Мир Эдварда

«Мир Эдварда».

1.
Тикают часы. С улицы сквозь окно слышен шум грохочущих машин. Осень – падают с деревьев листья. Холодно – завывает неугомонный ветер. А в квартире тепло, уютно и необычайно одиноко.
В постели лежит человек – он давно проснулся, но вставать ему неохота. Сегодня суббота, и он имеет право немного побездельничать. Его карие глаза рассеянно изучают белый потолок. Руки под головой, ноги под одеялом. Он думает о чашечке крепкого кофе.
Наконец, не выдержав, он садится на краешек кровати. Его синяя пижама помята. Босые ноги на мягком коричневом ковре. Взглядом обведя комнату, он со вздохом встаёт и плетётся в ванную. Включает свет и смотрит на своё лицо в зеркало. О да, мешки под глазами в отпуск не собрались. Не помешало бы и побриться. И волосы следует привести в порядок. Всегда взъерошенные, они привычно сопротивляются расчёске, но стоит приложить необходимые усилия, как их бунтующий дух немедленно испаряется. Сначала – открыть кран, из него польётся тёплая вода, можно освежить лицо. Затем поработать над чисткой зубов – отлично, теперь они белые и не вызывают чувства отвращения. Дотронувшись до расчёски, он думает о том, что будет сегодня делать. Может, позвонить Эмме? Зубчики расчёски продираются сквозь джунгли чёрных волос, пока их владелец вяло раздумывает над перспективой завтрака. Омлет? Творог? Бутерброд с сыром? Выключив свет, он более уверенным шагом возвращается в спальню, где снимает пижаму и переодевается в обычный свой костюм – бежевый свитер и светлые брюки. Так, носки нужно надеть новые. Какие – есть две пары одинакового цвета, но разной фирмы? Хм, это «Селтик». А это – «Гринвич». Позволив себе немного позевать, он надевает носки от «Гринвича». Пора идти на кухню.
Посмотрим, что есть в холодильнике. Да, нынче времена затяжные – придётся готовить яичницу – на большее ничего не хватит. Зато баночка кофе пуста лишь наполовину. Прекрасно. Он достаёт сковородку, кладёт её на плиту, разбивает скорлупу двух яиц, и они шлёпаются с узнаваемым звуком на гладкое дно сковородки. Перед этим он не забыл поставить греться чайник. Чашка с щепоткой кофейного порошка наготове, он не любит кофе с песком. А сливки достанет, когда нальёт горячую воду в чашку. Так, нужно посолить яйца. Он включает телевизор, стоящий в углу кухни. Чайник нагрелся, можно доставать сливки. Орёт какая-то певица по музыкальному каналу. Ему она не нужна. Яичница готова. Ложкой аккуратно помешав в чашке, он достаёт тарелку и перекладывает яичницу со сковородки на неё. Дотянувшись до пульта управления, он переключает на новостной канал. Диктор со скорбным выражением лица повествует о гибели троих граждан Малайзии, погибших в результате заражения птичьим гриппом. Наш герой устраивается на стуле за столом, берёт вилку и начинает быстро приканчивать яичницу, успев её чуток сдобрить кетчупом. Он потихоньку отделяет вилкой куски яичницы, макает в кетчуп и посматривает в сторону телеэкрана. Диктор с улыбкой говорит о детском кружке в Великобритании, где школяры помогают старикам в домашних делах. Яичнице настал конец. Он берётся за ручку чашки, но тут звонит телефон.
Он идёт в коридор и снимает телефонную трубку:
-Алло? – слышится его слегка хриплый голос.
-Эдвард? – женский голос по ту сторону провода резанул по его слуху.
-Это я, - прокашлявшись, признаёт Эдвард.
-Почему ты всегда так тихо говоришь? – недовольна женщина. – Ты похож на священника на исповеди.
-Извини, мам, - Эдварду неудобно – кофе остывает. – Ты что-то хотела?
-Боже, мне нельзя просто поговорить с тобой? В конце концов, как у тебя дела?
-Всё хорошо, мам, - бормочет Эдвард, в смущении потирая указательным пальцем левой руки свой нос.
-Ты знаешь, что холодает? Ты должен надеть шарф, Эд, ты слышишь меня?
-Да, мам.
-Ты наденешь шарф?
-Обязательно.
-Ты мне не врёшь?
-С чего бы это?
-С того, что твой отец, царствие ему небесное, всегда имел дурную привычку лгать мне. Он умер от воспаления лёгких, помнишь?
-Да.
-Ты мне не ответил – не врёшь?
-Нет.
-Слава Богу. Надеюсь, ты пошёл в меня, хотя ты странный, Эд.
-Ну почему, мам?
-Эти твои вечерние походы…
-Мам, я просто гуляю.
-Ну-ну… А я должна каждый день переживать за тебя, да?
-Мам, у меня кофе…
-О, конечно, кофе важнее опостылевшей мамаши, так ведь?
-Мам, не преувеличивай.
-Ты навестишь дедушку?
-Разумеется.
-То-то же… Заговорила в тебе совесть…
-Мам, не начинай снова, пожалуйста…
-Иди к своему кофе, сынок. До скорого.
Щёлк.
Хотя Эдвард привык к субботним звонкам, он всё же не привык к общению с матерью.
Вернувшись на кухню, он обнаружил, что кофе ещё чудом тёплое, а диктор сообщает о победе российского ЦСКА над лондонским «Арсеналом» в розыгрыше матчей Лиги Чемпионов. Эдвард подумал, и вырубил телевизор нажатием на красную кнопку.

