Три с половиной дня в Праге...

ТРИ С ПОЛОВИНОЙ ДНЯ В ПРАГЕ В САМОМ КОНЦЕ ХОЛОДНОЙ ВЕСНЫ

Прага, день первый.

Дождь казался бесконечным. Он начался ещё когда выезжали из аэропорта, начался колючим ливнем, а теперь перешёл в ту самую "апрельскую морось", которую присвоила себе почему-то петербургская словесность. Впрочем, апрель давно истаял, и уже к концу катился зябкий европейский май.
Машина подъехала к бетонному зданию-свечке, окружённому невыразительными стандартными домами. Подобная архитектура была бы уместна где-нибудь в Чертаново или в Купчино; только чрезмерная, неестественная аккуратность и чистота выдавали Прагу.
- Декую* , - сказал Роман таксисту. Алина прыснула, и он вопросительно посмотрел на неё.
- Нет, ничего. Просто вспомнила, как ты впервые заговорил на иврите.
Он улыбнулся.
- Ну, в чешском мои возможности ограничены парой десятков слов.
- Пожалуйста, - на вполне сносном русском языке ответил водитель, возвращая Роме сдачу. Тут уже рассмеялись все трое. Шофёр был молодой парень, приветливый, как почти все чехи. Выгрузив чемоданы на крыльце отеля, он уехал, мощно, по-пижонски, с заносом, развернувшись.
- "Джуно", - прочитала Алина название гостиницы.
- Нет, это не "Джуно", а "Юно", - поправил Роман. - Между прочим, имеется в виду та самая Юнона.
- Которая "и Авось"?
- Да, примерно так, - они подошли к стоечке регистрации. - А ну-ка, слушай внимательно, сейчас я буду по-чешски здороваться.
- Ух ты, - заинтересовалась Алина. Рома комично напыжился, потом сделал серьёзное лицо и отчётливо проговорил:
- Добрый день!
Его спутница захохотала.
- А дальше? - шепнула она ему.
- Дальше я буду разговаривать по-нашему, по-средне-верхне-баварски.
- Разве в Чехии понимают ваш дойч?
- Главное - уважают! - он протянул служащей их паспорта для регистрации.

Имя обладателя немецкого райзепасса** господина Романа Хоффманна звучало вполне достоверно, по-германски; глядя поверхностно, можно было и не признать в нём рыжего Ромку Гофмана с Васильевского. Похоже обстояло и с владелицей израильского даркона*** : буква "алеф" сменила огласовку, превратившись из "а" в "э", ашкеназийская фамилия мужа - Коган - преобразилась в ивритскую, и Элина Коэн скрыла Алину Васильеву, выросшую возле "Сокола".
- Между прочим, - заметил Роман, глядя на размытые новостройки за мокрым стеклом, - когда мы познакомились, тоже шёл дождь.
Алина осматривалась в холле.
- Здесь прикольно.
Гостиница "Юно" пыталась претендовать - нет, не то, чтобы на роскошь, но на некоторый недорогой шик: ковры, красные диваны, фальшивые люстры, обилие зеркал в тяжёлых деревянных рамах. Было в этой обстановке что-то от кукольного домика с кукольной же мебелью, какое-то неуловимое ощущение ненастоящести.
- Идём, - позвал Рома. - Вот ключ от нашего дома. Временного. На три дня.
- Даже на три с половиной, - уточнила Алина.
Они поднялись в свой "дом", оказавшийся обычным гостиничным номером, но очень чистым и опрятным.
- А что, мне нравится! - Алина с разбегу прыгнула на широкую кровать, в то время, как Рома закурил сигарету и подошёл к окну, чтоб его открыть. Дождь, до сих пор тихонько шелестевший, застучал теперь громко и уверенно. Запахло мокрым.
- Маркес, - произнёс он, глядя в окно на стену дождя; редкая капель снова перешла в ливень.
- "Сто лет одиночества"? - спросила она после паузы.
- Угу. Ну, кто первый в душ?
- А я другое вспомнила - "Чёрный обелиск".
- Напомни-ка?
- Наша комната - корабль, кругом вода, и мы плывём...
- И весь мир за окном не существует?
- Не существует. Только мы, - она встала. - А в душ, кстати, первая пойду я, - и показала Роме язык.

В ванной, стоя под прекрасной горячей струёй, Алина вдруг вспомнила о ритуалах, связанных с водой - во многих верованиях. А ведь неспроста, чёрт возьми...
Она словно смывала с себя - ночной полёт, усталость. Неудачи и неурядицы. А ещё - сто лет одиночества. Точнее - два долгих года притворства. Кислой неправды. Самообмана.

Потом - в комнате - они почему-то оказались друг против друга. Стоя. Они напоминали стеснительных мальчика и девочку которые хотят танцевать медленный танец, но боятся самих себя и своего желания.
С той лишь разницей, что оба были обнажёнными.
- Надо же, - прошептала Алина. - Как в первый раз в жизни.
- Или в наш с тобой первый раз.
Затем случился некий толчок...

...И два тела перестали существовать, слившись в одно, в один комок, в одно безумие, в одно отчаяние и блаженство, в единую плоть, две исстрадавшиеся половинки которой вновь обрели друг друга, чтобы уже никогда больше не разъединяться, не расставаться, а быть, плыть, лететь вместе, вверх и вперёд, на гребне этой великой и сладчайшей волны, вздымаясь, смеясь и плача, крича, забывая всё, что вокруг, всё, что - не они, всё, кроме одного, главного - долететь, донести, допеть, успеть, и вместе дойти до конца: до изнеможения, исступления, безумия, до костного хруста, до пика, до самого последнего всхлипа скрипучей Юнониной кровати...

Воспоминание первое. Тель-Авив.

Когда они познакомились, тоже шёл дождь. Но то была не кислая морось, а весёлая, озорная тель-авивская гроза. Тяжёлые и быстрые капли с артиллерийской частотой барабанили по тонкой крыше - в клубе арендованном театром "Глобус", шло собрание творческого коллектива. Главный режиссёр Геннадий Мордкович, иначе - Гена (незатейливо прозванный в народе Крокодилом) представлял труппе композитора Романа Гофмана, своего старинного друга, прибывшего из Германии.
- Ну вот, Ромка, теперь ты знаком со всей нашей командой.
- Алины нет, - подсказал кто-то.
- Ах да, верно, - согласился Мордкович и пояснил Роману: - Это молоденькая дублёрша Клавдии, нашей примы. Артистка довольно зелёная, но потрясно красивая баба, - добавил он шёпотом и подмигнул.
- Перестань, Ген, я солидный женатый человек, - смутился Рома. - И мне уже тридцать семь.
- Не скромничай, старый прелюбодей.
В эту секунду что-то громыхнуло над крышей, за окном слепяще вспыхнуло, и в здании погас свет. Создалась суета; кто-то побежал за свечками и аварийными фонарями, кто-то - проверять пробки, а кто-то просто бегал и ругал матом электрическую компанию. Геннадий привычно жаловался на отсутствие бюджета.
- Да, любимые! Мы - не "Габима" и не "Гешер". Нету у нас денег на генератор!
Роман воспользовался общим смятением и наощупь выбрался из зала - сделать себе кофе и покурить. В кухне было открыто окно и тянуло мартовской прохладой. Он наслаждался одиночеством. Внезапно почувствовал, что устал от большого количества незнакомых людей; да и Генка, с которым не виделись лет пятнадцать, несколько подавлял его своей активностью.
Вспыхнул свет. Оказалось, что на пороге кухни стоит женщина - точнее, молодая девушка - с мокрыми волосами, видимо, только что вошедшая с улицы.
- Шалом , - машинально скрипнул Рома, но тут же спохватился. - Вы, наверное, та самая Алина.
- Да. Здравствуйте. А почему "та самая"?
- Я Роман. Из Германии.
- А, конечно, - оживилась девушка, - Крокодил рассказывал, - она хихикнула и поправилась, - то есть, Геннадий Израилевич.
- Хотите кофе?
- Да... А выпить у вас случайно нету?
Рома крякнул.
- Будете смеяться - есть! В сумке лежит початая бутылка "Джонни Уокера". Принести?
- Ой, если можно, - попросила Алина. - А то я промёрзла, и у меня нос ледяной. Как у очень здорового пса. Только ты так... тихонько, ладно? - шепнула она ему вдогонку, внезапно перейдя на "ты". Рома почувствовал, как что-то горячее ударило в голову.
"Успокойся, ты, перезрелый долбаный плэйбой! Молоденькая девчонка... не для тебя! Уймись!"
Он скользнул обратно в зал, незаметно схватил свою сумку, и уже собрался было ретироваться, как вдруг тяжёлая режиссёрская рука по-барски хлопнула его по плечу.
- Ты куда, родной?
- Генка... я это... сейчас. Мне нужно таблетку принять.
Мордкович хитро прищурился.
- А-а... Главное - запивай как следует.
Рома вернулся в кухню. Его новая знакомая успела причесаться и даже, кажется, накрасить губы. Только теперь он разглядел, насколько она хороша собой: пепельная блондинка с зелёными глазами, стройная и гибкая.
- Вот, - заговорщицки шепнул Рома. - Только я не знаю, как со стаканами...
- Штуёт**** ! - Алина протянула руку. - Ах, прости, ты же по-нашему не понимаешь. Короче, ерунда и гнилой оппортунизм.
Она отхлебнула из горлышка.
- Ты будешь?
- Конечно! - ответил Роман. Что-то кольнуло его, когда он прикасался губами к горлышку бутылки, ещё хранившему на себе дыхание девушки Алины.
- Ну, за знакомство.
Рома приосанился.
- За знакомство! Я - Рома, как я уже имел честь, - он тихонько кашлянул, - а фамилия у меня знаменитая - Гофман.
- А я Алина, - улыбнулась девушка. - Фамилия тоже довольно популярная. Коган. Ты вообще откуда?
- Из Мюнхена.
- Да не, я не о том. Этак и я вроде как из Бат-Яма.
- А... вообще я из Питера.
- Ха, так называемый "поребрик"! - хохотнула Алина.
- Он самый, - сознался Роман. - Но я целых три года работал в Москве.
- Это смягчает твою участь.
- А ты москвичка?
- Ага. С Ма-асквы. Тов***** , пошли в зал; а то они там Бог весть что про нас подумают.

