Однажды, обычной зимой

«ОДНАЖДЫ, ОБЫЧНОЙ ЗИМОЙ...»

Затянувшееся раздумье по мотивам повести И.Эренбурга «В ПРОТОЧНОМ ПЕРЕУЛКЕ»


ОТ АВТОРА

Мысль, случайно родившаяся в короткий период одного из наступаю-щих иногда у каждого, наверное, человека затмений – своего рода сиюсе-кундного внутреннего преображения, когда вдруг перестаёшь узнавать саму себя, и не можешь объяснить, что же происходит со мной, что происходит вокруг, что происходит со всем миром – вдруг выплеснулась на бумагу, при-обретя некую форму, заполненную не вполне, быть может, определённым содержанием.
Б. Пастернак писал: «Книга есть кубический кусок горячей дымящейся совести и больше ничего» («Несколько положений»). Ни на что не претендуя, безоговорочно с ним соглашаюсь. Да и как иначе?..
––––

«Рано или поздно, под старость или в расцвете лет, Несбывшееся зовёт нас, и мы оглядываемся, стараясь понять, откуда прилетел зов. Тогда, очнувшись среди своего мира, тягостно спохватясь и дорожа каждым днем, всматриваемся мы в жизнь, всем существом стараясь разглядеть, не начинает ли сбываться Несбывшееся.»
А. ГРИН
(«Сокровища Африканских гор»

«Все, что мы называем творением духа, или объективизацией духа, – это итоги, конечные результаты борьбы за очищение и освобождение, выходы из времени в безвременность.»
Г. ГЕССЕ
(«Игра в бисер»)

«Безумье – доверяться здравому смыслу. Безумье – сомневаться нём. Безумье – глядеть вперёд. Безумье – жить не глядю-чи. Но заводить порою глаза и при быстро поднимающейся температуре слышать, как мах за махом, напоминая конвульсии молний на пыльных потолках и гипсах, на-чинает шарить и шуметь по сознанию отражённая стенопись какой-то нездешней, несущейся мимо и вечно весенней грозы, это уж чистое, это, во всяком случае – чистейшее безумье!
Б. ПАСТЕРНАК
(«Несколько положений»)



1.

Зима. Обычная. Как будто бы, московская зима. С необычным для последних лет пятнадцатиградусным морозцем, устойчиво потрескивающим уже вторую неделю кряду. Но, для избалованных гарью, выхлопными газами, смогом, таянием ледников и всеобщим глобальным потеплением москвичей, это уже не просто морозец. Мороз! Настоящий холод!
Зима. Как всегда неожиданно выпал снег. Много снега. И дорожные службы привычно не справляются. Неожиданно пьют редкие дворники и не-ожиданно не хватает снегоуборочных машин, реагентов и прочей гадости, призванной растопить лед и изуродовать подошвы пешеходов.
Площадь, обремененная несколькими перекрестками с неожиданно вышедшими из строя светофорами, запружена толкающимися и наступающими друг другу на пятки машинами. Краснолицые постовые с мерцающими буквами ДПС на куртках лениво протискиваются между ними, помахивая полосатыми палками. Гудят, сигналя, грузовики, повизгивают «иномарки», призывно дребезжат трамваи. Огромная, грязная, пышащая паром салонов и газами выхлопных труб, едва шевелящаяся железная масса, похожая на густой наваристый закипающий борщ, в котором и пестрота моркови и зелень петрушки и то и дело всплывающие и тонущие куски постного мяса...
-Оставишь!
-Еще затяжку.
-И мне!
-Мал еще!
-Я вчера во дворе пацана видел. Тачка у него на радио. Большая такая. Классная! Прямо по сугробам чешет...
-Машина! Я же говорю, мал еще. Слушай, а Ирка на Абельмановской еще тусуется?
-Не, они с братаном, с мелким, какой-то подвал нашли. Не говорит, где. Где-то рядом, далеко они не пошли бы.
-Сука! Выследим?
-Можно, а на кой?
-М-ла! Подвал же. Или ты всю зиму думаешь в нашем колодце торчать! Провоняли уже все.
-А их куда же?
-Там видно будет. Может, выгоним, может – пригодятся... Оборзели совсем и она и братец ее.
-Жалко...
-Жа-а-лко... Себя пожалей! И сопли вытри, замерзнут!
- А машина, всё-таки, клёвая! У меня тоже будет такая же!.. Обязатель-но будет! Когда-нибудь...
На квадратной сетке «вытяжки» метро грелись трое беспризорников. Переворачиваясь время от времени, они подставляли свои бока слепящему, но бескровному зимнему солнцу, и пыхтящему душному теплу подземки. По рукам ходил замусоленный окурок, огонек которого уже наползал на искусанный фильтр.
Злое, но привычное с недавних пор российское явление. Как «неожиданный» снег в разгар зимы и гудящие на перекрестках автомобильные пробки. И страшно это видеть, и страшно думать, и еще страшнее назвать виновных в искалеченных детских душах, в исковерканных судьбах, в нищете, в голоде и холоде; в забытом, в вычеркнутом из памяти слове «мама» и горячих, душистых блинах на Масленицу , торте со свечками в день, который – « раз в году» и самом этом дне... Страшно назвать самих себя...
А мимо сновали прохожие. Стыдливо уткнув носы в шарфы и сжавшись в поднятых воротниках, они пробегали мимо «вытяжки» и скрывались в черной пасти станции метро, с символичным названием в маленьких бронзовых буковках «Площадь Ильича». И трудно сказать, стыдились ли они лег-кого морозца или собственной сердечной черствости, стараясь не смотреть в сторону грязных замусоленных курточек, ворочающихся на решетке. А, может, просто, торопились по своим делам. У каждого ведь есть свои дела. Не правда ли? Свои дела, свой дом. Свои любимые и любящие, ненавидимые и ненавидящие. Свои карманы и свои долги. Свои улыбки и свои чувства. У каждого – своя жизнь.


2.

Да, обычная, как будто бы, московская зима. «Мороз и солнце», и звучащая где-то скрипка. Она шла по набережной, за парапетом дремала обмелевшая и скованная льдом Москва-река, мимо проносились чумазые от бурой кашицы на дороге автомобили, тянулись вереницы знакомых зданий. Плечо её оттягивала сумочка с толстой книгой в черном переплете с тисненным зо-лотыми буквами именем автора, слова и мысли которого уже долго не дава-ли ей покоя. Как-то незаметно книги стали неотъемлемой частью её жизни, частью её самой, но и они уже не радовали, казались чем-то далеким и незначительным... «Неужели и в наше время всё мельчает: и реки и книги и сердца? Но нет же, нет!».(1) Не только тонкий, дрожащий от напряжения и отчаяния голос её души противился настроению упадничества и безысходности. Противился город. Противилась зима, солнце и небо...
Она подошла ближе к реке и перегнулась через темный гранитный па-рапет. Внизу чернел небольшой «островок» свободной от ледяной блокады воды, чудом оставшейся незамерзшей, судя по всему где-то в глубине бил спасительный «ключ». Внутри этого островка, вдоль каменной стены плавала молодая пара уток. Влюбленные, они закружились когда-то в водовороте упоения собственным счастьем, не заметив наступления зимы и теперь, оставшись здесь, в центре огромного города, в гранитном плену Смоленской набережной, они вынуждены были теперь бороться не только за свою любовь но и за свою жизнь в этой любви, или умереть. Но и умереть – любя... Как у Грина: «Они жили долго и счастливо, и умерли в один день». Это – у Грина, Это – не у нас. И сегодня это – даже у птиц. Но, не у людей...
Достав из сумки булочку с корицей, она отломила половину и стала крошить пышный мякиш в воду. Влюблённая пара с удовольствием и благо-дарностью принимала нежданное угощение, ныряя, и, то и дело трепетно взмахивая крыльями.
- Счастья вам, милые мои! Вы только обязательно, слышите меня, обя-зательно доживите до весны! Договорились? А я буду приезжать, навещать вас... Хорошо? И в следующий раз непременно привезу что-нибудь вкус-ненькое... Вы только не умирайте. А весной у вас будут чудесные детишки. Такие маленькие смешные пушистые колобки. Они поплывут за вами вытя-нувшись в ровную цепочку, изо всех сил стараясь не отстать, а когда я снова приеду к вам, они будут бросаться к каждому кусочку булки, барахтаясь и поднимая кучи брызг. А вы будете важно и внимательно смотреть за ними. И радоваться. Ведь это – настоящее счастье, когда дети здоровы и сыты. Когда всем хорошо. Вы только живите! Только не умирайте!..
Булочка кончилась и она помахала уткам, прошептав:
- До свидания. Я скоро приеду к вам. Я обязательно приеду...


3.
 
Она перешла на другую сторону улицы и остановилась на углу одно-го из домов. «Проточный переулок», – прочитала она. Перед ней громоздилось чудовищное в своей псевдосовременностии зеркально-стекло-бетонное здание. «Посольство Великобритании». Немыслимое среди старой Москвы, возле замерзшей реки, рядом с утками и всей, низкорослой в большинстве архитектурой остального Проточного, оно – пугало и наделяло душу тревож-ной неуверенностью...
- Чушь какая-то, – мелькнуло у нее в голове и она взглянула направо. Ее внимание привлек симпатичный особнячок с ярко-зелеными свежевыкра-шенными, показавшимися ей смешными, наличниками . И забавная вывеска у причудливо оформленного
входа: «Студия - парикмахерская «Джорджио».
- Зайти? Глупость. Все – глупость... – она неспешно побрела по переул-ку.
- Неужели, это тот самый Проточный, который должен «полниться древнейшим запахом кошачьей мочи и ангельского терпения»(1), который – прибежище воров, нищих, беспризорников и прочего «вольного» люда, кое-му не нашлось места во всеобщей радостной и самовеселящей бездумно, бес-чувственно и бессердечно жизни? Ведь, кажется, именно так у Эренбурга?.. Да, нет же, нет. Сегодня он, как будто бы другой, преобразившийся самым чудесным образом.... Маленькие, аккуратные, словно игрушечные, домики убегали вверх, к центру, к Никитскому. На желтых, розовых, лазоревых, зеленых фасадах пестрели вывески, таблички, рекламные щиты; витрины бле-стели от новогодних игрушек, ярких гирлянд и мишуры. И всюду, на деревьях, на карнизах, на крышах пышные искрящиеся снежные шапки. И да-лекая скрипка кажется ближе и звонкие стаи воробьев вторят ей в радости и ожидании.
«Для кого же задумала природа такой праздник? Какой трибун, какой полководец, какая прекрасная девушка должны промчаться сейчас по этому пушистому пути. Кого, друзья мои ждет Проточный?»(1). А она шла по это-му переулку и ни на секунду не задумывалась и не представляла, что вся эта красота, всё это чудо – для неё...
- Эй! – кто-то несильно тронул ее за рукав. От неожиданности она вздрогнула и обернулась. Как этот мальчуган в грязной потертой курточке и сдвинутой набок вязаной шапке подобрался к ней?
- Ты видела Бубика?
- Какого Бубика? - не поняла она. Мальчишка глядел на нее большими, необычайно выразительными глазами. Было даже непонятно, какого они цвета, но они так блестели!.. И ресницы. Длинные, красивые, совсем не мужские ресницы...
- Так ты видела Бубика?
- Да нет, она пожала плечами.
- Ну как же, он летает высоко в небе. Он пушистый и с крыльями. А подмышками у него много-много яблок. Он – добрый. Вот, он дал мне яблоко и улетел. - Мальчик вытащил из-за пазухи большое красное яблоко и протянул ей. - Хочешь?
- Нет, спасибо, - улыбнулась она.
- Все-таки жаль, что ты не видела Бубика. Если увидишь, скажи ему спасибо от меня. Я не успел. Он летает высоко-высоко, но ты обязательно его увидишь!
- Хорошо, я передам, - пообещала она.
Мальчик спрятал яблоко за пазуху и побежал по переулку к центру. Потом вдруг остановился, обернулся к ней и, взмахнув рукой прокричал:
- Ты обязательно его увидишь! - и припустился дальше.