2.
Дедушка проживал в доме для престарелых на Сент-стрит. Он недавно отметил свой рекорд - достижение девятого десятка лет. У него выпало большинство зубов, он походил на сморщенную гримасу обезьянки, не мог много передвигаться и порядочно курил. Он любил выкуривать по сигаретке в два часа. Считал это нормой настоящего мужчины. Он бы и пил, если не противопоказание местного врача.
-Здравствуй, дед, - поприветствовал его Эдвард, войдя в унылую, типичную стариковскую комнатку, где в кресле у окна сидел дедушка с сигаретой в искривленных губах. Он выдохнул наподобие табачного колечка и усмехнулся.
-Эдди, - продребезжал он, мало кто мог угадать в немощном человеке бывшего боксёра, - ты принёс мне что-нибудь?
-Да, - Эдвард положил на колени дедушки спортивный журнал. – Это хороший журнал. О боксе, футболе, теннисе – обо всём.
Дедушка нацепил очки на крючковатый нос и взглядом коршуна просмотрел страницы. Зрение старика многих удивляло, но сам он посмеивался над своими ровесниками и любил приговаривать, что Бог наградил его зоркостью за прямоту и отсутствие фальшивости. Костлявые пальцы переворачивали страничку за страничкой, касались гладкой, почти глянцевитой поверхности страниц, чувствовали совершенность бумаги и собственную безнадёжную дряблость.
-Да, я почитаю, - вынес вердикт он, сняв очки, повисшие на цепочке на его груди. – Спасибо, Эдди, что приходишь ко мне. Мне приятно видеть молодых людей. Смотрю на тебя и вижу в тебе частичку себя. Ты, конечно, послабее меня будешь. Я в твои годы ударом одной левой сокрушил Бакстера. Вот это были деньки! Как сейчас помню – меня носили на руках, и я ликовал, торжествовал, бурлил гордостью за свою силу, силу не столь физическую, сколь силу воли.
-Но ведь это мама просит меня навещать тебя, - проговорил Эдвард, схватившись за нос.
-Знаю, - улыбнулся дедушка. – Она, извини меня, редкостная сволочь, в ней заложен принцип – «если не я, то пусть другой». Разве это милосердие – присылать вместо себя сына к своему старому отцу?
-Но она занята…
-А, - махнул рукой дед, - пустое!
Эдвард не решился спорить с ним. Он вообще по природе не был конфликтным человеком.
-Слышал? – обратился к нему дед.
-Что?
-Русские разгромили наш «Арсенал».
-Да, слышал.
-Эти люди постоянно приезжают в нашу страну. Они наводнили Европу. Разумеется, такую роскошь имеют лишь богатые русские. Их стало много.
-Что в этом такого плохого? – Эдвард почесал висок.
-А я разве говорил, что это плохо? – улыбнулся дед, приобретая поразительное сходство с одной из химер Собора Парижской Богоматери.

