Выдох... Вдох...

Я так часто оставался один с душой разломанной,
Строки, что так долго рождал - на полу обрывками,
Грустят со мной среди кучи хлама,
Еще одна драма, очередной тупик в конце дороги,
Ноги еще могут идти, но идти некуда.
Ломая голову, провожу рукой по лицу,
Сухая кожа, по ходу слезы капают внутрь,
Может быть, возраст, а может просто усталость,
Винить во всем себя - что стоит это чувство,
Когда молодость снаружи, внутри старость?
Стараюсь жить, но опять стаканы на пол бьют,
Стоит ли искать то, что потеряешь позже?
Стоит эта боль тех радостных мгновений?
Стоят годы мучений нескольких счастливых минут?
Мираж рая, если ад есть - то он тут!
Я поднимаю струны с пивом залитой гитары,
Скулы сжаты, в отражении - взгляд беспечен,
О Боже, как много ходов, как много путей
Для наших душ павших, вновь твои двери откроет.

Многоточие



Пролог

Когда мы с ней познакомились, она уже была Аэкой. Такая красивая и немного эльфийская кличка почему-то очень ей шла, даже больше, чем настоящее имя. Иногда я ловила себя на том, что усиленно пытаюсь вспомнить имя Аэки и мне никак не удается. Порой имя всплывало из глубин памяти, скользило где-то в отдалении и вновь тонуло в потоке мыслей. Я много раз спрашивала, почему такое странное прозвище, но она лишь смеялась и говорила, что это только для посвященных. Я каждый раз обижалась, а она дергала меня за рукав и звала с собой. С ней не было скучно, может оттого, что она никого не грузила своими проблемами, но при этом любила слушать. С ней практически невозможно было говорить серьезно, я сначала думала, что она просто очень поверхностна, прошло много времени, прежде чем я поняла, что она гораздо мудрее, чем создает о себе впечатление.

Когда-то Аэка и Оксана были лучшими подругами. Они сидели за одной партой, вместе ходили по школе и списывали друг с друга. Правда, сейчас их отношения были уже не такими близкими – девчонки отдалились друг от друга, хотя продолжали общаться, вроде и доброжелательно, но чувствовалось, что Аэке Оксана в тягость, а Оксане Аэка непонятна. Только потом, гораздо позже, она, да и я тоже, смогла понять, как мало значит школа для дружбы.

Тогда она пришла ко мне в гости, сумрачная и молчаливая. Как не похожа была она на ту веселую, излучавшую свет девушку, которая обычно приходила сюда. Мне было ее жалко. Но я скрывала это, потому что Аэка была слишком гордой, чтобы принять мою жалость, для нее это была бы пытка.

У меня уже сидели Оксана и Ольга, с интересом изучавшие страницы какого-то глянцевого журнала. Я их интереса не разделяла, мне казалось глупым смотреть и обсуждать, мне было проще пойти в магазин и там посмотреть, потрогать и выбрать.

Она присела, едва заметно шевельнув головой, очевидно, это был приветственный кивок. Я подумала, что давно не видела Аэку настолько подавленной. Скорее даже никогда.

Когда с кухни раздался свист чайника, это было как спасение для нас, мы обе чувствовали себя ненужными тут. Я вообще чувствовала себя комфортно, только заткнув уши плеером, в иное время я жутко боялась ляпнуть какую-нибудь глупость. Аэка не была такой, правильней было сказать, что люди к ней тянулись, ей было просто и комфортно с любым человеком. И человеку, кстати, тоже. Тем непривычнее было ее молчание.

На кухне она стала резать хлеб для бутербродов, ничего не говоря и ничего не спрашивая. Некоторое время мы молчали, только магнитофон что-то неразборчиво бормотал, я его выключила. Потом я не выдержала.

Что случилось?
В смысле? – она странно поморщилась, словно увидела какую-то гадость.
Ты молчишь, вся такая грустная и обиженная.
Она через силу улыбнулась
Бредишь ты, Эли. У меня все в порядке.
По твоей кислой роже это заметно особенным образом, - не удержалась я от ехидства.

Она тяжело вздохнула и села на край стула, села с абсолютно прямой спиной, словно палку проглотила, и та не давала ей устроиться поудобней.

Эли, я не знаю, я так устала… честное слово, Эли, я не думала, что у меня так все будет. Ты ведь знаешь, Эли, я не люблю конфликты, а сейчас все сразу. Эли, ты знаешь, я не люблю делать из человека унитаз для эмоций, но, Эли, мне так плохо, мне кажется я одна и никому не нужна…

Тише, тише… - прошептала я, подходя к ней сзади и обнимая ее за плечи.

Эли, меня так все достало!

Начни сначала. – Я подумала, что она уткнется носом в колени, а потом скажет, что все нормально. Но она заговорила.
Эли, мы с Максом опять поссорились… Честное слово, я могу примириться с тем, что он ревнивый, но он ревнует меня к роликам. Эли, он тугодум, этот Макс! Эли, он говорит, что ролики для меня дороже… а я не знаю, что говорить, ведь я даже не могу понять… может, это все из-за Тимки, потому что роллы для меня уже не просто способ передвижения… Нет, Макс хороший, очень хороший… но он такой глупый, такое непонимающий… Эли, Эли, Эли!...

Она уткнулась лицом в свои руки и громко шмыгнула носом.

Эли, мама в моих вещах копается! Она мой дневник читала, Эли! Я даже не поняла сразу, только недавно подходит и начинает так ласково, мол, хочешь, купим тебе то-то и то-то. А я ведь совсем недавно написала в дневнике, что неплохо было бы купить что-то новое. Эли, я ей так и сказала, что если еще раз узнаю о том, что она его читает, уйду из дома и точка. А она расплакалась, кинулась мне на плечо и стала говорить, что хотела как лучше, что старалась для меня. Эли, я ведь ей верю, Эли, но почему таким гадким, таким мерзким способом? Эли, я не хочу знать, что моя комната – на самом деле совсем не моя, что я даже в ней не могу укрыться… мне так страшно, так одиноко… будто одна я на весь мир и нет больше никого, только глупые люди, которым больше не известны настоящие, искренние и чистые чувства, люди будто сговорились… Эли, скажи, когда ты в последний раз смотрела на небо?

При чем здесь небо? – не поняла я.

Небо… я в последнее время все думаю об этом. Мы ходим, опустив головы, понурившись, не глядя вокруг и не глядя на небо… небо… пыльное, сумрачное, на нем не видно звезд и нет солнечного света…и небо затянуто тучами, да только не в этом дело… - она посмотрела в сторону, - Эли, люди просто стали бояться видеть настоящее, сверкающее небо! Хочется выплеснуть все это и забыть, забыть как страшный сон. А люди вообще боятся всего настоящего, прикрываясь всей этой фальшью, скрывая от себя и от окружающих истину… а я так не могу! не могу быть одна во всей этой толпе!