4.

Она стояла, раздумывая о загадочном Бубике, и перед ней словно все еще стоял этот странный мальчуган, и его глаза большие, блестящие глаза с длинными ресницами будили с ней нетронутые ранее или, быть может, просто давно забытые тонкие струнки давно ушедшего детства...

Мальчика игрушечный кораблик
Уплывает в розовую ночь.
Если паруса его ослабли,
Может им дыхание помочь...(2)

Тут, на какое-то мгновение она очнулась от этого наваждения и увидела в глубине переулка арку в одном из домов. Возле арки ей вновь пришлось удивиться. Удивиться изумительной красоте и четкости в изображении картин, настоящих картин, которые украшали каменные бока арки. С одной стороны виды Парижа и Лондона с Эйфелевой башней и «Биг Бэном», с другой – причудливый африканский пейзаж: пальмы, жирафы, антилопы...
- «Много нужно глубины душевной, дабы озарить картину, взятую из презренной жизни и возвести ее в перл сознания»(3), – вспомнила она слова из давно прочитанной книги. Но жизнь в картинах на этих каменных холодных стенах Проточного вовсе не была презренной. Она казалась таинствен-ной и манящей.
Какой незримый художник Проточного создал это чудо? Как странно видеть яркие живые краски в холодной и мрачном, как будто, нутре переулка. Переулка с такой грустной историей, с печальным и трагическим прошлым. Таким же, впрочем, как и прошлое великого множества таких же переулков, проездов, тупиков... Тех мест, что во все времена называли «черными ходами эпохи»(4). Но сегодня, действительно, праздник. Праздник природы, солнца, неба и снега и света... Праздник Проточного. Не случайно, ведь, он сегодня такой живой и светлый...
Её раздумья прервал звонкий автомобильный гудок. На другой стороне переулка, возле причудливого архитектурного коллажа, созданного, судя по всему, не самым оригинальным дизайнером, сгрудились несколько разнома-стных «иномарок». Символичная композиция у входа в пивной ресторан «Тинькофф» состояла из бочки, похожей на те, что когда-то в изобилии стояли по всей Москве, радуя жаждущих квасом и пивом, и странной формы цистерны, поставленной, почему-то, вертикально. Что должны обозначать сии предметы, навсегда останется для нее загадкой. Ясно было лишь то, что это без сомнения рекламный трюк какого-то отягощенного пивом авангардиста... Однако, она заметила, что надрывался клаксоном черный «Джип», стоящий, как раз, возле «бочки». Из опущенного бокового стекла высунулась широкая красная лоснящаяся физиономия, и ее обладатель, притворно улыбаясь, махал рукой, зазывая её к себе.
- Вот они, новые хозяева жизни. Сытые, довольные собой и считающие, что весь мир по одному лишь их желанию и повелению ляжет к ногам в модных, блестящих туфлях, никогда не знавших, что такое осенние лужи или зимний грязе-солевой уличный коктейль... Вот он – «массивный дух Проточного»(1): черные «джипы» и красные, залитые пивом лица. Чем же не новые Панкратовы? Разве что еще побогаче, да еще поглупее... «Грубым дается радость, нежным дается печаль»(1, 12). Она усмехнулась, представив махавшего ей толстяка в купеческой лавке, торгующим расстегайчиками, стерлядкой и икрой, и деловито перебирающего каждый вечер пухлые пачки червонцев. Действительно, забавно. Впрочем, наверное, трудно представить, что он стал бы, подобно тем Панкратовым, замуровывать голодных ребятишек в душном подвале из-за куска окорока или даже из-за незаметно срезанного с пояса «мобильника»...
Она шла вверх к бульвару и мысли о вечности и особенности духа это-го переулка, не оставляли ее ни на секунду. Она смотрела на улицу, на небо, на дома, окружавшие её и каждое окно в них, каждый дворик, каждый подъ-езд, каждое деревце казались ей знакомыми. Но, знакомыми не в реальности не сегодня и не сейчас... Знакомыми смутно, неясно, точно увиденными ко-гда-то давно в девичьих снах...


5.

В чем загадка моих снов? Я никогда не вижу прошлое. Никогда! Только будущее. Даже – не настоящее, а, именно, будущее. Даже, если оно и не-сбыточно. Я вижу людей, предметы обстановку именно такими, какими они остались в моей памяти. И они живут, действуют, существуют в моих снах, участвуя в событиях, соответствующих сегодняшнему, либо, быть может, будущему времени. В событиях, которых еще не было в моей жизни, они еще впереди... А, быть может их не будет и никогда. Ведь всё это – сны. Сны, и не более... Или – явь, до сей поры мне неведомая?
Я часто ловлю себя на мысли, что всё, на самом деле, непредставляемо просто! И все наши загадки и домыслы, связанные со снами рождаются лишь оттого, что во сне душа незаметно для нас покидает на время свою матери-альную оболочку, свое тело, и бродит каком-то ином неведомым и незримом в бессонное время для нас измерении, живя там по совершенно другим, каким-то сказочным волшебным законам. Просто, как всё гениальное; просто, как самое сложное, как пробившийся сквозь плен асфальта одуванчик, как дурманящий запах цветущей черемухи, как сотворение мира, как жизнь, как любовь... И становится страшно! Ведь, значит, тот, кого я вижу во сне, тоже должен в это же, в свое земное время, спать? А если же это не так? Значит, люди, порой, живут лишь своим телом. Они ходят, едят, работают, занимаются любовью, а их души в это время... снятся кому-то! Кому-то, кто им ближе, теплее, нужнее, интереснее... Ужасно. Ужасно от одной только мысли, что может делать человек в «земном» пространстве, если душа оставила его и снится, к примеру мне или кому-то ещё. И когда вообще наступает ро-ковой момент и душа решает, что именно сейчас она не нужна своей оболоч-ке. И человек выполняет то или иное действо свое без души внутри, без тепла в сердце. Человек ли он теперь? Страшно.
Страшно и я в бессилии что-либо исправить, отчаянно кричу: «Люди!..» И просыпаюсь... Люди, дружите со своими душами и «отпускайте» их только во сне!..


6.
 
Они стояли на смотровой площадке Воробьевых гор. Мелкий осенний дождик сыпался на них с тяжелого свинцового неба. А внизу лежала, распростертая Москва. Где-то, то ли в далеких жилых массивах, то ли в их сердцах звучала скрипка. «Не знаю, глядели ли вы сверху на Москву: необычайное это зрелище, от него наполняется душа и гордостью и отчаянием . Можно здесь вознестись – чуден город, пышен, щедр, всего в нем много, печать вдохновенной свободы лежит на нем»(1).
Тонкий голос скрипки звучал то тише, то громче, то взрываясь, то поч-ти стихая. Ветер нервно трепетал длинные полы ее пальто и его черного плаща, и бросал в их напряженные лица, отражающие преддверие раздора, гроздья холодных колючих иголок.
 
...Город, где за дверью закрытою – дверь,
Город, где человек человеку – зверь(5).

Он негромко бормотал и голос его, казалось, не предназначался никому, и одновременно был обращен ко всем. И к ней, стоявшей рядом и ко всей Москве, которая тоже, затаив дыхание, слушала, принимая в себя все новые и новые порции небесной влаги. И она, на поворачивая головы внимательно и, как будто, настороженно, вслушивалась в холодные, как капли дождя и жес-токие, как приговор, слова.

Город, похожий на огромный чудовищный склеп,
Город, где искорки жизни взрываются в пух,
  Где всяк, кто не слышит, как пахнет хлеб – слеп,
  А тот, кто не видит жужжания мух – глух.(5)
- Отчего ты так жесток к нему? – промолвила она, едва разжимая губы и мысли ее в эти мгновения были совсем не здесь и совсем не с ним. Ей в самом деле хотелось вознестись, воспарить над прекрасной, таинственной и до глубины знакомой и родной Москвой. Распахнуть пальто и взлететь. «Неви-дима и свободна! Невидима и свободна»(6)...
Он же задумчиво продолжал:
  Город-жертва и одновременно же – город-жрец,
  Где тот, кто, как будто, «живей всех живых» – труп.
  Где каждый, твердящий, что счастлив, в лицо – лжец,
  А каждый, уверенный, что умеет любит – глуп!(5)
- Что? – он, наконец, повернулся к ней. – Жесток? Да нет. Хотя... Справедлив? Возможно, и нет. Кто точно скажет что есть такое справедливость? Я – субъективен. Бесспорно. И я вижу его таким, каким я его вижу. Вот и все. Это ведь так просто.
А она летела над Москвой. Летела низко, на уровне верхних этажей. И так ей хотелось заглянуть в каждое из мелькавших справа и слева окон, присесть на каждый балкон. Но где-то внутри, глубоко-глубоко в ней давал о себе знать страх. Она боялась увидеть, вторгнувшись в таинство окон не ра-дость и счастье, а боль и страдания. Не улыбки детей, а горечь и слезы. И она пролетала мимо, дом за домом, туда, где звучала невидимая скрипка, и вслед ей неслось:
Город – в улицах-венах пульсирует люд,
  Массой бесформенной, толпообразной,
  Уповаясь меню экзотических блюд:
  Нищеты и богатства одинаково праздно.
  Собою рождаешь ты лютый холод,
  А люд недалекий – лишь вен твоих узники.
  Я объявляю тебе войну, Город!..(5)
- Ты жесток к нему, а потому жесток и ко всем. И ко мне, и к себе. И никогда ты никого не любил. И меня тоже!
- Ну, что ты! Зачем ты так! – он попытался обнять ее, но она вырвалась, обернулась и, смахнув спавшую на глаза мокрую челку, прокричала сквозь дождь:
- Ты никогда, слышишь, никогда не любил меня! И, добавив шепотом: –Ты никого не любил! – побежала прочь.
Он молча и, будто бы, безучастно смотрел ей вслед, пока её фигурка не скрылась на другой стороне улицы за потоком автомобилей, потом повер-нулся и облокотился на парапет смотровой площадки. Перед ним лежала Мо-сква. Воспетая в легендах и гимнах, величественная, прекрасная... Вдохнов-лявшая поэтов и художников... Серая, холодная и мокрая. Осенняя... «Город? Не город вовсе – тяжелое нагромождение различных снов. Нет в нем единой любви, нет ни воли, ни подвига, ни разума...»(1).
 
Я объявляю тебе войну, Город!
Но, отчего я – один? Где союзники?.. (5)

7.
Теперь это все тоже кажется сном. Она остановилась возле яркого ро-зового трехэтажного домика и села на скамейку в небольшом скверике возле него. Чем-то этот дом выделялся среди вереницы других зданий вытянув-шихся в безмолвном карауле вверх по переулку. Или просто солнце и снег и сочное синее небо придавало ему особый колорит, особую свежесть. Впро-чем, «пейзаж меняется не только от освещения, но и от душевного состояния живописца»(4). И она видела сейчас этот дом именно таким, каким она хоте-ла его видеть, таким, каким видело, как чувствовало его её внутреннее «Я»...
- А ведь он вполне мог быть абрикосовым. Совсем как в той книге... Или каким либо еще,– подумала она про себя. С Сахаровым и Натальей Ген-риховной, с поэтом-неудачником Праховым и многочисленным, бесконечно пополняющимся семейством Лойтеров. С так желавшей простого человече-ского счастья девушкой Таней и добрым волшебником Проточного, его сердцем, душой, чистотой, болью и светом – горбатым скрипачом-философом Юзиком... А, быть может, и сейчас те, кто живут за ажурными занавесочками розового домика так же любят и ненавидят, страдают, зави-дуют, радуются богатым подаркам или пустяковым мелочам, философствуют о вечном, навсегда сосредоточенном в двух рядах маленьких домиков Про-точного, пишут стихи, играют на скрипке...
И тут, словно кто-то незримый и вездесущий прочел ее мысли, ворвал-ся, бессовестно вторгнулся в ее раздумья и заставил оторваться от них, за-полнив морозный воздух Проточного расплывчатой, раскачивающейся мело-дией, окутывающей всё её тело, и насквозь пропитывающей её встревожен-ную душу. И, о, чудо, не только окна домов, даже звуки этой скрипки каза-лись ей знакомыми. Да-да, конечно же, она слышала эту музыку еще с набе-режной. Хотя. Нет, она слышала, она знала ее раньше. Она определённо зна-ла её. Более того, она её любила! Её саму, или того, кто её исполнял? Музы-канта? Но, когда? Нет, не вспомнить. Вслушиваясь в завораживающую мело-дию и чуть разомлев на ярком слепящем солнце, она закрыла глаза. Перед ней тут же замелькали темные в радужных ореолах пятна и голова ее слегка закружилась...