3.
Эдвард зашёл в кафе. Он часто здесь бывал, ужинал. Владельцем маленького заведения был низенький и пухлый мистер Эверетти, выходец из Италии. Довольно шумный и радостный человек, он нравился Эдварду своим говорком с акцентом, жизнерадостным нравом, оптимизмом, так и бурлящим из него.
-О, вы пришли, Эд?! – воскликнул Эверетти, лучезарно улыбнувшись. – Мы рады вам, присаживайтесь. Как обычно? Хорошо, Софи, поторопись – клиент ждёт! Что нового?
Эверетти, что было невероятным для итальянца, предпочитал выслушивать, а не высказываться. Он сел за столик вместе с Эдвардом. Обстановка кафе благоприятствовала общению – полутёмная, тёплая (что приятно успокаивало вошедшего с улицы), с умиротворяющей раскраской огромная комната, где звучала тихая музыка и слышалось журчание искусственного ручейка у дальней стены. Столики были расположены удобно, в кафе находилось много людей – все завсегдатаи. Это нравилось Эдварду.
-Я, как видите, жив, - он скромно поднял уголки губ вверх. – Работа в конторе окупается – сотрудникам повысили зарплату.
-Я всё же никак не возьму в толк, - начал Эверетти, когда принесли салат, - отчего вы стали клерком? Вы молоды, в вас развит художественный вкус, а вы пошли в бумагомаратели!
Эдвард поддел вилкой кусок капусты:
-Не знаю.
-Наверное, родители? – подмигнул толстячок. – Уж я-то знаю: моя мама, хороший человек, настаивала, чтобы я окончил юридический факультет, но где мне – я в кулинары поддался!
-Нет, - покачал головой Эдвард. – Дело не в матери. Она… Она не такая, как ваша. Мой отец был человеком, плывущим по течению. В нём отсутствовала жизнь. Мама всегда пыталась растормошить его, но безрезультатно. Когда он умер, она просто решила, что я – копия отца, и что на меня бессмысленно влиять. Наверное, я стал клерком, потому что они похожи друг на друга, они ничем не выделяются. Они обыкновенные, заурядные и скучные. Им ничто не угрожает – они в безопасности, или в кажущейся безопасности.
-Матерь Божья! – возмутился Эверетти. – Эд, вы же молодой симпатичный человек! Зачем гробить себя в таком возрасте? Найдите девушку, которая подарит вам жизнь в настоящем её виде! Я дарю вам ценный совет, мой друг!
Эд начал копаться в жаренной картошке. Он вонзал вилку в картофель и подносил её ко рту. Он ел и молчал, раздумывая, что ответить мистеру Эверетти. Эверетти сидел напротив него и всматривался, будто изучал презабавное ископаемое времён динозавров.
-Я не считаю себя симпатичным, - молвил он, притронувшись к стаканчику прохладной «Кока-Колы».
-Софи, а ну-ка, поди сюда! – позвал свою дочь Эверетти.
Из зала вышла девушка типичной итальянской внешности – тёмная кожа, тёмные, ниспадающие на плечи волосы, чёрные внимательные и в то же время лукавые глаза, правильные черты лица. Она встала подле отца.
-Ты звал меня? – спросила она, косясь на Эдварда, склонившегося над напитком.
-Именно, - подтвердил Эверетти. – Скажи, Софи, этот господин – симпатичный? Эд, подними голову, не прячься, как страус.
Софи скользнула оценивающим взглядом по лицу Эдварда. Он ей почему-то не нравился, но объективно она считала его нормальным человеком – не урод, но и не красавчик.
-Конечно, - сказала она.
-Симпатичный?
-Да, - решила солгать она, хотя Эдвард был для неё неинтересен. Тони и то лучше!
-Видишь? – махнул рукой дочери Эверетти, чтобы та вернулась на кухню. – Ты такой, как все. У тебя столько же шансов, как у всех. Нужно лишь стремление получить желаемое, решительность, напористость, которых у тебя не хватает. То есть, они у тебя присутствуют, но не развиты. У человека, к примеру, хороший голос, он может петь, просто ленится развивать в себе природой заложенные качества. Вот так же и ты – должен развиваться, как нормальный человек. Что толку быть одиноким?
-Вы разумны, - ответил Эдвард.
-Да, - довольно улыбнулся итальянец. – Я разумен, это мне от отца – учителя передалось. Я буду рад, Эд, если однажды ты заглянешь в моё кафе не один, а со своей женой. Жить одному – тоска!
-Где же ваша жена?
-Моя жена умерла, Эд. Но оставила часть себя – дочурку Софи. Я прямо не нарадуюсь на неё – вся в мать! Более упорной женщины ты не встретишь, клянусь тебе, Эд!
Эверетти улыбнулся и стал похож на одного из гномов-помощников Санта-Клауса.

4.
-Вы опоздали, мистер Куртц.
Эдвард вздрогнул. Он сидел за своим рабочим столом. Собирался писать очередной отчёт. Но спина подсказала, что от главного управляющего фирмы никуда не денешься, и Суда не избежишь. Эдвард знал: Леонард Колдуэлл стоял сзади него, привычно засунув левую руку в карман своего старого пиджака, а правую придерживал в воздухе на уровне головы Эдварда, будто вот-вот, точно школьный учитель, возьмёт его за ухо и отведёт в угол. Но нет, Колдуэлл просто положил свою руку на плечо Эдварда и продолжал своим неразборчивым голосом, который обыкновенно вырабатывается у слабослышащих:
-Как вы думаете, мистер Куртц, на сколько вы опоздали? Как в прошлый понедельник?
-Не знаю, - уныло ответил Эдвард, всё ещё не видя управляющего.
-А, может, как в августе – на час?
-Не думаю.
-На десять минут, - Колдуэлл вышел к столу.
Эдвард поёжился. Он много чего слышал от коллег о хромом управляющем. Что он любого «съест», не моргнув глазом; что никого не увольняет, потому что любит издеваться над людьми; что он урезает зарплату именно тем, кому срочно нужна прибавка; что он, несмотря на больную ногу, умеет бесшумно подкрадываться сзади; что он, плохо слыша, любому вынесёт приговор за выход из рабочего помещения во время работы (т.е. на улицу). Колдуэлл выглядел усталым и грустным человеком без каких-либо внешних особенностей. Его серые глаза были неподвижны, и походили на манеру змеи гипнотизировать кролика. Эдвард старался избегать взгляда Колдуэлла, как только мог.
-Как вы считаете, какие санкции мы можем к вам применить, мистер Куртц? – безжизненным голосом прошептал Колдуэлл. Он часто бормотал.
-Вы урежете мне зарплату? – сказал Эдвард.
-Что? – Колдуэлл сделал шаг вперёд.
-Вы скостите мне зарплату, - чуть громче выразил своё мнение Эдвард.
Колдуэлл посмотрел на своего подчинённого, и Эдвард рискнул взглянуть ему в лицо. Блуждающий взгляд как бы вдавленных в глазницы серых кружков Колдуэлла пытался понять, что за фрукт этот Куртц, затем послышалось:
-А вы не хотели бы, чтобы вам снизили зарплату за октябрь?
-Как и все.
-Но ведь вы нарушаете порядок работы на производстве, мистер Куртц.
Эдвард промолчал. Кого он может заговорить – Колдуэлла? Смешно.
-Я выношу вам последнее предупреждение в этом году, мистер Куртц, - невнятно провозгласил Колдуэлл.
Эдвард не поверил своим ушам. Управляющий дотронулся до двери, как Эдвард крикнул ему:
-Почему?
-Что? – повернул к нему бледное лицо Колдуэлл.
-Почему вы простили меня?
Ещё минута – и Колдуэллу захотелось бы наказать Эдварда. Но этот страшный миг прошёл, и управляющий ответил:
-А разве вы не знаете, мистер Куртц? Сегодня ваш день рождения.
Колдуэлл слегка улыбнулся. Эдварду вдруг пришла в голову нелепая мысль, что управляющий приобрёл удивительное сходство с котом, греющимся на солнышке, и оттого неожиданно замурлыкавшего.