* * *
Со следущего дня началась репетиционная жизнь: утром в театр, вечером из театра. Роман жил на вилле у самого Мордковича, в посёлке Эвен-Йегуда, что близ Натании, и ездил на работу с ним же вместе, на его машине.
- Старик, пойми, - объяснял Гена, - мы не "Гешер" и не "Камерный". Нет у нас башлей на гостиницу для композитора.
Устроился Рома удобно: дом был большой, ему выделили персональную комнату, куда он затащил всю привезённую из Мюнхена аппаратуру, и оборудовал себе там походную студию. Работать ему не мешали. Кроме режиссёра и его жены, тихой и симпатичной Гали, здесь же обитали двое взрослых сыновей, но жили они какой-то своей, параллельной жизнью, так что Роман их практически не видел. Лишь иногда из их комнат доносились то басовитые голоса, то девичий щебет.
Быт более ли менее наладился, но Роману, человеку до мозга костей городскому, были чужды пасторальные радости; он скучал в деревне и по вечерам ему не хватало шума и огней Большого Тель-Авива. Поэтому он стал иногда отбиваться от своего художественного руководителя, ссылаясь на некие выдуманные визиты и дела, и оставался в мегаполисе - гулял по набережной, сидел в пляжных кафе на берегу, мечтал - до последнего, одиннадцатичасового, автобуса на Натанию.

Современная пьеса, которую ставил Мордкович в своём театре, была целиком развёрнута на центральный женский образ. На ней, на главной героине по имени Маргарэт, фокусировался весь конфликт и замыкался весь драматизм. Маргарэт было около тридцати; актрисе Клавдии, игравшей эту роль - сорок. Клавдия показалась Роме очень умной, бывалой, циничной и чрезвычайно светской; роль Маргарэт она исполняла блестяще, а к потенциальной конкурентке-дублёрше относилась снисходительно.
Режиссёрская манера Крокодила, от которой Рома уже успел отвыкнуть за много лет, забавляла его. Ключевыми словами мэтра были "любимый", "любимая", "талантливо", "неталантливо" и "Бляdь!", причём использовались они в самых разнообразных комбинациях:
- Да, любимая! Да, это талантливо!
- Бляdь! Это было ужасно неталантливо. Всё сначала, любимые!
- ...так, а теперь берёшь кулису и несёшь. Вот так, любимый! Несёшь-несёшь. Да... Конкретно так, откровенно. Бляdь, как-то ты ужасно неталантливо её несёшь.
- Геннадий Израилевич, а как мне здесь выходить на сцену? Уверенно, или так вот... робко?
- Бляdь, любимый... Выходи талантливо!
Случались и забавные казусы. Один раз репетировали сцену Маргарэт с сыном; роль мальчика исполнял десятилетний Дуди, двоюродный племянник Клавдии.
- Стоп! Как же это неталантливо! Понимаешь, Дуди, ты ведь должен играть!
- Я играю, дядя Гена.
- Да нет, любимый, ты не играешь!
- Как это, дядя Гена? Я играю.
- Нет!! Не играешь! Ты наигрываешь, как шакал!
- Дядя Гена, а что такое "шакал"? - спросил родившийся в Израиле ребёнок, у которого русский язык был вторым. Гена смутился. Его знание иврита не простиралось так далеко вглубь животного мира.
- Шакал это... Ну как бы тебе объяснить... Хм... Ну, в общем, это такое животное, которое... ужасно наигрывает.

Алина в репетициях участвовала пассивно: просто сидела в зале и ловила каждое слово. Дело в том, что она была не дублёршей, как сказал давеча Геннадий, а "андер-стади", то есть не полноправной партнёршей, а "девочкой на подхвате". Что, впрочем, не так уж и плохо для молодой актрисы, если учесть, что она была андер-стади не кого попало, а исполнительницы главной роли.
Они виделись каждый день, и с каждым днём она волновала Рому всё сильнее. Ему удалось узнать, что Алине двадцать пять лет, она замужем за тихим положительным программистом, а детей у них нет.
"Странно... Влюбился я, что ли?"
Времени на размышления у него было предостаточно: на репетициях, в перерывах между музыкальными номерами, а также вечером, когда он одиноко прогуливался по вечернему Тель-Авиву. Рома Гофман вспоминал свою жизнь и пытался понять, куда теперь плыть. Неожиданно свалившуюся на него работу в Израиле он воспринимал как передышку, островок безопасности. А в каком-то смысле даже и как подарок; а тот факт, что он пришёл именно из Израиля, страны, с которой в своё время были связаны многие планы, и от которой - именно поэтому - он теперь ничего хорошего не ждал, этот факт ещё добавлял пикантности.
Роман был композитором, притом именно театральным композитором. Сочинять музыку к сценическим представлениям и самому играть в них - в этом он видел своё главное предназначение.

...Кстати, о музыке - Рома убедил Мордковича, что в спектакле необходим живой ансамбль...
- Да ты что, сдурел, любимый?! Я же не "Камерный" и не "Бэйт-Лесин"! Откуда у меня деньги-то?
... и после долгих препирательств средства на группу из пяти музыкантов под предводительством пианиста были изысканы. Роман задействовал свои связи, которые у него - как оказалось - в израильском музыкальном мире были, набрал прекрасный состав, и нашёл очень толкового клавишника на роль руководителя. Но пять премьерных спектаклей обещал отыграть на рояле лично сам автор...

Впервые за долгие годы он чувствовал себя настолько в своей тарелке, настолько непривычно полноценным, что временами хотелось незаметно повизгивать от удовольствия. Работа коррепетитором в Мюнхенской опере - разучивание оперных партий с певцами - не радовала его, хотя он не смел признаться в этом даже самому себе. Ведь это называлось бы "гневить Бога": само то, что он - строго говоря всё-таки не пианист - получил эту работу, было огромным везением. Благодаря ей он мог содержать себя и семью.
Семью...
Ирка и он учились вместе в Ленинградской консерватории: он на композиторском, а она на теоретическом. На третьем курсе у них вспыхнула любовь, но потом Ромку познакомили с модным молодым режиссёром Геной, который сманил его в Москву, в Экспериментальный Театр; поэтому доучиваться пришлось уже в Гнесинском институте. Кстати, Ирка ненавидит Мордковича до сих пор, хотя столько воды утекло.
Их связь возобновилась спустя десять лет, когда Роман уже жил в Мюнхене. Ира приехала к нему в гости, да так и осталась; у них родилась дочь, и вначале всё шло превосходно.
Как вышло, что сегодня они живут в одной квартире подобно двум соседям по коммуналке, стараясь реже встречаться и меньше разговаривать? И, чем объяснить, что он радуется командировке в Израиль - как возможности целый месяц не видеть это ненавистное лицо и не слышать этот ненавистный голос?
А раз всё так плохо, то почему он не уходит? Вот ещё вопрос в длинном ряду прочих; но на него есть и ответ: ответ этот зовут Марта Хоффманн, упоительное восьмилетнее создание с рыжими косичками...

...Незаметно, первый срок Роминого пребывания в Израиле подошёл к концу: в работе наступала пауза, поскольку главная героиня Клавдия улетала в Москву на съёмки фильма. Через три дня и он должен был уехать в Германию, с тем, чтобы вернуться в Тель-Авив уже на выпуск спектакля. В день последней репетиции Гена Мордкович, как подобает доброму руководителю(слуга царю, отец солдатам), собрал у себя дома "месибу" - вечеринку.

* * *

Пиршественный стол топорщился деликатесами, водка лилась рекой. Режиссёрская жена Галина постаралась на славу. Сам хозяин восседал во главе стола, зычным голосом провозглашал тосты и травил байки о знаменитостях:
- Вот помню, сидим мы как-то с Олежкой Ефремовым, а он мне и говорит, "Генка, старик, ну вот объясни мне, а то я никак не пойму..."
Или ещё:
- Было дело звонит рано утром Кеша Смоктуновский...
Или:
- Однажды такой смех был: я чуть не подрался с Андрюшей Мироновым...
Ну и в подобном ключе.
Все актёры пришли на "месибу"с жёнами и подругами, а Клавдия - в сопровождении некоего русско-неговорящего юнца, глядевшего на неё восторженно и плотоядно. Алина была одна, и это Роме весьма понравилось. Он спросил:
- А почему ты без мужа?
Улыбка вдруг слетела с её лица, и она сказала грустно и серьёзно:
- Потому что мой брак это фикция.
- То есть как? Фиктивный брак?
- Да нет, поженились-то мы по любви, а вот потом... Впрочем, это неинтересно.
- Извини, - смутился Роман и перевёл разговор на экстравагантный туалет Клавдии.
Весь вечер они с Алиной провели вместе, но как ни странно, никто не придал этому значения. Возможно оттого, что их объединил общий порок: они были единственными курящими в этой здравомыслящей компании, и таким образом, имели законный повод уединяться на террасе.
В какой-то момент Алина начала собираться.
- Ку-уда, любимая? - прорычал Мордкович. - Сиди, даже и не мечтай!
- Геннадий Израилевич, у меня автобус, - оправдывалась Алина.
- Ты же в Бат-Яме живёшь? Так вон Артурчик тебя отвезёт, когда домой поедет, - рокотал шеф.
- Да мне вставать рано, у меня с утра дела, - сказала она и зачем-то уточнила, - в Натании.
- Стоп, детка, - осенило Геннадия. - Оставайся у нас! А с утра поедешь в свою трипперную Натанию, от нас же туда гораздо талантливее.
- Да мне как-то неудобно...
- Чушь! - отрезал режиссёр. - Вон и аппартмэнт свободный есть, старшенький мой с подружкой на север умотал. А то можем, - он подмигнул, - к Ромке в комнату тебе раскладушку поставить.
- Гена! - укоризненно молвил Роман. - Ты выпил и теперь смущаешь девушку почём зря.
- Вот ещё, актрис моего театра так просто не смутишь, - заметил Гена, а потом добавил, обращаясь к Алине, - ладно, любимая, не сердись. Это я так.
Наконец, стали расходиться. Дом затих. Рома рассчитывал ещё пообщаться с Алиной после того, как все угомонятся, но она куда-то исчезла, видимо, ушла спать. Он тоже поднялся в свою комнату, хотя прекрасно понимал, что спать он не сможет.
"Да что со мной, чёрт подери? "Что шевельнулось наконец в душе холодной и ленивой?" Неужто я действительно влюбился? Нет, будем называть вещи своими именами: у меня давно не было бабы. Хотя при том, что я живу с женой, это и звучит пародоксом. Да. Причина найдена. Ну что ж, "а если бы и так - что за беда?"
Он ходил по своей комнате из одного угла в другой. Всё было тихо, только где-то в саду деликатно чирикала цикада.
"Может, пойти к ней и просто банально пристать? Ч-чёрт, ну почему я не могу легко сближаться с женщинами? Не умею, робею как-то... Короче, так: пойду вниз покурить. Если она тоже выйдет ко мне - значит, судьба. А если нет..."
Роман спустился в салон и зажёг маленький свет. Сел на кончик дивана, задумался. В какой-то миг он спиной ощутил чьё-то присутствие - и, оглянувшись, увидел Алину.
- А я вот покурить решил, - зачем-то объяснил он.
Несколько секунд они смотрели друг на друга, наконец она произнесла:
- Я тоже. Пойдём на улицу?
- Пойдём.
Но, выйдя на веранду, они почему-то принялись не курить, а целоваться. Страстно, неистово, набрасываясь друг на друга, словно изголодавшиеся.
- Подожди, - Рома с трудом перевёл дыхание, - здесь плохо. Идём.
Слова не повиновались ему. Он схватил Алину за руку, потащил за собой и буквально силой втолкнул в её комнату. Их подхватила новая волна. Он был нетерпелив и жаден, а она казалась ненасытной. Он чувствовал, как её тело отзывается на каждое его прикосновение, словно музыкальный инструмент, что каждое его касание рождает сладостные звуки. Она чувствовала, как от его рук по всему её существу проходят электрические разряды. Поток нёс их и то, что должно было произойти, казалось уже неминуемым...
- Нет! Стой! Остановись!
Она с трудом высвободилась.
- Я не могу. Прости, милый. Пожалуйста.
- Но почему?
- Не могу. Ты здесь не при чём. Не могу в этом доме... в этом есть что-то... неуважительное.
- Какая чепуха! - нахмурился Рома. - Нет, я понимаю, что Генка твой режиссёр, но ведь он ещё и мой старинный друг. Он бы всё понял. И потом ведь никто ничего и никогда не узнает!
Он попытался снова её поцеловать, но Алина вывернулась.
- Никто не узнает... Но я-то знаю! Нет, пожалуйста, я прошу тебя.
- Это из-за меня?
Она покачала головой.
- Ты мне очень нравишься, иначе разве бы я... Но сегодня ничего не выйдет.
- А когда?
- Не знаю. Может быть никогда. Я должна понять саму себя; я устала от случайных встреч и мимолётного секса.
- Почему мимолётного? Может, это у нас серьёзно?
- Потому что ты совсем меня не знаешь. И я тебя не знаю.
- А мне казалось, что между нами уже протянулись некие невидимые ниточки.
Он снова попытался её поцеловать, и на этот раз удачно. Алина не вырывалась и ответила на поцелуй так, что к Роме вернулась покинувшая было его надежда.
- Нет, Ромочка, не надо. Это просто вспышка страсти.
- А если даже и так, ну и чёрт с ним! Мы оба этого хотим!
- Я так не могу. Пойми, я не ханжа, но с тобой - не могу так. С кем угодно другим смогла бы просто так, но не с тобой. Возможно, именно потому, что...
"Неподражаема женская логика!", - подумал Роман. - "А может, это всё притворство и надо просто навалиться на неё и...? Но не могу, я же не насильник, чёрт меня возьми!"
- Пожалуйста оставь меня одну. Уйди.
Но он предпринял последнюю попытку.
- Алина, не прогоняй меня! Мы оба не сможем уснуть в эту ночь. Нас тянет друг к другу, так покоримся этому! Вдруг это и есть тот самый шанс - для каждого из нас! Не гони меня, ты мне нравишься, меня влечёт к тебе!
- Нет. Уходи. Пожалуйста.
- Н-ну хорошо, - сказал он сухо и вышел, тихонько закрыв за собою дверь.
Потом она лежала, в ярости кусая подушку, пытаясь понять, зачем прогнала от себя мужчину, который так ей понравился. Он - курил на веранде, вне себя от бешенства, поджигая одну сигарету от другой. "Месиба" закончилась.

