Жили-были. Ч. 2. Глава восьмая. Униженное превосхо

Глава восьмая. Униженное превосходство

 ...Когда бетон медленно, по змеиному умело обвил ключицы и охватил основание шеи, Кармуса настигла пронизывающая, леденящая волна и, к полному своему стыду, он признался себе, что боится. То был даже не страх, а настоящая паника, всепожирающий утробный ужас. Каждая частичка его цепенеющего существа взбунтовалась внезапно в запоздалой, неистовой попытке освободиться из плена, из неволи и погибели, вырваться за пределы небытия, просто жить... Он судорожно глотнул и попытался вскрикнуть, но грудь окаменела в тисках, и вдох тут же перешёл в постыдный клёкот, взорвавшись резкой, глубинной болью где-то в недосягаемых уже недрах его плоти. " Ты обязан успокоиться! Срочно!– приказал себе Кармус. - Иначе ты задохнёшься прямо сейчас, от собственного страха." Он решил сосредоточиться на самом ничтожном, свободном от бетона пространстве своего тела, ловя и смакуя каждое ощущение, малейшее дуновенье ветерка, оттенки запахов, трепет ресниц, блики серого на сером... запомнить, увековечить, донести в потусторонье... если ему суждено его достигнуть... "Думай о вечном, - сказал себе Кармус. – Ибо настоящее подошло к концу."

***

 Её звали Альма.

 Непорочная красавица, смешливая и доверчивая, она покорила Кармуса с первого мига. Он влюбился безоглядно в пшеничные волосы, зелёные глаза с лукавыми искорками, грацию и воздушность движений, в ласковую чуткость.

 И лишь тогда уже, влюбившись, понял, насколько же он, на самом-то деле, истосковался по простому человеческому теплу. И по женщине.

 А Альма была женщиной до кончиков ногтей, сама ещё не ведая того, зная все тайные премудрости извечного искусства. Способность собственной природы проявляться в любой мелочи, взгляде, жесте, - была у неё врождённой и столь же естественной, как дыханье.

 Она не только пленила Кармуса, по-фейски очаровав сладким забвеньем, но и отвечала ему взаимностью. Да, этот странный человек с кустистой бородкой, угловатыми манерами, нескладным говором, - влёк её неизъяснимо, словно они, эти двое, были искони связаны потайными, лишь им одним известными тропами, пролегающими меж родственных душ.

 Ей вот-вот должно было исполниться четыре.

 Она росла в доме герцога Ульриха единовластной наследной принцессой, и впрямь напоминая фею, мановением пальчика заставляющую вещи происходить, а людей – повиноваться, потому лишь, что ей мимолётно восхотелось того. Однако, испорченной неженкой, а тем более, самодуром и деспотом она не была: простодушие, доброта, даже некая кротость, - не позволяли ей ничего подобного. Но, - странное дело, - кротость её была особого толка, удивительно уживаясь со строптивостью и своенравием, одним словом – женщина...

 Альма жила, окружённая бесчисленными няньками, гувернантками и репетиторами, находясь под неусыпным надзором глаз, ушей и рук, но польза от того была сомнительной: она неизменно ухитрялась делать и получать в точности то, чего сама желала, самым непостижимым образом околдовывая окружающих, сколь бы бдительны и неподкупны те ни были. Околпаченные, очнувшись от чар, они всякий раз чувствовали себя приятно обманутыми и взирали на девочку с выражением непроходимой умильной тупости. Говорят, такое повелось ещё с тех пор, как принцесса самозабвенно пускала пузыри в хрустальной люльке. И продолжалось по сей час. По крайней мере, до момента появления в её жизни Кармуса.

***

 - Вы будете телохранителем Альмы. – Сказал ему герцог Ульрих при первой их приватной беседе. Апартаменты герцога казались бескрайними, представляя собой не укладывающееся в памяти хитросплетенье коридоров, арок, колонных зал, анфилад, неожиданных поворотов и дверок, ведущих неведомо куда, винтовых лестниц, ниш...

