Красные тюльпаны, белая сирень

 
 +++
Вечера стали прохладней и длинней. Еще нет ни одного пожелтевшего листика в сочной зелени деревьев, но неуловимо чувствуется, что лето прошло. Лето прошло, а осень еще не наступила. «Засентябрило», - так говорят в народе.
 Из Дома Кино на Васильевской повалил народ. В большинстве своем - молодежь, студенты Института кинематографии. Закончился просмотр премьеры фильма «Если нет крыльев» начинающего режиссера Виктора Шарапова, выпускника ВГИКа. Эта картина была его дипломной работой.
В шумной толпе выделялся юноша лет двадцати пяти, одетый с элегантной небрежностью в дорогой костюм: он явно не разделял всеобщего оживления и восторга и вообще вел себя очень сдержанно. Это Глеб Вершинин, молодой художник. Он действительно был страшно далек от актерской тусовки и пришел на премьеру исключительно по просьбе своей очаровательной спутницы, Наташи Омельченко.
Вот уже четыре года минуло с тех пор, как Наташа приехала покорять столицу из далекой украинской глубинки, из какого-то забытого Богом городка Конотопа. Только с третьей попытки ей удалось, наконец, осуществить свою детскую розовую мечту - поступить на факультет актерского мастерства ВГИКа. Три года пришлось вкалывать: официанткой в «Макдональдсе», уборщицей в банке, потом - сиделкой у полубезумной старухи, матери московского богатенького «буратино» из того же банка. «Буратино» этот предложил ей было оплачивать и другие понятные услуги, но Наташка не разменивала себя по мелочам и сразу с провинциальной решительностью и не особенно церемонясь в выражениях, расставила точки над «е» в отношениях с работодателем. Она усердно вкалывала весь божий день, а вечером тратила зарплату на репетиторов, латая пробелы в школьном образовании, и на желтолицего прокуренного доцента - специалиста по орфоэпии, который помог-таки ей исправить украинский говор, из-за которого она провалилась при поступлении. Зато теперь!… Теперь она была второкурсницей в студии самого Портнова, о чем спешила объявить каждому встречному поперечному, даже малознакомым людям, и к месту и не к месту. Такой уж разговорчивый и самовлюбленный у нее был характер. А впрочем, и правда ведь было чем гордиться - таким упорством не грех и похвастать!
Сейчас Наташа выстукивала рядом с Глебом на высоченных каблуках, от радостного возбуждения всякий раз забегая вперед и заглядывая ему в глаза.
- Ну, как тебе фильм? - и, не дожидаясь ответа, словно он был для нее и так абсолютно ясен, восхищенно продолжала: - По-моему - здорово, да?! А Шушков- то, Шушков - какой типаж!!! Нет, ну а я-то, я-то какова вышла! Ну, скажи, я тебя покорила своей игрой?! - И она громко хохотала.
Глеб вежливо отмалчивался. Ему не хотелось обижать Наташу, но и разделить ее восторга он не мог при всем желании. Фильм ему не понравился. Ни режиссерских, ни операторских находок он так и не увидел. А уж об игре актеров и говорить нечего. Конечно, снимались не профессионалы, а начинающие, студенческая работа, но и все же… Если выставляешь на всеобщее обозрение, так сказать, готовый продукт, то зритель не обязан искать оправдание слабой игре и скучному сценарию… Так про себя рассуждал Глеб, а вслух только смущенно улыбался и пожимал плечами. Такой уж он был, этот Глеб - зануда. Наташа ему нравилась. И свободный вечер у него сегодня - почему было и не провести этот вечер с ней? Ради такой красавицы несложно потерпеть бездарную короткометражку… Сидеть себе в уютном зале Дома кино и перебирать ее пальчики, как четки. Они такие тоненькие, эти девичьи пальчики, а ноготки - длинные и по форме похожи на лепестки ромашки…
Конечно, у нее сегодня целое событие - дебют начинающей киноактрисы! В фильме у нее была эпизодическая роль торговки на Птичьем рынке. Наташа дважды появилась в кадре и сказала две реплики, навязывая главному герою-неудачнику Шушкову щенка. Первый раз: «Ну возьмите этого, гляньте, как он преданно смотрит, он и ест мало». И второй: «Не хотите брать, так и руками тогда не трогайте - не игрушка, живой товар!» И все. Но для нее и этого достаточно, чтобы быть на седьмом небе от счастья. Наташа щебетала что-то много и без остановки, щеки ее то розовели, то бледнели - настоящая эйфория! Глеб не прислушивался, а просто любовался ею. Она и впрямь была хороша! Портить ей настроение совсем не хотелось. И Глеб изо всех сил скрывал разочарование. Он не понимал - разве стоило ради этой роли не спать ночами, ходить на репетиции, пафосно заявляя «завтра съемки»… Если бы он раньше знал подробности, что именно они там снимают, то, возможно, постарался бы разубедить Наташу бросаться на первую предложенную роль. Что за безудержное желание - мелькнуть в кадре? Главное - надо работать, а роли придут. Хотя… Молодой человек взглянул на свою уверенную, довольную собой спутницу - такую будет трудно вразумить.