* * *

Как и предсказал Роман, Алина провела омерзительную ночь. И даже не в том было дело, что она практически не спала. Холодный огонь пожирал её изнутри, он пылал где-то в самой сокровенной её глубине; она физически ощущала его каждую секунду.
"Ну уж дудки!", - рассердилась она вдруг на собственное тело. - "Обойдёшься! Кто тут в конце концов главный? Сказала нет, значит нет. Подумаешь... ну симпатичный мужик, ну да, обаятельный, с шармом. Ну и что? Сразу ножки врозь? Ни фига! Правильно говорят: никаких романов на рабочем месте!"
Первым делом она позвонила и отменила свою деловую встречу в Натании. Потом спустилась в кухню выпить кофе и тут же столкнулась с Ромой.
- Привет, - сказал он как ни в чём ни бывало, и у неё несколько отлегло от сердца. Она боялась долгих занудных объяснений. - Как спалось?
- Отлично, - бодро соврала она. - А тебе?
- Тоже замечательно.
Они мирно позавтракали, разговаривая о пустяках, а в конце трапезы Рома невзначай спросил:
- Можно попросить у тебя твой телефон?
- Конечно, - ответила Алина и продиктовала цифры. - Я твой тоже запишу, если не возражаешь.
- Ну разумеется, - он сказал ей свой номер. - Это мой израильский, так что звони смело, это не идёт через Германию.
После завтрака она уехала домой, в Бат-Ям, где её встретил муж, Игорь Коган.

...Их брак был браком модерным, союзом двадцать первого столетия: они познакомились через интернет. Правда, удачным этот союз назвать было нельзя; есть ли здесь связь - трудно сказать.
Алина выросла, как говорила она сама, "в простой советской семье: папа инженер, мама учительница английского". Девочка с юных лет была красива и как-то не по-детски артистична. На приёмных экзаменах в знаменитое театральное училище её соблазнил профессор, популярный киноактёр, всероссийски известное экранное лицо. Ей было семнадцать, а он старше её лет на сорок. Затем произошло нечто удивительное и нестандартное: вместо того, чтобы поиграться и успокоиться, мэтр влюбился и предложил юной диве руку и сердце.
Их роман длился два года; когда популярный артист скоропостижно скончался от инфаркта, Алина была на пятом месяце. От стресса у неё случился выкидыш.
К чести её сказать - она не резала себе вены и не принимала таблеток. Она просто молчала - целый год, долгих двенадцать месяцев. А потом познакомилась в интернете с парнем из Израиля, страны, про которую знала только одно: где-то там работает любимый ученик её покойного возлюбленного, режиссёр Геннадий Мордкович. И она уехала, благо Москва ей опостылела.
Первый год в Израиле всё было отлично: она осваивала иврит, доучивалась в театральной школе Нисана Натива, а муж-программист зарабатывал деньги, приговаривая:
- Всё, что хочешь, дорогая моя, лишь бы ты могла спокойно делать карьеру. Нам всего хватает.
На втором году брака появились некие намёки: мол театр театром, богема богемой, но не пора ли бросить валять дурака и пойти на курсы медсестёр? И вообще заняться чем-то полезным?
Именно тогда Алина впервые изменила мужу. Собственно, это был первый и последний раз - короткий, но бурный роман с довольно известным в Израиле артистом миманса. Она тщательно постаралась обставить всё так, чтобы Игорь узнал об адюльтере; каково же было её разочарование увидеть, что муж остался к этому совершенно индифферентен.
Спустя три года они друг друга ненавидели...

Игорь вышел к ней в банном халате, всклокоченный и замученный. Супруг вообще часто брал работу на дом, а сейчас денно и нощно корпел над каким-то суперважным и суперсрочным компьютерным проектом.
- Идём, - сказала она, и, ничего не объясняя, потянула его за пояс халата. Оторопевший Игорь, в последний раз занимавшийся любовью с женой примерно полгода назад, покорно последовал за ней в спальню, где Алина набросилась на него и, словно дикая, сорвала с него халат. "Она нимфоманка!" - испуганно подумал Игорь. - " Моя жена - бешеная нимфоманка. Я всегда это подозревал."
Всё произошло стремительно и неинтересно. Огонь внутри полыхал по-прежнему.

Потом она вышла прогуляться, как-то машинально села в подошедший тель-авивский автобус и доехала до набережной Герберта Самуэля. Прошла вдоль моря, пытаясь остудить голову, а затем зашла в первый подвернувшийся паб.
"Надо что-то выпить, иначе можно сойти с ума."
Алина села за стойку и заказала себе кампари. Подле неё тут же материализовался молодой человек.
- Можно сесть рядом с вами? - любезно спросил он на иврите.
Что-то невыстраданное продолжало глодать её изнутри, и вдруг Алину поразила безумная мысль, точнее идея. Она пригляделась к парню - тот был совсем неплох, примерно её лет, спортивный и загорелый.
- Как вас зовут, если не секрет? - так же вежливо поинтересовался он.
Она посмотрела ему в глаза.
- А может, обойдёмся без имён?
- Ну...
- Разве это не романтично? Подумай: незнакомец и незнакомка. Ты не знаешь меня, я не знаю тебя, мы никогда больше не встретимся.
Парень тихонько моргал, пытаясь уловить, куда она клонит.
- Жизнь - это случайность. Совпадение. У тебя есть презерватив?
Молодой человек икнул.
- Е... есть!
- Тогда пойдём.
"Я сошла с ума!"
- Ку...куда?
- В туалет, конечно же!
- Как, прямо сейчас?
- Ты что - не хочешь? Я ведь не шучу!
Тут парень мобилизовался и встал, довольно похабно ей подмигнув.
- Идём!

"Боже мой, что я делаю, что я делаю? Я обезумела!" - думала она в такт ритмичным движениям таза своего новоиспечённого любовника. - "Я просто сошла с ума. Это не я! Мама, мамочка, зачем ты меня воспитывала? Если бы тебе могло только в голову прийти, мамочка моя бедная, что твоя доченька способна... Х-ха! Доченька! Да я же...Течная сучка! Потаскушка! Портовая шлюха!"
Молодой человек издал томный хрип, означавший триумфальный финал. Ледяной огонь продолжал свербить её изнутри; лекарства от этого не было.
"Ну что ж, по крайней мере в качестве приключения это забавно. Будет, что рассказать потенциальной внучке."
Она выскользнула из объятий безымянного любовника, чмокнула его в щёку и сказала:
- Пока, хм... мотек , - исчезнув прежде, чем тот успел опомниться.

Потом Алина долго сидела на набережной, мысли её шли по кругу, как карусельные лошадки, и круги эти всё сужались, сжимались и сходились к одному стержню, сверлившему её тело, наполняя его неким наваждением, которому она уже мысленно покорилась, как неизбежности.
Она вынула из сумки мобильный телефон и набрала номер Ромы Гофмана.

* * *

Рома не обманывал: он и в самом деле отлично выспался. Вообще он был устроен так, что никакие переживания не влияли на его сон и аппетит. После того, как Алина выставила его из комнаты, он долго курил на террасе, а почувствовав, что близок к никотиновому отравлению, ушёл к себе и мгновенно уснул крепчайшим сном без сновидений.
Впрочем, наутро он всё же чувствовал себя омерзительно: нельзя сказать, больше физически, или психологически. Трудно затормозить самолёт на взлёте. Он был уже абсолютно уверен в победе и "ах, счастье было так возможно, так близко"...
Правда, после того, как утром они с Алиной так светски и культурно позавтракали, произошёл обмен телефонами, но Роман был уверен, что это просто формула вежливости. Момент был упущен.

