первые же мои действия были прямо противоположны задуманному. Я закончила пару статей (одна из них, невероятно хулиганская, была посвящена алкогольным аспектам спортивного и познавательного туризма) и поехала с ними в редакцию.
За столом для посетителей сидела явно не от мира сего дамочка и задумчиво рассматривала странички с текстом - разве что вверх ногами читать не пробовала.
- Еще одна пришла этим-как-его-корректировщиком наниматься, - пояснила Оля. - Полчаса тест из двух страничек ковыряет. Сказала, что у нее лингвинистическое образование. А на наши статьи про Ярославль и про клозеты отклик пришел. Вон сидит, Файнберг, это тот, который Балканский. - Где-то я его видела.
Сей автор был один из немногих, кто писал прилично. Теплякова при упоминании его имени делалась бледно-зеленой: мало того что ей не нравились его статьи, так он еще и осмеливался без всяких эвфемизмов заводить речь о деньгах. Но и этого мало: в первый же день сотрудничества Файнберг имел наглость спросить у Субмарины, возможны ли заграничные командировки за счет журнала. (Таковые командировки были возможны, однако ездила в них Теплякова всегда сама, с таким видом, будто отправляется на Голгофу. Но и с этим можно было бы мириться, если б она оттуда еще и опусов своих не привозила...)
- Это же ужасно, - куксился Файнберг-Балканский. - Тут тебе и пиво, и сортиры, и иконы... Пьяная женщина - это так отвратительно. Та, которая должна вдохновлять на подвиги и на творчество, быть чистейшей прелести чистейший образец...
- Ой, а что это здесь - вроде как ошибки? - подала со своего места голос возвышенная дамочка.
- Что ж, она это заметила по крайней мере меньше чем за час, - шепнула Оля, и тут вошла Теплякова.
Файнберг направился к ней и начал без предисловий:
- Я очень недоволен своими гонорарами. Я же взрослый, серьезный человек, а не какая-нибудь девочка-школьница, которой нужны опубликованные работы, и не домохозяйка, которая собирается всю жизнь гордиться перед своими домашними плодами досужих увлечений. Если бы я сотрудничал в другом журнале, то с моими способностями, знаниями и трудолюбием я ездил бы уже на хорошей машине, а не отирался в этом грязном метро.
Вспомнила, где я его видела. В этом самом метро мы и ехали вместе. Он меня еще грубо отшвырнул в сторону, торопясь занять освободившееся место. Вот тебе и чистейшей прелести чистейший образец! Впрочем, я часто вижу себя в зеркало, потрепанную жизнью, с прической путешественника (то, что бывает с дорогой стрижкой после полугода свободного отрастания) и в старом пальто, и отдаю отчет, что оттолкнуть меня морально проще, чем девочку фотомодель.
- Вы, - продолжал Файнберг, - должны платить мне минимум по десять долларов за страницу.
- Но нам весь журнал тогда будет обходиться дешевле, чем одна ваша статья.
- Значит, устройте мне персональную ставку.
- Сволочь, - пожала плечами Теплякова, когда Файнберг ушел. - Надо его гнать. Да я сама в состоянии написать весь следующий номер!
Мы с Олей переглянулись и решили, что это будет пострашнее, чем десять дамочек, одновременно пришедших наниматься на работу, о которой не имеют ни малейшего понятия, и двадцать Файнбергов, ежедневно пытающихся пробить себе персоналку.

Я вдруг поняла, что старею. Сколько лет мне было? Я никогда не помнила своего возраста. Какой сейчас год? - стало быть, чуть больше тридцати. Странно, я не так давно путешествую, а время там течет по-другому, и кажется, что прошли десятилетия и мне уже лет семьдесят. Я как будто устала жить.
Внешне за последние лет, наверное, пятнадцать я изменилась очень мало. Я могла, перестав за собой следить, расплыться так, что трудно становилось купить одежду на мой размер, или, погрязнув в заботах, полгода не ходить в парикмахерскую - стоило за себя взяться, и внешность приходила в относительную норму. У меня не появилось ни морщин, ни седых волос, ни других каких внешних признаков старости, и на выполнение простых бытовых действий уходило столько же времени и сил, как и в юности, да и то неуемное существо, от быта, работы и прочих рутинных обязанностей запрятанное в глубь меня, по-прежнему открыто и радостно смотрело на мир и стремилось к новизне и приключениям. Но долгие годы я полагала, что взрослею, набираюсь жизненного опыта и для меня уже естественно не хотеть некоторых вещей, страстно желаемых в юности, но получить я теперь могу в принципе все, что могла тогда. А сейчас вдруг осознала, что многое, легко дававшееся пятнадцать лет назад, теперь связано с большими трудностями, а то и вовсе не доступно. Так сидим мы иногда, например, с Олей и Наташей и строим планы. Как я окончу второй институт. Как Наташа родит третьего ребенка и ей сразу станет по барабану, какого цвета у нее душа. Как мы вместе совершим путешествие до Владивостока и обратно, останавливаясь по пути на день-два в каждом сколь-нибудь значительном городе. Как в ближайший погожий день мы поедем на аэродром прыгать с парашютом. Но поскольку мы знаем, что в силу возраста, состояния здоровья, ограниченности в средствах, элементарной трусости и других причин ничему из этого не суждено сбыться, нам остается утешать себя тем, что мы об этом хотя бы мечтать в состоянии.
Пить же пока получалось, и неплохо. Уже и выходных мы не дожидались, а собирались среди недели - была бы выпивка. Ни к чему более культурному мрачные зимние дни и не располагали. Впрочем, эта зима была снегом не богата. Чуть-чуть присыпало белым всегдашнюю московскую мерзость, и тут же столбик градусника полз далеко за "плюс", снег таял, чернел и растекался грязными лужами, в которых плавали атрибуты цивилизации. Ходили мы, конечно, выпадало время, и в музей, и в кино, а потом, по дороге домой, отоваривались очередным не полезным для наших организмов напитком и с удовольствием его дегустировали, признаваясь себе, что кино, музей и прочая культпрограмма - всего лишь повод выпить.
В один из таких вечеров хоронили заслуженные Олины джинсы. Была произнесена прочувствованная речь, как и когда они были обретены, сколько километров проехали на хозяйке, да в каких краях побывали, а потом мы торжественно понесли их на помойку. Я держала за одну шлевку, Оля за другую; раскорячив через всю улицу это изделие пятьдесят Оля просила не уточнять какого размера, мы парадным маршем двигались к мусорному контейнеру - сначала к ближайшему, а потом большинством голосов было постановлено изменить маршрут и пойти к отдаленному.

Прощай, мой товарищ, мой верный слуга,
Расстаться настало нам время:
Теперь отдыхай! уж не ступит нога
В твое позлащенное стремя, -

на весь квартал декламировала Оля.
Замыкала процессию Наташа, которая на металлофоне, только что найденном у Оли на антресолях, в компании с кружкой Эсмарха и антикварной готовальней, пыталась исполнить похоронный марш, ежеминутно спотыкаясь, сбиваясь с ритма и восклицая: "Ой, блин!"
Когда добрались до вожделенного контейнера, долго дискутировали, какая сторона джинсов краше - зад или перед, потом решили все же, что перед, в такой позиции и вывесили штаны на всеобщее обозрение между двух контейнеров.
А вскоре, еще до окончания зимы, и Наташе пришлось пройти через те же больничные ворота, из которых я недавно вышла. Провела она там больше месяца. Сначала ей не давали свиданий, а позже она и сама не хотела никого видеть. Обходными путями мы узнали, что у Наташи порок сердца. Я пыталась ей говорить, мол, ничего, живут люди, а перед глазами у меня стояли похороны институтской подруги, несколько моложе меня и значительно - Наташи. В общем, когда Наташа освободилась из заключения, ей уже не хотелось ни путешествий, ни пива, ни третьего ребенка, ни чтения серьезных книжек - ничего. Последней нашей общей шалостью было, когда она позвонила первого апреля Тепляковой и сказала, что мы с Олей за статью о сортирах номинированы на Государственную премию...

Позиция 3. Свобода, полная и окончательная. И что?