 Беседа происходила в личном кабинете герцога и Кармус, - впервые за своё пребывание в Империи, - с упоением окунулся в позабытую атмосферу рафинированного интеллектуализма, тонкого, изысканного, благородного. Достаточно было бросить беглый взгляд на позолоту кожаных корешков, нескончаемыми стеллажами возносящихся под полутьму сводов, на их наименования, теснённые на не менее, чем шести языках, на саму подборку этих наименований... Лишь настоящий знаток способен был оценить подобное. А в этом Кармус был знатоком. Но книги не только красовались на полках, их ещё и читали. Необъятный рабочий стол и два секретера герцога служили местом обитания наиболее необходимой литературы. Многие тома были раскрыты на середине, из других виднелись бесчисленные закладки и листки, испещрённые заметками.

 На стенах, в промежутках между шкафами и медными светильниками, висели тяжёлые зеркала, мерцающие серебряной амальгамой и несколько картин мастеров старой кисти безупречного вкуса. В углу стоял дорогой старинный рояль. Партьеры зелёной парчи венчались фамильным гербом: трёх-ликой Жабой-Прародительницей, коронованной алмазным венцом, недвусмысленно указывавшим на прямую принадлежность дома герцога к императорской ветви.

 - Я знаю, что вы никогда не были телохранителем, - продолжал герцог, предваряя недоумение Кармуса. – Я успел навести справки, причём много глубже, чем то сделал в своё время барон. Знаю, вы музыковед, библиофил и философ, ничего общего не имеющий с опытом сотрудника безопасности. И именно поэтому вы назначаетесь телохранителем моей дочери. Вас это удивляет? Моей дочери требуется не вооружённая до зубов отдресированная горилла, ей нужен человек, готовый отдать за неё жизнь. А вы это уже доказали однажды.

 - Вам предоставляется комната неподалёку от её. При этом, вы вполне можете сохранить за собой и квартиру в городе – на время отпусков, ну... и вообще, каждому из нас требуется свой уголок уединенья. Оплату за неё я беру на себя. Ваше жалованье составит 250 империалов в неделю. Столоваться будете, естественно, у меня, думаю, наша кухня удовлетворит любым, самым требовательным запросам.

 - Вы будуте при Альме всё то время, которое она сама определит желательным для вашего присутствия, будь то хоть с восхода солнца и до полуночи. В некоторых случаях вы будете находиться неподалёку, но вне пределов видимости и появляться всякий раз, как в том возникнет необходимость, вы меня понимаете?

 Кармус кивнул.

 - Я достаточно часто нахожусь в разъездах, включая заграницу. Тогда Альма, как правило, отправляется гостить к родственникам со стороны матери – моей усопшей супруги, - вне пределов моей юрисдикции. Вашим уделом в это время будет полная свобода: вы столь же вольны уезжать куда вам заблагорассудится, сколь и оставаться здесь. Всё это, разумеется, никоим образом не отразится на вашем жалованьи. Вам придётся обзавестить разнообразным гардеробом, – из фамильного набора платья и по собственному вкусу, - однако, и тому и другому следует носить на себе гербовые отличия этого дома, частью коего с данного момента вы являетесь.

 - По-моему всё... ах, да, я заметил жадный взгляд, брошенный вами на книги и рояль. Вам будет предоставлен ограниченный доступ к тому и другому. Быть может, в награду за особо удовлетворительное исполнение обязанностей. Вот теперь, пожалуй, и вправду, всё.

***

 Завидя Кармуса, Альма спрыгнула с коленей няни и со всех ног припустилась ему навстречу. Он подхватил её на лету, закружил в воздухе, подбросил, подхватил, вновь закружил и, наконец, прижал к себе, закружившись сам. Она уткнулась в него сияющими глазами – слиток обожания и восторга, - и замерла осчастливленной птахой.

 С этого момента они стали неразлучны. Если раньше у Альмы и были иные любимцы и предпочтенья, - они забылись в одночасье. Отныне лишь два человека в целом мире занимали её ум и сердце: её отец и Кармус. Но отца чаще всего не было рядом, а Кармус был всегда.

 Они гуляли, бродя без цели, валялись, бегали и играли в тысячи игр, катались на лодочке по искусственному пруду, читали книжки с картинками и снова валялись. Альма не отпускала Кармуса ни на миг, обязывая находиться при себе постоянно, вплоть до отхода ко сну, который не шёл без того, чтобы Кармус, сидя у её кроватки, не рассказал ей одну из своих бесчисленных волшебных сказок эпохи Заснежья и не спел, ставшую ритуальной, колыбельную собственного сочинения.

