Дом Данилиных

Дом Данилиных

Я теперь не очень люблю приезжать на дачу. Наш поселок, километрах в сорока от Москвы, опустел, наверное, на три четверти: на некоторых участках доживают свое пенсионеры, из числа не изменивших старым привычкам, да редко-редко где возятся в песке маленькие дети со своими мамашами. Даже на выходные поселок не оживает: так, приедут несколько семей, в основном на машинах, быстренько что-то там вскопают или, наоборот, уберут, с позволения сказать, урожай, ну, может, изредка кто-то шашлыки замутит, а чаще оставят бабуле продуктов на неделю и - вперед к новым свершениям.
Наш участок тоже почти пустует. Огород заброшен давно; тем не менее мы стараемся вывозить на дачу бабушку хоть на несколько недель, и с ней по очереди живет кто-то из следующего поколения, все тоже пенсионерки со стажем. Я приезжаю раз в сезон, много два, когда надо срочно что-то привезти или требуется иная помощь; мои двоюродные братья-сестры и прочие племянники не показываются здесь годами.
Девяностопятилетняя бабушка, почти слепая, почти глухая, не могущая сделать самостоятельно больше нескольких шагов, теплыми днями сидит на крыльце, задумавшись о своем. Иногда она принимается рассказывать, к примеру, как ходит в лес, правда, грибов не видит, но любит посидеть на пеньке и послушать птиц, или о том, что ее здесь окружает множество любящих и заботливых людей, называя при этом в основном имена родственников, которых давно нет в живых, и отчего-то бывших соседей Данилиных. Тетка, сидящая на веранде с вязаньем в руках, устало вздыхает. Ей тяжело и скучно с бабушкой, а поговорить не с кем - как назло, на нашей улице в этом году не живет никто из ее знакомых.
А когда-то, за несколько десятилетий до моего рождения и потом еще долго, во времена моих детства и юности, здесь кипела жизнь. Несколько поколений ближних и дальних родственников, со своими детьми, животными, мотоциклами теснились в этом маленьком доме, копались в огороде, шумели, сновали туда-сюда, ругались, гремели посудой, воспитывали детей, влюблялись, пытались закончить чертеж, спотыкались о груду разнокалиберной обуви у порога, стучали молотками, били тарелки, делили имущество, играли вечерами в лото... Жизнь в доме, под руководством и строгим присмотром бабушки, начиналась часов в шесть утра, а стихало все далеко за полночь.
Среди всего этого сборища в общем-то чужих друг другу людей мне почему-то запомнилась двоюродная невестка Лариса. Дни напролет со страдальческим выражением лица она стояла у плиты, готовя на всю эту ораву. Продуктов вечно не хватало, за водой приходилось ходить за километр, к тому же тот не ел то, а этот это... Также она варила варенье: бабушка не очень позволяла есть ягоды, настаивая на том, чтобы их заготавливали впрок, затем банки раздавались всем по числу едоков; мои родители тоже увозили нашу долю в гарнизонный поселок на Дальнем Востоке, но никто из нас варенья не ел. Лариса помешивала в кастрюле поварешкой явно из последних сил, она вообще готовить не умела и не любила, но возиться в огороде не могла по слабости здоровья, а в нашей семье никто старше семи и моложе восьмидесяти лет не имел права сидеть без дела. Впрочем, Лариса быстро исчезла - сначала с дачи, потом из нашей семьи.
Однако рассказать я хочу не о нашем доме, а о том, что стоял (и сейчас стоит) по соседству. Стандартный щитовой домик (когда после войны давали участки, было четко регламентировано: комната - двенадцать метров, веранда - восемь) был покрашен - неслыханное дело - в голубой цвет. Дело в том, что на заводе, которому принадлежало садоводческое товарищество, можно было разжиться либо охрой, либо красно-коричневой краской. Понятно, что дома в поселке были в основном этих двух цветов.
Хозяйка дома, Анна Андреевна, работала в бухгалтерии завода, где мой дед был шофером, а бабушка - разнорабочей. Казалась она мне очень старой, старше бабушки; туалет она называла исключительно уборной (мы смеялись, почему-то полагая это слово неприличным), а ходила всегда в светлой блузке с брошью у ворота - в том числе и на огород. Хотя какой огород! Не было у них огорода - так, небольшая грядка с зеленью и пара помидорных кустов. Большую половину участка занимал фруктовый сад - вишни, яблони, сливы, даже нетипичные для Подмосковья груши. Плоды на них не вызревали, падали зеленые и ужасно кислые, но семья ела их с удовольствием - интересно было.