Еще нет десяти утра, а мы уже хрен где!
Из первой главы

Учит нас семья и школа:
Вместо водки - пепси-кола.
Детский фольклор

Я все-таки уволилась с работы. Весь мой вклад в производственный процесс за эту пару лет свелся к тому, что я научила коллег говорить "блин", "сортир" и "пипифакс", так что не думаю, чтобы кто-то пожалел о моем уходе, и это было взаимно. Чувства, что работа - на всю жизнь, никогда и не было. Изначально ее надлежало окончить, как институт. Обращали вы внимание: много работать вынуждены те, кто знает, чем себя занять помимо производственного процесса. А ведь на одной из прошлых работ, был период, я эдак год почти ничего не делала. Хорошо помню ощущение, что надо пользоваться ситуацией, которая никогда больше, возможно, не повторится (ощущение не свободы, а зыбкости и непродолжительности теперешнего положения), но не могу восстановить, чем конкретно я занималась в свободное от сидения в офисе, длившегося всего лишь с десяти эдак до полчетвертого, время. У меня есть журнал, называемый анналище - от слова "очень большие анналы", - где я записываю свои походы и прочие выходки за пределы Москвы. Судя по этим записям, означенные выходки имели место чуть не каждую неделю. Посещала я еще, кажется, разные лектории, должно быть, музеи, кино (не думаю, чтобы часто, - денег не было), возможно, были еще какие-то дружеские чаепития - но ведь этого мало. Пивными субботами мы тогда точно еще не увлекались - а, наверное, зря. Теперь же оказалось, что полная и абсолютная загруженность ничем не лучше безделья.
В один прекрасный день я открыла шкаф и поняла, что, как и в дни полного безденежья, мне совершенно нечего надеть: в большую часть вещей я не влезала, а меньшая пообтрепалась до того, что торчали нитки. Из косметички я выкинула почти неначатую ревлоновскую тушь, туалетную воду, израсходованную меньше чем на четверть, и помаду, которой пользовалась раза три, - у всего этого дорогого барахла срок годности истек несколько месяцев назад. Про волосы я уже не говорю - некогда модельная стрижка отрастала в свободном состоянии, превращаясь в прическу путешественника, без всякого вмешательства иных средств, кроме купленного в ближайшем ларьке шампуня... В театре же я была последний раз уже не месяцы, а годы назад. Да что театр - я забыла, когда последний раз включала телевизор. (Телевизор, хороший, самсунговый, с дистанционным пультом, был моей первой крупной покупкой; деньги на него, как помню, я копила больше полутора лет. Диван у меня разваливался, из холодильника к тому времени дважды вытекал фреон, сапоги я донашивала девятый год - но нет, хотелось именно телевизора, и именно престижной фирмы и с дистанционным пультом. А когда в мою квартиру второй раз влезли воры, то попытались его унести, но, кем-то вспугнутые, бросили на лестнице.) Теперь к телевизору, да и ко многому другому, я утратила всякий интерес, зато на заработанные деньги моя убогая хата обогатилась некоторыми предметами обстановки, о которых раньше я и помыслить не могла (да и, признаться, не особенно по ним страдала).
Порой мне казалось, что я живу в стеклянной банке - в мире, но как бы и вне его. Я вижу все вокруг, что позволяет мне видеть мое несовершенное зрение, я могу даже правильно оценивать увиденное, но подойти к заинтересовавшему меня предмету или явлению мешает стекло. Я знаю, что на свете есть масса вещей, которые могли бы быть интересны, полезны и необходимы для меня, - знаю, и только. Я догадываюсь, что больна, но не хватает сил, желания, времени, наконец, хотя бы выяснить, что это за болезнь. Впрочем, диагноз изветстен - жизнь проходит.
Все наше поколение некоторое время назад прошло через период, когда надо было работать без выходных с утра и до поздней ночи, чтобы элементарно не умереть с голоду. А у меня этот период неоправданно затянулся. Сейчас-то ради чего гробить на работу лучшие годы, которых уже не так много осталось?
 Суммировав все это с постоянными немотивированными претензиями начальства и вызывавшимся работой стойким физиологическим отвращением, я решила это прекратить.
Сперва началась было нехватка денег, а потом вдруг посыпалось со всех сторон: то какая-нибудь фирма рассчитается за приработок полугодовой давности, то Субмарина ослабит свою бдительность и журнал возьмет сразу несколько статей, а то - неслыханное дело - некое издание захочет вдруг купить фотографии.
Теперь я официально не принадлежала никому, чего моя родня потерпеть, конечно, не могла.
- Ну и что ты думаешь делать? - спросил как-то Антон.
- Пока не знаю. После долгого и бессмысленного прозябания в конторе я только-только начинаю приходить в норму.
Антон вдруг грустно рассмеялся:
- И свою жизнь ты называешь нормой? Когда ты поймешь, что тебе уже не пятнадцать лет и пора искать не романтики дальних странствий, а стабильности в жизни и - да! - простого бюргерского счастья? Впрочем, добиваться от тебя чего-либо - все равно что увещевать ветер.
- Возможно, я живу и не как ты, но я не делаю ничего аморального и противозаконного. - "Пускай бываю иногда я пьяным, зато в моих глазах прозрений дивный свет". - Ладно. Может, я и остепенюсь. Годам к пятидесяти... если не сожгу себя раньше.
- А ведь ты начинала жизнь как нормальный, здравомыслящий человек. Ты помнишь хотя бы, что в институте училась лучше всех и должна была идти в аспирантуру? - Он отчитывал меня как ребенка или того урода, без которого семьи не бывает.
- Я-то помню. А вот ты не забыл ли, что во всех учебных заведениях был среди отстающих, ведь вместо того, чтобы учить уроки, ты вечно забирался куда-нибудь с книжкой Дюма, Майн Рида или Жюль Верна? Вспомни, как ты плакал тогда, в четвертом классе, когда узнал, что тебя не возьмут в летчики из-за зрения. Что ж! Финансовому директору очки не помеха. А впрочем, тот факт, что у тебя значительно больше денег и твоя модель жизни лучше вписывается в средненормальные рамки, еще не делает тебя старше меня.
Незначительная разница в возрасте была неким камнем преткновения в нашей детской дружбе. Я старше Антона месяца на четырые; все детство меня заставляли уступать ему лучшие конфеты и игрушки, как младшему, но дело скорее быо в том, что Антон рос любимцем в семье, а мной особо не интересовались.
Но все было не так просто. В этом респектабельном, преуспевающем, сытом и счастливом человеке иногда на уровне взгляда, жеста или неосторожно оброненного слова, как Б. Уиллис в нашем институтском преподаватели зарубежки, был виден тот мальчик, мечтавший о путешествиях и приключениях, которого условности жизни и общественное мнение привели-таки к общему, удобному для всех знаменателю. Интересно, а во что играют и какие книги читают его сыновья? Я давно не видела его детей. И я попробовала зайти с другой стороны:
- А знаешь ли, раз вернувшись из путешествия, дома уже усидеть трудно. Я тут недавно стояла у плиты и чистила картошку, и вдруг на меня нашло: уже столько десятилетий - та же облезлая алюминиевая кастрюля, та же старая плита, тот же запах подгнившей мокрой кожуры, тот же пейзаж за окном, - и мне так тошно стало.
- Я куплю тебе набор новых кастрюль и... этот... полный холодильник мороженых овощей.
- Спасибо, ты добрый, хоть и бизнесмен. Но ты опять ничего не понял!
Разговор этот, в общем, был пустой. Антон не знал, а я хоть знала, но поверить не хотела, что в сколько-нибудь существенное странствие мне теперь отправиться под большим вопросом, а не так далеки и те годы, когда вообще придется изредка довольствоваться подмосковным домом отдыха, если еще получится наскрести денег на путевку. Остепениться, таким образом, было самым разумным выходом.
Пока же мы ездили, и еще как. Казалось, жизнь вот-вот зацветет прежними цветами, но... Не забыть Владимир, двадцать пять раз, в сущности, посещенный, но куда принято было возвращаться, с его Успенским собором, видом на Клязьму, многими церквами и монастырями, и как, в последний раз, искали мы картинную галерею там, откуда она давно переехала, разгребая поздний апрельский снежок в парке и задыхаясь от внезапно, не по сезону свалившейся на город метели, как мы бродили между одновременно и заброшенных, и населенных кем-то построек, как в одной из них нам указали-таки верную дорогу и как вечером, осмотрев и выставку и постоянную экспозицию, побродив по никодга до этого не виданному в сумерки Успенскому собору, возвращались мы на последнем сиденье автобуса, отягощенные запасами местного пива и уездной, страшно дешевой выпечки. В сем последнем сиденье были свои преимущества: возможность вольготно расположиться со своей закуской, не упираясь в спину впередисидящих, не торопясь произнести тост за сегодняшнюю поездку и весь остаток дороги слушать плеер, соединившись наушниками, как сиамские близнецы.
- Помнишь, - спросила Оля, - точно так же пили мы в автобусе, когда возвращались в предпоследний раз из Коробова?
- Не совсем - тогда было первое сиденье, и был ранний летний вечер, с очень красивым закатом, еще, по доброй традиции, весь день лил дождь и развиднелось в тот момент, когда мы сели в автобус.
- А как мы пили теплое баночное пиво, сидя на скамеечке возле Музея журавля?
- Вот пропасть. Ты заметила - у нас все воспоминания не о том, что мы видели, когда куда-то ездили, а о том, как мы в этих поездках ужирались? А ты в своих записях о походах выпивки фиксируешь?
Позже я проанализировала походные записи с этой точки зрения. Оказалось, что, бывало, мы не пили по окончании наших поездок, но только в тех ситуациях, когда тому не было физической возможности. Добровольно же и сознательно за примерно пять лет нашего туризма мы отказались от алкогольного завершения похода всего один (!) раз, и то, кажется, потому, что крепко перебрали накануне.
Трактат же о пивных наших субботах был написан и даже опубликован. Там излагалась теория пивопития и приводились наиболее колоритные случаи из практики. Но, задавая правила, мы сами их нередко и игнорировали. Несмотря на заявку о том, что пивные субботы не должны проводиться чаще раза в неделю, случались у нас и недели полного непросыхания. Замечательная декларация о том, что к участию в сих мероприятиях не допускаются дети, студенты в период сессии и животные, тоже пару раз нарушалась, когда, блаженствуя от выпитого сверх гигиенической нормы, мы решали сделать хорошо кисе Симе и вливали ей в рот кубиков десять из шприца. Кстати, это простое средство, случалось, излечивало ее страдания от неразделенной любви.
Словом, вскоре за пивными субботами в нашей жизни логически воспоследовали и пивные воскресенья. Отличались они от суббот тем, что по последним мы, как правило, не напивались до потери человеческого облика. Казалось бы, наоборот, основательнее напиваться следовало по субботам, но по воскресеньям накануне выпитые миллилитры притупляют мысль о предстоящем в понедельник рабочем дне. Первое пивное воскресенье образовалось стихийно, потому что заканчивалась пивная выставка, на которую уже хорошо знакомые вам Х и Z отправились в служебную командировку. ("Командировка? - удивилась Лена. - Мы называем это - причащаться".) К тому же накануне Z, лицемерно прикрываясь экскурсией в Суздаль, вывезла из придорожного киоска четыре литра "Лакинского", а в холодильнике у Х, вместо продуктов (коих там почти никогда и не было), ждала своего часа полная коллекция еще не испробованного очередного регионального пива.
Когда наши герои дошли до выставки "Пивоиндустрия", она подходила к своему логическому концу. Это спасло их... от белой горячки? - Нет! От пивного алкоголизма? - Нет! От элементарного перепоя? - Нет, нет и еще раз нет! - все это давно уже стало повседневным атрибутом их жизни. От траты двадцати рублей на входной билет. Устроители постеснялись брать деньги за возможность продесгутировать каких-нибудь четыре жалких сорта пива. Им было невдомек, что и этим можно хорошо назюзюкаться, если действовать умеючи. Корреспонденты "Руссо туристо" откушали три сорта из четырех и уже собирались перейти к вину, разливаемому тут же, но из очереди за оным были любезно вынесены продавцом пивной закуски. Покачиваясь и воздевая к небу палец свободной от нас и пива руки (небо, вследствие особенностей его места работы, казалось ему находящимся в любом из шести возможных направлений), продавец пытался донести до нашего сознания: "Рапаны, а не ротаны!", чуть не силком запихивая нам в рот содержимое недоеденной им упаковки. А поскольку рапаны - закуска и впрямь не винная, а пивная, из винной очереди пришлось уйти за следующим пивом. Им оказался "Дарьял".
Профессиональная путешественница Х, спьяну забыв географическую карту, вопила на всю выставку: "Чечня, Россия - бхай-бхай!", почему-то вспомнив времена советско-индийской дружбы, в кои не могла пить по причине малолетства. "Дарьял - это имя... какое-то!" - назидательно сказал посетитель выставки своей спутнице, когда они свалились на скамейку поверх не менее пьяных наших корреспондентов. Х презрительно посмотрела на обывателя: "Вот дурак, не знает, Дарьял - это город такой... в Кутаиси..."
Заканчивали уже дома, причем Х, лежа на полу ванной, предавалась своему любимому пьяному занятию, а именно дразнила вантузом кису Симу. В целом можно отметить, что командировка удалась на славу. Несмотря на жуткий стыд перед замученным кошкой вантузом, хотелось повторить.
Впоследствии Теплякова делилась своим мнением с Олей:
- Не кажется ли вам, что эти авторы чересчур увлекаются темой пива и туалетов?
Она не знала, что Оля и была одним из авторов этих безобразий, неуклонно способствующих росту рейтинга журнала.