5.
Эдвард перевернулся на левый бок. Ему не спалось. Часы тикали, раздражая.
В голове крутилась какая-то навязчивая мелодия. Наверное, подхватил, когда, возвращаясь с работы, проходил мимо музыкальных магазинов по бульвару. Что-то о звездах, падающих с неба, и о том, что никто уже не загадывает желаний…
Есть ли у него мечта? Эдвард знал, что есть. Только как её осуществить?
Он видел семь людей, вспышки фотоаппарата, их улыбки. Их лица. Их жизнь. Их судьбу. Их смерть. Их счастье. Их любовь и ненависть. Их доброту и злобу. Их.
Мечта.
Почему бы и нет?

6.
-Привет, Эд, - откликнулся тощий субъект по имени Рон. – Чего припёрся? Могу продать удочку.
-Ты же знаешь, это не по мне, - поморщился Эдвард. – Мне нужен фотоаппарат.
-Ух ты, - подхватил Рон, глупо хихикая. – Ты решил посвятить себя фотоохоте?
-Ронни, кто это? – раздался старушечий голосок.
-Это Эдди, - в тон ей ответил Рон. – Он пришёл за парочкой порнокассет, если это тебя интересует, мамочка.
Эдвард с возмущённым видом ткнул однокашника в бок. Тот бессовестно заржал.
Из комнаты вышла, опираясь на трость, женщина-шкаф. Имя ей было – Гонория.
-Эдди? – протянула она, подслеповато таращась на него. Моргнув пару раз, словно Эдвард был соринкой в её глазах, старушенция поползла обратно.
-Хм, - неодобрительно покачал Рон. – Не доверяет мне, видишь ли. Проверяет, как Скотланд-Ярд.
Он упаковал фотоаппарат, взял у Эдварда деньги, и пародируя мать, помахал ему платочком на прощание.

7.
Первой жертвой Эдварда должен был стать Эверетти.
-Что-что? – переспросил он, не совсем понимая требование постоянного клиента.
-Мне нужно вас сфотографировать, - терпеливо пояснил Эдвард. – Встаньте у стойки кафе, улыбнитесь, и будет сделан снимок.
-Понятно. А Софи?
-Её я сфотографирую отдельно.
-Почему это? – Софи вышла из кухни, недовольно хмурясь. От этого она становилась очаровательнее.
-Так надо.
Эверетти пожал плечами.
Щёлк!
Софи, однако же, отказалась сниматься.
-Я не хочу, - ответила она на вопрос отца, и кивнула в сторону Эдварда, - чтобы он фотографировал меня. Я принадлежу Тони.