8.
Дивно, неповторимо, чудно зимнее утро в Коломенском. Не прекра-щавшийся всю ночь снег одел вековые липы и яблоневый сад в хрупкие бе-лые платья. Пышное, нетронутое еще ребятишками, пушистое покрывало ис-крилось миллионами розовых огоньков. Восходящее солнце уже чуть слепи-ло и окрашивало древнюю природу в удивительно теплые и радостные цвета. Дорожки и аллеи, несмотря на ранний час, были уже расчищены, а местами – утоптаны прихожанами; и, тем не менее, звонко поскрипывали под каждым ее шагом. Она шла неспешно, но уверенно. В фигуре и осанке ее отражались решительность и целеустремленность. Поистине, «прекрасна кровь, прили-вающая к щекам и огонь самозабвения в глазах»(4).
- Почему? Почему именно теперь? Почему – сейчас? Столько лет про-шло. Столько лет! А сколько? Пять? Семь? Какая разница. Ерунда. Гнать! Гнать от себя всё! Всех! И его! Его – в первую очередь! Хотя, зачем? Все равно уже ничего никогда не будет. Как здорово! Тихо, никого вокруг. Солн-це! Днем потеплеет...
Она шла по липовой аллее мимо помпезной и всегда праздничной Ка-занской, через проездные ворота мимо Полковничьих палат по бывшему Вознесенскому полю. Поле... И кто бы мог представить, что здесь тоже ко-гда-то было кладбище, что стояло тут изможденное войско Великого князя Дмитрия Ивановича по возвращении с Куликова поля. Сколько безымянных и неизвестных нам героев лежит в этой земле... А сегодня – концерты, пля-ски, хороводы... Куда же идешь ты, матушка-Русь? Куда и мы идем вслед за тобой, вместе с тобой?..
Она шла мимо величественной церкви Вознесения, чудесной белока-менной громады, золоченым крестом уходящей в морозное небо. Мимо изящной и стройной Георгиевской колокольни и приютившегося у ее подно-жия недавно открытого храма Георгия Победоносца. Впереди – бесконечной глубины лестница. Голосов овраг.
- И, все-таки, какой негодяй, подлец! Прочь! Прочь! Не думать! А я то! Мучалась, страдала! Дура! И было бы из-за кого! Три месяца с «лицом, по-хожим на счастье» и потом – пустота. Огомная бесконечная зияющая пусто-та. И – ожидание... Сначала – вдруг взглянет, потом – вдруг, хотя бы позво-нит. Дура! Какая же дура! Болезнь? Подумаешь, сам виноват. Бог наказал, не иначе. Наказал кого? Его? А меня? Меня – тоже? Хотя, быть может, все так и должно было быть. Так и должно было кончиться. И глупо было ждать еще чего-то, глупо было надеяться... Всё-всё! Всё кончено... Всё – в прошлом... Забыли!
Она шла по крутым деревянным ступенькам вниз, одной рукой держась за перила, другой – подхватив полы длинного серого пальто. Ступая осто-рожно, шаг за шагом, вниз, вниз... Ну, вот и всё. Теперь столько же – вверх. Господи, когда же кончится эта лестница. Шаг, еще один, еще... Вдох, вы-дох... «Преграда в пути заставляет прокладывать дорогу»(7). Хруст снега сливался со скрипом лестницы и гулко отражался в темной стене деревьев и в причудливых сетях могучих корней, обнажившихся на обвалившемся скло-не.
- Ух!.. Отдышаться. Подлец! Кусок жизни – вон! С корнем... С кровью. Какая роскошь, какая щедрость!
Тихо, без скрипа отворилась железная калитка. Древние каменные над-гробия по обе стороны дорожки. За ними – любовно восстановленные хол-мики и свежевыкрашенные кресты. Кое-где – цветы, пушистые еловые ветки. Разрушенное, варварски разграбленное некогда Дьяковское кладбище. А впереди – строгий в своем величии и мощи Храм Усекновения Главы Иоанна Предтечи. «Могучее сооружение – пять восьмигранных столпов, объединен-ных на одном фундаменте, словно стянуты вместе крытой галереей. Кокош-ники, пилястры, филенки, фронтончики...»(8). Говорят, именно этот храм по-служил прообразом знаменитого Покровского собора. Того самого, на Крас-ной площади.
- Молим тя, чрез особливую благодать, егоже предвари тя Жених твой, сладчайший Иисус, да якоже посрамивши прелести мучителя мудростию твоею... – Она стояла перед огромной, во всю стену иконой «Всех Святых» со свечей в руках. Губы ею чуть шевелились, но голос был неслышен. Не-слышен никому, кроме того, к кому он был обращен.
 «Святые – это настоящие люди, младшие братья Спасителя. На пути к ним мы находимся всю свою жизнь, нас ведет к ним каждое доброе дело, ка-ждая смелая мысль, каждая любовь»(9).
- ...тако испроси и нам оную Божию мудрость, да и мы, расторгнувшие вся козни адского мучителя и призревшие мира и плоти соблазны, достойны явимся Божественныя славы...
«И как прекрасно все было вокруг неё! Величественные Царские врата, строгие и внимательные лики Святых, свечи – все это на фоне простых побе-ленных каменных стен и дощатого пола. И запах... Чудесный и неповтори-мый запах старой русской церкви. И словно Господь становится ближе здесь, и светлей и теплее внутри...»(8)
- ...и с тобою в небесней скинии Господа и Владыку нашего Иисуса Христа, со Отцем и Святым Духом, восхвалим и прославим во вся веки ве-ков. Аминь.

9.
Когда-то он любил гулять по центру Москвы. Просто бродить кривыми и горбатыми переулками, с радостью замечая жизнь в крошечных окошках старых домов. Пестрые занавески, цветы на узких подоконниках и свет... То-гда вечерняя Москва не пестрела миллионами неоновых и ультра ярких ог-ней. Она была наполнена другим светом. Быть может, сегодня покажущимся скучным и однообразным, но, всё-таки, неповторимо живым и теплым. И растворяясь в нем можно было почувствовать эту теплоту, эту жизнь. Сего-дняшний свет не растворяет. Он пронизывает и не дарит ничего, кроме суеты и тревожного волнения. А он любил ту Москву, те улочки, далекие и, в то же время, такие еще недавние...
Но, «col sol levante, col sol cadente» – «жизнь то возвышает нас, то гу-бит»(7). Вот уже несколько лет он почти не выходил из дома. Каждый его ви-зит за порог квартиры был насквозь пропитан той или иной бытовой, житей-ской необходимостью. Москва его больше не радовала, и каждый шаг, ско-ванных недугом ног его по ней, такой родной, близкой и... чужой давался ему с неимоверным трудом. Давно ушла в прошлое спокойная размеренная, пол-ная привычных радостей жизнь. Ушли в прошлое и спокойные, равно как и бурные и страстные ночи. Ушли в прошлое и яркие светлые солнечные дни. Ушла в прошлое жизнь и «важный вопрос, который следовало разрешить на практике: можно ли быть счастливым и одиноким»(7) давно перестал быть для него загадкой. Ушла жизнь и осталось лишь существование. Существо-вание наедине с вечно чистыми листами в старенькой печатной машинке. Он существовал и в существовании своем ежесекундно убеждался в мысли, что «с прошлым не стоит спорить, но над ним стоит задуматься»(4) и в том, что «написанные страницы столько раз оказывались бледнее, мельче тех, что бессонными ночами мерещились автору»(4). И в том, что «Прошлое твоё всё целиком, есть нынешнее твое рождение. Только так обстоят дела и никак иначе. Принимай их такими, как есть и не пытайся двигать горы. Горы всегда остаются горами»(10). Он понял и принял это, и к стыду своему или к слабо-сти своей, он давно уже не пытался их сдвигать. И сейчас, в этот яркий ис-крящийся день, который оставался для него незамеченным, он просто вспо-минал минувшую ночь. Такую же, впрочем, как и сотни, и тысячи других...

10.
Он сидел на своей маленькой, но уютной кухоньке и пил чай. Толстая тетрадь перед ним была открыта на чистой странице. Лист, заправленный в стоящую на углу стола печатную машинку также был бел и чист, как снег Проточного. Хоть тот, на самом деле не так уж и чист, но ведь «снег без гря-зи, как долгая жизнь без вранья»(7). Но бумага не терпит вранья, а значит, лист в машинке был еще белее снега... Он пил чай и смотрел в черный стек-лянный квадрат ночи. В доме напротив тоже тускло высвечивалась пара окошек. В доме напротив теплилась жизнь.
- Кому-то тоже не спится, – с незаметным для себя удовольствием за-метил он и сделал большой глоток. Обжигающая влага охватила его всего и пронзила изнутри тысячью миллионов игл. Он не считал и не помнил, кото-рый это уже был бокал за сегодняшнюю ночь. А за вчерашнюю? А за все предыдущие? Какая разница...Он не считал и не думал об этом. Он просто пил чай. Кто-то в таких случаях пьет водку. Кто-то считает, что только водка способствует развитию и созреванию творческой мысли. Они так считают и пьют водку... А вообще, отчего люди пьют? «Оттого, что после выпивки все наполняется смыслом, все достигает высшего накала. Вывод: люди пьют от беспомощности или в знак протеста»(7) Но он-то пил чай. А откуда это? По-моему – какой-то француз... Не помню! Ничего не помню! Француз... И от-куда он все знает, все понимает? Разъясняет! И зачем тогда я пытаюсь что-то понять, если все всем давно уже ясно? Поистине, «vae mini gui cogitare ausus sum» – «горе мне, дерзнувшему рассуждать»(7)! Он сделал очередной глоток.
Еще одна ночь позади. Над черной громадой домов зарождался нежно-розовый отсвет юного дня.
  Тает в розовой дымке утренний холод,
  С первым солнечным криком просыпается город.
  Город, где за дверью зарытою – дверь...
То тут, то там, среди спящих домов вспыхивали веселые огоньки про-снувшихся окон. В них снова появлялась, загоралась новым шагом из без-временности во время, жизнь. Жизнь, заново наполняемая тоской о буднич-ном быте и мечтой о Несбывшемся... И вот, из одного окна, сперва робко, но уже с тринадцатой, да-да, именно с тринадцатой ноты, громко и уверенно за-звучала скрипка.