Это все твой юношеский максимализм. Да и разве ж ты одна? Мама твоя, она ведь тебя любит очень, разве ты этого не понимаешь, - она кивнула, - да и есть же я, Ромка, да вообще, все наши ребята! И вообще, ты же сильная, что же ты так просто сдаешься?!

Какая же я сильная? Глупость ты говоришь, - Аэка утерла слезы и улыбнулась.

«Уже успокаивается» - решила я с радостью. Мне не хотелось видеть ее такой… это было как-то дико и как-то совсем неправильно.

Эли, прости меня, я не хотела такой потоп у тебя устраивать… Эли, все, я в порядке.

Она пошла в гостиную, очевидно стыдясь своей внезапной слабины, а я осталась под вновь зазвучавшую музыку дорезать хлеб. Я уже заканчивала, когда меня заставили вздрогнуть слова, которые я выхватила из песни:



Трудно быть самим собой - легко одним из стада,

Растворится в общей массе, не оставив след,

Верить всю жизнь в то, чего на самом деле нет,

Как тяжело взлететь и как легко разбиться....



Жаль, Аэка этого не слышала.

Мы вчетвером пили чай с бутербродами, мы разговаривали о том и о сем, мы вместе смеялись и вместе играли в компьютер. Когда часы пробили десять, они решили, что пора бы и по домам.

Оксана и Ольга сразу пошли собираться, а она замешкалась у компьютера, крикнув им, чтобы подождали.

Чтобы не толкаться, девчонки вышли на лестничную клетку. Она быстренько оделась, и мы вместе вышли на площадку – я хотела попрощаться. Девчонок не было.

Я стояла и смотрела на нее, а она молча вслушивалась в топот ног, бегущих вниз по лестнице.

Я ощущаю себя преданной. Преданной и проданной.







Часть первая.



Она вошла в комнату, уже понимая, что ничего не сделает больше, что не сможет уже вырваться из холодного плена своей апатии. Только включила музыку:



Чего поник?

Пустота перед глазами...

Вмиг

Душевный крик.

Со слезами тупик.



Тихо зазвучал из динамиков трек «Многоточия»...

Девочка устало повалилась на кровать. Из окна на нее смотрело серое, затянутое облаками, свинцовое небо.

Она перевернулась на спину и уставилась пустыми глазами в потолок.

Потолок...

Каких еще трещин она на нем не знает? А в том углу все так же сидит паук. Он, наверно, уже умер, слишком уж долго он там. Сидит и не шевелится. А она лежит. И не хочет шевелиться. Ей это теперь казалось неверным – зачем бежать, пытаться что-то делать, если это все никому не нужно, если ты сам никому не нужен? Бред, бред, бред!!! успокойся.

Зашевелилась, переворачиваясь на бок, закладывая руки под себя, уткнулась носом в пушистую игрушку. Взяла, бессмысленно стала теребить хвост непонятного зверька, то ли ежик какой-то, то ли родственник колобка, подарок на Новый Год...

Что случилось, что произошло, что в ней сломалось? Не находилось сил и желания на то, чтобы оторваться от подушки, чтобы сделать, что нужно, словно туманом заволакивается жизнь, словно уже ничего тебе и не надо. А надо ли?...Лежала так, вперясь бессмысленным взглядом в пол, как манекен, только продолжая теребить хвост зверька, долго лежала. Потом как-то иначе взглянула на игрушку, внимательным взглядом прошлась по ее радостно улыбающейся мордашке, вскочила так, что доски не новой уже кровати заскрипели, кинула, швырнула ее прочь, прочь, прочь, как можно дальше, чтоб не видеть этой радости, сгорбилась, согнулась пополам, упала на кровать, закрывая лицо руками, словно это могло закрыть ее от внешнего мира, словно это могло спрятать ее слезы, бессмысленные, непонятные, полные бессилия и злобы, билась в истеричных судорогах, не в силах себя перебороть, захлебывалась слезами и соплями, хныкала, кусала одеяло, пока на измученное тело не опустился тяжелый сон.



Аэка проснулась уже ближе к ночи. Родители уже спали, из коридора не доносилось ни звука. Кто-то, наверно мама, задернул занавески, но сквозь щель пробивался желтый свет уличного фонаря, не радостно-желтый, а раздражающий, не бессмысленно-веселый, а беспокойный, проржавевший уже давно. Девочка устало, несмотря, что только проснулась, зашевелилась, села, сдернула плед, которым ее заботливо укрыла мама. Зябко повела плечами, зевнула.

Где же Солнце, куда делась эта Звезда? Давно она ее не видела, только серое небо – утром, днем и вечером, а еще беспрестанный, мелкий дождь, от него не мокнешь, только грязь повсюду, а иногда он переходит в ливень, сильный, бьющий по лицу... И все равно везде грязь... «Грязь в твоей жизни и в тебе, а не на улице» - устало подумала она и тряхнула головой, словно пытаясь скинуть это серое настроение.

Непонятный, но очень радужный и пушистый зверек по-прежнему валялся у двери, наверно, мама его просто не заметила. Девочка взглянула на него и отвернулась.

Динамики по-прежнему звучали музыкой, по-прежнему это было «Многоточие»:



Теряясь в ярких красках,

Я не рисую белым,

Черною гуашью перечеркивая дни,

В ваших глазах котируясь только телом,

Я прячу в ладошках обломки души.

Сжимаясь под напором внешних обстоятельств

Я тихо умираю в своей нудной голове,

Не выполняя данных мною обязательств,

Я чувствами близких мажу по стене!



У нее задрожали руки.

Ты не мог выбрать что-нибудь получше!? – закричала она плееру.

Как будто бы он был живой и мог ее услышать. И понять.

Стерев не пойми откуда взявшуюся слезу, девочка принялась за алгебру.



Сидя над раскрытой тетрадкой уже второй час к ряду, она упрямо пыталась решить неподдающийся пример. Из-за неудач она уже была на взводе, начинала решать, не получалось, яростно проводила ручкой по листу, перечеркивая написанное, бумага рвалась под таким резким напором, а она закусывала губу, пытаясь успокоиться. То и дело на исчирканную бумагу падали капли, размывая цифры и буквы.

Сквозь застилающие глаза слезы взглянула на строчки, издав нечленораздельный, звериный рык, рванула тетрадку за края в разные стороны, откинула испачканные писаниной белые листья, голова упала на руки, она тяжело задышала, словно пытаясь с дыханием выплеснуть внутреннюю беспомощность.