 А Кармус... Кармус был счастлив. Быть может, впервые и сполна за всю свою жизнь. Ибо обрёл, наконец, смысл, предназначенье и любовь.

 Со второй недели его жизни в доме герцога неприязненные взгляды старых слуг Альмы в его адрес не замечать стало уже невозможно. Причину понять было нетрудно: они опасались за собственное будущее. И, как оказалось, вполне обоснованно. Один за другим, обретали они удивительную способность исчезать за ненадобностью: герцог не держал невостребованных: Кармус, один, заменил их всех, причём, куда как успешнее...

***

 По окончании первого месяца он предстал пред герцогом на вторую официальную беседу.

 - От вас, конечно же, не ускользнул факт истаивания моего персонала, принявшего с вашим появлением эпидемический характер? – начал герцог, устремив на Кармуса проницательный взгляд.

 Кармус кивнул. Оба улыбнулись.

 - Вы знаете, что это означает? Это означает, что вы больше не телохранитель моей дочери. – И герцог прихлопнул ладонью столешницу. Кармус несколько напрягся. – Нет, больше не телохранитель. Ибо сумели стать для Альмы много большим этого. Раньше моя девочка была довольна жизнью. Теперь же она счастлива. А счастье моей дочери – едва ли не важнейшее в моей жизни. Так вот, Кармус, - настоящим вы определяетесь её наставником. Не нянькой, не гувернантом, не репетитором, - личным и единственным наставником. Вам понятна разница? Я поясню.

 - Вам вменяется в обязанность не просто обучать её языкам – прежде всего языку Заснежья и античности (я говорил вам, что моя мать из Заснежья? нет? ну, так знайте); вы будете преподавать Альме основы музыки и эстетики, этики и теории искусства, знакомить её с известными вам восточными духовными практиками... Но и это не самое главное, главное – в том, что вам надлежит стать для неё учителем жизни, обучая всему, что знаете и чем владеете сами, с тем, чтобы она впитала в себя идею бесконечного многообразия мирозданья, красоты и гармонии, целесообразности и разумности. И сделать это так, чтобы подготовить её ко встрече с реальной жизнью, той, что поджидает её за пределами благословенных, но вполне непроницаемых для зла стен этого дома. А самое сложное, быть может, состоит в том, чтобы при этом она не потеряла наиболее ценное и дорогое из всего, что у неё есть на данный момент – своё детство. Предоставьте мне план учебной программы. И каждую неделю – отчёт о продвижении, и вообще – о состоянии Альмы во всех смыслах. Договорились? Справитесь?

 Кармус просиял в предвкушении.

 - Не особо радуйтесь: в остальное время на вас возложится ряд иных обязанностей, смею вас уверить, вполне необременительных. Они будут состоять, в основном, в номинальном присутствии в моём собственном окружении. Можете считать себя кем-то вроде камердинера, посыльного по особым делам или просто личного слуги, - как больше понравится. Новую вашу должность смешно определять фиксированным жалованьем, пусть и сколь угодно высоким. Чисто номинально я устанавливаю ваш теперешний доход в 1000 империалов в неделю, но то лишь чистая формальность, не будет хватать – просите ещё. И герцог, впервые за всё время, протянул Кармусу руку и пожал её долгим крепким пожатием, испытующе глядя ему в глаза.

***

 ...Тем временем, бетон достиг кадыка и... застыл. Сперва Кармус не особо это осознал, потеряв счёт секундам, но время шло и факт становился очевидным: поверхность бассейна стремительно застывала, но уровень её не повышался. Кармус с превеликим трудом чуть повернул шею, едва не вывихнув при этом позвонки и, скося глаза, обнаружил, что...