Я перестала ощущать свою книгу так остро, как раньше. Я по-прежнему видела четко весь дальнейший сюжет, до последней точки, хотя и знала по опыту, что в любой момент он может свернуть не туда, но книга была уже не частью жизни, а обычным, рутинным делом, когда не надо хвататься за тетрадку или бежать к компьютеру среди ночи, а можно садиться за него в любое удобное время и по истечении этого времени спокойно закрывать файл, не боясь, что упускаешь, в жизни ли, на бумаге ли, что-то важное. А времени было предостаточно, и книга продвигалась. Однажды, когда до конца оставалось не так много килобайт, я перечитала написанное, поправила некоторые формулировки и увидела, что это хорошо. Я задумалась о встрече с возможным издателем.
А потом позвонил Андрей:
- Я уезжаю.
- Далеко?
- В Германию. Насовсем.
(Страна эта была хорошо знакома мне. Еще во времена расцвета перестройки, в пору учебы в среднеспециальном заведении, удалось мне побывать там по студенческому обмену. Лет мне тогда было восемнадцать, образование я имела такое, какое в нашем заведении давали, - с упором на историю КПСС, политэкономию социализма и основы советского законодательства, - поэтому если и видела достопримечательности, по достоинству оценить их не была в состоянии, а то и вовсе проходила мимо, посчитав не стоящими внимания.
Жили мы в маленьком городке Оденшпиле (впрочем, в Германии три стоящих рядом дома - уже город), и катали нас оттуда на экскурсии, в основном профессиональной или коммунистической тематики. Высшая же цель была у всех одна, вполне понятная для тех, кто еще не забыл ту эпоху: купить колготки и двухкассетный магнитофон. Ее осуществлению препятствовали два обстоятельства: во-первых, чек на наши пятьдесят четыре инвалютных рубля на брата был один на всю группу и отоварить его можно было лишь в определенные дни в определенных банках, и, во-вторых, в ту пору если кто учил в школе немецкий, помнил только "Ich bin Pionier", а кто английский - четыре слова, из которых три служебных и одно неприличное; я же настолько сносно владела немецким, что в свое время заняла первое место на районной олимпиаде (хотя это скорее говорит о крайне невысоком уровне развития иностранного языка в Кировском районе) и, принимая полтора месяца как период полузабывания изученного, моих остаточных знаний хватало, чтобы гулять по стране изучаемого языка без переводчика.
Помню, был Аахен, пешеходный город-музей, с многочисленными фонтанчиками и знаменитым собором. В сокровищиницу собора нас и повели на экскурсию. Религиозной лексике на уроках немецкого нас точно не учили, поэтому слушать пришлось переводчика, который тоже здорово путался в историко-религиозных терминах. Через несколько лет, разбирая записи в блокноте и сопоставляя их с лекциями, слушанными в различных музеях, я все-таки уяснила, что видела в сокровищнице Аахенского собора крест Лотаря и ларец с мощами Карла Великого.
На другой день мы поехали в Вальдбрёль смотреть мелочную ярмарку - огромный, на весь город ежегодный базар, на котором можно купить все, от коробка спичек до автомобиля.
В немецких торговых заведениях, кстати, никто в обморок не падал. Во-первых, потому, что на инструктаже это было строжайше запрещено, дабы капиталисты не подумали, что с товарами у нас дела обстоят так, как они обстояли на самом деле. Да и могли мы уже видеть сквозь прорехи в железном занавесе, что там за магазины.
Все было нормально до тех пор, пока наш переводчик не познакомился с владельцем винного ресторана в Вальдбрёле. Известно, что в советские времена наш человек за границей ни на какие мероприятия не мог пойти один. "Хорошо, но со мной будет еще тридцать человек", - ответил Сережа на приглашение хозяина. "Всех пою!" - заявил тот вопреки расхожему мнению о немецкой скаредности. Вино было рейнское, полуторалетней выдержки, из тех, что идет по 70 марок за бутылку; долго оставалось моим любимым напитком, но любить его приходилось так же заочно, как Оле - Б. Уиллиса. Не знаю, сумел ли кто-нибудь из нас оценить вино, но по закону халявы пили как лимонад. А закусывать у немцев не в традиции.
После второго бокала я перестала обращать внимание на гневные взгляды руководительницы: официант, увидев, как хорошо пьют за нашим столиком, поставил на четверых целую бутылку, а она, видно, боялась, что спьяну мы продадим Родину. А бокала после четвертого меня неудержимо потянуло покупать пресловутый двухкассетный магнитофон. Выйдя из заведения с трудом, поскольку на мне висела еще одна охотница за магнитофонами (как ее звали? Ира? Пусть будет Ира), я направилась в магазин. Предмет вожделения всех советских людей был мною очень быстро куплен, а еще посреди торгового зала стоял контейнер, типа тех, в которых продают картошку в наших овощных магазинах, доверху набитый разнообразными кассетами. Ира опустилась перед ним на колени, засунув по локоть руку в этот кассетный рай. "Что ты делаешь?" - "Ищу отечественную!" Но назад в ресторан мы вернуться смогли, даже не потеряв по дороге трофей. Все лежали на столах и под ними. Хозяин подсчитывал колоссальные убытки. Назревал международный скандал.
Потом ездили в Кёльн. О соборе помню только, что большой и двуглавы й. Я уже знала тогда слово "готика", но не могла назвать отличительных признаков этого стиля.
Больше всего же запомнилось возвращение на родину - перманентная помойка на подлетах и подъездах к Шереметьеву - и поход на следующий день за продуктами. Во всех отделах магазина стояли ряды одинаковых пластиковых банок с маргарином. По стране, сметая все на своем пути, шла перестройка.)
- И как же ты собираешься там жить? - спросила я Андрея. Я очень сомневалась, что в Германии нужны русские артисты третьей величины, а руками он делать ничего не умел.
- Понимаешь, - ответил он, - здесь у меня ничего не получилось, а там хотя бы можно начать все с нуля. А ты бы со мной поехала?
Возможно, мне и все равно где жить, не знаю. Нет места на земле, которое я могу назвать своей родиной. У многих соотечественников в советские времена были проблемы с пятым пунктом - я же всегда спотыкалась на четвертом. Так уж родилась я - во Владивостоке, - но города этого совсем не помню. Зато хорошо помню маленький поселок, куда мы переехали вскоре, на сопках, и наш типовой пятиэтажный дом с окнами на Тихий океан. Поселок этот можно было как угодно любить - жить в нем невозможно. Москва за двадцать с лишним лет родной мне так и не стала - но без нее я не могу. Даже любимый Питер во время частых коротких посещений всегда приспосабливался мной под Москву. А если взять еще более глубокие мои корни - одни предки с Севера, другие - с Волги, третьи вообще неизвестно откуда, и все это хорошие места, но нигде я не чувствовала себя дома. Я в конце концов привыкла к своей московской окраине - место хотя тухлое, но объективно не хуже и не лучше других, - привыкла бы, наверное, и к Германии, но я и Андрей... Трудно представить нас вместе.
- Германия хорошая страна, - ответила наконец я. - Но такой пакости я сделать тебе не могу.
- Почему же? Мы найдем единомышленников, организуем свой православный театр...
- Видишь ли. Ты - белый-белый, а я - черная-черная. С тобой мы, конечно, уживемся, но это даст не радугу, а такой серенький, тусклый, заурядный цвет.
- Все это не так. И я не белый. И ты не черная. Но в отношении результата ты права. Знаешь, в чем твоя беда? Не совсем правильно будет сказать, что тебе никто не нужен, но, с кем бы ты ни сочеталась, в итоге все равно будет тусклый серый цвет. И это бы не страшно - так живут миллиарды. Проблема в том, что ты на это не согласна. То, что у других составляет суть жизни, - для тебя только досадные помехи, с которыми ты вынуждена считаться.
("А это ведь так важно - чтобы, придя домой, мальчик мог поесть нормального супа", - вспомнила я слова тети Шуры. Не супы, конечно, он имел в виду, но на практике все бы в них и вылилось: я, как и здесь, зарабатываю деньги, веду хозяйство и внушаю ему сознание его значительности, а он поет в непонянтых подвалах непонятные песни перед одним-двумя зрителями - но зато занят любимым делом.)
Свет его, с детства так хорошо знакомый, еще не начал мутнеть и угасать, возможно, что в предвкушении новых возможностей разгорелся и ярче, и все равно не оставляло ощущение, что свет этот последний, что еще чуть-чуть, и Андрей станет, по словам тети Шуры, таким же "обыкновенным", как его брат Саша. Хорошо, что я этого не увижу. Так и буду помнить всю жизнь, что в юности была дружна с солнечным мальчиком, который, наверное, и сейчас живет на свете, только где-то в Германии; как он пел "божественные" песни, обывательская толпа не пянтала его своей грязью, и как однажды он подарил мне "соединение несоединимого".

