У ворот

 Монастырь расположился в живописной и, если не считать железной дороги и телеграфа, по
чти не тронутой цивилизацией местности. Вместо назойливых рекламных щитов за окном мелькали лаконичные серые столбы. На известной мне из курса географии возвышенности красовались утопающие в зелени садов добротные дома зажиточных крестьян, а чуть поодаль, в промозглой низине, лепились к опушке жиденького леска жалкие лачуги крестьян победнее.
 Но даже эти явные признаки имущественного неравенства чудесным образом нисколько не нарушали царящей кругом гармонии, и вопиющие социальные контрасты вполне уравновешивались великолепием природы. Проезжая по этому благодатному краю, я имел возможность усладить мой взор созерцанием сказочной чащобы с одной стороны железнодорожного полотна и пасторалью зеленого луга с другой. Наш поезд неким инородным телом мчался, грохоча, сквозь эту идиллию и в задумчивых глазах пасущихся коров я, казалось, читал недоумение по поводу такой спешки, такого шума.
 Сойдя на станции, я не захотел трястись в душном автобусе, и остаток пути решил проделать пешком. До цели моего путешествия оставалось немногим более нескольких верст, и я подумал, что после насквозь прокуренной редакции небольшая прогулка пойдет мне только на пользу.
 Стоял прекрасный солнечный день. Я шел по дороге между полями то ли ржи, то ли пшеницы, по которым рассыпано было около дюжины крестьян, занятых по всей видимости каким-то сельскохозяйственным трудом. До чего же, подумал я, живучи в народе традиции – пахать ли, сеять ли, в любое время года – лишь бы не сидеть дома! Они отлично вписывались в ландшафт, и мне подумалось, что хотя простой народ и бывает порою несколько диковат, все-таки он превосходно умеет гармонировать с природой, чему мы, городские обитатели, давно уже разучились.
 Свобода от условностей и физический труд на свежем воздухе – какой образ жизни может быть полезнее для общества и для здоровья? Воистину, блажен добывающий хлеб свой насущный, выращивая хлеб! Эх, подумал я, как было бы славно закинуть подальше блокнот, нахамить издателю – сбросить, так сказать, ярмо – и в блаженных сих полях предаться вольному землепашеству. Но с другой стороны, из каких таких средств стану я, нищий пахарь, финансировать привычный мне и, что греха таить, не такой уж дешевый стиль жизни столичного журналиста? Чем вообще буду я добывать себе пропитание? Ну не ковыряться же мне, в самом деле, в земле, как эти несчастные крестьяне! Да, подумал я, свобода есть сладчайшая в мире вещь, однако трудно наслаждаться ею на голодный желудок.
 Занятый этими то светлыми, то грустными мыслями я незаметно для себя очутился у монастырских ворот.
 Монастырь окружен поразительно высоким забором, которым, бог весть по какой причине, так любят окружать себя монастыри. Но не высота забора поразила меня, а кумачовый транспарант над воротами:

 РЕЛИГИЯ – ОПИУМ ДЛЯ НАРОДА!

 Несколько неожиданно для монастыря, хотя, если вдуматься, то что-то в этом есть. Нечто диалектическое, с налетом легкой иронии и с намеком на не вполне мною в свое время усвоенное учение о единстве противоположностей. Я, помню, никак не мог понять, как ПРОТИВОПОЛОЖНОСТИ могут быть ЕДИНЫ? Ведь каждая из них, и это очевидно, испытывает по отношению к другой непреодолимое отвращение, а та, в свою очередь, отвечает ей взаимностью. Выходит, что что-то общее у них, все-таки, есть. А если копнуть поглубже, то, кто знает, не отыщется ли у них еще чего-нибудь общего? Да что там глубже копать, когда и без того ясно, что, похожие как две капли воды, они совершенно сливаются в абсолюте взаимной ненависти. Но почему же тогда все-таки ПРОТИВОПОЛОЖНОСТИ? Этого я никак не мог понять.