***

 Он стал слугой. Привилигированным, приближённым, обласканным великой милостью... слугой. Он пользовался всё возрастающим доверием хозяина и неограниченной свободой передвижения в пределах необъятной золочёной клетки, прутья которой едва просматривались за разделяющими их видимыми пространствами так, что, - не будь постоянного тому напоминанья, - вполне вероятно, он абстрагировался бы и от них ... Но напоминание было. На каждом предмете туалета Кармуса – от парадного камзола вишнёвого бархата с позументом и до шёлкового нижнего белья, - красовался герб дома Ульрихов – трёхглавая коронованная жаба с трезубцем и державой, не давая забыть, что всем имеющимся у него в изобилии Кармус обязан исключительно своему благодетелю, и что не будь его... Кармус содрогался, возвращаясь памятью к периоду своего вольного и никому не подвластного полу-нищенствования, содрогался и тосковал одновременно, горестно осознавая, что променял голодную вольницу на избыточно-сытую клеть. Клеть, даровавшую ему смысл жизни и счастье.

 Кем должно быть разумное существо, способное обрести счастье в услужении и жизни в клети? И достойно ли оно большего? Эта мысль не давала ему покоя.

 Стоя в обеденной зале, за спиной герцога, облачённый в белые чулки и расшитую парчёвой нитью парадную ливрею, Кармус испытывал смешанное, почти разрывающее на двое чувство, означенное им, как "униженное превосходство". Да, он чувствовал унижение от прислужничества, хоть то и было лишено всякого подобострастия и пресмыканья, всё было вполне цивилизованно, никакого утрирования. Отчего же тогда этот всеобжигающий изнутри стыд? Откуда неизгладимое ощущение, что ты – часть обстановки, не многим отличающаяся от дорогих комодов и статуй, наборов фамильного серебра или двух гиганских догов, - живых, пегих в яблоках, - вальяжно развалившихся на прохладных плитах, изредка соблаговоляющих принимать жирные подачки с господского стола? А может... может он больше походит на говорящую птицу, - чёрную, с оранжевым клювом, редчайшей породы, за которой была снаряжена целая экспедиция, специально доставившая её с дикого острова? Птицу звали Карра. Она жила в многоярусной просторной клетке, с бесчисленными жёрдочками, дощечками, качелями и гротами, искусственными водопадами и настоящими живыми карликовыми деревцами. Как и Кармус, птица говорила на трёх языках и даже изредко вставляла реплики удивительно уместные по смыслу... Совсем, как он... Забавное сходство, не правда ли? Кармус стоял то ли за спиной герцога, то ли в открытых дверях, пропуская и приветствуя гостей, музицируя им в угоду, независимо кланяясь... взирал на птицу Карру... и горько усмехался в атласную ливрею.

***

 При малейшей возможности он устремлялся домой, в свою уединённую, изолированную бетонную клеть. Это был почти побег. Да, теперь она не тяготила его, напротив, притягала. Исчезали герцог с толпами советников и гостей, вереницы апартаментов и церемоний, сады и лужайки, Карра и доги, исчезала даже Альма, его любимая девочка, средоточие радости... Оставался он сам, один, - он, бетонные стены, минималисткий дизайн интерьера и... существо в аквариуме.

 Гиганский, из непробиваемого зеленоватого стекла, он мерцал подводными светами и притягивал Кармуса, как сросшаяся с ним тугая пуповина. Аквариум работал в автоматическом режиме, исправно нагнетая и фильтруя воду и воздух, подавая питательные смеси, регулируя температуру и влажность.

 В аквариуме жило ОНО, уже давно переставшее быть несуразным головастиком в пол-пальца длиной и одним жёлтым недремлющим глазом над всепожирающей пастью.

 Теперь это было вполне сформировавшееся и ни на что не похожее существо с жабоподобным туловищем, шипастым хребтом ящерицы и хищной, вечно ненасытной глоткой пираньи. Челюсти его усеялись десятками тонких иглообразных зубов, кои не позволяли толстогубому рту закрываться до упора и оттого тот застывал в подобии жутко-зловещей усмешки. А в центре лба, как и прежде, обжигал горячечным огнём единственный изжелта-круглый глаз. Сморщенное двойное веко покрывало его яичную выпуклость и, смыкаясь, выдавливало гнойную слизь. Та стекала по лоснящимся щекам, доколь из-за частокола зубов не выпрастывался длинный змеевидный язык, серый, в зелёную крапинку, и не слизывал собственные испражненья, плотоядно и ревниво, возвращая их в утробное лоно.

