пятое. упрямое

Мам, да что ж это творится в мире?! Мы катимся, бесом перекатываемся к черртовой матери, перекати-поле, поля перекатываем, и под откос. И каждый раз, вспоминая тебя, у меня перед глазами ни мишки, ни книжки с картинками, глазки-реснички, плюшевость и вата, у меня- зимний-зимний февраль, и я маленькая такая и сопливая, слезы на глазах, упрямо без шапки, и руки покраснели и отморозились- перчатки в сумке, я упрямая и глупая, иду и сжимаю в руках хрустящую бумажку, иду прочь, мама, иду прочь от тебя за дом, в чужую жизнь, и на автобосе-то ни разу одна не ездила. Сажусь, пробиваю проезд и знаю: сниму квартиру, буду жить, абсолютно выживу, в руках зеленые американские бумажки, из носа сопли, и я бы уехала, да только есть очень захотелось. Ты ведь уже тогда знала, что всё повторится: завязать бы тебя, глупую, привязать к дому, научить печь пироги и замазывать уверенность мукой, окунуть в ванилин по уши и крутись, крутись от кровати по коридору до кухни, разрывай путы и срывай клетки, кричи и топчись сколько хочешь, но только по коридору до кухни, да? ВЫрастить бы тебя взрослой женщиной, отрастить волосы и ногти, красить ресницы, рыбу запекать и радовать глаз мамин, и в кого ты такая?...И мы бы сидели за столом, листали журналы, выбирали свадебные платья, туфли, каблучки-ремешочки, беременели бы по правилам, ходили по врачам: планирование семьи, физкультура для будущих мам, и ты бы молодела, смеялась и спорила, что платье обязательно должно быть белым, а кольца- гладкими, такая молодая и счастливая мама правильной девочки. И в ушах до сих пор моё робкое *дадада, ты права, но дай я сама*. НЕт, нет, ты опять не права, и хоть я и сама не очень справляюсь, милая, я всё равно слишком далеко от тебя. Мы больше плачем, на улице лето, и спим мы по три часа в сутки, я уже ничего не помню, а знаю лишь, что рассвет начинается в 4.30, голуби по крыше топчутся, а без её плеча невозможно уснуть. Невозможно, мама, без её плеча и шагу, как же так, ведь была сильной девочкой: колкий лед, девочка-искры, глаза-маслины, цыгане и медведи. А она говорит шёлком, собою окутывает м мне не вздохнуть, я растекаюсь, нефтью булькаю и гибкая до ужаса, этакая девочка-бамбук, и как же я попала так.. Я держу себя в руках и не ругаюсь, не бью по лицу и вообще не бью, не кричу и не бросаю клавиатуру об пол, девочка-пух, мармеладная деточка, улыбнись, мама, в Лондоне жара. Я гуляю по асфальту босиком, пою вслухь невпопад и почти не ем. Мой живот болит ежедневно, и боли не прекращаются ни на день. Я пью обезболивающее горстями, разноцветные таблеточки заглатываю с замиранием сердца: да что ж это такое?! Она шипит на ухо и рычит в шею: к врачу, к врачу. Я и сама знаю, но ты ведь помнишь, ты уже проходила это с отцом: никаких врачей и таблеток, жить, бежать, пока не подскользнешься, до тридцати ещё есть время. А ты знаешь, мама, как это, любить кончиками пальцев? Как это, когда взрыв от одного лишь дыхания на родной коже, и под подушечками она теплая и гладкая дышит, и ты вырисовываешь ногтями на ней карты и стихи, а мыслить в эти минуты невозможно, я превращаюсь вся в ощущения, и кажется, будто я- не я, а одни только нервные окончания, тесемки-ниточки.
И если я выживу, я напишу. Но позже..позже.