 Из задумчивости меня вывел голос:
 – Чем могу служить? – через небольшое оконце в створке ворот ко мне обращалось бородатое лицо добродушного человека, старавшегося выглядеть строгим. За ним были видны часть монастырского двора и несколько караульных монахов с книгами и палками.
 Между нами состоялся довольно странный разговор, который я (если не считать значительных сокращений) привожу почти полностью:
 – Здравствуйте! – поздоровался я, и представился.
 – Здравствуйте и вы! – поздоровалось лицо, не представляясь.
 – Мне на сегодня назначено...

 «Так назначено судьбой для нас с тобой...» – пропел где-то за кадром не лишенный приятности голос, принадлежавший, по-видимому, одному из караульных.

 – У меня назначена встреча с вашим настоятелем.
 – Почему?
 – Что, почему?
 – Почему назначена встреча?
 – По делу.
 – По какому?
 – По важному, – отвечал я с возможно большим достоинством. Ибо именно с достоинством приучил я себя играть унизительную роль просителя в приемных сильных мира сего, где, как правило, приходится пресмыкаться перед ни весть что о себе мнящими лакеями.
 – Изложите мне ваше дело, а уж важное оно или нет, предоставьте мне решать, – распорядился привратник, как бы желая укрепить меня в моей неприязни.
 – Простите, но дело у меня не к вам, а к вашему настоятелю, – попытался я настоять на своих правах, – а ваше дело доложить ему о моем прибытии и проводить меня в его канцелярию. (Я сам служил, порядок знаю, – хотел добавить я, но не добавил.)
 – Вы, я вижу, и сами служили, – произнес привратник тоном воспитателя – так должны бы знать порядок – никто не приходит к вышестоящему, как только через нижестоящего.
Против этого возразить было нечего, но что-нибудь возразить было нужно, поэтому я возразил:
 – Нижестоящему же вменяется в долг и обязанность, – возразил я казенным голосом – знать и почитать волю выше него стоящего, и не жалея сил, а буде нужно и самой жизни, содействовать ее осуществлению, – процитировал я по памяти из «Устава караульной службы». И хотя текст «Устава...» в моей редакции (да простится мне моя забывчивость) несколько отличался от того, каков он есть, зато он вполне соответствовал тому (да зачтется мне моя изобретательность), каковым ему следовало бы быть.
 При последних моих словах караульные монахи озадаченно переглянулись, причем озадаченнее всех переглядывался сам их предводитель, из чего я заключил, что если он и служил, то не долго.
 – Ваш вышестоящий, возможно, занятой человек, – продолжал я голосом чуть менее казенным, – и тем не менее он выбрал время, чтобы со мной встретиться. Он ждет меня, на часы, наверное, поглядывает, а вы мне в это время тут голову морочите. У вас что, совсем нет никакой дисциплины?
 – Есть, – ответил привратник, как гвоздь забил, – и начинается она с меня!

 «С чего-o-o начинается Родина?..» – нараспев поинтересовался голос за кадром.
 «Театр начинается с вешалки!» – передразнил я его мысленно, а сам подумал...

 ...а ведь и вправду, подумал я, если театр начинается с вешалки, то монастырь, как и воинская часть, начинается, пожалуй, с проходной. А коли так, то весь этот странный разговор следует считать в какой-то мере закономерным. И это не беда, что меня не сразу пропускают – ведь рано или поздно пропустят же. А если нет, то тем лучше, а им же хуже! Поеду себе домой, заварю чайку покрепче и высосу из пальца всю правду об этом заведении, а там уж пусть пеняют на себя.

 И, готовый уйти не прощаясь, я на прощание спросил:
 – Вы что же, всех гостей так встречаете, или только для приглашенных делаете исключение, смею ли спросить?
 – Нет, не смеете, – отрезал привратник, – и все-таки спросили, а еще толкуете о какой-то дисциплине.
 Пойманный на слове я прикусил язык, а привратник, видя мое смущение, немного смягчился:
 – Не горячитесь, товарищ. Сейчас во всем разберемся. Достаточно лишь справиться со списками, чтобы все само собой разъяснилось, – и, порывшись для вида в каких-то бумажках, объявил торжественно:
 – На сегодня записан только один посетитель!
 – Ну, значит этим посетителем только я и могу быть...