«Что же такое... что за глупость... он ведь не сложный, этот пример... надо успокоиться, просто успокоиться... Да какое там!!!» Вскочила на ноги, стул опрокинулся. «Господи, что за бред происходит? Кто я? Ну зачем я здесь?! В чем цель? Если есть люди умнее меня, красивее, успешнее, в конце концов! Если бы кто-то мог дать внятный и вразумительный ответ. Нет!! Мы все играем, играем какие-то роли, как в театре - надевая маску и создавая какой-то образ. Жизнь – театр, с этим не поспоришь, только вот нету в этом безумном спектакле режиссера, словно вышел он куда-то, ну, на перекур вышел, только ведь никто не знает теперь, что ему играть, что он изображает, сколько актов, чем все закончится?...

Жить. Понимать. Верить. Ничего нет у меня, я рождена, чтобы прожить глупую бесцельную жизнь, чтобы быть серой и убогой, как толпа: безликой и безличностной; не нужна никому...

Мечтать. Смеяться. Искать. Какие мечты? Что искать? Мечтать и завидовать тому, что в твоей мечте?!» Задумавшись, схватила со стола что-то, стала размахивать в такт словам. «В сущности, вокруг толпа актеров, только что толку? Ведь никто не знает, что играть. Как актеры в театре, уставшие, но продолжающие играть, потому что никто не знает, когда же закончится этот спектакль. Мы не одни, не одни на сцене, но это такая ложь, просто самообман! Я всегда включаю музыку. Чтобы не было тихо, чтобы мне казалось, что я не одна. А ведь одна, одна, совсем одна, против этого мира... ищу сверкающее небо... Вот и я смотрю на будущность с боязнью. Ощущая свою ненужность, не вижу места в жизни. Сегодня или завтра – как смыты эти понятия. Для меня еще сегодня, но люди проснуться утром и это для них, вчерашних, будет уже завтра... А я все еще сегодня, я стою на месте, не хочу двигаться, не хочу шевелиться! Куда идти, если впереди, нет, даже не темнеющий провал - нет! Ничто! Абсолютная пустота, из которой был сделан... мир?... Когда мое я – это самостоятельная частица, если даже у толпы никак не получалось сделать революцию? Что есть мое сегодняшнее я? Если в пятнадцать лет я оборачиваюсь и не вижу ничего – ни каких-то дел, пусть не великих, но дел, которые нужны не для поддержания жизнедеятельности, а для чего-то другого? Для кого-то другого...

Нет, это все неправда! Какое будущее, какое прошлое? От прошлого лишь клочки разорванных воспоминаний, а будущего его и нет, оно за пеленой тумана... или не тумана, скорее смога и дыма, угарного газа, в конце концов!

Нет, не надо мне знать, что будет дальше, не хочу, не хочу, не хочу! Мне это не нужно... Почему я такая глупая, как я раньше не понимала, ведь все это так глупо и так не нужно. Нужно прервать это все, нужно вырваться из этого круга... Хоть бы знак какой, хоть бы понять, нужна ли я тут... Вот был бы на сцене суфлер, чтобы подсказал, кого из актеров в этой сцене нету. Только нет никакого суфлера. Но хоть бы какая-то подсказка».

Взгляд ее внезапно прояснился, глаза отчетливо передали в мозг изображение резака, зажатого в руке, вдохновенно поднятой вверх.

Ее перестали интересовать мысли. Она смотрела на синий пластиковый корпус, обрамляющий металл. «Когда же я? Не знаю... А может, так оно и должно? Может, вот он, твой знак?» - как завороженная смотрела она на выдвигаемое с тихим пощелкиванием лезвие – «Вот же оно, глупая... Не нужна никому, ни зачем не нужна... вот тебе и подсказка, вот тебе и суфлер... и знак. А ты веришь в знаки? Я не знаю, я уже ничего не знаю...» Снова покатились слезы, девочка стала медленно сползать вдоль стены, не отрывая взгляда от серебристого, поделенного на сектора, чтобы было удобней ломать, лезвия. «Я не смогу...» - она уже поняла, что хочет сделать, но она знала, что будет больно. Ей необходимо было убедить себя, что это выход, что не зря все эти слезы. «Ты не лишишься крыльев при взлете, тебя не будут угнетать... никто не предаст, не будет глупых вопросов, не будет не нужных волнений... Ну же... Ну!!! Прекрати это бессмысленное существование бессмысленного человека... Не человека даже, человечка, не нужного никому, ничем не примечательного...»

Полуприкрыв глаза, запрокинув голову, беспрестанно сглатывая, почувствовала холодное касание лезвия, слегка надавила... «Нет, не могу! Неужели я такая слабая, что даже вены перерезать не смогу? Никчемная и жалкая!» Лезвие вновь коснулось запястья. На этот раз она смотрела, внимательно следила за ходом лезвия; несколько раз провела по воздуху, примериваясь: «Ну же, ты просто хлеб режешь, это не страшно,» - шептала она себе, истекая слезами, провела по руке, оставив тонкую бороздку, медленно наполнявшуюся кровью. «Это же просто царапинка...» Еще раз, и еще... Но это просто царапины, из них даже кровь толком не течет! «Надо глубже! Глупое, слабое существо, ты не можешь противостоять окружающему, так справься хотя бы с собой! Как хлеб... Как Тузик грелку» - вспомнилось ей неожиданно и она упала, повалилась на пол, захлебываясь в странном, полуистеричном смехе, закашлялась, обессилено часто задышала.

Опустошенная и апатичная, с жалостью к себе, с обидой к окружающим, уставившись взглядом в никуда, тупо лежала на полу, вдыхая пыль. Долго лежала - не шевелясь, не думая, не мысля.

Наконец, поняла, что ей больно так лежать, села, взглянула на руку, измазанную кровью. Вновь в ней встала злость – на окружающих за непонимание, на себя – за слабость.

Ну, уж, нет, начатое надо заканчивать! «Только подумай, это будет конец, больше ничего не будет... Ни серых дней, ни серых людей, ни сумрачного неба... А разве нужно? Нет... Так за чем дело стало? Ни за чем... Только это больно...» Лишь на миг замерев, вонзила лезвие в руку, закусила губу от боли.

Резак со звоном ударился об дверь и упал рядом с игрушкой.

А она... Она, обхватив голову руками, ревела, ощущая свою слабость и незащищенность, понимая, что страх боли не даст ей сделать





Вдох… Выдох…

Музыка закончилась.