На последние оставшиеся от трудовых будней деньги съездила я на Соловки. Как скорлупку мотало по волнам наш маленький кораблик, плывущий в сторону островов. Не спать вторую ночь подряд тяжело. Спать - невозможно: то ли закатное, то ли уже рассветное солнце превращает морскую воду в расплавленное золото, четко прорисовывает контуры островов на горизонте и окрашивает небо минимум в четыре цвета. Нежно-голубое над головой, пониже оно делается серовато-лиловым, а за низко плывущими розовыми облачками становится огненно-золотым. А вот из-за очередного островка внезапно появляется монастырь, и его отражение в воде кажется реальнее, чем он сам. Приехали!
Хорошо было сидеть на берегу моря в районе, может быть, Переговорного камня - сидеть и просто смотреть на воду, на разноцветные, кольцами и крапинками изукрашенные валуны, белый песок, танцующие березки, фактурное небо, слушать негромкий шум прибоя... Восторг - это не совсем верно. Скорее тихая, спокойная, наполняющая тебя радость. Понимание того, как бессмысленна, пошла, ненужна московская суета. Желание сидеть так день, неделю... Желание остаться здесь на всю жизнь. Говорят, есть на земле места, где душа легче всего общается с Богом. Это горы и острова. И вот так я сидела на песочке и обращалась к Старику: "Я не хочу у Тебя просить ничего конкретного, это пошло и бесполезно, Ты все равно сделаешь как знаешь, но дай мне хоть что-нибудь, что-нибудь в моей жизни измени или надоумь, что должна сделать я". Я так и не услышала, чтобы Он мне что-то ответил. Зато здесь, впервые за много лет, я чувствовала себя почти что дома. Как будто я шла куда-то всю жизнь, а теперь передо мной пусть и не вожделенная цель моего долгого пути (если такая вообще была), но ее очень похожий макет. А вслед за этим - осознание невозможности остаться здесь навсегда, как нельзя вечно оставаться ребенком, как нельзя не думать о вещах, уделять внимание которым и жалко и не хочется, как нельзя, будучи в здравом уме, просидеть вот так на песочке день, неделю, всю жизнь.
Поэтому я вернулась обратно. Сначала на катере, за бортом которого нас провожали прозрачно-желтые медузы из моего детства и тюлени - морские зайцы, - привлеченные шумом мотора, поднимали головы над водой, подпрыгивали и, не сочтя нас достойными своего внимания, громко плюхались обратно. Потом больше суток на поезде, под низким карельским небом, мимо тысячи, миллиона озер, причудливых скал, зарослей кривоватых деревьев - в Москву, грязную, пошлую, неуютную, но из всех мест на земле единственно мне необходимую.
Дома я села за статью. Она писалась совсем не так, как все мои остальные заметки, и уж вовсе не как книга, ранее мучившая меня, а теперь законченная, - нет, на этот раз словно кто-то стучал моими пальцами по клавиатуре, почти без участия моего сознания, и вся статья заняла минут десять, а когда я проявила пленку, то увидела, что и фотографии оправдали мои ожидания. На них и золото всех оттенков разливалось в воде, и камни были весьма разноцветные, и небо над танцующими березками получилось объемным, и отражение монастыря в воде выглядело реальнее его самого. Осталось отнести Тепляковой.

Субмарина тоже вернулась из очередного вояжа и теперь делилась впечатлениями. На сетования о том, сколь тяжелый труд путешествия, я опоздала, зато теперь могла слышать рассказ о достопримечательностях.
- Потом мы поехали в город... как же его... не помню... и осмотрели там церковь... или это был монастырь... нет, собор, кажется... какого же века? Впрочем, не важно, в честь святого... или праздника? Он был еще построен в архитектурном стиле... забыла название... ну, у него свои особенности... нет, не помню.
- Как же она статью писать собирается, - спросила я Олю, - если ничего не помнит?
- А как обычно. Скатает цифры и факты из справочника и подробно опишет каждый свой шаг: "А потом мы поехали в гостиницу. Нам дали двухместный номер с душем и туалетом, но без телевизора. Кровати были застелены зелеными покрывалами. Окна выходили во двор, где росло большое дерево. Мы долго спорили, дуб это или липа. Положив вещи, мы пошли обедать в столовую.Там нам подали борщ и котлеты. Я свою порцию не доела. (Так мы и поверили! На халяву небось и добавки попросила!) Потом нас повели в краеведческий музей. Основан в 1956 году по инициативе местного краеведа Н.В. Свинарчука. Экспозиционная площадь 240 метров, 9 залов, 45 тысяч единиц хранения, из них 28 тысяч основного фонда. Расположен в здании бывших купеческих складов..." И ведь жутко обижается, если поправишь хоть слово. В прошлый раз целый день не могла понять, чем мне не нравится фраза "Открыв кран, в ванну побежала вода". После редактирования ее опусов всегда хочется выпить. А на Соловках пиво варят?
- Не видела. В Петрозаводске варят, "Карелия" называется. Но тебе я привезла настойку морошки. У нас есть повод что-нибудь обмыть?
- А у тебя в анналище не записано?
Я достала свою тетрадь:
- О, сегодня годовщина нашей выпивки по поводу прохождения накануне мной и Наташей похода на пятьдесят километров за день.
- Надо Наташу пригласить. Признаться, мне очень не хватает ее нытья. Как ты думаешь, она сможет?
В походы Наташа перестала ходить не резко. Сначала она пыталась забить на свой диагноз и участвовать со мной, тоже изрядно утратившей форму, в средненагрузочных походах (мы даже сходили на "полтинник" и не испытали при этом ничего особенного, кроме чувства совместной причастности к чему-то такому, что другим нашим знакомым, например Оле, недоступно), потом, после того как два раза подряд я оттащила ее на себе к ближайшей автобусной остановке, перешла - ругая себя, смеясь над собой, что попала в такую компанию, и вспоминая, как в юности бегала кроссы вокруг Машука, - в группу бабок, гуляющих по московским паркам по десять километров в медленном темпе, а потом и это стало ей не по силам. На намечаемую же вечеринку, с просмотром моих фотографий и распитием соловецкой наливки, она тем не менее придет, но мы пока не знаем, что это будет наша последняя совместная пьянка. Мы будем еще перезваниваться, Наташа даже какое-то время не бросит работу и будет заниматься хозяйством, ходить иногда в музеи и консерваторию; до меня даже дойдут слухи о каком-то ее любовном романе, - но мы с ней живем на разных концах Москвы, а проехать такое расстояние на метро она уже не сможет... Пока же - вот она, у меня, сильно похудевшая, изрядно постаревшая, но способная радоваться тем небольшим возможностям, которые ей остались.
И вот мы разлили настойку морошки, разложили по тарелкам экзотические кулинарные импровизации, и я начала рассказывать про Соловки. И про монастырь. И про лабиринты на Заяцких островах. И как мы ходили в лодочный поход по системе озер и каналов, а привал был посреди маленького озерного островка, где мы варили таежный чай из чаги, брусничных листьев и прошлогодней клюквы. И как ночью (хотя ночи там в эту пору не бывает) отправилась я смотреть маленькие полуостровки, которые во время прилива превращаются в островки, и еще один оттенок золота разливался в воде вокруг них, а камни, по которым надо было перепрыгивать на свой берег, светились нереальным рыжим светом. О чем после этого можно думать? Только о возвышенном. Вот мы и заговорили о поэзии. Наташа вспомнила об универсальных фразах:
- Если они приспособлены для прозаического текста, должны же быть и специальные - для стихов?
- Да, есть и такие, - ответила я, в очередной раз вспоминая все то хорошее, чего набралась в очень средней медведковской школе. - Лучше всего подходят для дистихов. После первой строчки добавляешь "топай, топай", после второй - "кверху жопой". Вот попробуй сама. - Я подала ей книгу.