На остальной же части Данилины выращивали цветы. На клумбах, выложенных по периметру битым кирпичом, росли пионы, и розы, и георгины, и дельфиниумы, и ирисы, и даже принесенные из леса ландыши. В центре возвышались кусты жасмина, или шиповника, или сирени. Уезжая в Москву, семья, не такая большая, как наша, увозила красивые букеты. Моя же бабушка с утра до ночи копалась в картофельных и капустных грядках в старом халате, часть пуговиц на котором была оборвана с мясом и оттуда выглядывал большой дряблый живот, обтянутый застиранными панталонами. Я соотносила это с брошкой и блузкой Анны Андреевны, и мне было стыдно.
У Анны Андреевны был сын дядя Сережа с женой тетей Лизой и двумя дочерьми: Ирина старше меня лет на десять, а Лена - приблизительно моя ровесница. Моя бабушка те то чтобы не любила Данилиных, но смотрела на них с некоторым осуждением: "Очень они себя любят", что в ее представлении было крайне неприлично и безнравственно. Она даже убеждала меня и мою двоюродную сестру не особенно дружить с данилинскими девочками. Сестра с Ириной, можно сказать, и не дружила, а вот мы с Леной сошлись довольно близко. В раннем детстве-то Ленка была большой задавакой (видя, например, как я вывязываю крючком первые неуверенные петельки, гордо сообщала на весь поселок: "А я умею крестиком вязать!", а когда я говорила, что мой отец капитан третьего ранга, тут же заявляла, что ее отец - капитан четвертого ранга, хотя на самом деле он трудился старшим мастером то ли на том же заводе, то ли на каком другом). Постепенно я научилась относиться к ее словам с юмором, и мы сдружились.
Данилины принимали меня радушно, угощали чаем из красивого сервиза (особенно мне нравились щипчики, которыми следовало брать сахар); при этом Анна Андреевна говорила тете Лизе, но так, чтобы я тоже слышала: или что я стала гораздо толще Лены (это не соответствовало действительности, подростком я была хоть и в теле, но с формами, а Лена - шариком на ножках), или что Ленины косы куда лучше моих, или, когда мы пели дуэтом: "Браво, Лена!" Возможно, они таким образом пытались деликатно отвадить меня от дома, как классово чуждый элемент (хотя, что бы там ни было раньше, на момент описываемых событий мои тетки были одна - инженером, другая - учительницей, отец - старшим офицером, пусть и явно не таскающим с собой маршальский жезл, а дядя Сережа - всего лишь старшим мастером), но в семье меня еще не так шпыняли, и я не понимала, что в какой-то момент надо обидеться.
В плохую погоду мы с Леной любили забираться на чердак ее дома. О боги, что это был за чердак! То есть помещение было, как и во всем поселке, типовое, но у нас это была жилая мансарда, где теснились кровать, раскладушка и старый сундук, на котором спали еще бабушка с дедом в первые годы супружества (и табуретку под ноги подставляли - короткий был); а данилинский чердак напоминал скорее антикварную лавку. Больше всего меня поражал граммофон - вполне исправный, и к нему целая коробка пластинок: Изабеллы Юрьевой, Анастасии Вяльцевой и других звезд времен бабушкиной молодости. Еще здесь было несколько стопок старых книг и журналов, с ятями, в основном из дешевой библиотеки Суворина, но попадались также Брокгауз и Ефрон. Книги я, правда, оценила в позднейшие годы нашего знакомства, а в детстве мне больше нравились куклы, одетые в костюмы девятнадцатого века, со всеми подробностями, вроде чулок, панталон, корсетов и нижних юбок. Лежали тут не то физические, не то астрономические приборы; а еще я полюбила рассматривать старые фотографии - коричневатые, на плотной бумаге, некоторые были в альбомах, другие - в причудливых рамках, и запечатлены на них были очень красивые люди.
Шли годы, я выросла, вокруг меня закрутилась новая, интересная жизнь, я уже не проводила все лето напролет на даче, а приезжала на выходные, и то не всегда, мы стали не так активно общаться с Леной, хотя при случае сидели на крыльце ее дома и обменивались новостями. Однажды, среди прочего, я сообщила, что окончила техникум и поступила в весьма престижный по тем временам вуз на вечерний. Показалось ли мне, или в глазах слышавшей это Анны Андреевны блеснула непонятная злость? Когда-то, узнав, что моя сестра защитила кандидатскую, Анна Андреевна плакала - хотя мало ли с чего?