 Существо было прожорливо, злобно и самодостаточно. Кармус, кормивший его по-началу личинками жуков, мухами и червями из зоомагазина, быстро понял, что этого никак не достаточно и перешёл на живых рыбёшек, ящериц, змей, а позже и целых цыпляп. Существо пожирало всё и сразу, вне всякой зависимости от степени собственного голода, словно сам факт присутствия кого бы то ни было иного в своём окружении был непозволителен и автоматически побуждал к убийству. Пожалуй, нетерпимость ко всему кроме себя самого, ненасытность и жажда уничтожения и были основными движущими стимулами этого исчадия мутировавших болот. Смертоносное, оно несло погибель всему, и с каждым новым убийством росли его аппетиты и мощь.

 Убивало оно завораживающе. Именно наблюдая за процессом убийства, Кармус и заподозрил его впервые в гипнотических способностях. Жертва засасывалась в аквариум по пневматическому шлангу под напором нагнетаемого внутрь воздуха. Завидев живое, исчадие устремляло на него глаз. Веко сжималось жилистым кожухом, точь в точь, как у хамелеона, оставляя узкую щёлку, из которой, казалось, вырывается целенаправленный луч, пригвождающий жертву к месту. Та цепенела, не в силах пошевелиться. Исчадие накидывалось на неё и одним отточенным движением стальных челюстей откусывало голову. Затем, не мешкая, тут же принималось за остальное, в считанные секунды расправляясь с живой плотью. Заглотав добычу, оно раздувалось, обращало глаз на Кармуса и поощрительно мигало. И Кармус, вновь, ощущал себя слугой. Да, слугой, послушно и безропотно ублажающим своего повелителя, и удостаиваясь в ответ сдержанной похвалы.

 Очень скоро он заметил, что гипнотические способности исчадия с не меньшей лёгкостью распространяются и на него самого. Как-то раз Кармус пришёл домой особенно уставшим и, вместо того, чтобы тот час приняться за кормление монстра, - провалился в сон. Ему снились болотные хляби, воспринимавшиеся, как родной дом. Жажда убийства была всепожирающей, но жертв всё не было и чувство голода разросталось язвой, доколь не переросло в острую резь в желудке. От неё-то Кармус и проснулся, странным образом сознавая, что утолить её он сможет лишь насытив... другого. Так он и сделал. Голод тут же сменился сытостью и довольством.

 Кармус испугался не на шутку, страшась попасть в кабальную зависимость от пестуемого им монстра, но мысль о том, что от него ещё не поздно избавиться даже не пришла ему в голову: казалось, нет ничего естественнее и правильнее для местообитания чудища, чем аквариум в его собственной квартире.

 Тогда же он понял, что ОНО – самка. Была ли то некая подмеченная им округлость жеста, налитая выпуклость груди, тучность ляжек, а может – нечто внутреннее, необъяснимое, сопровождавшее сон о голоде, - но с какого-то неуловимого мига Кармус знал это, и знал наверняка.

 И он нарёк её Жабой.

***

 Факт самочности изверга поверг Кармуса в едва ли не больший ужас, чем гипнотические способности, грозившие взять под контроль его волю и разум. Бабья сущность (сучность) изначально воспринималась им, как нечто посягающее на основы его существа, сулящее не просто потерю свободы и достоинства, но себя самого. С самцом – пусть сколь угодно кровожадным и злобным, - Кармус бы справился. С самкой – никак.

 С тех пор он стал думать о Жабе с обречённостью жертвы, лишь немногим отличающейся от тех, коих сам скармливал на пожирание ненасытной утробе. Да, он ещё ходил на свободе, исполняя функции придаточного механизма, но то было лишь временно необходимым условием, доколь сие угодно Владычице, а потом...

 Отныне, пребывая в услужении у герцога, изнемогая от презрения к себе самому, Кармус сбегал домой, к Жабе, затем лишь, чтобы из слуги превращаться в раба. Внешне, вроде бы, ничего не изменилось: он, как и прежде, кормил распухающее в аквариуме существо трепещущей плотью, проверял и менял фильтры, очищал, добавлял, регулировал... Но внутри росло парализующее чувство пресмыкания и ужаса, а привязанность стремительно превращалась в зависимость.