День потёк своим чередом. Он сидел в походной студии, доканчивал аранжировки. Генка к его величайшему счастью укатил по каким-то своим тёмным режиссёрским делам.
В четыре часа приехали музыканты: барабанщик и бас-гитарист. Они договорились устроить втроём репетицию ритм-секции, а поскольку клуб, где базировался театр, был днём занят, встретиться решили прямо у Мордковичей.
И вот, ближе к концу репетиции его мобильный тихонько зажужжал: это звонила Алина.
"Интересно, что ей от меня нужно?" - Вдруг его кольнула интуиция: - "А ведь она звонит, чтоб вызвать меня в Тель-Авив!"
- Алинка, рад тебя слышать.
- Привет. - Голос Алины звучал глухо. - Ну, как твои дела?
- Всё отлично, - бодрился Рома.
- А какие вообще планы на вечер?
- Никаких. А что - есть идеи?
- Ну... Можно встретиться.
- Встретиться, или встретиться? - он подчеркнул это слово.
- Ты действительно так сильно хочешь со мной переспать?
Рома почувствовал, как мучительно краснеет. Что-то подсказало ему: интеллигентничать сейчас не время. Он сказал очень твёрдо:
- Да! Я очень сильно хочу с тобой переспать.
- Приедешь в Тель-Авив? - еле слышно спросила Алина.
- Конечно.
- Только ко мне нельзя.
- Тогда гостиница?
- Видимо, так.
- Я еду!

Ненавистный 641-й автобус полз как пожилая улитка, отмечаясь на каждой остановке. Роман изнемогал от бессилия. Давно уже он так остро не чувствовал нехватку автомобиля.
Они встретились на набережной.
- Т-с-с... Целоваться нельзя, - предупредила Алина. - В этом городе кругом уши и глаза.
- Хорошо, хорошо. Просто встретились два...
- ...одиночества.
- Добрых знакомых.
Они зашли в первый попавшийся отель. Подходя к стойке администратора, Алина подумала:
"Наверное, я должна взять инициативу в свои руки. Чтоб он, бедняга, не мучился тут со своими иностранными языками. Правда, неизвестно ещё, как он к этому отнесётся, далеко не все мужчины способны быть ведомыми."
Она уже набрала воздуха, чтобы заговорить со служащим на иврите, но услышала голос Романа, произнесший:
- Эрев тов. Анахну црихим хедер зуги ле лайла эхад. Еш лэха машеу бишвилейну?******
Воздух замер у Алины в лёгких. Так она не удивлялась уже давно.
- Ты знаешь иврит? Откуда?
- Щас не об этом, - популярной цитатой ответил Рома, увлекая её наверх, в номер.

Их первый раз был волнующим, но волновало в основном сознание того, что это произошло, они стали близки, они стали любовниками. Алина обнаружила, что рыжие мужчины, оказывается, рыжие везде, и это её ужасно развеселило. Время для звёзд и экстазов ещё не наступило, но им было удобно друг с другом. А главное - огонь внутри унялся и наступило умиротворение.
- Ну, колись, откуда ты знаешь иврит? - спросила она, когда они лежали и курили. - Может, ты шпион? Тебя заслали в Баварию, как Штирлица, - она увлеклась и начала импровизировать, - и ты прикидываешься мирным бюргером, но! По ночам! Спрятавшись от всех! Наглухо закрыв шторы! Ты достаёшь портативный передатчик, вмонтированный в резинку от трусов...
- Да не-ет же, - расхохотался он.
- ...и выходишь на связь с Моссадом!!
- Всё гораздо проще: в своё время я, как и многие, репатриировался в Израиль - в начале девяностых - и прожил здесь целых три года.
- Ну да?!
- Ага. А потом в какой-то момент меня потянуло в Европу. Тогда я вернулся в Питер, провёл там ещё год - ох и весёленький же это был годик - и эмигрировал по "еврейской линии" в Германию.
- А почему ты никогда не рассказывал, что...
- Пойми. Немцы принимают евреев из России, а на граждан Израиля это не распространяется. Если выяснится, что у меня есть израильское гражданство... Так вот, хотя я уже десять лет живу в Мюнхене и три года, как получил немецкий паспорт, я всё-таки стараюсь это не особо афишировать. Генка-то, конечно, знает, теперь вот - ты.
Она посмотрела на часы.
- Как ни печально, но нам пора собираться. Ты пропустишь последний автобус.
- Чёрт!
- Мы должны соблюдать внешние приличия. Хотя бы пока...
- Нахон*******. Знаю.
Алина рассмеялась.
- Ничего ты не знаешь, глупый! Глупый и рыжий.
- Ерунда. Рыжие глупыми как раз-таки не бывают, - надулся он. - Рыжие все вумные и шустрые. Чего это я вот, например, не знаю?
- Что сегодня, впервые в жизни, я до такой степени остро почувствовала себя...
- Кем?
- Только ты не смейся.
- Обещаю!
- Женщиной...

Прага, день первый (вечер).

К вечеру небесный кран наконец-то перекрыли. Дождь объявил перемирие, потоки воды иссякли, и любовники отважились на вылазку в умытую мокрую Прагу.
- Посмотри, любимая, как всё здесь красиво и замечательно устроено: вот проспект, а вот магазин, "Билла" называется, это австрийская такая сеть супермаркетов. Очень удобно, по дороге к метро.
- Какой же ты у меня умный! - преувеличенно восхитилась Алина. - И откуда только ты всё-всё на свете знаешь?
Рома комично шмыгнул носом:
- Я знаю исключительно полезные вещи: где купить пожрать и выпить.
- Ах ты ж мой эпикуреец и гедонист!
- А вот и метро. Кстати, ты любишь целоваться на эскалаторе?
- Конечно! Ой, какая прелесть! - ахнула Алина. - Вагончики как в Москве! Здравствуй, родина!
Они доехали до станции со смешным названием Мустек и оказались в центре весёлого и пёстрого гуляния на Вацлавской площади. Воздух после дождя был таким вкусным, что хотелось кушать его ложкой. Алина трогательно, по-детски, взяла Рому за руку, чем сразу напомнила ему его дочь Марту, и где-то внутри странно кольнуло.
- Ходить по Праге будем вот так.
- Все три с половиной дня?
- Да. Все три с половиной дня. А иначе ты улетишь, как воздушный шарик.
- От тебя? Улечу? - Рома посмотрел в её зелёные глаза.
- От меня, от всех. Потому что ты хитрый рыжий лис. И вообще я до сих пор не могу поверить, что всё это реально. Что это ты, а не... "лунная галлюцинация".
- Даже после... гм, сегодняшнего утра? - смущённо уточнил Роман. - И э-э-э... дня? А я думал, это будет хорошим лекарством от неверия.
- Боюсь, доктор, придётся удвоить дозировку, - потупя взор, прошептала Алина. - Кстати, когда у нас по плану возвращение в гостиницу?
Рома расхохотался.
- Какая ты у меня всё-таки...
- Распутная? Развратная?
- Очаровательная! Ну давай хотя бы до реки дойдём.
Они прошли через Староместскую площадь и, миновав узкие и прелестные переулки, вышли к Карлову мосту.
Влтава тихо плескалась и в её чёрной воде отражались огни набережной. Пражский град на противоположном берегу сиял, освещённый ярчайшими огнями, как именинный торт, как идея вечного праздника, вечного стремления вверх, к небу. В воздухе был растворён покой.
- Какой сказочный город! Я, кажется, влюбилась.
- Правда? Я рад, что тебе нравится.
- Именно сказочный. Андерсен... Братья Гримм...
- А может, Шварц? - мягко улыбнулся Рома. - Дайте мне руку, Аннунциата!
- Скажи лучше - Гофман! - поддела его Алина.

К вечеру подморозило. Улицы постепенно начинали пустеть и только двое на набережной всё стояли и стояли, обнявшись, и Алина тихонько шептала:
- Нереально. Нереально...

Воспоминание второе. Тель-Авив.

Выпуск спектакля был назначен на одиннадцатое июня. Роман прилетел в Израиль первого.
За два с лишним месяца они с Алиной успели обменяться тысячей СМС и здорово перенапрячь телефонную сеть. Пока были рядом, желание заслоняло для них всё остальное; на расстоянии оказалось, что они ещё и по-человечески привязались друг к другу. Им хотелось общаться бесконечно, разговаривать и молчать на все темы одновременно. Заполнить все "пустоты", узнать всё-всё о тех годах, когда они были - почему-то - ещё не вместе. Алина оказалась по природе своей "интервьюером", как называл это Рома. Она постоянно задавала ему вопросы типа "А чего ты вообще ждёшь от женщины?", "Боишься ли ты смерти?", "Веришь ли ты в судьбу?"
"Забавно, как из ненавязчивого - вскользь - приключения, у нас с Алиной неким загадочным образом развился роман," - думал Рома, когда внизу из черноты возникли башни центра Азриэли и ярко-красное "S" небоскрёба гостиницы Шератон. Нет ничего красивее ночной посадки в Тель-Авиве: этот карнавал огней, эта вакханалья света становится всё гуще, всё ярче, приближается, и наконец, ты приземляешься в самом центре праздничного ликования.
 
Они встретились так, будто провели вместе всю жизнь. Прямо из аэропорта Рома приехал к Алине, в её квартиру в Бат-Яме, и следующие две недели они практически не расставались. Обстоятельства подыграли им: незадолго до этого Игоря, официального Алининого супруга, отправили по компьютерным делам в длительную командировку - сперва в Тайланд, а оттуда почему-то в Гомель.
Им было легко и просто вместе: они как-то удивительно чувствовали один другого, ничего не приходилось доказывать, объяснять. То же самое происходило с ними и ночью: они дополняли друг друга, как вилка и розетка, и электрическое напряжение перетекало из одного тела в другое, давая ослепительные вспышки. Если их первая встреча была скорее ознакомительной, то теперь влюблённые наслаждались своим полным слиянием, взаимопроникновением.
По настоянию Алины были соблюдены внешние приличия: на репетиции они приходили раздельно; Рома жил якобы у каких-то знакомых в Холоне. Впрочем, труппа явно обо всём догадывалась, равно как и Геннадий. Ну и плевать!

Спектакль между тем близился к выпуску. Театральная общественность ждала его с интересом: хотя театр "Глобус" и был совсем маленьким ("Мы не "Гешер" и не "Габима"!), но за три года существования успел стать известным. Предыдущая постановка явилась небольшим фурором. Геннадий Мордкович вёл театральную рубрику в газете и передачу на радио. Ведущие актёры, например Клавдия, мелькали на экране, иногда выходили на сцену в проектах других театров.
Рекламная кампания шла полным ходом. Крокодил, нужно сказать, вёл себя на редкость спокойно для выпускающего режиссёра; не считая неизбежных мелких недоработок, всё было в принципе готово. Одиннадцатое приближалось.