Наплывала тень... Догорал камин
 (топай, топай),
Руки на груди, он стоял один
 кверху жопой, -

начала читать Наташа, -

Неподвижный взор устремляя вдаль
(топай, топай),
Горько говоря про свою печаль
 кверху жопой:

"Я пробрался в глубь неизвестных стран
 (топай, топай),
Восемьдесят дней шел мой караван
 кверху жопой...

Мы рубили лес, мы копали рвы
 (топай, топай),
Вечерами к нам подходили львы
 кверху жопой,

Но трусливых душ не было меж нас
 (топай, топай),
Мы стреляли в них, целясь между глаз,
 кверху жопой..."

И, тая в глазах злое торжество -
 топай, топай! -
Женщина в углу слушала его
 кверху жопой.

Потом, когда морошки показалось мало и Оля сгоняла домой за бутылкой калужской водки (мы с Наташей тем временем увидели в телевизоре Кецалькоатля и заспорили, до какой степени его можно соотнести с Мировым змеем), мы, как водится, приступили к работе. Наши творческие планы можно было зримо представить в виде схемы Московской железной дороги - не осталось на ней сколь-нибудь заметного населенного пункта, который мы не намеревались бы в ближайшее время описать. Обсуждению подверглась и новая рубрика - кулинарная. По заграницам нас Теплякова отнюдь не посылала, а ярославская кухня очень мало чем отличается от егорьевской (кроме, возможно, цены на бизнес-ланч - но хороши, хороши были грильные цыплята, отведанные нами в маленькой егорьевской забегаловке, не в пример лучше подгоревших жирных котлет и недоваренной цветной капусты в одном из ярославских кафе), поэтому в своей заметке я воплотила в жизнь безумные кухонные импровизации, например предложила готовить итальянский борщ посредством вбухивания в кастрюлю банки оливок и добавления еще некоторых видообразующих признаков, а в дальневосточную паэлью входили кальмары, корюшка, морская капуста и еще бог знает что, обитающее в тех краях. Как ни странно, рецепты имели успех, их опробовали на своих домашних кухнях многие наши собратья по перу и весьма нахваливали.
- Я такую книгу написала, - сетовала я, - а в историю мировой культуры войду благодаря итальянскому борщу!
- А я тоже рассказ написала! - похвасталась Оля.
- Ну да! Про что?
- Натурально, про ****ство!
И Оля прочла нам короткий, на один журнальный разворот рассказ о своей поездке в Иерусалим и неосуществившимся романе с гидом по имени Хусейн, совершенно, разумеется, не напоминавшим Б. Уиллиса и тем не менее покорившим ее печальными глазами, нежными руками и подаренным сувенирным камушком. "За стакан семечек бы отдалась!" - говорила про него Оля. Не отдалась, однако: как явствовало из рассказа, посчитала прелюбодеяние невозможным всего день спустя после посещения Гроба Господня.
- А на самом деле почему? - спросили в один голос мы с Наташей.
- Презерватива не было, - сдержанно пояснила Оля.
- Я удивляюсь: как это вы ухитряетесь? - задумчиво спросила Наташа.
- Что - резинки с собой не носить?
- Нет, писательством заниматься. Сюжет построить - это бог с ним, их не больше двадцати пяти на всю мировую литературу, мысли умные иметь тоже почти каждый может, а вот суметь их верно выразить... Мне кажется, это удается особенным людям, на которых печать Божья.
Я задумалась.
- Уж не знаю, есть ли на мне печать и если есть, то Божья она или каинова. И не такой уж это особый дар. Из нашей институтской группы чуть не каждый пятый стал или журналистом, или беллетристом, а наибольшим читательским успехом пользуются эротические детективы одной дамы, которую в свое время преподаватель выгнал с экзамена по литературоведению, когда в качестве примера поэм Пушкина она привела "Бориса Годунова" и "Евгения Онегина". Ну а если этим заниматься всерьез - сначала захватит, потом подчинит твою волю, перемелет личность, вымотает душу, а взамен получишь средней паршивости произведение, которое и протолкнуть куда-то будет нереально. Какой это дар?
- Ты с издателем разговаривала? - спросила Оля.
- Ну да, Тамарка согласилась посмотреть, со старой работы. Месяца уж два читает.
- Как, пять листов?
- И я тоже так думаю: произведи на нее мой роман хоть какое-то впечатление, она бы его в три дня одолела. А так - не адекватно читательское восприятие затраченным на написание усилиям. Бросить бы эту хренотень - но нет, не получается бросить.
Вскоре Оля сбегала к себе еще за одной, на этот раз шуйской, потом мы строили предположения насчет сексуальных присрастий наших инструкторов походов и того, что они могут делать на совместной пьянке - кто сидит надувшись в уголке, а кто падает мордой в салат, затем обсуждали лекторий по иконографии византийского искусства, придумывали действенные и безопасные для нас способы введения алкоголя в организм кисы Симы, читали вслух детскую книжку про птичек "Чей нос лучше?", заменяя слово "нос" другим популярным трехбуквенным словом; мы пили за здоровье гениального автора, а также отдельно за каждую птичью породу: долбоносов, шилоносов, дубоносов, крючко... А в завершение вечера, провожая гостей до лифта, "Каинова это печать, каинова!" - кричала я им вдогонку.


Чуть позже, золотой уже осенью, на последние грибы, мы снова поехали в Коробово, уже без Наташи, которой трудно было выдержать два с половиной часа в электричке и час в автобусе. Тепло было, хоть купайся, по утрам в низинах стоял густой туман, а трава казалась золотой от инея. И грибов было много - посинеек, как их назвала Оля, вполне благородных для сушки, а также непонятных грибообразований, названных ею - из-за невероятного сходства - собачьими фаллосами. Работы в этот раз со мной было немного: на неделю то, что я обычно делала за день, и мы в основном гуляли - берегами крошечной, в тридцать сантиметров шириной, речки, имеющей, однако, уже свое название - Водянушка, которая впадала в другую речку, уже более серьезную, почти метровой ширины - Камелу, а она, в свою очередь, - и вовсе в такую солидную, что на карте обозначено ее имя - Варна. На окраинах поселка в палисадниках доцветали астры и георгины, на чьем-то заборе дремал упивающийся своей солидностью под бурундука крашенный кот, а внизу четыре разноцветных красавца петуха преследовали грязно-белую облезлую курицу.
Когда мы первый раз приехали сюда - года три назад, четыре? Сколько всего нового произошло за это время в нашей жизни - хорошего и такого, что и вспоминать не хочется! Да и оказавшись в Москве четырехлетней давности, мы, наверное, не сразу бы сообразили, куда попали. А здесь, кажется, ничего кардинально не менялось с момента появления электричества. Мостик через Камелу был облезло-ржавым, а теперь покрашен в оранжевый цвет. На двух дверях мусоропровода нашего дома мелом написаны огромные буквы "М" и "Ж". Убрали часть хлама со двора полуразрушенной церкви. В булочной появились уездные пирожные - летом над этим бисквитно-кремовым великолепием, наверное, кружатся полчища ос. В остальном все оставалось так же, как было в наш первый приезд и как будет, наверное, ближайшие двадцать лет.
И мы, как в былые времена, пили чай на балконе, любовались на закат, а вечерами, в этот приезд долгими читали... любовный роман, книжку, впрочем, не совсем глупую и сосвем не плохо написанную. В глубине души склонны мы были, конечно, к другой литературе - Оля любила Золя, а я предпочитала Гессе (на экзамене по зарубежке на вопрос о любимом произведении я, не то чтобы повеселить, не то чтобы позлить Олиного обожаемого преподавателя, лучшего друга студентов, ответила: "Про мальчика, который учился, учился и от этого умер"). Здесь же, в месте, где время останавливается, именно любовный роман был потребен для ежевечернего чтения вслух, пошло звучало бы в этом тихом поселке что-нибудь философски-экзистенциальное. Вот так, подумала я, родился здесь, жил и незаметно-незаметно, без каких-либо крутых поворотов, окончил свой век.