У нее затекла рука и жутко болела шея. Девочка посмотрела на исполосованное запястье. Подошла к зеркалу, посмотрела на свое лицо, на покрасневшие глаза, на темные пятна вокруг них, на потрескавшиеся губы, на бледные щеки. Взглянула на часы, было шесть утра, потерла переносицу – этот жест Аэка переняла у одного своего приятеля – стянула, наконец, с кровати покрывало и забралась под одеяло. Мгновенно провалилась в сон.





Доченька, просыпайся! В школу пора. Я вот тут завтрак принесла, у нас сегодня блинчики, я сметанку принесла тоже. Вставай же.

Она села в кровати.

Да, мам, я уже проснулась.

Лежа в кровати, ощущала бессмысленную злость на этот заботливый голос мамы.

«Почему… почему находит это оцепенение и эта беспричинная, безысходная злоба? С утра проснешься и вроде еще ничего… но одна реплика, одно слово – и ты уже не ты. Лишь глушишь в себе злость, чтобы не сорваться и все равно срываешься… Извините, но я просто хочу, чтоб меня утешили… Только кто меня утешит? Почему живу так бессмысленно? Почему так тяжело, так ощутимо тяжело жить? Невозможность реализоваться, невозможность быть собой? Кто поймет… Слово «стресс» похоже на «пресс», хотя это всего лишь паровой молот… но он давит, давит, превращая тебя лишь в глупую куклу. Неужели и я превращусь в такого зомби? Что было ночью – это что, выход? Ведь должно быть еще что-то… Но я не вижу, не вижу! Мысли как вареные рыбы, плавают в голове и не желают думать…»

Кровать еще манила теплом и комфортом, но Аэка уже встала и подошла к плееру, заставляя его играть снова. На этот раз выпала Лиана:



Где-то упала звезда,

Кто-то на шаг стал ближе к мечте,

Время бежит как вода, одиноким ручьем

По уставшей земле.

С кем-то случилась беда,

Чьи-то птенцы не вернулись домой…

Больно, но светит звезда,

Та звезда, что всегда со мной!



Она могла лишь в очередной раз поразится тому, как точно пал выбор бездушной системы, ведь всегда стоял свободный поиск, мелодии выпадали лишь волею случайности.

Прежде чем начать утренний сбор в школу, повторяющийся день изо дня, подошла и подняла резак, лезвие которого было испачкано красным. Спрятала в ящик стола, чтобы потом не пришлось объяснять, почему он лежит на полу. Еще одна маленькая деталь – на запястье появился напульсник. Вот и все.



Вечером встретила Тима. Он был привлекательным девятнадцатилетним парнем, этого она не отрицала, но встречаться с ним – это ей и в голову не приходило, что сильно удивляло многих ее одноклассниц. Он был другом. Лучшим.

Тим стоял у автобусной остановки, придерживаясь за прозрачную стенку и крутил колесико своего ролика. Колесо в ответ тихо и как-то очень уныло поскрипывало.

Аэка была рада его видеть, она действительно была рада. В груди разрослось теплое и греющее чувство предвкушения. Предвкушения чего-то хорошего и доброго. С трудом заставила убраться с лица какую-то абсолютно идиотскую улыбку. Поспешила к нему, едва не переходя на бег, на ходу выдергивая из ушей бусины-наушники. И даже мелкий дождик вдруг стал приятным дополнением, и прохожие больше не казались такими угрюмыми, и день прошел если не удачно, то во всяком случае неплохо, и улетучились, показались глупыми мысли, преследовавшие ее с ночи. Закусила губу, чтоб не закричать что-нибудь глупое и радостное одновременно.

Странно, что все так обернулось.

Тебе подшипники не жалко? – спросила Аэка с улыбкой.

О, приветик! – задумавшись, он иногда упускал нить разговора.

Я спрашиваю, тебе подшипники не жалко?

Теперь жалко. Я же не знал, что они так легко поддаются влаге. – Огорченно сказал он.

Ты где в такую погоду кататься-то собрался?

Что ты глупости спрашиваешь? – грубо отозвался он, - где в такую погоду кататься можно? Только в крытом, естественно.

Тима был фанатом роликов. Он катался днем и ночью, в снег и дождь, в мороз и стужу. Надо признать, такой фанатизм не проходил бесследно – он умел удивить прохожих различными трюками.

Внезапно он отвлекся от своих колес и пристально посмотрел на девочку.

А поехали вместе!

У меня с собой колес нету. – Улыбнулась она.

Так до тебя ж недалеко! Пошли, покатаем немного. Хоть змейку научишься делать! Нормально…

Ты же знаешь, у меня не получается! Ни змейка, ни что-то другое.

Тим глянул на нее удивленно. Удивленно и как-то даже разочарованно.

Ну, а у кого сразу все получалось? Ты каждый раз говоришь – не получается. А ты хоть пытаешься?

Он сказал это требовательно, но вместе с тем было видно, что ответ его не интересует – он считал, что знает его, и не собирался рассматривать другие варианты.

Тим, но я…

Что Тим? Что но? Что я? У тебя каждый раз но! Ты всегда отговариваешься! Но ведь ты даже не пытаешься, ты даже не прилагаешь усилий! Не получается и все. И упираешься рогом в это, чтобы больше не пытаться!

Тим, но…

Но, но! – он все больше распалялся, глядя на нее сверху вниз, - каждый раз у тебя но! Ты ждешь, что у тебя все выйдет сразу? Такое ведь невозможно, неужели ты этого не понимаешь?

Я все понимаю, просто…

Что просто? Просто ты не хочешь с этим смириться, не хочешь приложить усилия для достижения цели, ничего не хочешь! Ничего, абсолютно ничего!!

Тим… - пытаясь защититься от собственного друга, прошептала она.

Тим! Тим! Девятнадцать лет, как Тим, только что от этого! Сколько я тебя знаю, любая помеха – для тебя непреодолимое препятствие, для тебя это огромная проблема! Ты из мухи слона делаешь! Всегда!

Я падаю часто…

Да я ведь не только о роликах говорю! И потом, все падают! Но это никому не мешает! Все встают и продолжают двигаться вперед.
Ком застрял в горле, она готова была вот-вот разрыдаться.

Ты боишься, боишься пробовать! Ты просто дура тупая, потому что думаешь, что все само как-нибудь получится! А это не так! Ты все время делаешь вид, что такая занятая, что тебе куда-то нужно! Ну, скажи мне, скажи сейчас, скажи честно и правдиво – ты просто трусишь!