8.
Это нелегко – звонить в дверь дома, где живёт твоя мать, чувствовать комок в горле от волнения и понимать, что дальше случится. Точнее, что ничего хорошего не случится. Дом, в котором он рос, был уже старым, слегка обветшавшим, и самый подходящий эпитет для него – «дремучий».
Дверь открыл мужчина: непричёсанный, небритый, с пивным брюхом и красными глазами, которыми он зыркнул по Эдварду, точно полоснул его ножом. Почесав за ухом, глыба произнесла:
-Чего тебе?
-Я – Эдвард Куртц.
-А, сынок, да?
-Да. Я хотел поговорить с матерью.
-Её нет. Вернётся из магазина. Дык, ладно, проходи. Что будешь пить, Эд?
-Мне кофе – спать хочется.
-А, эта поганая осень! – зевнул незнакомец. – Это самое, я, если что, Джек. Типа, кавалер Джины.
Джина – так звали мать Эдварда, женщину с крайне растрёпанными волосами, чересчур накрашенным лицом и отсутствием какого бы то ни было вкуса в подборе одежды. Эдвард знал, что его мать не идеальна, но он считал, что некто Джек в сравнении с ней гораздо хуже. К тому же Эдвард его практически не понимал.
Плюхнувшись на диван перед телевизором, Джек мутным взглядом уставился на Эдварда:
-Ты, это самое, смотришь футбол?
-Нет, я работаю.
-А, эта чёртова работа! Слыхал, наши ребята продули русским?
-Ага.
-Вот, всё настроение, чёрт, испортили. Если б не твоя мамаша, я б утопился, верное дело говорю, Эд.
Джек зацепился взором за фотоаппарат:
-Ты, что это, журналистом работаешь никак?
-Нет, я клерк.
-А, ясно. А зачем тебе эта штуковина?
-Хочу мать сфотографировать.
-Правильно, парень, - поддержал Джек. – Джина – красотка, как ни крути. Она всех этих затюканных королев красоты уделает одним появлением на сцене. Да, хорошую женщину я нашёл, Эд. Хорошую.
Хлопнула дверь. Вошла Джина Куртц с пакетами, полными продуктов. Она начала расставлять их на столе, как вдруг заметила сына. Скептически вздёрнув бровями, Джина высоким голосом поинтересовалась:
-Что ты здесь делаешь, Эдвард?
-Он пришёл запечатлеть твою красоту, детка! – прохрипел Джек и свалился с дивана на пол, опрокинув гору пустых банок из-под пива.
Поправив волосы, Джина уткнула руки в бока и подозрительно посмотрела на сына:
-На самом деле пришло время, о, то ужасное время, когда тебе понадобились деньги от родной матери, потому что ты запил, или проигрался на скачках или в казино, или задолжал какому-нибудь бизнесмену, или аврал на работе, или хочешь купить авто в кредит, или… Признайся, Эдвард, ты хочешь от меня денег?
-Нет. Я хочу сфотографировать тебя.
Джина фыркнула.
-Эдвард – ты скучный человек. Совсем, как отец.
Она даже топнула ногой от возмущения:
-Почему ты не такой, как все? Сделай что-нибудь необычное, Эдвард, удиви меня! Ограбь банк, на худой конец.
-Зачем?
-Почему ты хочешь сфотографировать меня?
-Это моё хобби.
-Я тоже хочу участвовать в хобби, - попытался встать Джек, но снова грохнулся на ковёр.
-Нет, только тебя должен сфотографировать.
-И ты уйдёшь?
-Уйду.
-Хм, - Джина подошла к зеркалу, причесалась, как могла, погладила руками одежду и повернулась к сыну. – Итак, я готова.
-Ты должна выйти на улицу. Я сделаю фото у дома.
-Как скажешь.
Они вышли – Джина встала у крыльца дома, а Эдвард отошёл чуть назад, настроив фокус фотоаппарата на нужный лад.
-Улыбнись.
-Что?
-Улыбнись, только искренне.
-Я не могу, Эдвард. Мне не до смеха.
-Кто такой Джек?
-Мой «ухажёр», если можно так назвать эту дубину.
-Ты спишь с ним?
Джина улыбнулась, как Розовая Пантера из известного мультсериала. Щёлк!
-Ты странный, Эдвард.
-Мам…
-Пока. Не забудь надеть шарф, можешь простудиться.
Джина вошла в дом и медленно закрыла дверь.