В поход между тем очень хотелось. Мне даже снилось, как мы с Олей собираемся вместе с турклубом посетить город Зюзюкинск, и электричка туда отходит с Царицына в семь двадцать пять, а мы на нее опаздываем, проезжаем на метро нужную остановку, хватаем такси, оно ползет медленнее, чем мы шли бы пешком; мы выскакиваем из машины и бежим; вот уже платформа видна и электричка, как кажется, еще не отъехала, и мы несемся со всех ног, но почему-то стоим на месте...
- Есть ли такой город - Зюзюкинск? - спросила я Олю.
- При желании и наличии денег на выпивку таковым можно сделать любой город.
Я, однако, стала подумывать о необходимости бросить пить, когда на следующий день после одной из наших вечеринок соседка спросила, что такое Кецалькоатль, апокатастазис и каинова печать. Ну, про печать, помню, мы у лифта орали; Кецалькоатль тоже в этот день в наших разговорах и в телевизоре мелькал, а вот откуда она взяла апокатастазис? Не имея ровно ничего против нее, могу предположить, что это слово ей пришлось учить дня четыре. Да не в этом дело - не такие материи должны занимать нормального человека в блаженные минуты алкогольного опьянения.
Впрочем, бросать было жалко. Хаживали мы, когда жалованье позволяло, в один магазин на "Войковской", "Галерею ароматов", казавшийся мне эдаким своеобразным деревом с разноцветными и неравноценными листьями - бутылками вин на любой вкус и кошелек. Это тоже был целый мир, чтобы ориентироваться в котором нужен опыт и, наверное, призвание. Белые, красные, розовые, не всякому под силу просто выучить названия, не то что попробовать каждую марку, а уж запомнить так, чтобы отличать одну от другой... В первый раз (конечно, после похода это было, после морозного зимнего дня в лесу с заиндевевшими деревьями, с облепленными снегом еловыми ветками, короткого такого дня, когда неяркий рассвет через пару часов превращается в красный закат) зашли мы в этот магазин просто потому, что случайно попался по дороге, а у нас оказались лишее время и деньги, и сорвали с "винного дерева" один из самых дешевых и невзрачных "листьев" - бутылку "Фетяски" с облезлой этикеткой, типа тех, что в советские времена застаивались в каждом магазине - "сухое столовое белое, рубль пять в кассу", - зашли, надо сказать, в этот фешенебельный магазин в виде самом что ни на есть походном - драных, прокопченных, в нескольких местах прожженных куртках, обляпанных клеклым снегом резиновых сапогах и с повидавшими просторы дюжины субъектов Федерации рюкзаками... А вино неожиданно оказалось хорошим, и мы зачастили в этот магазин, а потом нашли и некоторые другие, и все эти каберне, совиньоны, кодрянки, шардоне стали для нас отнюдь не пустым звуком, но все-таки это была лишь дальняя околица мира, который очень хотелось познать, но жизнь так коротка, да и здоровье уже не все позволяет.
И однажды, как ни молил организм об обратном, на поход я все-таки решилась.
(- Нет, ты картой не тряси, - сказала Лена. - Что интересного может быть в карте? Какие-то непонятные зеленые пятна, линии, точки, куча ничего не значащих названий...
Да, в школе на уроках географии я больше всего ненавидела работать именно с картой. А теперь, по прошествии многих лет, изучив столь нелюбимый предмет ногами, иногда в какой-нибудь особенно дождливый вечер рассматриваю карту-двухкилометровку и вижу не мешанину пятен и скопление линий, а вполне реальные поля, перелески, речки и речушки, а заодно звенящий кузнечиками весь в ярких цветах луг, или серебристые от инея ветки на фоне неестественно синего неба, или разноцветные опавшие листья, тихо плывущие по черной воде, или как первые желтые цветочки пробились сквозь песок и прошлогоднюю солому... А вот в этих оранжевых квадратиках и черных точках живут люди, невероятно много людей, каждый со своей судьбой, и такие разные, что не хватит воображения. Интереснейшей книгой стала для меня карта. Может быть, и книгой жизни.)
И заехали мы тогда в глубокую Тульскую область (натурально, кстати, электричкой семь двадцать пять с платформы Царицыно), и солнце в тот день было не согласно с тем, что по календарю зима, растопило снег на южных склонах, пригрело так, что вот-вот бабочки проснутся, а в коричневой слякоти на проселочных дорогах стояли лужи, полные пронзительно-голубого неба. Чуть-чуть портил впечатление присутствующий здесь же Витя, который во время моего долгого походного перерыва перестал было считать себя моим женихом и начал кадрить других дам, но, поскольку все они его быстренько бортанули, снова начал клеиться ко мне, да еще представлял дело так, словно я в этих изменах и виновата: "Ну и ничего особенного, что я других девушек на свидание звал! Просто я в тот момент почувствовал, что нужен им больше, чем тебе". Впоследствии я отомщу ему: популярная газета объявит конкурс на самого жадного мужика, в чем я с удовольствием поучаствую, живописав все не купленное мне мороженое, и получу приз - огромную надувную жабу, - а пока все выше забирались мы по крутому, правому берегу Оки; ноги проваливались под наст, не было сил двигаться выше и дальше, я отставала, задыхалась, в затылке стучала кровь - а по-своему это было прекрасно! Из богатого походного опыта я знала, что ничего плохого со мной все-таки не случится, а это ощущение пребывания на пределе возможностей никогда не испытать доброй моей читательнице тете Марусе, которая только сейчас поднимается с постели и ставит варить кофе, чтобы неторопливо попивать его перед телевизором, глядя какую-нибудь передачу про путешественников. И когда руководитель объявил десятиминутный привал на вершине этой невероятной, почти выше моих сил, горы и я отдышалась и смогла оглядеться по сторонам - как же невозможно красиво было то, что я увидела внизу! Поистине, это было пятое время года. Тут тебе и солнце, и много-много неба, и кое-где снег, и хитро петляет внизу маленькая синяя речка, впадая в Оку (речка не петляет, а меандрирует, всякий раз поправляет меня Оля), и тут же расхристанная, в синих лужах проселочная дорога... меандрирует заковыристыми петлями сначала вдоль реки, а потом уходит серпантином на другую горушку, напротив нашей, и рощица прозрачных белых светящихся березок, и, где-то далеко в стороне, вросшие в землю деревенские крыши... Вот так сидеть, привалившись к березе, и понимать, что другой раз на это уже не хватит сил и, следовательно, эти березки, речка, дорога с растворенным в лужах небом - последние.
И что тогда? Чем приличествует заниматься средненормальным людям моего возраста? Допустим, все они работают, ведут хозяйство, воспитывают детей, общаются с родственниками, уделяют внимание своему здоровью - все это, что бы ни говорить, не жизнь, а внешние условия ее осуществления. А когда трудовая повинность позади, суп сварен, пол метен, дети накормлены и пошли гулять, за квартиру уплачено - что они делают тогда? Можно себе представить: спят до обеда, смотрят телевизор, листают пластмассовые журналы, зазывают к себе друзей семьи на чашку чаю или чего-либо погорячее, долго-долго-обстоятельно, как я - к походу на сто километров за сутки - готовятся к редкому походу в кино... и не думают, счастливы ли они такой жизнью. Они тоже живут каждый в своей банке. Но не в стеклянной уже - в жестяной. И если большинство того, что составляет истинную суть моей жизни, требует здоровья, силы воли, некоторой смелости и других факторов, которые я должна поддерживать постоянно, но все это может быть отнято у меня в любую минуту совершенно вне зависимости от моих стараний, то трудно представить ситуацию, в которой здоровье тети Маруси испортится настолько, что она не сможет смотреть телевизор или листать любимый "Домашний очаг". Обыденное тети-Марусино счастье куда незыблемее моего. Возможно, это справедливо.