Он проорал девочке это буквально в лицо. А она лишь стояла да молчала. Отчасти потому, что когда предают друзья, сказать нечего. Да даже если бы и захотела что-то сказать, как-то оправдаться, не смогла бы. Тяжелая обида стояла поперек горла, рыдания разрывали тело изнутри, дыхание стало прерывистым, вдох давался с трудом, взахлеб. Она вдыхала мокрый осенний воздух и ощущала горький привкус смога. Аэка не знала, плачет она уже или нет – дождь смывал с лица ощущение слез. Беспомощно оглядывалась по сторонам, ища защиты или поддержки, помощи, ожидая, вдруг кто знакомый подойдет и Тим, замолчит, насупится и уедет, чтобы потом, остыв и успокоившись, извиниться, но нет, лишь люди, спешащие по своим делам серыми силуэтами скользили мимо, лишь машины, с пронзительным гулом проносящиеся мимо, и дождь, мерно отстукивающий по крышам.

Смотрела ему в глаза, ожидая.

У тебя каждый раз выходит, что все вокруг виноваты – прошипел он, - одна ты – белая и пушистая, без вины виноватая. Иначе у тебя и не бывает, и быть не может – думаешь ты. Так? Ты пробуешь раз, другой, споткнешься, упадешь, ударишься, больно… ты так и остаешься на земле, не пытаешься подняться. Другие в таком разе встают и снова пытаются, пока не получится, невзирая на синяки и ушибы. Но то, что побуждает других к действию, тебя останавливает.

Я… я боюсь боли… - глядя в сторону, прошептала она ему.

Боишься боли… Боли она боится, вы только послушайте! – воскликнул он, будто ликуя, что нашлось еще одно подтверждение, - Все боятся и всем бывает больно. Но ведь не это главное. Ведь я могу! Почему не можешь ты?

Она молчала. Она знала, что он скажет. И знала, что он будет прав.

Потому, что ты слабое и никчемное существо. – Безжалостно добил он.

Развернулся и поехал, рассекая колесами лужи, в которых отражалось обесцвеченное небо.

Она стояла, раздавленная и убитая, убитая раньше, чем умерла сама.

Она стояла, едва сдерживая слезы.

А небо их не сдерживало. Падали холодные капли.





Дома включила музыку. И снова «Многоточие»:



Что делать, если не к чему стремится?

Давлением поршня прокачивать надежды, которых нет?

Внушить себе, что я мог ошибиться в реальности одиночества двадцати трех лет?

За пазухой сердце сгоревшее бензином забрызгать, чтоб видимость чувств кому-то глаза обожгла?

Не, не могу я от псевдорадости прыгать, когда душа - как седая зола, когда в глазах застывшее болью прошлое, когда вокруг настоящее как хуже не может быть в кубе и будущее убивает надежды на лучшее.

С каждой минутой становясь… настоящим.



Она зажала в руке лезвие для бритвы, ощущая лишь холодную решимость. Не истерика, не апатия, но горькое и холодное, решительное безразличие руководило ею. Времени должно хватить.

Еще ночью это была истерика уставшей от жизни девчонки. Еще утром сомневалась она, теперь верила, истинно и искренно, что это есть выход. Подумала вдруг, что говорят, будто перед смертью вся жизнь перед глазами проходит, только не видела она ничего, вся ее жизнь, полная событий и впечатлений, полная чувств и эмоций, тревог и беззаботности, вся она превратилась в размытую и однообразную рутину серых воспоминаний, и, оглядываясь назад, видела все не так, как оно было, словно боковым зрением, не в фокусе…

«Нет, нельзя вспомнить не прожитую еще жизнь. Только правилен ли такой подход? Ведь жизнь состоит из глупостей, из того, что никакого значения не имеет… для других. А по прошествии времени ты и сам забываешь то, чему еще совсем недавно так радовался. Жизнь в целом не имеет никакого смысла, потому что состоит из того, что не имеет никакого значения, это дорога в никуда, будешь ли ты бомжом или нефтяным магнатом – это все без разницы, ты не выиграешь и не проиграешь, ты просто умрешь… так какая разница, когда это произойдет? Раньше, позже…

Плеер все не унимался:



Тончайшие грани режут руки-ноги,

Попытка верить чувствам печатает ожоги,

Каленое железо кусает как гадюка,

Где белое,а где черное - жизнь смешная штука…



А что после смерти? Смерть – логический итог происходящего. А после? Рай, ад? Но ведь люди редко делятся на черное и белое. Все мы делаем и зло и добро, только в маленьких количествах. Иногда мы стыдимся того, что сделаем, только всё равно все остаются просто серой массой, не способной ни на настоящее зло по причине своих комплексов и непонятных морально-этических соображений, ни на настоящее добро по причине обмельчания души, душонки… Жизнь – пустышка, так куда же тогда все попадают? Или остаются в чистилище?? Или это все чушь, и ничего такого нет?...

Может, это все и бред, но только это мой личный бред, который я сама же и породила. Не хочу быть такой, какой сделает меня общество – стандартной, с навязанной с детства моралью и религией, где все заранее просчитано, где весь мир раздирает непонимание, а человек связан путами условности. Это и не похоже на настоящую жизнь, наше бытие не есть наша реальность, ведь мы опираемся не на собственные мотивы, а на ценности общества, мотивация нашего поведения всегда задана кем-то другим, снаружи, мы ведь рабы общественного мнения. Мы думаем, что это наши мысли, но это не так, это то, что пришло снаружи и засело внутри, сковывая твою личность… А ведь человек обречен на то, чтобы быть свободным. Но свобода – это тяжкое бремя, приковывающее тебя к земле…»



Новый день сменяет

новая ночь, я закрываю глаза, из дня сваливая прочь.

И в этом странном кругу себя найти не могу, катаю

строки, словно проволку из души вью.

Какую жизнь мне выбрать дальше, если это возможно?

Нужно ли дарить

музыку тем, кому она не нужна?

Тогда какого рожна вся эта лажа,

если все живые души теперь наглухо продажные:

бумажная любовь, отравленная кровь,

ни грамма мысли в головах

кроме остатков драговых снов.



 «Ни грамма мысли в головах, кроме остатков драговых снов». Почему же они настолько правы? Отчаянная и беззаботная обреченность. Никто никуда не спешит, никому не перед кем не стыдно, всем грустно и весело. И тут я живу. Не хочу больше».

Померкли звезды, завяли идеалы, прогнили принципы. Было лето, и настала зима. Скользкая, холодная, темная.

Губы задрожали, когда теплая кровь заструилась по руке.



Теперь ей только нужно время, чтобы отойти от такой встряски. Полежит недельку-другую дома и все. А мы, что могли, сделали.