9.
В инвалидном кресле сидела девушка. Она что-то рисовала, не заметив, как от сосредоточенности и напряжённости высунула язык, и как вошёл Эдвард. Девушка жила в доме своего опекуна – Говарда Цербера. Её комната явно выражала вкус к живописи: стены были заставлены рисунками – портретами, пейзажами (то, что она могла видеть из окна), натюрмортами и редкими эскизами на тему фантазий (как она гуляет по тропинке, ведущей в небо). Слабый солнечный свет падал на стол, освещая очередную работу усердной девушки. Эдвард встал сзади неё: девушка рисовала портрет старика с большими, смешными усами и кроличьим взглядом серых глаз. Врач девушки – мистер Лот.
-Привет, - прошептал Эдвард, отчего девушка вздрогнула.
-Ты нарочно, - улыбнулась она, отчего стала похожа на маленькую девочку, этакую озорницу и проказницу всевозможных забав. – Когда-нибудь у меня будет сердечный приступ, и ты будешь жариться на электрическом стуле за содеянное зло. Мистер Лот будет, правда, в восторге. Он уже устал от моих розыгрышей. Доверчивей человека на всём свете я ещё не встречала. На прошлой неделе он поверил, что от бессонницы, согласно прочитанной мною статье в медицинском журнале, можно избавиться, если пить на ночь три стакана вина. Бедняжка.
-Это аморальный поступок, Эмма! – воскликнул Эдвард, шутливо изобразил её опекуна с помощью грозного взгляда и высоко поднятого носа. – Тебе причитается отмаливать сей грех, написав триста раз «Я не буду врать».
-Цербер сегодня не в духе, - хихикнула Эмма. – Он жаловался, что футбольные фанаты «Арсенала» не давали ему прошлой ночью спокойно спать. Они галдели, шумели, орали. В общем, не вздумай ему что-либо возражать, Эд.
-А ты?
-А что я? – сморщила носик Эмма. – Я лежу и не могу ничего сделать. Я хотела бы нарисовать тебя, Эд. Ты интересный человек.
-Неправда, - покраснел Эдвард. – Я скучный.
-Кто это сказал? Твой начальник, вставший не с той ноги?
-Нет, моя мать.
-Хм, - Эмма бросила на Эдварда многозначительный взгляд зелёных лукавых глаз. Её родители были лишены родительских прав – оба беспробудно пили. Однажды, когда Эмме было семь лет, отец, водивший автомобиль в нетрезвом состоянии, врезался на полном ходу в грузовик. Он погиб, а Эмма на всю жизнь осталась инвалидом. Спецкомиссия решила, что Эмму лучше передать из рук пьяной матери к бывшему священнику Говарду Церберу, сорокалетнему господину родом из Шотландии. Так Эмма стала воспитываться религиозным и скаредным человеком с потрясающе традиционными взглядами на жизнь. Эмма подружилась с Эдвардом в больнице, где Эдвард находился по причине больной спины. Они легко нашли общий язык, и мистер Цербер, придя к выводу, что Эдвард - благопристойный джентльмен, разрешил им встречаться и перезваниваться. Сам мистер Цербер - худощавый субъект с глубоко несчастным взглядом серых глаз – был одинок и находил утешение в соблюдении церковных постов и праздников.
-Я хочу попросить тебя об услуге, - серьёзным тоном сказал Эдвард.
-Да, - Эмма оторвалась от рисунка. – Ты хочешь, чтобы я помогла тебе отправить на тот свет нашего премьер-министра?
-Нет. Можно тебя сфотографировать?
-Своего рода рисунок, не так ли? – одобрительно кивнула Эмма. – Ты не умеешь рисовать, верно?
-Да. Это искусство, а фотографирование скорее техника.
-Отлично, - Эмма вся загорелась желанием выступить в качестве фотомодели как можно лучше. – Я буду сидеть за столом, так? Лицом к аппарату?
-Ты должна улыбаться, от всей души.
-Гм, в таком случае, мне понадобится время, - задумчиво пробормотала Эмма. – Я подумаю о чём-нибудь прекрасном, например, о рисунке мисс Смит. Она превосходная повариха, но лицо у неё, честно говоря, клоунское.
Эдвард поднял фотоаппарат, навёл вспышку, так как в комнате стало темнее из-за того, что солнце прикрыли облака, подгоняемые могучим и свирепым ветром. Эмма, хмуро сведя брови, прямо посмотрела на Эдварда, немножко подождала и улыбнулась – не той, хулиганской улыбкой, а иной – улыбкой взрослого человека, который, несмотря на все трудности и проблемы, возникающие и возникшие в жизни, имеет в себе силы радоваться жизни, смеяться и ликовать, что он живёт и что он создаёт этот мир. Щёлк!
-Спасибо, - сказал Эдвард.
-Ты покажешь мне фото?
-Обязательно.
-Я люблю тебя, Эдвард, - произнесла Эмма и вернулась к рисунку мистера Лота.