11.
«Можно ли быть счастливой и одинокой? Счастливой и одинокой...» – беспокойно постукивало в её голове.
- «Живем мы, и, что любим жизнь эту до подлости, а страшна эта жизнь и ничего страшней не придумаешь.»(1)
Она открыла глаза. Рядом с ней сидела женщина лет сорока с неболь-шим на вид, распахнувшаяся темная блестящая шуба её приоткрыла краси-вую стройную ногу. Нетрудно было объяснить весьма странное поведение дамы, как и её состояние в целом. Стойкий запах алкоголя, вне сякого сомне-ния самого дорогого, но оттого не менее крепкого и дурманящего, говорил о многом. Откинувшись на спинку скамейки, она неспешно, с показной «эле-гантностью курила раскуривала сигарету в длинном черном мундштуке и не-брежно покачивала сапожком с высоченным прямоугольным каблуком.
- Так-то вот, девочка. А ты думала всегда будешь такая молоденькая, ни забот ни хлопот, дома – папочка с мамочкой, на улице – мальчики, а у них «иномарочки», тоже папочкины... Красота. Как там у кого-то... «Попрыгунья стрекоза...» – Женщина нервно засмеялась и, стряхнув пепел с сигареты, по-вернулась к Ней, – А вот это ты видела! – Она скрутила пальцы в незамы-словатую фигуру. – Когда-то и я так думала. И я была счастлива. А как я лю-била! Боже, как я любила! Вам, соплячкам этого никогда не понять! А, впро-чем... Прости, не слушай меня. Это я так... Прости... – Она на мгновение за-молчала, словно вспоминая что-то и вдруг «взорвалась» вновь. – «Я была де-вочкой с хорошими задатками, созданной для того, чтобы жить по высокому образцу, предъявлять к себе высокие требования, выполнять достойные зада-чи...»(9) Это – Гессе. Гениальный роман... Ты даже не представляешь! Это – чудо! Да, где тебе знать! Что вы сейчас читаете! Дешевую ларьковую чушь. Чему она может тебя научить? А там!.. Там... Души, души наши... – Она взмахнула рукой и громко продекламировала:
Снегом холодным горящую пасть охлаждаю,
Слышу, как свищет ветер, бегу, ищу –
К дьяволу бедную душ свою тащу...(9)
Женщина поднялась, отбросила в сугроб недокуренную сигарету вме-сте с мундштуком и, негромко напевая и слегка пошатываясь, пошла вверх по Проточному. «Зачем вы, девочки, красивых любите...» Долго еще в мо-розном воздухе висел ее низкий, чуть затягивающий слова голос. «Непосто-янная у них любовь...»
Она даже не взглянула ей вслед, только еще крепче прижав к себе сум-ку с книгой молча, не мигая, точно загипнотизированная, смотрела на окна розового дома, как будто и не было минуту назад здесь никакой женщины с ее филосовско-истеричными выпадами.

12.
Рогожский рынок начала нового тысячелетия не имел ничего общего со своим прежним, таким привычным тысячам окрестных жителей да местных рыночным старожилам обличием. Канули в Лету пышногрудые румяные то-варки, весело зазывавшие к своим лоткам покупателей, растворился в атмо-сфере повальной цивилизации «а-ля Запад» сказочный, манящий запах кол-хозного рынка, раз и навсегда запоминающийся каждому, кто хоть раз при-ходил сюда с бабушкой за ягодой на варенье, фруктами или сумасшедше-ароматными соленьями. А в канун Нового Года, конечно же, за нехитрой, быть может, незамысловатой и скромной, но, всё равно, такой желанной иг-рушкой. Ведь любой подарок – это всегда праздник и радость.
Сегодня лоточные ряды сменили пластиковые павильончики-близнецы, в каждом из которых скучали одинокие и грустные продавщицы, натужно вспыхивая, изображая приветливость, когда пластмассовую дверь открывал редкий посетитель или один из снующих по рынку черноусых и чернобородых «джентльменов» чей род занятий давно ни для кого не был секретом, как и само присутствие их и им подобных на любом пятачке рос-сийской земли, хоть как-то связанным с торговлей стало так же привычным, как замёрзшие на трамвайных остановках пьяные, грязные, избитые и обор-ванные «бывшие люди», стада пасущихся на главных улицах пестрых «зака-лённых» юных красавиц или толпы беспризорных на вокзалах, в метро, в подвалах и колодцах...
Двое из них и сидели на деревянном ящике за крайней палаткой. Сей-час уже редко удавалось разжиться готовыми к немедленному употреблению продуктами и исчезнувшие сердобольные старушки уже не насыпят пакет картошки, не дадут пару румяных и душистых яблок... Зато появился другой, не менее эффективный способ выживания бездомной детворе. В крохотных павильончиках, где, зачастую трудом можно лишь развернуться и выйти, «хомо покупающий» не успевал убрать в сумку не только продукты, но и по-лученную только что сдачу, которой и мог в мимолетное мгновение и ли-шиться. Впрочем, всегда можно было и поклянчить «дяденька, тётенька, до-бавьте, пожалуйста, два рубля...» А то и, в самом деле, просто выхватить сумку, пакет, кошелёк у незадачливого раззявы и – дёру!
К ютящимся на ящике пацанам подбежал ещё один и, перетаптываясь с ноги на ногу, вытащил из кармана несколько смятых бумажек и протянул их старшему.
- Всё? – грозно спросил тот.
Мальчуган замялся и вытряхнул ещё несколько монет. – Завалились.
-То-то! Для кого стараюсь? А? Я-то и без вас проживу, небось, не по-дохну! А вы что будете делать?!
- Ну, ладно тебе, пошли, лучше, поесть что-нибудь возьмём. Да на ве-чер ещё...
- Не заработали пока на вечер!
- Как же? Там ведь хватит. Там – много, – тихо пробормотал «добыт-чик».
- Мно-го! – по-хозяйски передразнил его старший. – А отложить? Кто тут ныл, чтобы по весне уехать отсюда? Кто скулил: речка, солнце, рыбалка, грибы, ягоды. Тепло, свобода...
- Ну я. Мы же вместе хотели, вместе ведь...
- Значит, откладываем, – старший аккуратно сложил бумажки и запих-нул их глубоко за пазуху.
- Вот они! Вот они! Держи их! – раздался вдруг громкий пронзитель-ный визг. Толстый неуклюжий мужик в распахнутой или, просто не сходя-щейся на его брюхе дублёнке, подпрыгивая на коротких кривых ножках, та-щил за собой милиционера. – Вон они, держите их! Ну держите же!..
- Руки убери, – стряхнул его со своего локтя милиционер и нехотя сви-стнул.
- Атас! – крикнул старший и вся троица мгновенно исчезла.
- Эх, ну что же вы? Они же уйдут! Ну вот...
- Да отвали ты! – отмахнулся от него милиционер и повернувшись, не-спешно направился к выходу.
Толстяк что-то ещё долго кричал и размахивал руками, грозился жало-ваться кому-то, беспорядочно перечисляя и путая «громкие» имена, фами-лии, должности и клички, но его уже никто не слышал. Ни продавцы, всё так же скучавшие за пластиковыми окошками, ни греющийся в машине мили-ционер, ни, тем более, шустрая ребятня, которой давным-давно и след про-стыл. И вернутся ли они ещё сюда, на так некстати осовремененную «Рогож-ку», кто знает? Кто знает...

13.
Он стоял возле маленького окошка, скрестив руки на груди и, казалось, бессмысленно и бесцельно смотрел сквозь мутное, давно не мытое стекло.
- Кто я? Что я? Только лишь мечтатель?(12) Влюблен. Экое диво. Че-ловек – влюблен. Ну и что. Человек был влюблен и сто и пятьсот и тысячу лет назад. И закатывал глаза в мечте. И слушал щебетание воробьев на тем-ных, еще едва лишь исперещенных пупырышками раскрывающихся почек ветках весенних деревьев. И человек говорил, что он самый счастливый на свете... «Кто я? Что я? Только лишь случайность, в твоей жизни краткий эпи-зод».(13)
Влюблен. Ах, да, на этот раз, разумеется, все совершенно иначе. Со-всем не так, как вчера; не так, как в прошлую субботу; и уж вовсе не так как полтора года или пять лет назад... «Кто я? Что я? Только лишь попутчик, без-билетный гость в твоем купе».(13) Влюблен. И хочется писать стихи. Жела-ние недействительного. Он никогда не писал стихов, этот человек. Но ведь так хочется! И всегда хотелось... А ведь он писал! Неужели? Точно, писал! Но, это были не стихи. Это были поэмы! «Кто я? Что я? Только лишь бродя-га, невзначай подобранный тобой.»(13)
Нет, не поэмы. Это были молитвы! Молитвы самому себе от самого се-бя же. Молитвы никогда никем не произнесенные и никем не услышанные. Молитвы никогда и никем не принятые. Молитвы ненужные? Да нет же! Нет! Молитвы – необходимые! «Кто я? Что я? Только отраженье, самого себя своя же тень...»(13)
Влюблен. Воробьи. Стихи. Слезы. Слезы? Откуда? Ведь любовь – сча-стье! И человек влюблен. Влюблен один единственный раз. И сейчас, сего-дня, и в прошлую субботу, и полтора года и сто и пятьсот и тысячу и пятьсот тысяч лет назад. Человек влюблен в самого себя? Нет. Человек влюблен в свою любовь!..
Он, замерев, стоял у окна все в той же позе. Там, за стеклом, тихо и неспешно жил Проточный. Зимний, солнечный искрящийся и яркий. Он по-вернулся к пишущей машинке, стоявшей на углу стола, вырвал из нее испе-рещенный плотными строчками лист и скомкав его бросил в угол, где уже ютились несколько таких же бумажных комочков...
- «Какой смысл в писательстве, если за ним не стоит стремление к ис-тине?»(14) Но, в чём он, это стремление, и что есть истина? Для меня это – мои чувства и... её душа. А для неё? Для неё – отвержение... А, может быть, и нет. Впрочем, не мне сегодня судить. Но, в любом случае, для всего осталь-ного мира истина есть нечто совершенно иное, и в этой всемирной вселен-ской истине нет места ни мне, ни ей, ни моим чувствам, ни её отвержению. И, действительно тогда, какой смысл в писательстве?