Она с усилием открыла глаза, картинка поплыла, поехала, не позволяя видеть четко, только размытые, рассеянные силуэты, слабо окрашенные в тот или иной цвет. Несколько раз моргнула, пытаясь сквозь всю эту нерезкость разглядеть, что происходит, что это за люди, понять, что они тут делают.

Вскоре, впрочем, люди перестали ее интересовать. Тело словно свинцовое, даже пальцем – и тем не пошевелить, голова - гудела, вопила, болела. Тошнило и знобило, хотелось пить.

Хлопнула дверь и двое неизвестных исчезли.

Господи, доченька, ну что же ты наделала!? – сквозь слезы воскликнула мама.

Если бы ты понимала… - прошептала она и вновь упала в темноту.





Часть вторая.

 

Поразительное безразличие ко всему и ко всем овладело Аэкой, поселилось в душе и колыхалось бесформенной амебой где-то внутри.

Дни тянулись, похожие друг на друга как однояйцевые близнецы, похожие, но с различиями, не заметными простому обывателю. Серые и скучные, они не вызывали отвращения как прежде, не было попыток больше искать выход.

Пыльное небо больше не дождило и не плакало, оно просто было. Низкие тучи не вызывали ничего, кроме какой-то неосознанной, глухой тоски, тоски по исчезнувшему небу, по яркому солнцу и людям, не пытающимися быть толпой. Да и это чувство проявлялось изредка, скользя на периферии сознания, не вызывая прежних истерик.

Она перестала желать смерти, ей это больше не нужно было, потому что жизни девушка в себе не ощущала, потому что жизни в ней осталось только на физические функции, на поддержание жизни тела.

Словно насилуя себя, день за днем забиралась на подоконник, вытягивала ноги, на сколько это было возможно, упиралась щекой в стекло и сидела, слушая музыку, наблюдая, как по земле ползают люди, ползают машины. Кто-то где-то кричит. Кто-то где-то смеется. А кто-то сидит в углу и тихо плачет. Ей это было безразлично.

Ничего не хотелось. Ни есть, ни спать, ни думать. Стала сосудом, из которого вылили все содержимое, не важно, хорошее или плохое, светлое или темное… ничего не осталось, ни света, ни тьмы, только пустота и безразличие. Никаких желаний, никаких мыслей, никаких чувств.

А мама не могла понять и постоянно спрашивала одно и то же: «Ну зачем? Зачем ты это сделала?» А девушка молчала и лишь отводила взгляд, понимая, что мать все равно ничего не поймет, потому что ничего она не знает о собственной дочери, просто не понимает она этого.

Так и тянулись дни, у нее в голове не было никакого разделения, она не замечала, как один день сменился другим, только смытая, однообразная картинка, она не ощущала течения времени, только дышала, ровно и спокойно.

Лишь один раз день пошел не как обычно, когда скрипнула дверь, так неожиданно, непонятно робко, словно чего-то боясь. В комнату вошел Тим.

Она положила голову на холодное стекло. Проскрипели половицы, обозначая его шаги, затихла музыка, ведь ему она помешает ему говорить. Не видела, но знала, что теперь он стоит, опираясь на стол, он всегда стоял так в ее комнате. Знала, что сейчас он потрет переносицу, глубоко вдохнет и прошепчет, чтобы не спугнуть тишину.

Зачем так? Зачем так сразу, глупая?

Ей все равно.

Мне все твоя мама рассказала. Неужели на тебя никогда не кричали не справедливо? Я виноват, я один виноват в том, что произошло. Аэка, но я не понимаю смысла твоего шага. Ты… неужели ты поверила мне, моим словам?

Он молчал. Он хотел, чтобы она ответила, посмотрела на него, пошевелилась, проявляя внимание и желание слушать.

Она сидела не шевелясь.

Ты хоть на миг задумалась о том, что может случиться? Ты подумала о родителях, о своих друзьях, обо всех нас? Ты можешь считать себя никому не нужной, но ты обязана помнить, что это не так! Понимаешь ты, глупая?... – он спросил это затихающим, прерывающимся голосом. Он звал ее глупой не потому, что так считал.

Ты хотела обратить на себя внимание? Желала, чтобы кто-то пожалел тебя, поплакал с тобой? Ты ничего ведь ничего не говорила, а я не заметил… Я дурак, я действительно дурак, но мне больно за тебя. Ты не должна была делать такое. Если бы ты не была столь закрыта, тебе бы ведь обязательно помогли бы! Почему ты ничего никому не говорила?

Он замолчал, то ли не в силах говорить дальше, то ли думая, что сказать, чтобы обратить на себя ее внимание.

Молчал.

Молчал.

Молчал.

Взгляни на меня.

Серый туман, рассыпающийся осколками дисперсной пыли. Нет.

Посмотри на меня. – Требовательно сказал он.

Серое небо, рассыпающееся осколками мокрого дождя. Нет.

Ты считаешь, я недостоин уже и твоего взгляда?

Везде и всюду осколки, режущие тело, разум, душу… Нет.

Решила сделать вид, что меня нету?! Я тебе не нужен? Может, мне тоже порезать вены?! Или сразу в окно – гораздо действенней, спастись шансов почти что и нету! А то, знаешь ли, я тоже хочу внимания!

Тим начинал злиться. Больше даже на себя, понимая все бессилие своих попыток хоть как-то заставить ее обратить внимание на себя, вырвать ее… откуда? Оттуда, разумеется, где она была сейчас.

Да, ты у нас самая умная, самая несчастная и тебя никто не понимает! Да, так?! – он сорвался на крик.

Он не был таким раньше. То ли он изменился, а девушка и не заметила, то ли просто и у него начиналась депрессия.

Он ударил рукой по столу. Заговорил тихо, так говорят, когда пытаются убедить кого-то.

Знаешь, я ведь никогда не видел как ты плачешь. Не знаю, хорошо это или нет. Просто я ведь все равно видел… нет, не видел, замечал временами, что тебе плохо, хоть ты и смеялась так же, как всегда, только я никогда не мог помочь, потому что ты слишком гордая, чтобы принять помощь, ты лучше будешь переваривать все в себе, скрывая ото всех, опасаясь как будто, что кто-то над тобой посмеется. Многие люди считают, что в природе все должно быть гармонично, на каждое действие есть противодействие. Ты много смеялась, ты была как лучик солнца, появлялась внезапно, заставляла всех жмуриться от ослепляющего света и улыбаться, радоваться, а потом исчезала, скрываясь в облаках. К тебе всегда тянулись люди, но ты всех держала на определенном расстоянии, наверно боясь, что, если люди подойдут ближе, они узнают, что ты тоже страдаешь и тебе тоже бывает больно. Но ведь это так, и ты страдаешь в противовес своему веселью, ровно столько же. А смеешься ты много… Ты плачешь, сейчас, раньше, всегда… только ты внутри себя плачешь, и слезы твои разъедают тебя изнутри, делают больно. А ты… ты старательно скрываешь это ото всех и пытаешься обмануть себя. Ты смеешься.