10.
Спустившись вниз по лестнице, Эдвард встретил мистера Цербера с молитвенником в руках.
-А, Эдвард, добрый день, - глухим голосом приветствовал его бывший священник. – Может, выпьешь чаю?
-С удовольствием.
Они прошли на кухню, где мистер Цербер разлил по чашечкам из старинного чайного сервиза горячий чай. Одну он подал Эдварду, другую оставил себе. Они сели за стол. Эдвард отхлебнул чайку, и выразил благодарность за угощение. Мистер Цербер достал печенье и конфеты. Эдвард заключил про себя, что, видимо, в этот период никаких постов нет.
-Что ж, Эдвард, ведь я следую законам Божьим, и верую в то, что ближним своим следует помогать.
-Почему вы ушли из церкви, в Шотландии?
-В Эдинбурге, если быть точным, - мистер Цербер меланхолично сжевал кусочек печенья, собрав крошки от него в методичную кучку. – Меня заставили уйти из неё. Скандал с кражей церковных подаяний. Никто не мог сказать о личности дерзкого вора, и решили изгнать меня, как самого кроткого, самого послушного священника в церкви. Так получилось, значит, на то воля Божья.
-Я верю в Бога.
-Это хорошо, сын мой. Многие мои соотечественники, я имею в виду вообще британцев, веруют не душой, а умом, что неправильно, и ведёт ко лжи и злу. Вера умом – это фальшь. Вера сердцем – это истинность. По-настоящему добрый человек, совершая хороший поступок, не осознаёт этого. Так же и с милосердными людьми. Тот, кто считает себя милосердным, таковым не является. Любым человеком двигает промысел Божий. И единственное, чего Бог не может – это заставить человека верить в него. Ты молод, Эдвард, и ты говоришь – «я верю в Него». Я же приближаюсь к пятому десятку лет, и мне нет надобности по наитию, или гордости признаваться в своей вере. Я просто верую. Молчаливо.
-Вы заботитесь об Эмме.
-Да. Я являюсь ей дальним родственником по отцу. Эмма – непосредственна, как ребёнок. Но она давно выросла, знает все горести этого мира, и ко всему относится, не теряя своей личности. Дай ей силу, она бы горы своротила, я уверен. Но раз Бог послал ей такое испытание, значит, оно чему-то должно её научить. Ведь я не бессмертен, и тогда ей придётся проходить испытание в одиночку, бороться с чужими предрассудками и извращённостью людского суждения.
-Но я буду с ней. Я помогу.
Мистер Цербер грустно улыбнулся.
-Похвально в наше время слышать от молодого человека – «я помогу».
-Можно вас сфотографировать?
-Зачем?
-Я собираю снимки знакомых мне людей.
-Снимок… Воспоминание… Когда глядишь на фотографию какого-нибудь умершего человека, невольно приходит мысль, а что он сделал для этого мира, что его облик оставил след для потомков на снимке? Что я сделал для мира, чтобы фотографировать меня?
-Вы живёте.
-Как вы думаете, Эдвард: в этом мире все вещи объясняются просто или сложно? Одни считают, что всё просто, лежит на поверхности, а другие полагают, что необходимо исследовать, доходить до корней мировоззренческого древа. Каково ваше мнение?
-Всё относительно, - ответил Эдвард.
Говард Цербер улыбнулся. В этот момент он походил на творение одного из скульпторов эпохи Ренессанса – своеобразный антиквариат, который чем старше, тем ценнее в современное время. Щёлк!

11.
Дом на Лоу-стрит выглядел обыкновенно: всё в нём выдавало стандартность.
Нажав на кнопку звонка, Эдвард поправил фотоаппарат, висевший на груди.
Дверь открылась: стояла девушка, чуть младше лет Эдварда. Она была одета в свитер и джинсы.
-Да? – её простой взгляд серых глаз с любопытством посмотрел на Эдварда.
-Мистер Колдуэлл здесь живёт?
-Да, я его дочь Джоди. А вы кто?
-Я его работник, мистер Куртц. Спросите отца, можно ли мне зайти.
-Минутку.
Девушка скрылась в доме. Затем появилась и широко распахнула дверь перед Эдвардом.
-Входите, папа в зале, греет ножки у камина.
Эдвард вошёл в зал – мистер Колдуэлл сидел в кресле, вытянув ноги к камину, из которого порывались на свободу бушующие огоньки пламени, дробя поленья на тлеющие кусочки. Управляющий сидел спиной к вошедшему. Он указал рукой на соседнее кресло. Эдвард сел в него и посмотрел в сторону Колдуэлла. Его бледное лицо идеально годилось на роль мертвеца в гробу. Глаза неотрывно глядели на огонь. Губы медленно разомкнулись и послышался набор шипящих звуков, различимый Эдвардом только из-за долгой практики выслушивания колдуэлловских выговоров на рабочем месте.
-На улице холодно?
-Да.
-Вытяните ноги к камину. Погрейтесь. Джоди принесёт стаканчик тёплого молока – вам полезно.
-Она сказала, что вы – её отец.
-Что-то вроде таракана, не правда ли? – пробормотал Колдуэлл. – Она меня не любит, я знаю. Не моя же вина, что её мать погибла от рака. Когда мы познакомились, мне пришлось четыре раза признаться ей в любви, прежде чем она поняла мою речь. Мой старик тогда постучал по лбу мне – «целовал бы её, дурень!». Вы когда-нибудь признавались в любви, Куртц?
-Нет.
-Вы пришли с какой-то определённой целью?
-Я хочу вас сфотографировать. Встаньте у камина.
Колдуэлл перевёл немигающий взгляд с огня на Эдварда. Затем, опёршись о кресло, встал и подошёл к каминной стойке. Эдвард сказал:
-Нет, не облокачивайтесь о стойку. У меня для вас подарок.
Джоди Колдуэлл со стаканом молока стояла у двери и наблюдала за происходящим.
Эдвард положил продолговатую коробку на кресло.
-Это вам.
-Что это?
-Откройте и увидите.
-Прямо как Санта-Клаус, - проворчал Колдуэлл, отвердевшими пальцами разворачивая яркую обёртку, затем открывая коробку. – Это же…
В коробке лежала трость. Посеребренный набалдашник её блестел, отражая огоньки каминного пламени. Колдуэлл не спеша вынул трость и правой рукой опёрся ею о пол. Его пальцы погладили набалдашник. Подняв голову к Эдварду, он спросил:
-Это ведь недорого, надеюсь?
-Деньги я взял со своего банковского счёта – я копил. Не бойтесь – там ещё остался кой-какой капитал.
-Вы добры, Эдвард, - сказал Колдуэлл и весь приосанился, встав подобающим образом у камина.
Щёлк!
Когда Эдвард вышел из дома, Джоди, провожавшая его, проговорила:
-Вы странный человек.
Пошёл дождь.