Файнберг все-таки пробил персоналку. Точь-в-точь как хотел: по десять долларов за страничку, а фотографии за отдельную плату. Тогда же мы пробили себе казенный диктофон. А на следующий день случился Он. Просто с утра Субмарина собрала всех сотрудников и сообщила, что с сегодняшнего дня журнал прекращает свое существование, а почему - не ваше дело. Нельзя сказать, что Он подкрался незаметно - такие разговоры упорно ходили со дня основания журнала, но от этого ситуация не была более приятной. (А на диктофон только и успели записать, как Симочка гудит, шипит, рычит на унитазную щетку, щелкает и страдает от неразделенной любви.)
Обзвонили всех авторов, чтобы сказать об обломе; сожаление выразил только Файнберг. А напоследок Оле улыбнулась удача - рекламодатель не успел отозвать предложение прокатить кого-нибудь из сотрудников по бартеру на Кипр, и она, пока не успела сообразить Теплякова, побежала оформлять документы на эту поездку. Субмарина возмущалась страшно ("У меня нет слов, чтобы охарактеризовать ваш поступок!" - "Не бери в голову, - успокаивали Олю коллеги. - У этой звезды отечественной журналистики никогда ни для чего слов нет"), как это Оля присвоила то, что было уготовано тепляковской племяннице, но благодаря оперативности Оли сделать уже ничего не могла. Итак, я проводила Олю, вручив ей на дорожку пачку презервативов, на случай Б. Уиллиса.
А потом позвонила Тамарка и зазвала меня в маленькое, но страшно (по моим доходам) дорогое заведение пить маленький черный кофе за сто рублей и обсуждать мой опус:
- Я не могу сказать, что твоя книга гениальна и является новым словом в литературе, но она явно не хуже той помойки, которую производит наше (и ваше) издательство. Слабое твое место - диалоги, ну не говорят в жизни люди причастными оборотами и нанизыванием придаточных предложений.
Стало быть, подумала я, когда мы напиваемся, теряем человеческий облик - так и сыплем сложными синтаксическими конструкциями с сочинением и подчинением.
- Ты не слишком грамотно строишь сюжет, - продолжала Тамарка, - и тебя иногда заносит в те вещи, которых ты не понимаешь, но язык твой безупречен, идеи должны быть близки определенному читателю, а главное - замечательная ирония. Короче, мы берем твою книгу. Больше того, хотим заказать тебе следующую. Только, ради бога, не придумывай никаких искусственных построений. Лучше опиши то, что происходило с тобой когда-то. У тебя и так-то нет дистанции между тобой и повествователем. Это ни хорошо ни плохо, а медицинский факт. Но когда ты пишешь о своих переживаниях, читать интересно. Пусть это и будет книга твоей жизни; имей только в виду, что это источник исчерпаемый.
Исчерпаемый возобновимый, подумала я. Но больше внимание концентрировалось на том, что платье-то на мне приличное, а вот, когда я сижу без пальто, шлица на юбке расходится и видно, что колготки заштопаны. И в очередной раз зашевелилась мысль, что я неправильно живу.
Не успела еще вернуться Оля, как еще одно издательство, продуцирующее всякую белиберду, пригласило меня писать на нее аннотации. Затраты труда были при этом нулевые, свободного времени - хоть отбавляй, а денег платили почти столько же, насколько Наташа умудрялась жить с двумя детьми.
- Везет же! - завидовала она мне. - У тебя творческая работа!
- И ты называешь это творчеством? - удивлялась я. - По-моему, это просто пердеж в информационное поле Земли.
Прилетела наконец Оля; в качестве сувенира привезла мне украденные из отеля тапочки. Белые.
- А больше, уж извините, ничего, - сказала она, последовательно доставая из сумки литров двадцать разнообразного кипрского спиртного. - Так, это дерьмо, подаренное администрацией отеля, - его выпьем с Тепляковой на поминках по журналу; а вот эти четыре бутылки - очень хорошие вина, и неплохо бы часть из них прямо сейчас оприходовать... Хотя мы вроде бы договорились бросить пить?
- Нет, мы договорились бросить употреблять без всякого повода случайную выпивку, захваченную в ближайшей булочной после похода в кино или музей, дабы посещение этих учреждений культуры не редуцировалось в повод для пьянки. И то Наташа с этим не согласилась. "Все великие писатели, - сказала она, - квасили почем зря. Поэтому их читать так интересно". А на выпивку по поводу, дегустацию новых напитков, ознаменование выдающихся подвигов и коротание времени в электричке наш запрет не распространяется. Кстати, осуществился ли у тебя на этот раз роман с Б. Уиллисом?
- Я на самолет опаздывала, - недовольно проговорила Оля.
И в этот вечер мы, конечно, пили: одну из хороших бутылок, закусывая апельсинами и грейпфрутами, которые Оля нарвала непосредственно на кипрских улицах, а потом исполняли, нарочно фальшивля и повизгивая, песню, сочиненную Витей на мотив "Соловьиной рощи":

Ночью майской выйти на маршрут
Очень романтично и прекрасно,
Ощутить внутри души уют,
Песню соловья услышать ясно.
 
И пусть эта песня соловья
В этой жизни всем приносит счастье,
Чтобы жизнь была бы лучшей вся,
Побеждать быстрее все ненастья.

Километры преодолевать
По возможности стараться надо,
Чтоб в движенье счастье ощущать,
Не бояться никакой преграды.

В ранней юности Витя занимался в некоем литобъединении, где им задавали сочинять по сорок четверостиший в неделю, обещая, что количество непременно перейдет в качество. У него, похоже, заблудилось в переходе.