* * *

В день премьеры Рому разбудил звонок.
- Ромео, - голос Геннадия звучал как-то придушенно, - мне срочно нужна Алина, а у неё выключен телефон.
Роман оторопел.
- После, любимый, удивляться будешь после, сейчас некогда, - увещевал Мордкович в трубке. - Извини, я бы и дальше делал вид, что ничего про вас не знаю. Но ситуация критическая.
И он рассказал, в чём именно заключалась критичность ситуации; после чего Рома нежно поцеловал спящую возлюбленную:
- Солнышко, проснись. У нас чэпэ.

Алина, не меняя позы, очень широко открыла глаза.
- Ты только не волнуйся.
- Я спокойна, как мёртвый лось, - проговорила она нервно. - Ну?
- Клавдия сломала ногу.
- Ой, бедняжка! - вскрикнула Алина, ещё не уяснив, что это означает лично для неё. Но в ту же секунду в её сознании вспыхнул ярчайший свет и она отчётливо поняла, что через восемь часов должна будет выйти на сцену играть премьерный спектакль. Срочный ввод на главную роль, как это сухо называют на языке закулисья.
"Может, убежать?" - мелькнула у неё тоскливая и безумная мысль. - "Смыться, скажем, в Тверию..."
- Дай мне сигарету, - попросила она бесцветным голосом. Рома увидел, что объяснять ничего не нужно.
- Ты можешь отказаться, - заметил он, протягивая ей пачку и зажигалку.
- Если я провалюсь сегодня, моя карьера в "Глобусе" скорее всего закончится, - ответила Алина, выпуская дым. - Но если я откажусь, то она закончится наверняка.
- Тогда не бойся ничего.
- Я не боюсь. Просто как-то... ну неважно.
Она встала с постели.
- Время дорого. Соедини меня с Мордковичем.
Рома удивился непривычно жёстким интонациям в её голосе. Подобного он от Алины раньше не слышал, да и не ожидал.
- Алло, Геннадий Израилевич, это я.
- Привет, любимая. Слушай...
- Сейчас полдень, - перебила режиссёра актриса. - Назначайте общий сбор труппы через полчаса.
- Но... - начал Геннадий.
- Мне нужно пройти сцену с мальчиком, сцену с Артуром и финал. Потом два полных прогона: первый - "грязный", с остановками, второй - в костюмах, с реквизитом и музыкой.
- Но любимая, мы не успеем два прогона. Нет-нет. У меня ж свет ни хрена не поставлен!
- Геннадий Израилевич, милый, извините, если я сейчас говорю резко, но мне нужно два полных прогона.
- Алиночка! Ты у меня самая талантливая! Ты сдюжишь, я в тебя верю. Прогоним один раз - и ты всё сможешь.
- Отменяйте премьеру, - очень холодно и спокойно сказала Алина.
- Бл-ляdь! - Геннадий ощутил своими режиссёрскими ягодицами могильный холод стенки, к которой его прижала эта резвая девица. - Ну ч-чёрт с тобой, любимая! Получишь ты грёбаные два прогона.
- Кофе, - бросила Алина уже Роме. - И такси.
Потом спохватилась и погладила его по щеке.
- Всё в порядке, - заверил он. - Ведь я буду с тобой, там, на сцене.
- Если бы ты не был рядом, - сказала она серьёзно, - я бы на это вообще не пошла.

* * *

Страха не было - Алина сказала Роме правду. Был горячий комок внутри, в груди, и усталость. Чугунная, ненатуральная усталость. Ну ничего, на сцене придёт кураж...
- Если забудешь текст, я сразу начну импровизировать на рояле. А мои ребята подхватят.
Музыкальный руководитель нервически курил, привалившись к трюмо. Они были вдвоём в персональной VIP-гримёрке Клавдии, ключ от которой торжественно вручил дебютантке помощник режиссёра Валерий. Алина завладела неправдоподобно огромным креслом примадонны, сидела в нём в напряжённой позе и казалась маленькой и до боли уязвимой.
Клавдия, следует заметить, повела себя благородно: позвонила из больницы пожелать успеха дублёрше, и добавила:
- Многие великие карьеры начинались с того, что какой-то старый дурень чего-то там на себе ломал, ха-ха-ха! Так что дерзай, детка!
Вообще вокруг Алины Коган, только вчера ещё бывшей незаметной "андер-стади", волнами расходился льстиво-угодливый ажиотаж: все в театре понимали, что она, в сущности, прикрывает собой амбразуру, спасает спектакль, и даже Гена Мордкович заглядывал ей в глаза. Со стороны могло показаться, что роль Маргарэт исполнит сегодня в скромном "Глобусе" сошедшая с театрального поднебесья звезда, как минимум Фрейндлих, или Терехова. Лишь Рома вёл себя с Алиной на равных; преграды внешних приличий пошли ко всем чёртям. Они были вместе назло всем, и все приняли это без удивления.
"Рекрут, сдаваемый вне очереди, за другого - куражится!" - вспомнил Рома Тынянова. Впрочем, Алина не особенно наслаждалась своим "звёздным" положением; она была сосредоточенна и грустна.
За семь минут до начала в VIP-гримёрку деликатно постучался Артур, исполнитель главной мужской роли.
- Алиночка, не кури так много, - заискивающе попросил он. - Ты нам всем нужна. Твоё здоровье...
- Сегодня можно, - отечески позволил Роман.
- На-ка вот, - Артурчик, подмигнув, достал фляжку, - наркомовские сто грамм перед боем. Не повредит. Это "Хеннесси".
Коньяк пробежал по всему телу искромётной хроматической гаммой и вдруг стало легко.
- Господа артисты, оркестр, начинаем, - прогудел из динамика помреж Валера. - Прошу всех занятых на сцену.
Без стука ввалился Мордкович и посмотрел вопросительно-умоляюще. Алина продолжала сидеть в гигантском кресле, не шевелясь.
"Ещё не поздно..." - подумала она, но тут же поправилась: - "Да нет, уже поздно!"
Потом встала и ржавым неживым голосом произнесла:
- Ну, пошли.

* * *

Яркий прожектор-"спот" осветил авансцену. Это было её "кью" на первый монолог Маргарэт. Только работавший в театре до конца понимает магическое значение слова "кью": это - слово-приказ, трубный сигнал к атаке, иногда долгожданный, иногда зловещий. Это означает - живой ли ты, мёртвый ли - иди!
И она пошла, и начала произносить хорошо знакомые слова. Ей казалось, что она вся стеклянная: прозрачная и ломкая; что во рту у неё вата; что текст живёт где-то отдельно от неё. Слепящий свет не давал ей видеть зрителей, и внезапно её пронзило острое космическое одиночество.
Она - одна во всей вселенной! И нет никого-никого, только лишь она и ещё далёкие, холодные, мёртвые звёзды. Это было так больно и обидно, что ей захотелось плакать от жалости к себе. Время разжало пружину: ей показалось, что пронеслись столетия, хотя на самом деле едва ли прошло несколько секунд.
Поэтому, когда на пятой фразе её монолога (опять кью!), повинуясь невидимому Роминому жесту, заиграл кларнет, а за ним вступили гитара и рояль, Алину с головой накрыла обжигающая волна: с ней её друзья! Её возлюбленный и его команда - они с ней! Она больше не одинока в этом зябком и колючем мире.
Это удивительное чувство товарищества поразило её. Спектакль понёсся вперёд.

* * *

А два часа спустя они уже занимались любовью в VIP-гримёрке.
То есть, сперва, конечно, были поклоны, на которые Алина выходила, держа левой руку своего режиссёра, а правой - любовника. Спектакль прошёл хорошо, ровно, без накладок, и публика принимала горячо.
"Сегодня - мой день!" - думала она под аккомпанемент рукоплесканий, - "Конечно, как актриса, я могу гораздо больше; этим вечером всё было ещё робко, напряжённо. Не хватало свободы, элегантности. Лёгкости. Но господа, делайте скидку: я ведь ввелась с двух прогонов сразу в премьеру! Помилосердствуйте, господа. Ни разу не репетировала! Свобода придёт. И всё ещё будет."
Только теперь, когда всё закончилось, она поняла, какое напряжение давило её весь день, начиная с этого нервного пробуждения. И лишь теперь собственным позвоночником прочувствовала смысл идиомы про "свалившийся груз".
За кулисами на неё сразу набросился весь театральный люд: актёры, актрисы, реквизиторы, костюмеры, монтировщики - целовали, тискали, и вообще норовили порвать на сувениры.
- Алиночка!
- Лапочка!
- Девочка!
- Дорогая!
- Золотая!
- Спасительница наша!
- Умничка!
- Мотек!
- Поздравляем!
- Дай-ка я тебя чмокну!
- Ну ты и молодец, старуха!
- Да, здорово, даже не ожидали!
- Надо выпить!
- Да, ребята, надо выпить!
- За Алинку!
- И за Ромку!
- И за Гену-крокодила!
- И за нас всех!
- Выпить!
- Выпить!
- Выпить... - неслось со всех сторон. Кто-то из цехов уже побежал за водкой. Алина еле-еле отбилась от поздравлявших:
- Ребятки, приходите все ко мне в гримёрку, - широко пригласила она. - Я вас жду. Вот только переоденусь.
Когда дверь гримуборной закрылась изнутри, триумфаторша бросилась Роме на шею:
- Боже мой, я не верю!
- Солнышко, ты действительно умничка! Я тобой так гордился!
- Ну, я же не одна... вы все мне так помогали! А угадай, чего мне хочется больше всего на свете?
Рома заглянул в её зелёные глаза.
- Чего ж тут гадать-то? - улыбнулся он. - Я точно знаю!
- А слабо прямо сейчас? - шепнула Алина, подмигнув. - По-быстрому!
Что-то хулиганистое мелькнуло на Ромином лице.
- Почему же "слабо"? Секундочку, - он высунулся за дверь. - Валерка!
Появился хмурый помреж.
- Старик, сделай мне добрость! Как другу, по-мужски.
- Ну чего?
- Посторожи минут десять. Чтобы нам никто не мешал.
Валера ухмыльнулся.
- Блин... Ну ладно, чего уж там. Сегодня - ваш бенефис.
- Я твой должник - вечно!

Это было великолепно. С каждой секундой она чувствовала, как уходит усталость и напряжение этого безумного дня. Ей было, чем гордиться: тем, что не испугалась, тем, что бросила вызов - и победила; и вот теперь она наслаждалась этим вечером, и близостью своего любимого.
Особую пикантность придавало то, что весь театр, все, включая худрука, стоят за дверью и смиренно ждут, пока она кончит. В этом было какое-то необъяснимое физическое торжество. Что-то королевское. Ведь монархи не стесняются своих поданных.
"А вот и подождут! И никуда они не денутся. Сегодня - мой день!"