14.
«Можно ли быть счастливой и одинокой?» - не оставляло её. А почему – нет? Вот – розовый дом, солнце... И , в общем-то, действительно, почему – нет? Мысли её то расплывались и разбегались, то суетливо толкали друг дру-га и она тщетно пыталась как-то дисциплинировать их, придать им хоть ка-кое-то подобие порядка и направленности. «Мысль всегда впереди. Она ви-дит слишком далеко, дальше чем тело, не выходящее за рамки происходяще-го»(7).
Она вытащила из сумки толстую черную книгу. «Альбер Камю. Сочи-нения» – золотыми буквами было вытеснено на её обложке. Она терялась и путалась в собственных и чужих мыслях. Она не могла понять, осознать как, почему, зачем далекий и незнакомый ей француз завладел ею всей здесь – в сердце России, в центре Москвы, в маленьком и еще более незнакомом всему гигантскому миру Проточном переулке. Но его слова переполняли, перена-сыщали её ум и её сознание, и она не могла изгнать из себя его голос. И он бал так похож на голос того горбатого скрипача, «захолустного философа Проточного»(1), тоже, безусловно, незнакомого, но такого близкого и понят-ного ей доброго несчастного, а может быть самого счастливого человека на свете – Юзика...
- Простите, пожалуйста, – приглушенно и сухо кто-то проговорил ря-дом. – Неужели это – Вы?
Она быстро запихнула книгу обратно в сумку.
Перед ней стоял высокий худой старик в сером, местами затертом пальто и в вязаной шапочке. Несмотря на внешний вид, выдававший в нем человека, живущего за пределами нормальной человеческой квартиры, его значительно облагораживала аккуратно подстриженная бородка, а глубокие морщины, изрезавшие лицо старика, точно ветви оврагов на Дьяковских холмах Коломенского, свидетельствовали о незаурядном уме и нерастрачен-ных в периоды нищенских скитаний благородстве и достоинстве. Влажные красноватые глаза внимательно смотрели на неё.
- Кто? – удивленно спросила она. Старичок безусловно вызывал дове-рие и интерес и она мгновенно это почувствовала.
- Неужели это Вы, Татьяна Алексеевна?
- Да нет, извините, но вы ошиблись.
- Не может быть! Вы так похожи! Татьяна Алексеевна – удивительная девушка. Она жила в этом доме. Он тогда еще не был розовым...
- Почему, жила? - невольно поинтересовалась она.
- О-о! «Дочь Бога нисходит в мир праха и смерти, чтобы цвели вербе-ны, чтобы гремели цепы поселян, чтобы глагольствовал Гораций!»(1). Ино-гда мне кажется, что она была дочерью Бога, снизошедшая на самое дно это-го мира, в наш темный, полный духовной и плотской грязи Проточный, что-бы поднять его, осветить и подарить ему счастье. Ему, никогда не знавшему, что это такое слепому и глухому к чужому горю и страданию... Но её свет и её счастье оказалось ему не нужно. И она уехала. Это случилось несколько лет назад. Да, уехала. – старик на мгновение задумался. – А, может быть и нет... Просто однажды ее не оказалось дома и всё. Конечно же, конечно же уехала... Она была очень добра. Ко всем. И ко мне тоже. Она много читала. Очень много. Мы часто разговаривали вечерами. Обо всем. И о литературе. О Гоголе, Достоевском, о Гессе, о французских экзистенциалистах, о Виане, Сартре... Знаете: «Человек есть то, что он из себя делает... Выбирая себя, че-ловек выбирает всех людей... То, что мы выбираем – всегда хорошее. Но ни-что не может быть хорошим для нас, не будучи хорошим для всех...»(15) Это было чудесно. Мы говорили о счастье... Обсуждали Камю... «Можно ли быть счастливым и одиноким?»
- Камю?
- Да, она очень любила Камю! Она считала, что него есть ответы на все. На любые вопросы. Ответы на жизнь. Я думаю, она немного ошибалась, самую малость... Но, все равно, он всегда был рядом с ней, она считала его своим другом. Самым близким другом, самым понятным.
- Но, почему? Почему – Камю? У неё что же, никого не было? Я имею ввиду...
- Я понимаю, о чем Вы, – кивнул старичок. Всё это очень сложно. Мы никогда не говорили об этом и я никогда ее не спрашивал – «почему?». Но очень часто она была такая грустная, что и без слов всё было ясно...
- Да, «слова только мешают понимать друг друга»(16). «Покойнее все-го было бы любить молча. Но в дело вступает сознание и личность, прихо-дится разговаривать. И любовь превращается в ад».(7) – задумчиво произ-несла она, глядя на розовый дом.
- Как, Вы тоже любите французскую литературу? Герундий, императи-вус, футурум, перфектум... О, Боже, как же вы похожи!
- Что вы сказали? – не поняла она.
- Нет-нет, ничего. Не обращайте внимания. Старая привычка. Когда-то я преподавал латынь в 1-м Медицинском.
- А теперь?
- А теперь я живу здесь, в этом же доме. В подвале. Получаю пенсию. Но, ничего, мне хватает. Много ли надо одному-то...
- Но отчего так? Почему – в подвале?
- Кхе-кхе... Вы видели там машины возле «бочки»?
- Да, конечно.
- Вот Вам и ответ. Они сегодня хозяева жизни. И если что-то захотят, не непременно это получат. Поверьте, милая девушка. Сейчас совсем не сложно в один прекрасный день, в такой вот, например, как сегодня, оказать-ся на улице или, того хуже – на кладбище, в лесу... Достаточно лишь быть одиноким и иметь хоть что-то, представляющее для них материальный, так сказать, интерес.
- Но, неужели ничего...
- Нет-нет... Всё в порядке. Я привык. Что случилось, то случилось. Да и знаете, «прошлое лучше, когда оно – прошлое».(17) Я смирился и готов пре-спокойно доживать свой век. У меня там тепло, сухо, есть лампочка, свечи... Осталось несколько книг. Только вот очень хотелось бы еще раз увидеть Татьяну Алексеевну. Поговорить о литературе, о Камю...
- Вы еще обязательно встретите её. Ведь она помнит о вас и непремен-но приедет. Она приедет, вот увидите!
- Кхе-кхе...Вы добрая. Вы удивительно добрая. Спасибо Вам.
- За что?
- За то, что вы есть. За то, что я увидел Вас сегодня. Даже если я нико-гда уже не увижу Татьяну Алексеевну, даже если мы больше никогда не по-говорим зимним вечером о французской литературе или о « Мертвых ду-шах», мне все равно теперь будет легче умирать. Спасибо Вам! У вас все бу-дет хорошо. Я знаю. Вы будете счастливы! Очень, очень скоро...
- Да что же, что же вы говорите? Умирать! Не вздумайте. Вы такой ум-ный, добрый, вы столько знаете. О вас обязательно вспомнят. Вы – нужны. Вы очень нужны людям!
- И, всё-таки, если бы вы не отрицали этого, я был бы уверен, что пере-до мной Татьяна Алексеевна!
- Скажите, а жил здесь когда-нибудь Юзик? – вдруг неожиданно даже для самой себя почему-то спросила она.
- Юзик? – старичок задумчиво взглянул на розовый дом. – Юзик. Да, конечно. Очень-очень давно. Удивительный человек. У него в жизни было только три вещи: горб, скрипка и... любовь. И он был счастлив. Он был са-мым счастливым человеком в мире! Помните: «Боль одного стоит боли цело-го мира. И любовь одного, какой бы она не показалась нелепой, может Млечный Путь покачнуть, и все его звёзды.»(10). А он только лишь и мечтал, что бы все вокруг были счастливы. И этим жил, и этим был счастлив сам. Так-то вот бывает...
- А...
- Простите, милая девушка, мне пора. Извините. И еще раз, спасибо Вам. И никогда не думайте о плохом, думайте только о хорошем. Всегда только о хорошем. И вы тоже будете счастливы!.. Вот ведь «все чего не хва-тает нашему Проточному, так это чуточку счастья»(1), как и не хватает ему Татьяны Алексеевны. А, может быть, ему не хватает вас?.. Эх, заговорился я, не обращайте внимания на старика. Только помните – вы будете счастливы! Прощайте! Футурум, аккузативус, перфектум...


15.
- Самый счастливый человек на свете... Мечтал, чтобы все вокруг были счастливы... И сам... Юзик... Но это – Юзик, а Он? Там, давно-давно?.. В дру-гой, не в этой жизни... Ведь и он, он тоже хотел счастья для всех на свете, для тех, кто был рядом, для тех, кого никогда в жизни даже не видел, для всех! Не для себя! Может быть, этого-то я и не смогла тогда понять? Или не захо-тела? Не знаю... Не знаю...
Только сейчас она почувствовала охвативший её озноб. В коротком разговоре со старичком, она не заметила, что Солнце уже почти скрылось за крышами домов и небо заметно потемнело. Она вышла в переулок. На другой стороне его, на углу одного из домов она увидела небольшое кафе. Подойдя к нему, она, постояв некоторое время в нерешительности, открыла стеклян-ную дверь. Внутри было тепло, очень уютно и... совершенно пусто. Кроме девушки, скучавшей за стойкой в кафе не было ни души. И лишь негромкая мелодичная музыка робко нарушала тишину в этом погруженном в пустын-ную полудрёму местечке.
- А души, всё-таки, есть! – поймала она себя на мысли. Просто нет их телесных оболочек...
Взяв чашку кофе, она села за столик возле окна и чуть приоткрыла красную шторку. Проточный без солнца и ослепительных снежных искр, ка-зался грустным, печальным, словно вспоминающим что-то, задумавшимся о чем-то далеком, очень важном и сокровенном...
Она покрутила пальцами кольцо на левой руке. Круглый темно-коричневый с черными крапинками удивительно органично подходил к её глазам. Она знала это, и почти никогда не снимала. Впрочем, быть может на то была и совсем другая причина...
 Татьяна Алексеевна, говорите... Да нет, уважаемый преподаватель ла-тыни, нет, не похожа я на неё. Вот ведь, не выбросила я его, – она снова взглянула на кольцо, вытянув руку перед собой, – не выбросила, не зашвыр-нула куда-нибудь за шкаф, в самый дальний угол, с глаз долой! А из сердца? Нет. Увы, но всё-таки, не похожа. Хотя, неверное, очень хотелось бы. Но, из-вините, я такая, какая есть, и поверьте, нет ничего труднее в жизни, чем оста-ваться самой собой.
Она сняла кольцо с пальца и поднесла его ближе к глазам, рассматри-вая черные крапинки и прожилки. Что видела она в этих незамысловатых узорах; какие картины такого далекого, почти забытого и вычеркнутого из жизни прошлого вставали перед ней; что так волновало и будоражило её, не давая покоя по сей день, а сейчас даже убрало на задний план собственных чувств извечный вопрос последних лет «можно ли быть счастливой и одино-кой»?

16.
За окном его маленькой квартирки, которую он снимал когда-то на од-ной из окраин Москвы, взвизгнула и запиликала автомобильная сигнализа-ция.
- Как же мы теперь? – тихо прошептал во тьме её голос.
- Что, как?
- Как мы теперь придем на работу? Как мы будем разговаривать? Обе-дать?..
- Обедать – вместе. – Он повернулся к ней и слегка коснулся губами её носа. – Всё будет хорошо. Покажешься своим «тёткам» и придёшь ко мне пить кофе.
- С мороженым?
- С мороженым.
Щелкнула зажигалка и в тёмной комнате замерцали два красных дро-жащих огонька.
- Я не смогу так. Как я посмотрю тебе в глаза утром, при свете? Как я посмотрю в зеркало?
- Честно! Честно, радостно и счастливо! Ведь счастливо?
- Да, – после недолгой заминки прошептала она и крепче прижалась к его плечу.
Он откинулся на спину и, обняв её свободной рукой, глубоко затянулся и выпустил несколько расплывчатых дымных колец, едва видимых в ночном воздухе маленькой комнаты.
Падают капельки на карниз,
Цепляясь отчаянно, и вниз
Срываясь, лишь краткий блик;
Вся жизнь – мгновенье, полёта миг. Кап!
И в том их прелесть, и в том свой вид,
Не знать ни предательства ни обид,
Хоть и не радуясь жить, не любя.
Вот – одна, а в ней, такой маленький – я.
И тоже стараюсь из всех своих сил
Держаться, но кто-то неумолим!
Он тянет, тянет меня и вниз
Срываюсь я в капельке и на карниз – кап!
Но вот нарождается капелька новая,
Своё отражение вижу в ней снова я.
И на упавшую, как две капли похожа,
И жизнь её так же недолга и тоже – кап!(18)
- Сколько времени? – после недолгого молчания спросила она.
- Не знаю. Часы там, на кухне.
- Мы не проспим?
- Дважды – нет.
- Как это?
- Во-первых, у меня нет будильника. А во-вторых, – он взял из её руки недокуренную сигарету и вместе со своей затушил в пепельнице на стоящем возле кровати маленьком столике. – Мы не будем спать! И шепотом добавил, – стати, неписаное, но сотни раз проверенное правило: если не засыпаешь до трех-четырех часов, а вставать – в семь, лучше вообще не ложиться.
- Не получится, так же шепотом прошелестела она, – мы уже лежим!
- Значит, не надо за-сы-пать!!!