«Быть или не быть, вот в чем вопрос...» – задался вопросом голос за кадром, на сей раз, как мне показалось, с легким английским акцентом.

 На этот вопрос я не стал отвечать, тем более что многие светлые умы (и притом гораздо лучше меня) уже выразили свое недоумение относительно этого вопроса.

 – Чем меньше записано посетителей, тем строже надлежит проверять, кто из них есть кто, – размышлял привратник вслух, – ведь в вашем случае процент ошибки составил бы... – он пошептал губами и загнул несколько пальцев, – сто процентов!
 Происходящее начинает казаться мне какой-то игрой, в которую я, не желая прослыть занудой, решаю включиться (с тайным намерением повыспросить кое-что играючи):
 – Ну, так что за беда? – начал я тоном балагура, – На ошибках учатся, а стопроцентные показатели еще никому не портили статистики. Ответьте-ка мне лучше на один вопрос...
 – Вопросы здесь задаю я! – вкратце объясняет мне привратник правила игры. – Предъявите-ка, лучше, ваши документы. Только доставайте их медленно, да так, что бы я видел ваши руки.
 Игра как-то сразу перестает мне нравиться, и я, стараясь не делать резких движений, предъявляю ему мое журналистское удостоверение, приглашение Настоятеля и, неизвестно зачем, мой железнодорожный билет, который я к счастью не успел еще выбросить.
 – А-а, так вы журналист?! – обрадовался привратник, разглядывая мое удостоверение так, как начальник патруля разглядывает увольнительную подгулявшего солдата.
 При слове «журналист» караульные насторожились, как собака Баскервилей при слове «Баскервиль».
 – Давненько не жаловал ваш брат нас своим вниманием, – продолжал радоваться привратник радостью стрелка, на которого наконец-то вышел давно поджидаемый зверь. – У нас тут много разного народу у ворот слоняется – богомольцы, нищие, бродяги... А вы, значит, журналист?
 – Да, я – журналист, – подтвердил я с тем чувством, с каким на вопрос судьи «признаете ли вы себя виновным?» отвечают «признаю», и, как и положено уличенному преступнику, с ходу стал упирать на смягчающие обстоятельства:
 – Вообще-то, я нахожусь здесь как частное лицо. Меня ваш настоятель в гости пригласил, порыбачить да поохотиться, хотя, признаться, рыбалка и охота...

 «Чистосердечное признание облегчает вашу участь...» – назидательно послышалось из-за кадра.

 – Да, – подтвердил привратник, – своевременно сделанное признанье облегчает участь пациента, это скажет вам любой следователь, дорогой товарищ «Частное лицо», которое, если я вас правильно понял, писать о нас не собирается?
 – И в мыслях не имел! – отвечал я, глядя ему в глаза тем взглядом, который не лжет.
 – А жаль, – огорчился он неожиданно, – у нас много есть такого, о чем непременно хотелось бы поведать широкой общественности. Хватает и того, о чем разумнее было бы умолчать. Вот я грешным делом и подумал, что найдись такой журналист, с которым можно было бы договориться...
 При этих его словах я театрально оглянулся – мол, о ком это он? Уж не стоит ли за моей спиной какой-нибудь готовый «поступиться принципами» журналюга?
 – Так, стало быть, ничего и не напишите?! – переспросил вдруг он почти строго, а голос за кадром добавил с нажимом:

 «Так, стало быть, так-таки, и нету?!»