А за дверью, меж тем, действительно скопились желающие поздравить героиню вечера; они стояли, вооружённые водкой и колбасой, удерживаемые преданным вассалом Валерой. Подошёл и Мордкович, задумчивый, витающий в своих режиссёрских облаках.
- Туда нельзя, Геннадий Израилевич.
- А что такое? - рассеянно поинтересовался главный.
- Просили подождать, - терпеливо объяснил помреж.
- А где Ромка? - спросил Геннадий, обведя глазами присутствующих, и не найдя композитора.
- Там, - кивок головы.
- Ага... Так давайте их позовём. - Гена шагнул к двери.
- Нельзя, - встал поперёк помощник. - Просили подождать.
- Вот чёрт... Сколько же можно?
- Ну... ещё несколько минут.
- Да что они там так долго делают? - не унимался Гена, наивный, как все режиссёры.
- Ебутся! - мрачно молвил Валера, грубый как все помрежи. - Ясный пень.

Прага, день второй.

Разумеется, завтрак в гостинице они мирно и сладко проспали. Да и не мудрено, если в шесть часов утра утомлённые любовники ещё только ужинали пивом и бутербродами. Пиво осталось из вчерашних запасов, а бутерброды Рома с трудом раздобыл в кафе на верхнем этаже гостиницы "Юно". Кафе работало круглосуточно, но кухня, конечно же, была закрыта; с трудом удалось уломать официантку соорудить нехитрый сэндвич.
"Да, ребята, это вам не Мюнхен", - подумал он, - "дома в Швабинге я бы устроился получше. А уж про Тель-Авив с его круглосуточным усиленным питанием я и вовсе молчу."
Однако, перекус удался на славу.
- Боже, какой разврат, - довольно промурлыкала Алина. - Вот с тобой, Гофман, только свяжешься - и начинается... Пиво в шесть утра! Ты бы ещё рома налил, а Рома?
- Есть виски. Желаешь, моя киска?
- Иди на фиг, - махнула на него рукой его возлюбленная, но, прожевав, повернулась к нему и смачно поцеловала мокрым пивным поцелуем.

Днём они проснулись около двух и сразу поехали в центр. Погода была переменчивая: периодически принималось моросить, но иногда выглядывало солнце. В целом было очень холодно. Где-то в переплетении узких переулков они отыскали старое, закопчёное кафе ("Типично пражское!" - определил эксперт Рома), в котором позавтракали кофе с круассаном. Потом долго бродили по маленьким кривым улочкам, вышли на Вацлавскую, где неожиданно наткнулись на рекламу проката автомобилей, располагавшегося, если верить вывеске, тут же за углом.
- Как вы относитесь к спонтанным порывам? - спросил Рома, кивнув на рекламный щит.
- Замечательно. Цены вроде скромные. Куда поедем?
- Как куда? Куда глаза глядят!

Спустя час они уже катили на маленькой белой "Шкоде" по окрестностям Праги. За окном прихотливо вздымались холмы, окружающие город. Дождь то начинался, то прекращался, вода висела в воздухе.

- Машинка, конечно, не очень. Слабенькая. Надо было мне на своём "Гольфе" приехать, зря я поленился.
- А мне нравится, - возразила Алина. - Такая лапочка. А к тому же - она ведь наша! Твоя и моя.
- Ну да. На один день, - уточнил Рома. - Всё в жизни так временно...
- Как романтично, - она потянулась. - Дождь... У нас-то там на юге ведь уже жара.
- Романтично - это да, - согласился он, - но почему же, чёрт его дери, так холодно?

Они свернули в лес и пошли прогуляться пешком. Свежайший воздух пьянил как молодое вино. Лес был смешанным: между обычными, тёмными, стволами белели берёзы.
- Гофман, у тебя фотоаппарат с собой? - вскрикнула Алина, осенённая идеей. - Встань-ка к берёзе. И обхвати её руками.
- Зачем?
- Так надо. Тут ведь тебе прямо готовая цитата!
- Что-нибудь про Штирлица и ностальгию?
Алина расхохоталась:
- Балда ты моя. Это же вот что:
"И, утратив скромность, одуревши в доску,
Как жену чужую, обнимал березку."

Воспоминание третье. Мюнхен - Тель-Авив.

...В последний вечер они сидели на берегу, на песке, в одном из "пляжных" тель-авивских кафе. Море мягко шуршало прямо под ногами, они полулежали в мягких шезлонгах, а на низком столике в треугольных бокалах плескалось мартини. Официант, принесший его, молодой парень в рваных шортах, присел рядом с ними на песочек, подмигнул, и дружески, по-семейному, поинтересовался, как их дела - ситуация абсолютно невозможная в чопорной обстановке ресторанов Германии. И от этой мелочи Роме стало почему-то удивительно тепло. Он чувствовал, что Израиль - страна, от которой он, казалось бы, уже оторвался много лет назад - вновь начинает затягивать его своим влажным средиземноморским обаянием. Да он и не собирался этому противиться.
- Как хорошо, - умиротворённо сказала Алина. - Только вот радио в ресторане очень нервирует. К чему лишние звуки? Ведь шелест волн так успокаивает...
- Исключительно нас с тобой, - ответил ей Рома. - А модерный человек, дитя урбанизации, успокаивается лишь, когда слышит ритм-секцию. И это ещё в лучшем случае; а в худшем - драм-машину.
Роман, как он и обещал Мордковичу, отыграл пять премьерных спектаклей, после чего ввёл вместо себя другого пианиста. Коллега прекрасно справлялся с задачей, и композитор мог со спокойной совестью улетать обратно в Мюнхен.
Алина играла с каждым спектаклем всё увереннее, и только теперь стало понятно, что она действительно прекрасная актриса. Через несколько дней после выпуска появились первые рецензии - правда исполнительницу главной роли они весьма разочаровали. Она ждала, что пресса расскажет миру о её человеческом и профессиональном подвиге, о её героизме и таланте, а суть статей сводилась к другому. Сперва шёл долгий рассказ о Геннадии Мордковиче, история создания театра "Глобус", потом творческий путь Клавдии: учёба у Гончарова и Арье в ГИТИСе (в компании с популярными артистами Демидовым и Додиной), работа в "Глобусе", израильские и российские кинопроекты, и так далее, завершая драматическим сломом ноги в день премьеры. И лишь в самом конце сухонько упоминалось, что заболевшую приму заменила молодая актриса, справившаяся с задачей вполне профессионально (имя и фамилия, как правило, перевраны, то Алина Кугель, то Алиса Когос, а один раз её даже назвали Алоной Купершток)...

...Две недели назад они встретились, будто никогда не расставались, а теперь прощались так, словно увидятся завтра. Без слёз. У обоих уже была раньше "любовь на расстоянии": Рома в своё время ждал в Мюнхене Ирину, а Алина так же дожидалась в Москве визы от Игоря. А от повторения, как известно, слабеют даже самые горькие чувства. Кроме этого, они действительно были уверены, что скоро встретятся; хотя поговорить об этом не успели. Вообще не нашли времени обсудить серьёзные темы. Пришлось делать это по международному телефону.

- Понимаешь, Гофманчик, я актриса. Хуже того - я русская актриса. Я не смогу приехать к тебе в Германию, потому что единственная - кроме России - страна, где я способна реализоваться как русская актриса - это Израиль.
- Есть ещё Казахстан и Киргизия, - подсказал Рома.
- Ну я же с тобой серьёзно!
- Я тоже серьёзно, котик. Хорошо, значит, мы будем жить в Израиле.
- Как ты легко это говоришь!
- А я всегда легко принимаю судьбоносные решения. Мучительно раздумываю только о том, что взять на гарнир. Понимаешь, Алинчик, я композитор. Притом театральный композитор, хотя сам уже почти забыл об этом. А в Израиле вдруг снова вспомнил. И очень благодарен этой стране...
- Но ты хорошо устроен в Мюнхене. И ты сможешь всё бросить?
- Мне всё равно придётся "всё бросить".
- То есть?
- Я ухожу от Ирины, не могу больше. Завтра начинаю искать квартиру; в общем вся жизнь сначала. А раз так, то почему не начать сначала в другой стране? Язык я знаю...
- Крокодил не сможет тебя занимать в каждом проекте. У нас действительно маленький бюджет...
- ...потому что мы не "Бейт Лесин" и, - Рома закашлялся, - короче, это я слышал. Ты как будто меня отговариваешь.
- Нет, что ты! Просто я хочу, чтобы мы оба понимали все трудности.
- Трудностей много, да. Но мы не пропадём, - уверял её Рома. Он действительно верил, и действительно хотел в Израиль. Германия, которую он когда-то так любил, вдруг ему осточертела.

"Надо же, как забавно," - думал он, - "я, еврей, чистопородный как лошадь Пржевальского и кошерный как глазированная маца, собираюсь вернуться на Землю Обетованную - и почему?! А потому, что я полюбил русскую женщину! Жизнь - это сплошной парадокс."

Неделю спустя он снял себе комнату в Швабинге . ("Как Серенус Цайтблом!" - подчёркивал Роман.) Ирина восприняла его уход довольно-таки надрывно; хорошо, ещё, если она не будет настраивать против него Марту. Но об этом лучше сейчас вообще не думать.
- Ну, можешь меня поздравить, - сказал Рома по телефону Алине. - Теперь твой ход.
- В каком смысле?
- Ну, ты же собираешься уходить от Игоря?
- Нет, - спокойно ответила она.
Что-то запульсировало у него в голове, и впервые за всё время их знакомства замигали красные лампочки. Внутри похолодело, и от отчаяния он задал совершенно бесполезный вопрос:
- Как?!
- Мне некуда уходить, - ответила его возлюбленная. - Я в Израиле одна, денег на съёмную квартиру у меня нет.
- Погоди, погоди... Так ты что - собираешься продолжать жить с мужем? А как же... как же я?
- Ты - мой любимый мужчина. Я с тобой всей душой, но мне пока некуда деваться.
- Но можно ведь что-нибудь придумать! Может быть, я тебе помогу?
- Ты сперва со своими делами разберись. У тебя жена, дочь, алименты... ещё меня на твоей шее нехватало.
- Постой, но как же так? Ты будешь каждый вечер ложиться в постель с другим дядей?
- В этой постели давным-давно ничего не происходит. Я тебе верна. Ты мне веришь?
- Верю, - серьёзно ответил Рома.
- Тогда какая тебе разница, с кем я живу под одной крышей?
- Ничего себе "не разница"! У вас общее хозяйство, общий бюджет... для всех вы муж и жена, а где же в этом раскладе я?
- Разве это так важно, что там себе думают люди? Тем более, многие в курсе наших отношений. А главное - мы-то с тобой знаем, как оно всё...
- Хорошо, - перебил Рома, - тогда я сверну дела в Мюнхене побыстрее, чтобы уже через три месяца приехать в Израиль. Сниму квартиру где-нибудь во Флорентине , и ты переедешь ко мне.
- Нет, солнышко, я не смогу сразу перехать к тебе.
Рома похолодел во второй раз.
- Я тебя не понял.
- Нам надо потерпеть, как-то встать на ноги, что-ли.
- Чего же ещё терпеть? И чего ждать? Мне, между прочим, стукнуло тридцать восемь.
- Мы должны верить друг в друга. И верить, что мы будем вместе.
- Может, проще быть вместе? Неужели же мы пропадём? Я найду каких-нибудь учеников, халтуры...
- Конечно, милый, я и говорю, что сперва нам нужно что-то найти. А так - ты без работы, я - по сути - без стабильной работы, какая же из нас пара?
- Прекрасная пара! Актриса и композитор. Классическая пара! Сара Брайтман и Ллойд Уэббер.
- Они развелись. К тому же, она певица.
- Щедрин и Плисецкая.
- Она балерина, а я драматическая актриса.
- Женя Додина и Ави Беньямин.
- Пойми, Ромочка, - она назвала его по имени, а не по фамилии, что происходило только в исключительных случаях. - Игорь - это некий материальный статус. Пока я с ним, я не думаю о деньгах. Может, это дурно звучит, но я привыкла к определённому уровню, привыкла покупать шмотки на Кикар-а-Медина, дорогую косметику. Игорь - это возможность не думать о пропитании и заниматься карьерой - а ты знаешь, как она мне важна. Я впервые получила главную роль, и сейчас я хочу закрепить за собой то, что у меня есть, а не прыгать по матнасам в поисках хлеба с маслом. Но ты должен знать: эмоционально для меня Игорь - никто; есть только ты.
- Так как же?
- Давай пока оставим всё как есть. Будем встречаться, ездить друг к другу. Разве нам плохо вместе?
Впервые за время их знакомства разговоры стали заходить куда-то в тупик. Но хрупкий баланс всё ещё сохранялся, пока не произошла катастрофа.