Наступившее утро выдалось на удивление ясным и свежим. Она сиде-ла на кухне на корточках, опершись спиной о стену. В одной руке она держа-ла чашку кофе, в другой – дымящуюся сигарету. Он пристроился с аналогич-ными предметами в руках на подоконнике.
- Сколько нам отсюда ехать до работы?
- Ровно столько же, сколько мы вчера вечером ехали с работы сюда.
- Да ну тебя! Я серьёзно! Допивай быстрее, опоздаем!
- Не опоздаем, а задержимся. Все равно вчера все видели, что мы уеха-ли вместе и явно не в твою сторону. Не маленькие, поймут. Оценят, одобрят, похвалят...
- Да кто видел? Мы же последние вышли!
- Разве? – он неопределённо пожал плечами, – может быть... – несмотря на равноценно бессонную ночь, он выглядел явно бодрее.
Её же, тем не менее, что-то тяготило. И это была не примитивная и ба-нальная усталость или «скрежет на душе» пресловутых «кошек». Она чувст-вовала, что вся переполнена каким-то странным щемящим беспокойством; необъяснимым ожиданием неизвестности; страхом, что эта, такая нелегкая для неё, но, в то же время, такая счастливая ночь никогда больше не повто-рится. Хотя, конечно же, может будут и другие, но они и будут именно дру-ги-е... Совсем другие... Такой же не будет уже никогда. Никогда. Да и тем, другим, тоже настанет свой предел...
- Ну? – он подсел к ней, вынул из сжатых пальцев почти истлевшую сигарету, и, взяв её за руки, прижал их ладонями к своим щекам. – Что ты? Что с тобой?
- Не знаю, – чуть слышно проговорила она. – Нам пора. Надо ехать.
- Вперед! – он улыбнулся и ловко подтянул её вверх. Она взвилась, по-корная его движению и руки её сомкнулись на нем в объятии. Она спрятала лицо в распахнутый воротник его рубашки и тихонько вздрогнула...

17.
За окном кафе залились перезвоном колокола. Храм Святителя Нико-лая на Щепах. Это на другой стороне переулка. Сколько судеб, сколько по-колений Проточного помнит он? Сколько таинств исповедей хранят его сте-ны, сколько грешнейших душ обрели здесь покаяние и очищение... Сколько священных браков свершилось у его алтаря... А судьба самого храма? Не ми-нула, ведь, и его лихая година. И ему суждено было простоять в развалинах, в разорении, разграбленным и униженным, как и самому народу и тем, , кто не знал, не представлял себе жизни без его колоколов к заутренней и вечер-ней и праздничных воскресных молебном и широкодушного русского разго-вения после строгих постов, без присущей ему великой доброты и высшей духовности...
Сидя за столиком, она, по-прежнему, рассматривала черные крапинки и прожилки на темно-коричневом камне. Потом надела кольцо на палец и глубоко вздохнула.
- Господи! Неужели всё это когда-то было? Та квартирка, ночь, стихи... Потом другие ночи. Рассветы, закаты, другие стихи... Интересно, пишет ли он сейчас. А ведь я даже не знаю где он сейчас живет... Да, какая теперь раз-ница. Всё! Всё! Всё – гнать! Всё – прочь!
Она допила давно остывший кофе и вышла на улицу. Вечереющий Проточный мгновенно обдал её холодным пронизывающим ветром. От бы-лого солнечного праздника не осталось и следа. Переулок погрузился в се-рое, безжизненное и скучное ожидание ночи... В какое-то мгновение ей пока-залось, что где-то снова заиграла скрипка.
- Опять! Ну, зачем? «Зачем люди выдумывают какие-то необыкновен-ные звуки? Ведь после них ещё тяжелее жить?»(1). Но нет, тишина. Та заво-раживающая, манящая в неизвестность, заставляющая мечтать и вновь заду-маться о Несбывшемся мелодия настолько захватила её сегодня, что теперь она уже просто звучала в её сознании, в её растревоженной далекой памятью душе...

18.
- Ну, и куда мы теперь? – услышала она за спиной и обернулась. Вверх, к бульвару, к Смоленской, шли трое мальчишек в чумазых замусоленных курточках и разбитых от времени, слякоти и долгого топтания по улицам бо-тинках.
- В одном из них она с удивлением узнала того, что расспрашивал ее о Бубике, летающем высоко в небе и разбрасывающем яблоки. «Я так и не ви-дела еще его и не передала ему «спасибо» от этого мальчика...» – подумала она в этот момент. И именно его голос она сейчас слышала.
- Куда мы теперь? Подвал, вон, уже без нас заняли. Шатаемся целый день. Пойдем назад! Куда же ещё? Холодно. Я устал. И я еще Бубика не ви-дел вечером, а он мне яблоко дал...
- Троица постепенно обгоняла ее по другой стороне переулка, но, все равно, она слышала каждое их слово.
- Не скули! – буркнул старший из них, высокий, худой, с глубоко за-павшими глазами и острыми выступающими скулами. – Достал уже всех со своим Бубиком. Ну и где твое яблоко? Сожрал, небось? Один!
- Я хотел девушку угостить. Только она не взяла. Я шёл, шёл, думал о нём, о ней, о Бубике и... Как-то так получилось... – он опустил голову и вино-вато пожал плечами.
- Девушку! – высокий громко захохотал. – Ты на себя посмотри, кава-лер!
- Она – красивая. И добрая.
- Нет, я не могу, умора! То у него машина на радио, то Бубик какой-то! Теперь еще и баба! Краси-и-вая, до-о-брая... Лучше б пожрать где-нибудь стырил, добытчик хренов! И чего мы тебя за собой таскаем... Кормим тут его, кормим, а проку?
- Но я же, я же, – захлюпал носом мальчуган.
- Да не хнычь, пошутил я. Куда ж мы без тебя. Может и нам когда-нибудь перепадет пара яблок от твоего этого, как его, Бубика.
- Конечно, я когда его снова увижу, я обязательно скажу! Вот увидишь! Вы все увидите! У него много яблок, ему ни для кого не жалко...
- Ладно, хорош всякую чушь плести. Надо что-то придумать.
- Что мы сейчас придумаем, – заговорил третий. – Вот, темнеет уже. Пойдем назад. Там хоть и воняет, зато тепло.
- Ладно, черт с вами, пошли. Сегодня еще переночуем в колодце. А завтра, прямо с утра – на рынок, и потом – искать, искать, пока не перекочу-ем в какое-нибудь приличное место!
- В отдельную квартиру... С плитой, с холодильником, с телевизором ...
- Мечтай! Какого черта, в конце концов! Не может же быть, чтобы не осталось ни одного незакрытого и незанятого подвала!
- Целый день ходили – ничего не нашли. Лучше бы действительно, по-жрать достали б. На Рогожском хоть как-то перебивались...
- И ты туда же. Достанем. Еще не вечер!
- Как же, не вечер. Полчаса, и стемнеет.
- А ты шевелись быстрее. Разнылись! Если завтра ничего не найдем, пойдем ещё раз к Ирке. Может, простит, пустит. Вместе-то легче перезимо-вать. Ну что, уговор?
- Уговор.
И они, уже больше не проронив ни слова, поплелись дальше. Только самый младший, чуть поотстав, обернулся к ней и, помахав рукой, поспешил за друзьями.

Вот шли они. Впереди – высокий, худой, смуглый парень, старший. Вожак. Куда приведет он их, сумеет ли спасти от голода и непривычно мо-розной в этом году московской зимы? От странных и страшных милиционе-ров, то бесславно и жестоко воюющих с беспризорной ребятнёй,, таящейся в колодцах и подвалах и довольствующихся, порой украденной на рынке бул-кой, деля ее на троих, на пятерых... То вовсе их не замечающих словно и не люди это вовсе; маленькие люди, лишенные крова и хлеба, и школьных учебников, и материнской ласки, и самых простых, крохотных детских радо-стей. Лишенные детства...
И за старшим – ещё двое. И тот, что так верит в волшебного Бубика. Увидит ли он его ещё раз, скажет ли, таки, «спасибо» за то самое яблоко? Бу-дет ли он когда-нибудь нажимать на яркие кнопочки, управляя большой ма-шиной «на радио», лихо гоняющей по сугробам и ледяным кочкам. И узнает ли он когда-нибудь, что такое – день рождения?..
«Вот идут они... И сдаётся мне, что идёт это наша Россия. Такая же ре-бячливая и беспризорная, мечтательная и ожесточенная, без угла, без ласки, без попечений... Кто встретится ей?.. И – сердце здесь останавливается, сил нет спросить – дойдет ли она?»(1)
А как же та самая птица? «Птица-тройка», что «бойкая и необгонимая несется»(3)? Но нет, не дымится под ней дорога, не гремят мосты. Хоть и не-сется она, Русь наша, порой, вихрем, так и проносится мимо нас, мимо мил-лионов изумленных, завороженных чудо-зрелишем, людей, до смерти пре-данных ей, и любящих её, горемычную, искренне, бескорыстно и, о, Боже, как часто – безответно! А как не любить её, такую родную и близкую, святую и в святости своей, так часто, несчастную. Что мы – без нее? И что она – без нас? Мы – одно, единое целое доброе, с вечной душой нараспашку и откры-тым настежь сердцем... И никакие сквозняки нам с ней нипочем...
Она запнулась, только сейчас заметив, что говорила вслух и довольно громко, посмотрела по сторонам. Но, никого не было вокруг. Стемнело, и пуст был Проточный. Лишь там, где-то впереди разноцветными новогодними огнями играла Большая Москва. А маленький Проточный спрятался за пест-рым покрывалом крошечных светящихся окошек, за каждым из которым была такая же, быть может, крошечная, но всё же светящаяся же жизнь...
И давно уже исчезли из виду прошедшие, будто бы только что ребя-тишки. И где сейчас бродит странная, чудаковатая женщина, с таким вдохно-вением цитирующая Гессе и при этом так показно и вульгарно раскуриваю-щая сигарету?.. И добрый старичок-«футурум», преподававший латынь бу-дущим Пироговых и Сеченовых, Федоровых и Шумаковых; какую книгу чи-тает он сейчас в своем подвале? И чем-то заняты другие обитатели розового дома со сквериком во дворе, зажигающие свет во все тех же окошках с «ве-селенькими» занавесками и цветками на узких подоконниках.