 – Ну, пару строк написать, пожалуй, можно, – поспешил я разрядить обстановку, – хотя в мои планы это и не входило. Но почему бы мне не сделать вам любезность? Не в службу, а в дружбу...
 – А вы будете честно писать? – поинтересовался привратник с наивность провинциала.
 При этих его словах караульные монахи отложили книги и взялись за палки, а тот, что за кадром, пропел, как мне показалось, с угрозой в голосе:

 «Если кто-то кое-где у нас порой честно жить не хочет...»

 – Да, я буду писать, по возможности, честно, – отвечал я с той же готовностью, с какой стоящий с нелюбимой невестой перед алтарем жених отвечает «согласен».
 – А на каких позициях стоит ваша газета?
 – У нас журнал...
 – Так на каких позициях?
 – А на тех позициях, что трудно писать о чем-либо «честно», не видя его в глаза! А еще на тех позициях, что если присутствие мое здесь нежелательно, то незачем было и приглашать. А еще на тех позициях... Пропустите вы меня, наконец? Не то мне и в самом деле из пальца придется высасывать.
 – Ну, вот все и объяснилось, – вздохнул привратник с облегчением, – и из пальца ничего высасывать не нужно. А нужно осмотреть наш монастырь, да повнимательней; побеседовать с личным составом, да подоверительней; записать все в блокнот, да поподробнее и обнародовать в печати, предварительно согласовав с компетентными лицами – чтобы потом ни у кого ни к кому не было никаких претензий.
И обращаясь к начинающим терять терпение караульным, добавил зычным голосом:
 – Братия, отворяй ворота!
 На что голос за кадром отозвался словами из популярной детской песенки:

 «Ворота золоченые, достойные пера!»

 Ворота, хотя и не золоченые, но пера достойные во всех отношениях, наконец предо мной раскрываются, и я вступаю в монастырь Марксизма-Ленинизма, а вместе с тем и в первый день второй половины моей жизни, о чем я тогда, понятно, не мог и догадываться.

 – Добро пожаловать и милости просим, дорогой товарищ! – говорил привратник, отдавая мне честь на церковный манер, – Проходите, прошу вас. Что ж вы в дверях-то стоите?
Неугомонный за кадром нашелся и тут:

 «Граждане пассажиры! Не стойте в дверях, проходите внутрь салона!»

 – Отставить! – скомандовал привратник, метнув на него сердитый взгляд, и тут я впервые увидел закадрового комментатора. Им оказался невзрачный молодой человек, ярчайшей чертой наружности которого была толстенная книга у него в руках. При моем появлении он прервал чтение и поднял голову, и мы встретились с ним глазами.
 Говорят, никакое животное не способно выдержать человеческого взгляда, случайно встретившись с ним глазами. Я не знаю, кого из нас согласно этой теории следует считать животным, но первым глаза опустил он.
 – Не взыщите за некоторые формальности, – говорил привратник примирительно, – служба такая. К нам, знаете ли, не часто столичные журналисты заглядывают, вот и хочется каждого принять по полной программе гостеприимства.
 – Ничего, ничего... В нашем деле бывает и хуже. Мы, журналисты, ко всякому приему привычны.
 Помирившись, мы знакомимся. Я делаю несколько снимков (у меня был с собою фотоаппарат).
 – Подсупонься, братва! – голосил привратник, – Гости у нас.
 – Подсупонься, да рассупонься... – ворчал невзрачный молодой человек, – ходют тут всякие...
 – Разговорчики! – с наигранной строгостью прикрикнул на него привратник и, обращаясь ко мне, добавил: – Не обращайте внимания. Они дуреют тут от безделья на дежурстве, понимаешь. Их хлебом не корми, дай только посудачить о просителях, я хотел сказать – о гостях. Ну прям как бабки на завалинке. Им только семечек не хватает. А вообще-то они ребята хорошие.
 Хорошие ребята, плотно меня обступив, представлялись один за другим, приветливо поигрывая дубинками.
 – Нет, вы не думайте, это они только с виду такие грозные, а сами и мухи не обидят. Пойдемте, лучше, я провожу вас к Настоятелю.