Данилинские девочки учились неважно. Ирина с грехом пополам окончила, кажется, станкоинструментальный, но тут подоспела перестройка, ее специальность стала не нужна, и, промыкавшись два года без дела, Ирина подалась на юга, где ей повезло устроиться барменшей на круизный лайнер. С тех пор я ее не видела; по доходившим до меня отрывочным сведениям, она поздно, лет уже в тридцать с лишним, вышла замуж за помощника капитана своего же судна, а через месяц тот насмерть разбился на машине. Ирина же, возможно, и посейчас бороздит синее море на белом пароходе.
Лена сначала хотела стать актрисой, после третьего или четвертого провала в театральный поступила все-таки в фармакологическое училище, по окончании которого принялась так же неуспешно год за годом штурмовать медицинский институт. Возможно, эти попытки продолжались бы и до сих пор, но в ее жизни возник некий Толик - симпатичный, но по первому впечатлению несколько недалекий молодой человек. Не знаю подробностей их отношений, но всего через год Лена приехала на дачу одна, сильно постаревшая, на все мои попытки пообщаться отвечала: "Я зайду попозже" - и, конечно, не заходила.
В тот же год я приехала на дачу с Олегом. Он был разведен, небогат, много старше меня - казалось бы, чему завидовать? Однако Анна Андреевна с тетей Лизой смотрели в мою сторону уже явно недобро, шепотом оживленно о чем-то спорили, и, наконец, тетя Лиза, не дождавшись конца выходных, заспешила в Москву.
- Собирайтесь домой и больше сюда с Олегом не приезжайте, - твердо сказала бабушка.
- Но почему?
Я думала, что бабушка, как всегда резко и однозначно, скажет, допустим, что кровать скрипит и всему дому спать мешает, но она решила объяснить:
- Андреевна Лизку к бабке Настасье послала, чтоб вас развести.
Бабка Настасья, некогда служившая вахтершей все на том же заводе, по слухам, была колдовкой. Неизвестно, к ней ли ездила тетя Лиза и о чем они там колдовали, но, кстати, меньше чем через год мы с Олегом действительно разбежались, оставшись, впрочем, друзьями.
Прошло еще несколько лет. Бабушка состарилась, смягчился ее суровый нрав, и она полюбила долгие разговоры о своей юности. Как-то я спросила ее:
- Бабушка, ты замуж вышла в двадцать пять лет, по тем временам довольно поздно. Может, ты до деда еще кого-нибудь любила?
- Ой, любила! Инженер он был, и такой вежливый, уважительный. Я все думала: он просто так со мной ходит, ну зачем ему девка деревенская, неграмотная? А он однажды и говорит: "Меня на строительство посылают в другой город. Давай, Клава, поженимся, и поехали со мной". А я только-только постоянную московскую прописку получила. Что у нас выйдет, даже если мы поженимся, неизвестно, а уезжать из Москвы опять неизвестно куда ох как не хотелось. Я ему так и сказала, а он ничего не ответил, только лицо руками закрыл и убежал.
Бабушка помолчала, посмотрела в сторону соседского дома и продолжила:
- Данилин это был. Он потом очень быстро на Андреевне женился. Никуда они в итоге не поехали: его начальником отдела поставили. А я за Михалыча вышла. И ничего, почти сорок лет не хуже других с ним прожили.
Ну, хуже или не хуже - это тема для отдельной книги. Однако что бы там ни было - дело прошлое.
Анна Андреевна не дожила месяц до своего столетия. В последний год ее на дачу не вывозили, да и дядя Сережа серьезно болел. Осенью, по окончании сезона, приехали Лена с тетей Лизой, сильно постаревшей, погрузневшей и тяжело двигающейся, и заколотили дом. Потом, когда был уже вбит последний гвоздь, тетя Лиза, спохватившись, голыми руками начала вырывать пучки травы и обламывать ветки и поспешно, лихорадочно-суетливо укрывать розы. Лена, чьи лучшие годы тоже остались позади, безучастно смотрела на ее действия, сидя на крыльце.
Зима в тот раз была теплая, и данилинские розы ее пережили, расцветя меньше чем через год под заколоченными окнами необыкновенно пышным и никому теперь не нужным цветом. Они погибли, вероятно, в одну из следующих зим, а может быть, на заросших бурьяном клумбах переродились в новую, более морозостокую форму.
Дом Данилиных покосился, голубая краска облезла, обнажив темную полусгнившую древесину. Девяностопятилетняя бабушка частенько сидит обратив почти слепой взор в сторону данилинского участка. Кто ее знает, о чем она при этом думает? Впрочем, она уже несколько лет живет в каком-то своем, мало соприкасаемом с нашим, мире.
И мне кажется, она в нем не несчастна.