19.
Нестерпимая боль обволакивала его ноги. Он терпел. И всё так же сто-ял возле окна, пока силы, в конце концов, не покинули и он, едва сдерживая дрожь, в изнеможении опустился на край табуретки, оперся руками на подо-конник и склонил голову на сжатые кулаки. В доме напротив еще не за-жглось ни единого окошка. Дом напротив казался мертвым. Он поднял глаза к небу, к безжизненному сумрачному небе Проточного...
И вспомнил мир, Им сотворенный я,
Где каждой твари в пару – тварь же.
А я что, тварь, им обделенная,
Иль, раз без пары, то – не тварь уже?
И придержавши суетящуюся
Жизнь свою, чуть в напряжённости,
Окинул взглядом я творящееся,
И пожалел о сотворённости. (18)
Ведь была она – жизнь – суетящаяся, в напряженности... Давно... Гос-поди, как давно! Словно и не было её никогда вовсе...
Сквозь окна, натемно зашторенные,
Увидел свет сердец неспаренных,
А двери, наглухо затворенные,
Хранят покой домов затваренных.
Увидел чудо-превращённости,
Как лепится, плюя на парность,
Из чуть лукавой «притворённости»
Подобострастная «притварность».
И понял, все мы, здесь ужившиеся,
Без разницы – одни ли, в паре ли,
Людьми на время притворившиеся,
Как были, так остались тварями... (18)
«Ты Жесток к нему, а потому и жесток ко всем! И ко мне! Ты никогда, слышишь, никогда никого не любил!» – оглушительным эхом гремел в голо-ве его её далёкий голос.
- Так что же, она права? Да нет... Это – не так. Как глупо все, как неле-по всё сложилось. И я уже ничего не в силах изменить. Ушло время. Ушла жизнь. «Горы навсегда останутся горами»(17)... – Он приподнялся, включил газ и поставил чайник на плиту...
«Слава тебе, безысходная боль»(19). Да если бы и изменить, повернуть всё вспять, что тогда? Кто-то писал: « Я не желаю кашлять тебе в лицо, не хочу, чтобы ты вытирала мне пот. Ты знала другое тело. Другие цветы я тебе дарил. Ночь мне нужна лишь одному и я не позволю тебе смотреть, как я плачу.»(20) Вот и я, тоже – не хочу, тоже – не желаю! Кто-то писал... Опять, всегда – кто-то! А я? Что же я? Молчу? Почему мой голос, мои мысли с та-ким же трудом покидают пределы этой конуры, как и мои ноги выволакива-ют отсюда моё тело? «Слава тебе безысходная боль!» Почему кто-то, пусть хоть трижды гениальный говорит и думает за меня. Или это я говорю и ду-маю им? Ими? Я сам я уже ничего не могу. Я устал. Прости! Прости меня. Я знаю, я чувствую, ты сейчас где-то рядом, совсем близко. Даже если это и не так, ты, всё равно, меня услышишь. Ведь мы живём в одном городе, дышим одним воздухом. Жаль, мы не живём одну жизнь, одну на двоих... А, может, и к лучшему. Но, воздух... Он – знает всё. Он донесёт до тебя мои слова. Или – Бубик! Конечно же! Добрых мохнатый Бубик! Как же я забыл! Ты обяза-тельно встретишь его и он всё-всё тебе расскажет... А что я расскажу себе? Как я признаюсь самому себе, да и в чём? А ведь, страх... Страх! Вот – пер-вопричина. Я жил беспечно, беззаботно, так, по крайней мере мне казалось, да и не только мне. И, в то же время, постоянно боялся. Нет, не за себя, за других, за всех, и за тебя... Да, и за тебя конечно же! И ты была «окошечком, крохотным светлым окошечком в тёмной пещере моего страха»(9). Да, впро-чем, и за себя тоже...
Опершись на край стола он вдруг поднялся и рывком распахнул окно. Могучий поток леденящего воздуха, того самого, что должен был донести до неё его слова, ударил уму в лицо и ворвался в квартиру.
- Вот окно открыто. Но страх ушел. Страх за всех. Они, так или иначе, счастливы; или, во всяком случае делают вид... И мои молитвы им больше не нужны? Они никому не нужны. Никому, кроме меня самого. Просто они дав-но уже стали частью меня, неотъемлемой составляющей всей оставшейся мне жизни...
Он взглянул вниз. Проточный был тёмен, безлюден и холоден. «Когда тебе я надоем, я брошусь в Солнце золотое!»(21). Ну и где же оно, это золо-тое Солнце? Нет! А ведь было! Я помню, оно было вот только что!.. Просто, я его не заметил. Я много чего не заметил и не понял. Не смог понять... Или – не захотел?
- Господи! Справедливый во всем! Пусть у неё всё будет хорошо! По-моги ей! Пусть она будет счастлива! «Союзом любви апостолы Твои связа-вый, Христе, и нас Твоих верных рабов к Себе тем крепко связав, творити за-поведи Твоя и друг друга любити нелицемерно сотвори...» Просто не может быть иначе. Ведь правда? «С сердцем сокрушенным и смиренным сице молю Тя... » Господи! Ну ты же сам всё знаешь! Всё видишь!..
Он закрыл ладонями глаза и снова сел на край табуретки...

20.
Да, действительно, Проточный, вслух размышляла она, идя по безлюд-ному переулку. – Вот протёк он – и всё. Протёк и еще один день. А что изме-нилось? Что изменил он, такой странный, необычный день. Да, ведь, не из-менился всё-таки, по сути своей и сам Проточный. Похоже, что даже время ему – не указ. И люди... Они – другие, но в глубинных, потаённых уголках своих душ – всё те же. Цивилизация, научно-технический прогресс, извечное перемалывание и измусоливание понятий «гуманизм», «человечность», «ду-ховность» – всё пустое... «Наш мир даёт знания, но не даёт счастья»(7). И прав был старый учитель латыни. Одно лишь «но» – этого «чуточку счастья» не хватает не только Проточному. Его не хватает всему нашему огромному едва шевелящемуся и думающему, что он – живёт, миру. А души... Души-то ведь наши больны, и знания – не панацея. Они не дают излечения, они лишь блокируют болезнь, маскируют, присыпая её корни сладкой пудрой времен-ного вдохновения и ложного ощущения радости, легкости и... всё того же счастья. И это не более чем гипноз, плёнка, застилающая разум, клетка, пле-нившая сердца... А болезнь... Неизлечимая болезнь наших душ продолжает жить и разъедать, разрушать нас изнутри. И лишь один единственный доктор способен справиться с ней, изгнать её навсегда. И имя ему – Любовь. Но, где он? Где он, этот чудесный сказочный лекарь? Где он, Спаситель наш...
Вдруг ей показалось, что она слышит голос. Такой далёкий, знакомый голос. Его! Чуть приглушенный, точно сдавленный поначалу, он с каждым словом звучал всё отчетливее и яснее, уверенно вливаясь в её сознание. «Ес-ли к тебе не прикасаюсь, тогда тебя я возвожу, точно храм. И строю тебя в сиянии света. И молчание твоё заключает в себе просторы равнин. И я люб-лю тебя за гранью себя самого и за гранью тебя.»(10) И он, этот голос был где-то очень близко, совсем рядом, порой он будто шёл изнутри неё. Далё-кий голос далёкого прошлого, вот он... «И гимны я сочиняю, чтобы воссла-вить царство твоё. И закрываются очи твои – опускаются веки Вселенной. И я сжимаю тебя, утомлённую, в объятьях своих, точно город...»(10).
И, в самом деле, весь город стал в это мгновение словно теснее, жестче, и все дома Проточного будто бы медленно сдавливали её, сдвигаясь, и она уже чувствовала прикосновение их холодных стен и тёмных безжизненных окон. Небо стало ниже и тяжелее. И тоже – давило, вжимало её в Проточ-ный.... Она задыхалась, отчаянно размахивала руками, расталкивая безжало-стно, беспощадно стискивающие её дома и жадно хватала открытым ртом скупые порции исчезающего живительного воздуха. В глазах её метался ужас. «Конец! Вот и всё!.. Всё действительно так просто, как во сне...» – она старалась хоть как-то взять себя в руки, успокоиться. И тут, где-то позади, раздался звон разбивающегося стекла. Он показался ей оглушительным, точ-но это было не простое окно, а настоящее землетрясение, в доли секунды превратившее город в гигантскую груду обломков. Она закрыла глаза, при-жалась спиной к фонарному столбу и зажала уши ладонями.
В наступившей тишине она вслушивалась в беспокойно дрожащее бие-ние своего сердца. Крохотной пичужкой, потерявшей всякую надежду на свободу, на любовь, на счастье, полное отчаяния, билось и металось оно в тесной клетке. И его удар о нерушимую «решётку» был всё слабее и слабее, пока, в конце концов, не превратился в едва чувствуемое затихающее посту-кивание.
Она открыла глаза. Столб... Проточный... Дома... Всё – на своих мес-тах, как ни в чём не бывало. Впереди – Никитский, и монотонный шум несу-щихся по нему машин. Позади... А, какая разница, что там, позади! «Про-шлое лучше, когда оно – прошлое»(17). Она подтянула сползшую с плеча сумку, машинально «взвесив» её в руке, на месте ли книга, и, не оборачива-ясь, направилась в сторону центра.

21.
Он сделал последний глоток и отставил кружку. Взглянув в окно, он все с тем же скрытым удовлетворением заметил несколько уже светящихся окошек в доме напротив. Он – не один.
В прихожей он долго стоял перед круглым зеркалом, напряженно вгля-дываясь в едва различимое в тусклом свете маломощной лампочки отраже-ние. Голова его переполнялась сменявшими друг друга в беспорядочном хао-се мыслями.
Вот и все, и война окончена.
  Чья победа? Чьи злата-копища?
Открываю дверь заколоченную.
За порогом встречает чудовище!
И будто бы страшное, да глаза – невинные.
Приложился и так я и эдак меркою:
Кто ты, чудо дивное, зверь невиданный:
Что, старик, не узнал? Это я – зеркало!
Прочь отсюда! Скорее прочь!
К черту, к дьяволу, но – на улицу!
А там – то ли город пленила ночь,
А то ли ночь у города узницей.
У города, где за дверью закрытою – дверь;
Где человек человеку – зверь!..(5)

Он еще раз взглянул на свое отражение и вывел черным «маркером» во все зеркало:
Поэтам следует печаль,
А жизни следует разлука.(22)
Потом взял лежавший рядом футляр со скрипкой и, щелкнул выключа-телем на стене. Свет погас, и хлопнула дверь. Бессонное окно бессонной квартиры, наконец, уснуло.

Она вышла на угол Никитского бульвара, когда снова услышала скрип-ку. Все та же, уже ставшая ей близкой, почти родной, мелодия звучала гордо и мощно. И откуда-то, не то сверху, не то со всех сторон сразу полился голос:
Мусорный ветер, дым из трубы,
Плач природа, крик Сатаны...
А все оттого, что мы
Любили ловить ветра
и разбрасывать камни.(23)
Она судорожно озиралась по сторонам, но вокруг не было ни души. По бульвару проносились машины, в стеклянном плену блестели новогодние витрины. А скрипка звучала все громче и уверенней. Заполняя собой, захва-тывая всё вокруг…
Пустынный город, построенный мной
Давным-давно смыт волной.
Мой взгляд похож на твой:
В нем нет ничего, кроме сна
и забытого счастья.(23)
И тут она увидела музыканта. Он, в белоснежном одеянии Пьеро с чер-ной нарисованной слезинкой на щеке, стоял на углу только что оставленного Проточного. Это был Юзик. Но где же горб? Он распрямился, гордо распра-вив плечи и, казалось, с каждой нотой его скрипки за спиной некогда горба-того бедного влюбленного Юзика вырастали крылья. И в скрипке его не бы-ло ни толики боли, ни доли грусти, ни тени печали. Была мощь, был напор, вызов. Это был вызов всему городу, всему миру. И тут она поняла – это был вызов ей. И это был не Юзик. Это был ОН!
Дым на небе, дым на земле,
Вместо людей – машины.
Мертвые рыбы в иссохшей реке,
Зловонный зной в пустыне.
Моя смерть разрубит цепи сна,
Когда мы будем вместе!(23)
Она стояла, словно завороженная. Не в силах сдвинуться с места, не в силах произнести ни слова. Да, это был Он!
Вдруг, откуда-то сверху упало яблоко. Еще одно, еще... Она подняла голову. Высоко в небе пролетал мохнатый Бубик. Он взглянул на нее и она увидела в его больших круглых глазах тепло и радость. Он сбросил еще пару яблок. И ее показалось что и тепло и радость эта влилась и в нее. Она почув-ствовало, что счастлива.
Она посмотрела в темное стекло витрины и, с удивлением увидела, что это – Я! Этого не может быть! И все-таки это была я. Это была я, а он стоял на углу Проточного и играл. Играл для меня. Он играл для меня! И я улыб-нулась. Нет, не ему. Улыбнулась самой себе. Поняв, наконец, что я могу это себе позволить! «Вот я и улыбнулась...»(1) – писала когда-то Таня горбатому скрипачу Юзику, сюда, в Проточный. Я никому не буду писать, я никому не стану ничего объяснять. Я буду просто жить!!!
Я подняла яблоко и надкусила его. Оно оказалось сочным и сладким. И так, радостная, счастливая, с улыбкой и теплом в сердце я пошла вверх к Ни-китскому.
Пьеро опустил скрипку, но она продолжала звучать мне вслед, пере-полняя мою душу светом и счастьем.
Дым на небе, дым на земле,
Вместо людей – машины.
Мертвые рыбы в иссохшей реке,
Зловонный зной в пустыне.
Моя смерть разрубит цепи сна,
Когда мы будем вместе!(23)
А он так и остался стоять на углу бульвара, глядя в мою удаляющуюся спину. Он так и остался непонятым героем Проточного. Не то горбатым Юзиком, не то Им, таким уже далеким и почти чужим. Он понял это и вдруг, улыбнувшись, вскинул скрипку и заиграл вновь. Еще громче, еще ярче, слов-но пытаясь заставить меня остановиться. Заставить обернуться...
_