- Алинчик! - голос Романа звучал ликующе. - Я тут получил гонорар за одну работёнку. Приезжай! Финансирую тебе билет. Будем гулять по Одеон-плац и по Людвиг-штрассе. И пить пиво в Хофброй-хаусе. Ну и, понятно, шляться по Швабингу - это же супер-богемное место!
- Ой, как здорово, Гофман! Но сейчас я, боюсь, не смогу. Мы с Игорем едем отдыхать на Майорку.
- Что-что? - он решил, что не расслышал.
- Ну, Игорь купил путёвку, хотел сделать мне сюрприз; а я не хочу сейчас напрягать с ним отношения. Ты ничего такого не думай, я очень тебя люблю!
Роман замолчал. Он молчал целых три дня, а потом позвонил в Бат-Ям и сказал:
- Ты знаешь, девочка, я тоже тебя очень люблю, но боюсь, всё это ни к чему не ведёт.
Теперь настал Алинин черёд похолодеть.
- Ты хочешь сказать, что всё кончено? - спросила она, чувствуя, как внутри нарастает солёная волна.
- Да, - спокойно и твёрдо ответил Рома, душа в себе голос, кричащий ему что-то.
- Ну хорошо, - так же спокойно вторила она, давясь подступившим к горлу комком. Собеседник этого не заметил.
- Ну пока.
- Пока.

* * *

Она шла по вечереющему Тель-Авиву. Просто в никуда - по улице Саламэ от автовокзала в сторону моря, на запад. Удивительно, как много начинают вдруг значить детали, когда теряешь из виду целое, важное. Это как, если ты несёшься по автостраде, несёшься-несёшься, и ничего не замечаешь, кроме этой тягучей серой ленты впереди; а сломайся вдруг мотор - и обнаруживаешь вокруг себя массу интересного: деревья, листья, цветы, дома, витрины, трещины в асфальте.
Алина шла по левой стороне Саламэ, всматриваясь в лица прохожих. Вот легко семенит студент с рюкзаком и в сандалиях, он лысоват, а вот работяга с пушистыми усами тащит железный лист. Религиозный, в чёрном костюме и шляпе, маленький, сухонький, озабоченной походкой; никак, к вечерней молитве опаздывает. Простолюдин, небритый, с собакой-лабрадором; у лабрадора интеллигентное лицо. А вот трое в тапочках перед фалафельной, на шатких стульях прямо на грязноватом тротуаре - жуют питы с хумусом, пьют чай и обсуждают Арика Шарона. Кто-то налетел на неё, тут же улыбнулся и попросил прощения. Мир вокруг полон симпатичных людей, тёпл, дружелюбен, и даже не подозревает, что он - мир - перевернулся для неё с ног на голову.
А она, в свою очередь, не подозревала, что в эту самую минуту за несколько тысяч вёрст отсюда, и так же "в никуда", бредёт по Леопольд-штрассе Рома Гофман. Бредёт по направлению к университету, думая о том, как "укрупняется" время, как наезжает камера, вгрызаясь своим стеклянным глазом в то, что казалось прежде несущественным. И о том, как начинаешь радоваться мелочам, утрачивая крупное. Любовь... морковь... это всё так, но есть вот этот свежий вечер в Швабинге, эти праздные толпы, слоняющиеся из одного кабачка в другой, эти художники, за несколько евро рисующие карандашом ваш портрет, где вы похожи не то на бывшего бундесканцлера, не то на нынешнего губернатора Калифорнии. А дома ждёт бутылка бордо, и можно ещё добавить к ней "Азбах", и завтрашний день совершенно неважен, потому что - и это главное! - сегодня уже точно ничего плохого не произойдёт.

* * *

Дальнейшее пронеслось мимо них в каком-то тумане. Выздоровевшая Клавдия вернулась в спектакль, обставив своё возвращение как своего рода вторую премьеру. У неё брали интервью, ею восхищались, дарили цветы. А от Алины все как-то резко отвернулись. Вообще вожделенный взлёт карьеры явно не состоялся: предложения из других театров и с киностудий не сыпались пригоршней, режиссёры и продюсеры не стояли в очереди к ней на приём. Один раз её пригласили выступить по радио, ещё один раз взяли у неё короткое интервью в телеобозрении "Театр и кино".
В новом, молодёжном проекте "Глобуса" Алина получила приличную роль, но совсем не ту, которую ей хотелось. Вообще, отношения с театром портились на глазах; ей казалось, она повсюду натыкается на невидимые стены. Видимо, коллеги не забыли ни её королевской позы, ни клавдиного кресла, ни занятий любовью в гримёрке. Вскоре после выпуска этого, нового спектакля, Алина ушла из театра. К тому моменту она была уже на третьем месяце беременности: в её семейной жизни с Игорем наступил неожиданный ренессанс.
Рома остался в своей квартирке в Швабинге, продолжал работать в Мюнхенской опере. Завёл двух толстых полосатых котов, которых назвал Мясковский и Калинников; оба они очень нравились Марте. С Ириной отношения сложились натянутые, но вежливые; главное - с дочерью он общался регулярно.
Алине Рома не писал и не звонил; от Мордковича знал, что та стала мамой, работает на радио, снялась в небольшой роли в кино.

Прага, день третий.

На третий день Рома с Алиной жестоко и банально напились. То есть, с утра они ещё немного покатались по пражским пригородам, посидели в кабачках в уютных чешских деревнях ("Типичный старобогемский трактир!" - говорил Рома, опять изображая знатока), а после полудня вернули обратно прокатную машину и спешились.

Из второго по счёту ресторанчика Алина позвонила в Израиль мужу. (Версия для Игоря гласила, что она встречается в Праге со старинной подругой.)
Рома изо всех сил старался не слушать, но - также, как вчера и позавчера - до него упорно долетали обрывки чужой жизни:
"Привет, дорогой!.. Ты в порядке?.. Как малышка?.. Кушает?.. Не плачет?.. Ну отлично... Не забудь поздравить Гуревичей. И позвони Томасу насчёт компьютера... Да... Я тебя целую..."

...В харчевне было тепло, но Роме почему-то показалось, что его знобит...

К вечеру началось что-то странное: видимо, оба почувствовали близость новой разлуки. Правда, вслух ничего сказано не было, но ведь они давно научились обходиться без слов.
Поэтому когда, закупая в "Билле" провизию на ужин, Рома взял бутылку перцовки, Алина не воспротивилась, а только удивилась:
- Надо же, в Европе тоже продают русские продукты. Прямо как у нас!
Позже, в номере, они устроили пир. Поначалу всё шло отлично, только вот в голове немного шумело. Когда закончилась водка, перешли на стратегический запас роминого виски, и спалили его без остатка. Запивали замечательным чешским пивом... Конец застолья сокрылся в тумане. Как именно они легли спать, Рома не помнил; сознание вернулось к нему, когда Алина вцепилась в него со словами:
- Ой, Гофман, что-то мне херово...

Потом её тяжко рвало. Со всеми обязательными сопутствующими явлениями: кашлем, всхлипами, разными неаппетитными звуками. Рома, который и сам-то был где-то "на грани", изо всех сил старался не податься стадному чувству. Он трогательно ухаживал за своей любовницей: утешал её, поил её водой, вытирал ей рот, убирал за ней, говорил ей ласковые слова. Его поразила её беспомощность. В конце концов он уложил Алину в постель; она ещё долго бормотала что-то бессвязное, а он убаюкивал её, как маленькую девочку, так, как баюкал в детстве Марту Хоффманн.
Потом сам ещё долго ворочался в темноте, прежде, чем мутный, нездоровый сон сморил его...

Воспоминание последнее. Иерусалим.

Сперва на горизонте появилась тонкая огненная нить. Она приближалась, и постепенно становилось понятно, что впереди - яркий и праздничный ночной город, а "нить" - это линия огней на набережной. Затем по ту сторону иллюминатора, внизу, началось огненное ликование, неистовство, над которым высилась красная латинская S на вершине небоскрёба.
"И снова я лечу в эту проклятую и благословенную страну," - думал Рома Гофман, глядя на вакханалью под крылом, - " в которой когда-то жил, затем расстался с ней, а потом почему-то надеялся именно здесь обрести своё, извините, счастье, и наконец, распрощался уже навсегда. И вот, опять лечу сюда, на сей раз скромно и нейтрально, на три дня - познакомиться с продюсером фильма. Как деловой человек к деловому человеку."

Он долго сопротивлялся. Ему казалось, что Израиль для него закончился навсегда, но упрямый Гена был непреклонен: он, Крокодил, впервые приглашённый работать в кино, не желал иметь дело ни с каким другим композитором. Да и для Ромы - чего скрывать - сочинить саундтрэк к кинофильму было очень и очень соблазнительно.

...Два дня в Тель-Авиве прошли в суете и делах, а вечером дня третьего Гена для чего-то потащил его с собою в Иерусалим, на юбилей телеканала "Израиль по-русски". Он упирался как мог, но Мордкович как всегда настоял на своём - и таким образом, они оказались в банкетном зале, среди абсолютно незнакомых Роме, нарядных и весёлых людей.
Крокодил сказал:
- Сейчас, старик, подожди меня буквально одну секунду, - после чего ввинтился в толпу и исчез в ней навсегда.