Он сейчас смотрел на нее, смотрел с надеждой, что она сейчас взглянет на него, смотрел с опаской, что она повернется и скажет ему, что он ничего не понимает и пускай он вообще уходит, смотрел, затаив дыхание. Она это не знала, но чувствовала.

Но ничего не произошло.

Он сел, тяжело упал на стул.

Словно в тебе два человека. Один такой весь веселый и беззаботный, а второй сидит тихо и молча, изредка рискуя высунуть нос из своей норы. Только то ли он не в то время это делает, то ли не к тем людям обращается, пытаясь поделиться своим наболевшим, да только не находит он отклика ни в ком, это его пугает явно и снова он залезает в нору, пока снова чаша не переполнится и он снова не сделает бесплодную попытку найти человека, который отнесется к нему с пониманием. Не сочувствием, а именно пониманием.

Помолчав немного, закончил:

Ты подумай.

Потом он встал и ушел. Лишь после этого девушка на краткий миг отвлеклась от происходящего за окном, взглянула на дверь. И отвернулась.





Через несколько дней мама робко поинтересовалась, не собирается ли она в школу. Девушка тогда пробормотала что-то невнятное, а когда мама переспросила, сказала, что, конечно, она пойдет в школу. А когда в очередной раз закрылась дверь, она добавила: «Ты ведь иначе не можешь».



Когда Аэка появилась в школе, она почувствовала не то чтобы превосходство, но чувствовала, что теперь она не наравне с остальными.

Здание школы было все таким же серым и убогим, хмурым и холодным. Только теперь оно словно увеличилось в размерах, давило и пугало.

Аэка увидела своих одноклассников, девчонки радостно подбежали к ней, они все так же мило улыбались и лезли целоваться. Они были отвратительны, отвратительны своим видом, своим счастьем и своей глупостью, своим непониманием окружающего мира и нежеланием его понять, и его увидеть. Она почувствовала, как горлу подкатил комок, ее затошнило. В туалете потом долго прощалась со своим завтраком.

Она жалась к стенам, не откликалась, когда ее звали, все время смотрела в пол и постоянно слушала музыку. Все перемены напролет она находилась в своем сером мирке. Иногда она подходила к окну и смотрела на улицу, на отражение в лужах, на расписанные стены, на ребят, что бегали там. Радостные.

Она была там, но ее там не было, она слышала, но не слушала, она видела, но не смотрела. Звуки долетали как сквозь вату, смотрела, словно через запотевшее окно. Аэка стала как сомнамбула, она не осознавала происходящего, путала имена и кабинеты, даты и время. Она видела себя в отражениях зеркал, ручек и окон, она видела себя в лужах. Видела и боялась признать, что эти потухшие глаза принадлежат ей.

Она была маленькой девочкой, заблудившейся в себе. Аэка иногда хотела, чтобы кто-нибудь пришел и показал ей Солнце, которого она не видела. Но никто не приходил.

В сущности ничего не изменилось, просто теперь ей приходилось ходить в школу. Придя домой, Аэка по-прежнему льнула к окну. Серое, непроглядное, беспробудное… никакое…



***

Было темно и холодно, под полы расстегнутой куртки врывался промозглый ветер, но парень шел, ему явно было наплевать. Во всем в нем, в его одежде и в его движениях проявлялась какая-то неряшливость. В ушах были заметны бусины наушников, он шевелил губами, вероятно повторяя слова текста звучащего трека. Он постоянно оборачивался и оглядывался, словно кого-то искал, блуждая виноватым взглядом по лицам редких прохожих. Иногда он проводил рукой по лицу, стирая капли дождя.

Парень подошел к «зебре», заботливо нарисованной на черном асфальте. Он прошел, взрывая ботинками спокойную поверхность лужи.

Шаг…

Шаг…

Шаг…

Резкий свет откуда-то слева, кто-то отчаянно гудит автомобильным гудком, визг тормозов, брызги воды, разливающейся в небо.

Он еще успел взглянуть прямо на яркие фары. Спокойно, без суеты, он стоял и ждал, но с некоторой все же долей непонимания: откуда здесь взялся автомобиль?

Прошел миг…

Еще один…

Еще…

Глухой удар, треск разрывающейся ткани, крики, вопли…

А в воздухе повисли слова:



Последняя встреча, черствые фразы…

И снег, как осколки разбитой вазы

Хрустит под ногами, разрезая подошву ботинок

Закончился наш поединок ничьей,

разошлись по углам



И сгорели подобно снам…

***





А как-то после школы Аэку встретил Ромка, Ромашка, как звали его все. Ромашка был молчаливым, возможно просто потому, что говорил он, заикаясь, и почему-то очень этого стеснялся. Он был тихим, скромным, стеснительным и незаметным. Аэка подошла к нему и взглянула в его глаза. Ромашка опустил глаза. Потом собрался с силами.

Т-ты… К-к-как ты?

Молча глядя на него, она держала руки в карманах.

Он смотрел на землю, густо покраснев. Потом вдохнул, взглянул на нее и выпалил без запинок на одном дыхании.

Тимпопалподмашинуонвбольницеврачиговорятоноченьплох.

Сказав, наверное, самое длинное в своей жизни предложение, а скорее слово, он покраснел еще больше и закусил губу.

Я р-р-решил, что т-т-т-ты т…т…д-должна зна-ать.

Ромашка взглянул на нее вдруг взглядом жестким.

А она неожиданно поняла, что звуки стали звонкими, что видит она все цвета, что видит она мир вокруг четким и стройным и что мир этот медленно, но неумолимо уплывает у нее из-под ног. Она падала, падала на холодную землю и падала в глубины своего подсознания. Это было как-то очень медленно, Аэка еще успела подумать, что у Ромашки новая куртка, и заметить, что он что-то кричит. Услышать, что именно, она уже не успела. Здание школы закружилось, развалилось на части какой-то сумасшедшей мозаики и рассыпалось, утонув в темноте.

Открыв глаза, она жадно задышала, словно минуту провела под водой, но кислорода было мало, его катастрофически не хватало. Ромашка поддерживал ее. А она, запрокинув голову, смотрела на голубое небо в прорехах облаков. Мир перевернулся, покачался немножко из стороны в сторону и вернулся в нормальное состояние. И серая пелена спала.