ЭПИЛОГ

«Вы не писали бы столько об одиночестве, если бы умели извлекать из него всё возможное»
А. КАМЮ
«Творчество и свобода»

Трескучие морозы так удивлявшие и пугавшие москвичей, будто бы только что, в одно мгновение, как по ехидному взмаху волшебной палочки капризной, и уж точно, не доброй феи, сменились небывалым «плюсом». И город захлебнулся в грязной, премерзко хлюпающей жиже. С крыш смер-тельными камнепадами обрушивались не успевающие таять громадные со-сульки. Казалось, даже воздух, привычно прогорклый и тошнотворный, хотя в те самые заморозки недолго побывший светлым, прозрачным и лёгким, на-сквозь пропитался вселенской влагой. Мокро и противно было видеть, дышать, думать... Неприятно было просто жить... Злой город жестоко поиграл с нами в зиму, притворясь праздником. Но, любой праздник неминуемо дол-жен окончиться. И вот он, «похожий на огромный, чудовищный склеп, где искорки жизни взрываются в пух», сняв карнавальную маску с искрящимся снегом и радостным чириканьем воробьёв и пересвистом синичек, предстал в истинном своём, неприкрытом обличии.
И над всей этой печальной серой смесью уже не слышно было маня-щих звуков скрипки, и в тяжёлом небе, таком низком, что кажется вот-вот готовом обессилевши рухнуть, не видно доброго и щедрого мохнатого Буби-ка; лишь где-то высоко-высоко кто-то ронял на сырое, промозглое сплетение домов и улиц негромкий шепот.
Я объявляю тебе войну, город!
Но, отчего я один? Где союзники?
Где?..
И я – на площади, руки – к массам:
Жители! Люди! Снимите маски!
Смахните с себя паутину дурмана,
Окна откройте из мира обмана!
Вы дом превратили своими же силами в хлев,
И смерть свою кормите кровью из собственных рук.
И то, что обещано счастье вам всем – блеф!
А каждый, уверенный, что умеет любить – глуп!..
Но голос этот был тих, и никому не слышен. Более того, он был еще более чужд и непонятен чем когда-то давно, давно. Это было лишь призрач-ное эхо прошлого... И – не более.
Не минуло всеобщее упадническое настроение и Проточный. Он разом как-то сжался, осунулся, постарел... Равно, как и все его обитатели, прошлые и нынешние, как навещающие его иногда друзья, и «протекающие» по нему единовременно случайные прохожие. И не хватало ему теперь не только Татьяны Алексеевны, как уверял одну молодую гостью странный старичок, не хватало света и тепла. Тепла не природного, а душевного. И, конечно же, не хватало той смой скрипки. Проточный стал иным. Чужим, тесным, неуют-ным. И уже ни у кого не возникало непреодолимого желания присесть на разваливающуюся скамейку в слякотном сквере напротив неопределённого цвета домика с чёрными мокрыми подтёками на стенах и плотно зашторен-ными окнами...
По бурому водяному потоку, заполнившему проезжую часть набереж-ной от тротуара до тротуара, неслась такая же чумазая, как вся Москва, «десятка», разводя в разные стороны мощные приливные волны, которые почти тут же гасли, разбиваясь о борта других машин.
- Прошлое непоправимо, но настоящее вам выдаётся, как материалы, что свалены грудой к ногам строителя здания, и ваша забота – из них воз-двигнуть грядущее»(10)... – бормотала она, закрыв глаза.
- Что? - повернулся к ней молодой человек, сидевший за рулём. – Про-сти, я не расслышал.
- Ничего, ничего. Это я так. Вспомнила одного совсем незнакомого мне француза.
- Опять? – он с укором взглянул на неё и откинул двумя пальцами спавшую ей на глаза чёлку. – И зачем мы сюда поехали? В такую-то жуть. Дома было так хорошо. Тепло...
- И сухо... – засмеялась она. – Ну, ладно тебе, не ворчи. Мы – быстро. Вон, видишь поворот направо? Останови перед ним!
- Чего хочет женщина...– важно произнёс он и включил правый «поворотник». Машина нырнув в очередную волну остановилась возле тротуара.
- Подожди меня тут. Я недолго.
- Ты не возьмёшь меня с собой, о, таинственная путешественница?
- Хватит ёрничать! А то попрошу у местных политического убежища. Здесь живут очень милые люди. Или, жили... – уже вполголоса добавила она, повернув голову в сторону переулка.
Она вышла из машины и перешла на другую сторону проезжей части. Подойдя к Москве-реке, она облокотилась на мокрый парапет и взглянула вниз. От сковывавшего реку ослепительно белого панциря не осталось и сле-да. Вода внизу мало чем отличалось от той, что разлилась по дорогам города. Разве что была густо нашпигована досками, пластиковыми бутылками, раз-нородными обломками и прочим мусором. В безвольно болтавшемся возле каменной стены мокрым комком чего-то некогда пушистого, с трудом узнавались черты чьего-то мурлыкающего любимца...
Но, даже в этой невероятно уродливой картине нашлось места уже зна-комой ей утиной паре. Пережив недолгие, хотя и жестокие морозы они не сдали и сейчас, живя здесь, не желая покидать места, где они обрела самое главное для себя – друг друга. Она радостно помахала им рукой и вытащила из сумочки большую сдобную булку в форме сердца, густо усыпанную сахаром. Утки, брезгливо сторонясь проплывавших мимо отвратительных оттепельных «паразитов», которых несчастная река вынужденно несла на своих волнах, неспешно направились к берегу. Она отломила несколько хлебных кусочков и бросила в воду.
- Ну, здравствуйте! Простите уж меня, обещала ведь навещать вас... Как вы тут? Видите, потеплело. Вам, наверное, легче теперь. Хотя грязно, конечно... Но вы не переживайте, сейчас везде грязно. Природа – шутит. Зато уже совсем скоро весна. А что же вы? Что же вы не едите? Вы посмотрите какая вкусная булочка, сладкая!
Утки кружились вокруг набухающего хлеба, не притрагиваясь ни к единому кусочку.
- Что же, видно, так тому и быть. Она повернулась и облокотившись спиной о холодный камень, взглянула на лениво ползущий вверх Проточный. – Как странно. Сколько я пробыла здесь? Сколько я шла тогда по этому зага-дочному, почти мистическому переулку. Час? Два? Три? И как завораживал и манил он!.. А что же сейчас? Почему я ничего, ровным счётом ничего не чув-ствую? Что произошло с ним? Или – со мной? Растаял снег. Так же неожи-данно, как происходит любое, даже самое ожидаемое, самое предсказуемое. И неожиданно кончилась сказка... И, всё-таки, спасибо тебе, Проточный! Три часа! Представить только, всего какие-то три часа!.. А, как будто целую жизнь прожила я тут. Заново прожила, и заново обрела себя, обрела веру в счастье, которое только лишь «иногда даётся, но никогда не завоёвывает-ся»(7). И если уж так случались, что оно, наконец-то, оказалось и мне... Ты должен меня понять! Ты научил меня, убедил, что да, да, можно быть счастливой и одинокой! И все они были счастливы, каждый – по-своему. И – одиноки. И Юзик, и Таня, и Прахов... И та странная женщина, современная На-талья Генриховна, и старичок-«футурум», и мальчишка, веривший в Бубика, и даже Он... Почему-то не слышно скрипки... Тем лучше. Наверное и он сей-час тоже счастлив... Можно быть счастливой и одинокой. И это, оказывается, совсем не трудно. Только я этого НЕ ХОЧУ!!! Понимаешь? Не - хо-чу! Прости. – Она повернулась назад, к реке.
- Уток внизу не было. Приложив ладонь к глазам, она напряженно всматривалась вдаль, в тёмную грязную рябь, и, где-то очень-очень далеко, она смогла разглядеть две крохотные живые точки среди сплошного потока мёртвого городского мусора.
- Так и не тронутые кусочки хлеба бились о черную стену набережной и, утягиваемые течением, рассыпались в мелкие крошки и тонули.
- Прощайте... – прошептала она и побежала к ждавшей её машине.
Она не заметила, не поняла в первые мгновения, что произошло... Ог-лушительный визг тормозов, чьи-то крики, громкая брань. Она открыла глаза когда уже сидела в машине. Молодой человек прижимал её голову к своему плечу и, успокаивая, гладил рукой по мокрым слипшимся волосам.
- Ну что ты? Ты с ума сошла! Разве так можно?! Ну, всё-всё... Всё кон-чилось... Всё в порядке. Посмотри на меня! Всё хорошо...
- Она отстранила его руку и, откинувшись на спинку сиденья, тихо проговорила:
- Поехали...
Машина тронулась от тротуара и, покатив по улице очередную волну, влилась во всеобщий железный поток, деловито протекающий по Смоленской мимо Проточного, мимо всех его обитателей, прошлых и нынешних, мимо забот и проблем его, вперед, по собственной жизни. По собственной дороге к счастью. По своему пути к Несбывшемуся...

Декабрь 2001 - январь 2002
 





УКРАДЕННЫЕ МЫСЛИ:

1.Эренбург И.Г. «В Проточном переулке». Собрание сочинений в 8-ми томах, т.2, М., «Художественная литература», 1991 г.
2.Эренбург И.Г. Собрание сочинений в 8-ми томах, т.4.
3.Гоголь Н.В. «Мёртвые души». М., «Детская литература», 1969 г.
4.Эренбург И.Г. «Люди, годы, жизнь...» Книга третья. М, «Совет-ский писатель», 1971 г.
5.Малинкин А.А. «Город». М., «Дилижанс», 1995 г.
6.Булгаков М.А. «Мастер и Маргарита». Минск, «Мастацкая лiтература», 1988 г.
7.Камю А. «Творчество и свобода», сочинения. М., «Радуга», 1990 г.
8.Малинкин А.А. «Возрождение храма». М,«Южные горизонты», 2000 г.
9.Гессе Г. «Степной волк». С-Птб., «Амфора», 1999 г.
10.Сент-Экзюпери А. «Цитадель». М, «Прогресс», 1986 г.
11.Высоцкий В.С. «Вагант», 1994 г.
12.Есенин С.А. Собрание сочинений в З-х томах, т.3, М., «Художест-венная литература», 1969 г.
13.Малинкин А.А. «Ювента», М., 2001 г.
14.Гессе Г. «Курортник». С-Птб., «Амфора», 1999 г.
15.Сартр Ж.-П. «Сочинения». М, 1998 г.
16.Сент-Экзюпери А. «Маленький принц». М, «Художественная ли-тература», 1983г.
17.Грин А. «Сокровища Африканских гор». М., «Детская литерату-ра», 1989 г.
18.Малинкин А.А. «Литературный базар» № 15, 1995 г.
19.Ахматова А.А. Сборник русской поэзии. Томск, Издательство Томского Университета, 1985 г.
20.Кортасар Х. «Шаги по следам». М., «Радуга» 1998 г.
21.Хлебников В. Сборник русской поэзии. Томск, Издательство Том-ского Университета, 1985 г.
22.Шпаликов Г. Сочинения. М., «Советский писатель», 1977 г.
23.Григорян А. «Мусорный ветер». Гр. «Крематорий», «Двойной аль-бом», 1991 г.
24.Гессе Г. «Игра в бисер». М., «Радуга», 1984 г.
25.Пастернак Б.Л. Сочинения. М.«Художественная литература», 1988г.
26.Молитвослов. Издание Сретенского монастыря, ХПП «Софрино» 1998 г.