12.
-Здравствуй, Эдди, - удивился дедушка. – Сегодня четверг, а ты…
-Можно тебя попросить о кое-чём?
-Ты нашёл клад и не знаешь, что делать? Твою девушку похитили гангстеры, и ты хочешь, чтобы я справился с ними в духе дона Корлеоне? Или ты поставил пари, что я одной левой уделаю старину Тайсона?
-Нет, речь всего лишь о фотографии. Можно, я сниму тебя?
-Как доисторический реликт, которому не суждено увидеть разорение Билла Гейтса в двадцать первом веке? – улыбнулся дедушка, положив руки на плед, скрывающий ноги.
-Ну?
-Хорошо, дай мне время. Я должен собраться с духом – потомки не должны смотреть на фото, и думать о старом маразматике, ничем не вдохновляющего зрителей.
-Ты должен искренне улыбнуться.
-Чтобы они увидели недостаток кальция в моём рту?
-Дед, ты же любишь правду, так вот, будь добр, следуй своим взглядам.
-О, ты возражаешь мне? – усмехнулся дедушка.
-Ты готов?
-Пожалуй, да. Сделаю, как в старые добрые времена. Скажу «сыр», и получится улыбка.
Щёлк!

13.
Остался последний человек. Седьмой. Но кто?
Эдвард поставил фотоаппарат на полку, сам встал у окна. Таймер начал минутный отсчёт.
Эдвард вспомнил свой самый счастливый день. Он улыбнулся – так, как может улыбаться только настоящий Эдвард Куртц: скромно, задумчиво, странно.
Щёлк!

14.
Эдвард шёл по тротуару. Ему нужно забрать фотографии из магазина.
Он подождал, когда светофор разрешит пешеходам перейти дорогу, и пошёл по дорожке с белыми полосками. Из-за угла на бешеной скорости вырулила машина, похожая на джип, и сбила с ног Эдварда.
Над ним столпились галдящие люди. Скоро послышался тревожный свист «скорой».
В час дня миссис Куртц подняла трубку истошно дребезжащего телефона.
Через час она была в больнице, где её принял главный хирург. С приличествующим случаю невесёлым выражением лица он сухо объяснил ей, что её сын находится в коме, и что его мозг никогда не вернётся к нормальному функционированию. Его сердце работает, но мозг Эдварда… Ситуация безнадёжная. Да, его подключат к аппарату искусственного питания, будут поддерживать жизнь. Но Эдвард – это тело без разума. В определённом смысле, просто вещь.
В этот день пошёл снег.

15.
По больничному коридору шёл, опираясь о руку молодого санитара, мистер Куртц – старший. Его проводили в палату внука. Он вошёл, сел на стул и посмотрел на лицо Эдварда, на какие-то провода, воткнутые в его руку. Вздохнув, дедушка развернул спортивный журнал за этот месяц, одной рукой коснулся пальцев внука и, надев очки, стал читать. Его глаза блуждали по строчкам, он часто сбивался, но продолжал читать, перемежая содержание статей с собственными воспоминаниями из боксёрского прошлого.
Приходил мистер Эверетти, оставляя на тумбочке каждый вторник свежие цветы.
Приходили мистер Цербер и Эмма. Эмма рисовала Эдварда. Цербер бормотал себе под нос молитву о спасении Эдварда.
Приходил мистер Колдуэлл. Он сидел молча, откинувшись на спинку стула, и смотря невидящим взглядом в стену. Потом уходил.
Приходил Рон. Он болтал всякую чушь, и, вконец смущаясь, так же нелепо испарялся из палаты.
Прошёл год.

16.
Джина Куртц сидела на диване и вдыхала отвратный запах спиртного, исходящий от икающего Джека. Она смотрела какую-то дурацкую телевикторину, но мыслями была там, где Эдвард. Она считала, что сейчас он стал более похож на отца, чем когда-либо, и исправлять что-либо поздно. Время ушло.

17.
Зима. Весна. Лето. Осень.

Эпилог.
Эдвард лежит в кровати.
Он не проснётся. Не очнётся. Не пробудится. Он умрёт, не придя в сознание.
Он не сядет на краешек кровати. Не посмотрит в зеркало. Не включит телевизор. Не поднимет телефонную трубку. Не придёт к Эмме. Не навестит дедушку. Не поговорит с матерью. Не узнает о футбольных страстях. Не купит плёнку для фотоаппарата. Не будет встречен женщиной-шкафом. Не ткнёт в бок приятеля-шутника. Не выпьет стаканчик тёплого молока. Не услышит приятную речь итальянца Эверетти.
И не заберёт те семь фотографий с улыбающимися людьми.
Почему?
И как вы ответите на этот вопрос: просто или сложно?

Впрочем, не отвечайте.
Думайте о другом.

Щёлк!

Октябрь 2006.