Тим был ей родным. Не по крови, но почему-то гораздо большему.

Слез не было. Он жив, он не умрет, он просто не имеет права.



Часть третья

Когда Аэка прибежала в больницу, первое, что она увидела – это мать Тима. Она сидела, потерянно глядя в никуда сквозь застывшие в глазах слезы. Она почувствовала взгляд Аэки и взглянула на нее. Ничего не говоря, она подошла к ней, крепко обняла и расплакалась на плече у девушки.



Аэка провела в больнице весь этот день, и следующий, и послеследующий. Три дня она приходила утром в больницу, сидела весь день в кресле, обняв колени, нервно покусывая губу и раскачиваясь взад-вперед. Вечером ее выгоняли. Все три дня ее друг пролежал в реанимации. Все три дня он был где-то на грани смерти и жизни. Все три дня Аэка находилась где-то между выдохом и вдохом.

Придя на четвертый день в больницу, она узнала, что состояние Тимки наконец-то стабилизировалось и даже расценивалось как более чем удовлетворительное. Его перевели в палату и разрешили посещать.

Аэка влетела в чистенькую беленькую комнатку. Тим, без сознания, под капельницей, рядом его мать. Она не плакала и ничего не говорила. Аэка попыталась незаметно исчезнуть, но было поздно: ее заметили. Улыбнувшись и утерев согнутым указательным пальцем слезы в морщинистых уголках глаз, она кивнула и прошла мимо девушки. В коридор.

Аэка замерла у двери, глядя на бледного Тимку. Потом неровно и неуверенно подошла к кровати. Села на стул, глядя на него. Потом внезапно схватила его руку, сжала ее в своей, припала лицом к ней. Едва теплая. Потерлась носом о тыльную сторону его ладони, подняла глаза. Она смотрела на спокойное лицо Тима, слушала его ровное дыхание, и понимала, как много ей надо ему сказать. Но была счастлива.

Тимка… ты дурак! Ты самый кошмарный дурак из всех, которых я встречала!... Странно получается – сначала ты мне говорил, а я не отвечала, теперь, видимо, моя очередь. Все точно так же, только мы теперь ролями поменялись. Наверно, это правильно. Я тебе много хочу сказать, только не знаю как… Знаю, что лучше по-русски, ведь ты иначе не поймешь, - она улыбнулась сквозь слезы.

Я никогда не поверю, что это случилось просто так. То есть я не хочу сказать, что ты такой же лопух, как и я, и пытался убить себя. Ты умнее меня, ты бы такого не сделал. Но я знаю, что во многом это случилось по моей вине. Ты ведь считал себя виноватым. За то, что со мной случилось, за то, что со мной стало. Я молчала, когда ты говорил, но это не значит, что я не слышала твоих слов.

Ты пойми, в том, что случилось со мной, виновата я. Потому, что я сдалась слишком рано, потому, что не справилась, потому, что побоялась попросить помощи. У тебя. У Эли. У Ромашки. У мамы, в конце-то концов. Я так привыкла справляться со всем этим душевным сумасшествием сама… Только в этот раз похоже не получилось, - она погладила его руку, - Тим, ну как ты мог меня оставить сейчас! Ты же мой лучший друг! Знаешь, я, наверно, никому ничего не говорила про себя, потому что боялась, боялась, что вы обо мне что-то не то подумаете, что вы решите, что со мной скучно, что вы разочаруетесь во мне… Тимка, ведь если я боялась своих друзей, то как же я на самом деле относилась к остальным?!

Тим, Тим, Тим… а помнишь, как ты меня на ролики ставил? Как я летала по всей улице, обхватив тебя за шею и с дикими воплями, а ты смеялся и говорил, чтобы я тебя отпустила, иначе у меня никогда не получится, а я только кричала. Правда, потом был столб, и после него мне было уже не до криков. Нос болел, - она улыбнулась воспоминаниям, - Ти-и-им, - мурлыкнула она, прижимаясь щекой к его руке.









Аэка теперь не сидела у его постели с утра и пока не прогонят, но приходила каждый день. И каждый раз его мама выходила и оставляла их двоих.

Тим не приходил в сознание, но Аэка все равно ему все время говорила. Она вспоминала смешные случаи, она жаловалась на учителей, она рассказывала о вышедшем недавно новом диске одной их любимой группы. Она не хотела молчать рядом с ним, сейчас ему тишины и так хватает.

Тим пролежал в палате пять дней.

А на шестой, в 23:13 по московскому времени, он умер, сжимая ладонь Аэки в своей руке.



Эпилог

Прошло немало времени.

Она вошла в комнату, уже понимая, что ничего не сделает больше, что не сможет уже вырваться из холодного плена своей апатии. Только включила музыку:



Скоро вернется зима, солнце стало реже любить.

Время - истинный врач, но боль очень трудно забыть,

Чувства сжаты в кулак, сердцу не нужен покой...

Холодно, но греет звезда....

Та звезда, что всегда со мной!



Тихо зазвучал из колонок трек Лианы.

Девушка устало повалилась на кровать. Из окна на нее смотрело серое, затянутое облаками, свинцовое небо.

Она перевернулась на спину и уставилась пустыми глазами в потолок.

Потолок...

Чего еще она на нем не знает.

А в том углу все так же шевелится паук. Шевелится?! Аэка подскочила на кровати, глядя во все глаза на паука, который отчаянно боролся с комаром, попавшим-таки в его сеть.

Аэка потянулась рукой к нему. Ей словно хотелось ощутить дыхание жизни в нем. Но потолок был слишком высокий, ей было не дотянуться. Она пошевелила пальцами, словно хотела потрогать воздух.

Она опустила руки, потом обвела взглядом комнату. На столе сидел, радостно улыбаясь, радужный зверек с пушистым хвостом. А через плотные занавески в темную, полную затхлых запахов комнату, пробивались солнечные лучи, живые и веселые, яркого, безумно яркого цвета, чистые и прозрачные.

Девушка немного помялась в нерешительности, поднеся руку ко рту.

Потом подскочила к окну, резким движением отдернула занавески, открыла окно, впуская в комнату свежий ветер и дыхание неба.

Сделала глубокий вдох, словно хотела почувствовать в себе жизнь, в самых пальчиках ног хотела ее почувствовать. Она смотрела на внезапно прояснившееся небо и на прохожих, неуверенно щурившихся на ставшее редким и непривычным солнце.

 Аэка сделала новый вдох, ощущая как по лицу текут слезы.





Я живу, - чуть удивленно от осознания этого факта, прошептала она всем.

И улыбнулась