Роме стало одиноко. Он никого здесь не знал, и чувствовал себя брошенным. Растерянно озирался по сторонам, изо всех сил скрывая от самого себя, что ищет глазами кого-то, но этот капризный "кто-то" упрямо не показывался.
Он тупо переходил от столика к столику, и вдруг, в очередной раз скользнув взглядом по незнакомым лицам, физически почувствовал кожей порыв питерского ветра ("И сразу ветер знакомый и сладкий..."), и полузабытый, добрый голос прозвучал из его воспоминаний: "Никаких там "дядей"! Зови меня просто Миша и на ты."
Перед ним сидел его старинный друг, точнее друг его родителей, актёр Миша Асиновский, поседевший, постаревший, но по-прежнему узнаваемый и родной, он сидел и улыбался ему детской улыбкой.
Они обнялись. Похлопали друг друга по спине. Миша был не просто старшим товарищем, а первым из мира "взрослых", с кем он - тогда ещё мальчишка - перешёл на "ты". В ту пору, в его десять лет, это было невероятно важно.
Каждое воскресенье маленький Рома ходил вместе со своим папой в ТЮЗ, и всякий раз они наведывались за кулисы к Михаилу, который очень серьёзно и по-взрослому жал Роме руку. Как льстило это равенство! При случае он норовил прихватить кого-то из дружков: похвастаться тем, как он, Ромка, по-свойски говорит взрослому дядьке-актёру:
"Миша, ты сегодня в первом составе, или во втором?"

...Немного поболтав с Асиновским, Рома отошёл в буфет, налить себе и Мишке по глоточку виски. И уже возле стойки бара лицом к лицу столкнулся с Алиной...

* * *

Они даже не поздоровались. Не сказали "привет", или хотя бы "хай!" Магнитная волна бросила их друг к другу, но Алинины глаза сказали: нет, здесь нельзя. Они опять понимали один другого без слов. Рома ужасно хотел её поцеловать, и спросил взглядом: что делать? Куда нам здесь спрятаться?
- Ты без машины? - тихо спросила она.
Машина... Лес... Уединение... Мысли их снова бежали по параллельным кругам, и ничего не нужно было объяснять. Их охватило странное чувство: казалось, если они упустят эту случайную встречу, этот безумный порыв, то утеряют в жизни нечто очень важное - безвозвратно. Это была не похоть, не страсть, а что-то другое.
- Только не у Геннадия, - попросила она, и он понял. "Чёрт возьми, как иногда не хватает рядом надёжного друга, на которого можно положиться во всём!" - подумал он, и тут же осёкся. Как же это, "нет друга", когда друг - здесь?
- Подожди, - это было первое слово, которое он сказал ей после почти двухлетней разлуки.
- Мишка, - говорил он спустя десять секунд Мише Асиновскому, - ты ведь на колёсах, правда?
- Конечно! - гордо ответил старый автомобилист. - А что, Ромашка, тебя нужно куда-то отвезти?
- Мишка, дружище... Ты можешь дать мне на час свою машину и ни о чём сейчас не спрашивать? Я потом тебе расскажу.
Миша очень внимательно посмотрел на него своими голубыми глазами.
- Да можешь и не объяснять, - улыбнулся он, доставая ключи.

* * *

Гроза началась внезапно, как почти все грозы на свете. Вода низвергалась с неба на маленькую старенькую машинку, тяжёлые капли долбили по крыше, потоки стекали по ветровому стеклу, делая его непрозрачным, и от этого казалось, что снаружи, за бортом, ничего нет. Нет иерусалимского леса, в который Рома привёз Алину, нет больницы "Хадасса" на холме, нет града Давидова и Соломонова, нет этого холодного вечера.
Есть только он и она.
Это была не любовь, не страсть, не экстаз. Это было возвращение. "Когда я вернусь - ты не смейся, когда я вернусь..." Они узнали друг друга, как узнаёт свой город воротившийся домой эмигрант: каждый дом, каждый кирпичик. Вытоптанную тропинку, трещинку в асфальте. Каждую клеточку, изгиб, заветный уголок, движение, шёпот, стон. Это было такое откровение, от которого один шаг до счастья. Но сделать этот шаг было почему-то нельзя: ноги врастали в землю, как бывает во сне, когда знаешь, что ты позорно опоздал. Да ещё вот этот непонятный, дурацкий привкус соли во рту...

- Откуда ты знаешь эти места? - спросила Алина потом, после.
- Я здесь вырос!
- В лесу?!
- Ну да. Я же "лесной брат", - Рома сделал страшное лицо. - Партизан и сексуальный террорист.
- А можно я тогда буду лесной сестрой? - Алина потёрлась щекой о его руку. Он поцеловал её.
- Надо ехать. Нас ждут...
- Ой, а я ведь даже не спросила, чья это машина, - Алина подняла бровь.
- О-го, так ведь это не просто машина, девочка. Это - ореховая скорлупа! Та самая, в которой мечтал спрятаться от мира принц Гамлет. А одолжил нам её один потрясающий мужик. Сейчас таких больше уже не делают.

Спустя полчаса они тихо растворились среди гостей на банкете - где никто не заметил их отсутствия. Алина незаметно присоединилась к делегатам от радиоканала (не обратившим внимания на то, как победно блестели её глаза). А Рома тихонько пил вино в компании с Мишей Асиновским, который лишь изредка поглядывал на него с едва уловимым лукавством.
И улыбался ему своей детской улыбкой.

Воспоминание последнее. Встреча в пражском аэропорту.

Чартерный рейс из Мюнхена задерживался. Алина, прилетевшая из Тель-Авива уже час назад, истомилась, как Лиза возле Зимней канавки. Ей казалось, что всё - мираж, и ничего не было. Ни встречи в Иерусалиме, ни леса, ни ореховой скорлупы, ни месяца метаний и бесконечных телефонных разговоров, в которых они тщетно пытались понять, что происходит с их заблудившимися - будто тот трамвай - душами.
"Где я? Что я делаю в этом чужом городе? Кто эти чужие люди вокруг и почему не идёт мой рыжий Гофман?"
За прошедший месяц они извели себя мечтами о встрече. Увидеться решили в каком-нибудь нейтральном месте.
Оба они сотни раз представляли, как это будет, когда оно наконец-то произойдёт. И всякий раз получалось нечто очень киношное, голливудское: замедленная съёмка, в которой двое бегут навстречу друг другу (а её волосы романтически развеваются на ветру), и в конце концов сливаются в жарком объятьи...

Разумеется, всё было совершенно не так. Когда из раздвижных дверей наконец появился помятый доргой Рома Гофман, Алина просто схватила его за руку - так крепко, как только могла - и потащила прочь со словами:
- Господи, это ты! Идём отсюда! Скорее!
Они опять не поздоровались. И даже не поцеловались...

Половинка последнего дня.

Прага, встретившая их потоками воды, провожала тем же самым. Сегодня было уж и совсем холодно: ночью даже подморозило и вчерашние лужи покрылись нежной корочкой льда.
- И это тридцать первое мая! - ворчал Рома. - Позор Европе! Ну ты-то ладно, уже сегодня вечером будешь в тепле, а я? Мне гнить в этом тоскливом Мюнхене вот в таком вот безобразии.
- Безарбузии, - машинально поправила Алина. Они намеренно не говорили о главном, но где-то в междустрочьи вели активный диалог. Впрочем, пересказать его словами даже сами бы не смогли.
Подошло заказанное такси. И надо же - удивительное совпадение - они узнали того молоденького таксиста, который привёз их в гостиницу "Юно" три с половиной дня назад. Он тоже их узнал и улыбнулся.
- Интересно, сколько сотен таксистов в Праге? - поинтересовался Рома.
- Много! - по-русски ответил водитель и рассмеялся. - Очень-очень много.
- Вы - наш счастливый талисман, - сказала Алина. - Понимаете, что такое талисман?
- Так... ну... примерно, - улыбнулся парень.
По дороге в аэропорт молчали. Просто сидели, прижавшись друг к другу на заднем сиденьи. Внезапно Рому поразила неожиданная мысль, испугавшая его:
"А ведь это было прощанье!"
Он вздрогнул и даже махнул рукой, пытаясь прогнать кого-то невидимого, но внутренний голос продолжал говорить:
"Три с половиной дня в Праге - это было не возвращение, как ты, дуралей, наивно полагал. Это было такое растянувшееся прощанье."
Он скосил взгляд на Алину и по туману в её глазах понял: она думает примерно о том же самом.

Более они не проронили ни слова. Только долго целовались в аэропорту. Ромин самолёт улетал на два часа позже; он проводил Алину до выхода на посадку, некоторое время смотрел, как она удалялась своей чуть танцующей походкой. Потом закурил и направился в буфет.

Постскриптум.

История рассказана. Просвещённому читателю предлагается самому придумать к ней эпилог. И хотя мы - конечно же - знаем, как оно всё было на самом деле, однако не считаем себя вправе что-либо навязывать. Пусть каждый определит для себя сам - разумеется, только в том случае, если ему это действительно интересно, а иными словами, если наша история затронула его и не оставила равнодушным - определит сообразно собственному жизненному опыту и житейской мудрости. Мы же со своей стороны можем предложить несколько вариантов, каждый из которых в той или иной мере правдоподобен.
Например - и это первое, что приходит на ум - что любовники расстались навсегда, и никогда более не виделись.
Или же другой: вопреки мрачным Роминым предчувствиям, это был вовсе не конец их романа; они продолжали встречаться и мучить друг друга, так ничего и не решая.
А может быть, наоборот: наконец-то отважились круто изменить свою жизнь и зажили дружно в Тель-Авиве, или Мюнхене, или где-то ещё (на самом деле, ведь абсолютно всё равно, где), воспитывая Алинину дочку, встречаясь на каникулах с Мартой; а кроме того произвели на свет ещё парочку рыженьких ребятишек.
Возможен даже и трагический вариант: один из героев мог внезапно умереть от какой-либо подходящей по сюжету болезни, или в результате несчастного случая (опять-таки: совершенно неважно, кто именно). И тогда другой стал бы вдовцом, и оплакивал бы ушедшего возлюбленного, чувствуя себя в той или иной мере виноватым перед ним...

Все эти варианты возможны, но мы не станем ни на чём настаивать. Жизнь многообразна - и разве можно утверждать что-либо с полной уверенностью?
Разве лишь то, что история рассказана, и, если бы мы были в кино, то по экрану, по последнему дождливому плану, представляющему нахмурившийся непогодой пражский аэропорт, уже медленно поползли бы титры.
Но поскольку оба наших героя имеют непосредственное отношение к театру, самым уместным, пожалуй, будет слово:

ЗАНАВЕС!

* - Спасибо (чешск.)
** - Загранпаспорта (нем.)
*** - Загранпаспорта (ивр.)
**** - Глупости (ивр.)
***** - Здесь: хорошо, о-кей (ивр.)
****** - Добрый вечер. Нам нужен двухместный номер на одну ночь. У вас есть что-нибудь для нас? (ивр.)
******* - Верно. (ивр.)