 В одно из редких просветлений он решил отгородиться от аквариума массивной, специально заказанной им стальной дверью, обитой свинцовыми пластинами, что принесло некое ослабление гипнозов Жабы на время снов.

 Это оказалось более, чем своевременным, ибо сны остались единственным место-временем, где Кармус ещё сохранял за собой относительную свободу. И, словно поняв это, их постоянные обитатели многократно усилили интенсивность присутствия, превратив его в непрошенное и нисколько не считающееся с волей самого Кармуса вторжение.

 Стоило ему закрыть глаза, - и он проваливался в иной мир. Усилий не требовалось: его звали, тянули, вели, настойчиво и неотступно. Обитатели снов давно уже перестали быть для него сторонними лицами, став различными ипостасями его самого.

 Кармус-Козёл брёл нескончаемыми горными тропами к таинственному Черепаху в поисках собственного предназначения и смысла.

 Кармус-Хамелеон вынашивал мегаломанские планы, пестовал солипсизм и паранойю, хоронился и зрил.

 Кармус-Детёныш воплощался по миру сиреневым полу-мальчиком, врачуя, зовя к красоте, спасая, даруя, отчаиваясь...

 Кармус-крылатая женщина, - которую, как он понял, звали Айя, - беспамятно странствовал сквозь пейзажи чуждого мира, играя на немой дудочке, снимая ладошками слепки бытия, танцуя, плача, грезя... Он вспомнил себя-беременную недозволенным яйцом, себя-поруганную, себя-потерявшую, себя-потерявшуюся...

 Он был ими всеми, и все они были им, и каждый поведовал своё, и каждая история добавляла по кусочку камешка в мозаику его самого.

 Но в наибольшей степени он был Букашкой. Да и что удивительного? Ведь Букашка был рабом... Жабы. Перед Кармусом разворачивались бесконечные, нескончаемые во времени картины тысячелетий служения. Он знал, что обласканный милостью, осенённый бессмертьем, - временно неуязвим и пользовался этим сполна: познавал, изощрялся в могуществе, копил силы. Он даже внимал зову себя-Детёныша, страшился запретного тяготения к добру, жаждал просторов Безбрежного... Но рабство от этого не переставало быть рабством.

 Просыпаясь, Кармус видел свою собственную Владычицу, - ненасытную, требующую, повелевающую. Отправляясь к герцогу, он сменял одно услужение на другое и постепенно стал осознавать, что оба его хозяина – герцог Ульрих и Жаба, - связаны неким непостижимым, тайным, но неоспоримым образом, что на самом деле - у него лишь один неизбежный, как рок, Хозяин, столь же неизбывный, как собственное рабство, и что бы он ни делал, где и кем бы ни был, - от несвободы ему не уйти, ручки и ножки будут двигаться по-разному, исполняя совсем непохожие одно на другое дела, но всегда – те и так, как пожелает того кукловод. Белка всё бежала в колесе... Выхода не было. Или был?

 Персонажи снов, вроде бы, намекали, что был... Или будет? А может, от самого Кармуса зависит: будет ли? Тонкостей он не улавливал, всё было слишком сложно, размыто, неоднозначно.

 Но обитатели были настойчивы, а нетерпение их росло ото сна ко сну. Казалось, зная нечто, сокрытое от него самого, они торопят его. Это раздрожало Кармуса, прибавляя к тягости рабства сосущее чувство непреходящей тревоги, усиливавшейся ещё и потому, что он был совершенно не в силах понять: чего же именно от него хотят?

 Сны истаивали, сменяясь сомнительно-реальной явью, а обитатели их, недовоплощаясь с лихвой, со светом дня обретали плоть не покидающих его призраков, пока однажды Кармус не заметил, что...

***

 ... в каждом квадрате бассейна стояло по человеку. Каким образом они там очутились, почему он не замечал их раньше, - того он не знал. Но сейчас они были. Застыв восковыми куклами, каждый в своей позе, они замерли, обездвиженные на полу-миге. Откуда он знал всё это? Ведь от них остались одни лишь головы, одни головы, как и от него самого... Пред Кармусом простиралось чуть бугристое серое бетонное поле с расставленными на нём головами. Впрочем, пройдя сквозь шок ошеломленья, он уже не удивлялся ничему, ибо, как оказалось, знает гораздо больше.

***