Вихлявая спираль жизни завершила очередной свой виток. Я иногда писала аннотации к романам для горничных, обдумывала книгу своей жизни; мы с Олей даже вышли на журнал, по иронии судьбы называвшийся так же, как пиво, с которого началась наша творческая деятельность, - "Последние романтики", и Вера Батурина с Надеждой Зацепиной стали частенько мелькать там в списке авторов; и Тамарка не обманула - деньги были уже выплачены за мой роман, хоть и не такие большие, - а я увлеклась новой идеей: покупкой дома фиг знает где. Я не чувствовала в себе сил для сколько-нибудь значительных путешестий, ни одно из моих занятий не требовало частого присутствия в конторе, а сидеть просто так в крошечной конуре на краю Москвы было тошно. Лена, забытая подруга детства, заразила меня этой идеей. Два дома в глубине Тверской области продавались чуть не по цене одного. Ну и желание в земле копошиться, цветочки выращивать, раз уж другие виды активного образа жизни стали недоступны, - не без этого. Против ожидания, мои родственники отнеслись к этой дикой идее очень благосклонно - вложение средств в недвижимость дело хорошее и, в отличие от того, чем я занимаюсь обычно, вызывает полное понимание. Антон даже сделал пару рейсов на своей машине, чтобы перевезти кое-какое барахло.
- Ты, кажется, уезжаешь надолго? - спросил он.
- А как получится. У меня нет определенной цели. Возможно, я останусь там навсегда. Может, меня вскоре выгонит обратно в Москву нужда в деньгах. А может быть, взяв от этого жизненного этапа все, что можно, я навсегда заброшу этот дом и перейду к чему-нибудь такому, чего сейчас даже предположить не могу.
Антон задумался.
- У тебя всегда будет нужда в деньгах. Ни зарабатывать, ни тратить по-человечески ты их не умеешь. У тебя никода не будет нормальной, квалифицированной и прилично оплачиваемой работы. У тебя не будет уютного, чисто прибранного и хорошо обустроенного дома. Да ты и мыслишь в каких-то своих, недоступных нормальным людям категориях. Я тебя часто не могу понять, и... бог мой, как же я тебе завидую!
- Как же можешь завидовать ты - мне? Я полжизни угрохала, чтобы добиться того, что большинству людей достается даром.
- Но ты забываешь о другой стороне. Тебе без усилий дается то, что многим недоступно совершенно. Ты с юности принимала как должное, что везде, где училась, не просто добивалась успехов, а была первой ученицей - а тебя это нисколько и не интересовало. Статьи твои неохотно печатают, блин! А ты много знаешь людей, которым за всю жизнь удается опублковать хотя бы пару строчек? А кому и удается - они неделями пишут статьи, а ты свою успеваешь сочинить, пока едешь из офиса домой. А на твои фотографии посмотреть - кто поверит, что ты никогда этому не училась? А когда вы тут ехали в грязной электричке и пили не пиво, не водку, а красное кипрское вино и при этом не визжали, не пихались, а обсуждали законы диалектики и особенности перевода "Илиады" Гнедичем... Дорого бы я за это дал.
(При чем тут вино, подумала я, и чему здесь завидовать? И почему, собственно, Антону надо дорого платить, чтобы пить вино в электричке и при этом не визжать и не пихаться? Да, последний раз мы так и ехали в электричке, с бутылочкой привезенного Олей кипрского вина; еще спорили о границе между растительным и животным миром, размышляли о переходе качественных изменений в количественные, имея в виду ларьки, невероятно расплодившиеся у ближайшего метро, и цитировали "Онегина" - ну и что с того? Впрочем, так бывает - бродит у человека на задворках подсознания верная мысль, а он ее не то что сформулировать - осознать не может. Антон, в принципе, умный человек - и его статьи, кстати, как раз печатают - и временами тоже отчаянно скучает в нашем глуповатом мире, но не может выразить словами то, что так просто удалось Андрею - с помощью двух фарфоровых фигурок.)
- Да, у тебя нет определенной цели, - подверг итог Антон. - Но у тебя есть внутренний стержень. И еще: я вижу, что мы разные до того, что нам с тобой почти не о чем говорить. Но мы все-таки родные люди. Когда будешь жить в своей деревне, просто помни, что мы у тебя есть.
Так я и оказалась в глубокой Тверской области за написанием книги жизни. Представляла это, честно говоря, я себе по-другому, уж больно светлые воспоминания остались у меня о дачном детстве: тут были и долгие наши с Антоном посиделки на чердаке, нашей заповедной территории, и походы с Леной в лес, не столько даже по грибной и ягодной нужде, сколько чтобы по дороге говорить за жизнь; и солнце, выбившееся из-за туч после долгого дождя и осветившее цветы, деревья, покосившийся забор, и с середины недели ожидаемый воскресный приезд родителей... Лес, конечно, никуда не делся, солнце светило так же, да не так; на покрытом весьма старой клеенкой столе стоял не совсем чистый стакан с одуванчиками, желтыми, они пахли детством, когда руки были в коричневых пятнах млечного сока, а нос в золотой пыльце, и за их дачным запахом вспоминался другой, весенней тайги, где прошли мои первые семь лет и куда уже никогда не суждено вернуться. Тоже мне, детство за полштуки купить хотела! Что осталось, так только разговоры с Леной, и то потому, что ни ей, ни мне здесь больше говорить не с кем.
- А помнишь, в детстве, - вспоминает вдруг Лена, - когда нас спрашивали, кем мы хотим быть, я отвечала: учителем и врачом (кем еще хочет быть младшая школьница?), а ты, лет в шесть, когда еще это слово могла сказать с трудом, - журналистом. Странно, что у нас это сбылось, правда?
Лена последовательно пронесла свою мечту через всю жизнь, ни на что не отвлекаясь, а я кем только быть не хотела! В раннем детстве говорила - садовником, и действительно в юности прослужила пару лет садовым рабочим, и эти два года оказались вписаны в книгу моей жизни даже не золотыми, а разноцветными, переливающимися и искрящимися, как бенгальские огни, буквами. Учителем я, кстати, хотела стать тоже, и когда в четырнадцать лет возник вопрос о заработке, пошла мыть полы не куда-нибудь, а в детский сад, имея в виду дополнительные баллы за профориентацию при поступлении в институт. Там и сформировались мои педагогические принципы, вроде необходимости субботней порки. А журналистом - это я так, дурака валяла: нацеплю темные очки и мамин парик, волочу по полу раздолбанный катушечный магнитофон с микрофоном и гоняюсь за кошкой, желая взять у нее интервью. И путешествовать тоже хотела всегда, как ходить научилась. Едем, бывало, на дачу, а я вдохну воздух вокзала и начинаю канючить: "Я хочу ехать далеко-далеко в дальнем поезде!" - Погоди, вырастешь - наездишься еще, не в радость будет". - "Нет, в радость будет!" Забавно, что жизнь все эти мои мечты исполняла, только вот в усеченном, приземленном и опошленном виде и очень уж ненадолго.
Потом Лена уходит, а я снова сажусь за книгу жизни, стараясь выполнить пожелания Тамарки, тем более что это вполне соответствует моим идеям. Я не пишу мемуары или путевые заметки. Подобно тому как в системе бытовых коммуникаций на конце крана еще водопровод, а при отрыве капля попадает уже в канализацию, так и здесь - на кончиках пальцев еще реальность, которая в момент нажатия клавиши компьютера превращается в ее художественное преображение. Я далеко не всегда меняю имена прототипов и другие реалии и уже заранее радуюсь, что Антон к своим прочим многочисленным профессиям и увлечениям еще и адвокат. И в плане содержания почти все из того, что я описываю, имело место в действительности. Но в плане выражения (есть такие термины, учили нас в институте, но долго объяснять) это не записки из жизни, а нечто совсем иное. И эта книга пишется не так, как прошлая. Когда мне что-то приходит на ум, я просто включаю компьютер и пролистываю файл в поисках места, более-менее подходящего для этой идеи или эпизода. Книга теперь не мучит меня, не меняет личности, а так - забавное интеллектуальное упражнение, теперь уж я поворачиваю повествование куда мне угодно. А прочитывая свои записи, я тем не менее вижу, что произведение выходит изящное, ироничное и вместе с тем не совсем поверхностное.
День на третий мне это надоело. В Москве, бывало, прочтешь какую-нибудь глупую книгу, или увидишь примитивный фильм, или просто фразу услышишь, вроде ничего особенного, а запускает в тебе какой-то механизм, и иногда на неделю или две как будто в другое измерение попадаешь, и на работу надо ходить, и хозяйством заниматься, и бабушке звонить - делаешь все это и думаешь: ну разве то, на что сейчас приходится тратить время, имеет отношение к жизни? Жизнь - вот она, бежит строчками по монитору, шестьдесят килобайт за неделю. А тут сидишь, никаких стимулов извне, ничего нового, ну, может, вчера было ясно, а сегодня облака набежали (раз в несколько месяцев только выглянешь в окно, увидишь, что листья выросли или, наоборот, пожелтели, и подумаешь: ну вот, еще полгода прошло).
Я, конечно, выбиралась отсюда. Ездила в Тверь, в замечательный ранневесенний день (а зимы в этот год и не было вовсе, так, слегка присыплет снежком, потом опять потеплеет и развезет грязные черные лужи, так что к середине марта все растаяло, высохло, летали бабочки и цвела первая мать-и-мачеха), замечательный вообще-то новым впечатлением, а погода на самом деле была так себе, дождь, промозглый туман; статьи отсылала и вообще посетила все имеющиеся в наличии музеи. Особенно долго ходила по картинной галерее. Посмотрю на весенний пейзаж с огромной лужей на первом плане, с подтаявшим снегом вокруг нее - это похоже на наш поход в Гривно-Кутузовскую, вот такую грязь тогда и месили, по лужам шлепали, а потом - на Масленицу это было - нашли относительно сухой и бесснежный пригорок и кострому на нем сжигали. А вот эти сосны - это как мы в район Покрова ходили ("За сто верст местное пиво хлебать!" - ругалась Оля; на сохраненном для истории билете в метро выбито время прохода, пять сорок четыре, каждый раз сами себе удивлялись, что за сила способна поднять нас в выходной в половине пятого с постели, чтобы заехать черт знает куда черт знает зачем, но каждый выходной и поднимались и ехали, и пиво, конечно, было на обратном пути в электричке). Или вот река среди лугов и перелесков - это мы уже в Поленово ходили, опоздали тогда на последнюю электричку, а было еще холодно и снега много, но от строительства берлоги в сугробе нас спасли сердобольные сторожа дачного поселка, пустив в чью-то баню (Витя, как и обещал, полночи пел песни). А это море, конечно, только с Соловков можно увидеть, сидя поутру где-нибудь в районе Переговорного камня. И так какую картину я бы ни посмотрела, все мне напоминало походы, поездки, пусть даже организованные автобусные экскурсии - сняться с якоря хотелось неудержимо.
Побывала в Торжке, хороший городок, такой патриархально-облезлый, два музея, архитектура не слишком выдающаяся, зато на каждом шагу. А особенно приятное зрелище - вид на город с какой-то горушки: крыши, крыши, крыши, колоколенки... Не хватало Наташи, я ей и не позвонила перед отъездом, боялась услышать то же, что и когда звонила несколько лет назад бывшей однокурснице: ее нет и никогда больше не будет. Нет, лучше я буду думать, что Наташа живет себе на краю Москвы, в походы, правда, больше не ходит, но вполне счастлива со своим новым мужем. А еще больше не хватало Оли - просто чтобы посетить те же самые места, но вместе. Мы с ней, бывало, ходим по какой-нибудь местной картинной галерее, можем за целый день парой слов не перекинуться, а как-то хорошо на душе становится оттого, что смотрим эти картины вместе. Но Оля теперь работает экскурсоводом, и путешествия, музеи, достопримечательности, став профессией, вряд ли будут интересовать ее в свободное время.
Съездила я и в Завидово, посмотрела музей Спиридона Дрожжина - ничего особенного, хоть и любимый поэт Рильке, - прошла дальше, к Московскому морю - тоже не впечатлило, видали мы моря и больше, и величественней, - и вернулась к себе в деревню, хотя оттуда проще бы уехать в Москву, которую можно было использовать как отправной пункт для последующих путешествий.
А куда было ехать? Помнится, один парень из турклуба говорил мне: даже самые наши сложные тренировочные походы - лишь прогулки. Все равно в подмосковном лесу насмерть не заблудишься, в болоте не утонешь, да и на последнюю электричку опоздать для жизни не опасно. А за этими тренировочными походами того, собственно ради чего тренируемся, чаще всего и не воспоследует. То есть можно, конечно, все бросить и небольшой группой уйти на месяц в какую-нибудь тайгу, где и самолеты-то не летают, - а вот поди попробуй! И бросать все жалко, и снаряжение денег стоит, и смелости не хватает, и здоровье уже не то, и где найти человека, который взял бы на себя геморрой организовать и возглавить подобное предприятие. Но это еще ничего, когда ходишь себе в тренировочные походы, определенное удовольствие при этом получаешь и думаешь: это все необходимый предварительный этап, а вот когда-нибудь... А если сил и здоровья уже на этот предварительный этап не хватает - тогда с бабками ходить, пятнадцать километров в медленном темпе? Ну это, извините, онанизм. Вот так и сидела здесь, лепестки вишен с клавиатуры стряхивала, книга продвигалась даже быстрее, чем хотелось бы, а я думала: вот до конца уже немного осталось, напишу, перечитаю, Тамарке отвезу - и что дальше?
Однажды во время очередной поездки в Тверь, близ телеграфа, с которого отсылала свои е-мейлы, в книжном магазине я все-таки купила несколько карт-двухкилометровок: Архангельской области, Вологодской... Весь вечер разрабатывала маршруты путешествий: остановиться в Котласе, оттуда проехать в Сольвычегодск, Великий Устюг, потом на несколько дней заехать в Вельск - грибы пособирать, а после этого - в Вологду, откуда можно кататься в Кириллов, Ферапонтово и Тотьму. Или можно, наоборот, сначала в Вологду, потом в Каргополь, а оттуда уже до Архангельска. Трудно, страшно, бессмысленно? А ну и что! Не более бессмысленно, чем чистить кастрюли или стучать по клавишам компьютера. И вот уже рюкзак со всем необходимым для дальнего путешествия ждал своего часа в углу - именно часа, не на недели и даже не на дни пошел счет.
- Я хочу, - сказала сегодня Лена, - заняться дизайном интерьера. На террасе занавески в цветочек повесить и такие же покрывала для мебели сшить. А обои клеить не буду, лучше стены просто лаком покрыть. И кресла плетеные. А ты как думаешь?
- Я думаю, - ответила я, - сначала все-таки в Вологду. Сейчас только май, на севере холодно, а ближе к лету можно и в Каргополь - там как раз белые ночи начнутся. Но для начала хочу заехать на пару дней...
А что ж книга жизни, так в обозримом будущем и не будет закончена? Много их писали до меня; будут писать, конечно, и после, так что одной больше, одной меньше... И в общем-то наша жизнь и есть книга, и какая разница, прочтут ли ее целиком, в хорошем переплете, купленную после шикарной презентации, или с некоторыми ее страницами познакомятся подписчики журналов, где среди авторов мелькает и мое имя, или о ее эпизодах из моих рассказов узнают только несколько близких мне людей, или же она вообще никогда не будет ни написана, ни рассказана, ни полностью, ни по частям, и никто, кроме меня, не будет знать о книге моей жизни.