Сам Глеб был уверен, что начало карьеры, особенно в творческой профессии, должно быть блестящим, запоминающимся, и ради этого стоит ждать - и может быть, не год и не два, а десятилетие. И только так. Он, Глеб, тоже неплохо рисовал в 15-16 лет. Еще как неплохо: именитые мастера предлагали ему организовывать персональные выставки картин. Мальчишке, естественно, льстило внимание прославленных живописцев, и он уж было задрал нос, но отец твердо сказал: «Нет. То, что ты сделал, Глеб, это плохо. Совершенствуй свою кисть. Я знаю, у тебя получится». Как ледяной водой облил! Тогда Глеб не на шутку обиделся, но сейчас был очень благодарен отцу. Это был решающий момент. Не найдись строгий критик, Глеб вряд ли поднялся на новый уровень мастерства. Да, возможно, он оставался бы неплохим художником, неплохих - много, достаточно зайти на Старый Арбат, где можно купить вполне сносную картинку за 50 долларов. Но между «неплохим» и «хорошим» - расстояние в семь верст, в сотни бессонных ночей кропотливого труда. Конечно, был и другой риск - мальчик после таких слов, сказанных самым авторитетным для него человеком в мире, мог вообще бросить рисовать. И отец Глеба, Григорий Михайлович Вершинин, это понимал, но считал, что чем быть посредственным живописцем - лучше вообще им не быть. Кредо жизни.
Свою первую выставку Вершинин-младший организовал всего полгода назад, когда набралось более 20 полотен - пейзажей и портретов - доведенных до совершенства: ни одного лишнего мазка, ни единой погрешности.
На этой выставке они и познакомились с Наташей.
 Омельченко с подругой случайно забрела в ЦДХ и «застряла» перед новой экспозицией. Девчонки были настолько заворожены, что, рискуя показаться «темнотой», решились-таки поинтересоваться у администратора… в каком веке жил этот художник. Когда им с улыбкой ответили, что «автор этих картин и сейчас, слава богу, жив-здоров и, более того, находится здесь, в зале», Наташа тут же умолила администратора представить их друг другу. А когда увидела Глеба, то на минуту просто потеряла дар речи.
Темноволосый, с голубыми глазами обаятельный парень, изысканная одежда, дорогой парфюм.… В облике, движениях, уверенной невозмутимости спокойного взгляда - во всем чувствуется порода, голубая кровь.
Нет, не может быть! А где же длинные и давно немытые волосы, несвежий цвет лица, отстраненный взгляд, рубаха непонятного цвета, обязательно заляпанная краской? В ее представлении «художник» ассоциировался почему-то именно с таким образом. И Наташа сразу и наповал сразила его своей нестоличной непосредственностью.
- Неужели Вы и есть автор?! Я думала, он давно уже умер!
- Почему же? - Глеб с иронической улыбкой удивленно приподнял бровь.
 Ему сразу понравилась эта высокая, очень изящная девушка с лебединой шеей. Подруга явно проигрывала на ее фоне и выглядела рядом с Наташей серой мышью. Такое часто встречается. Интересно, красивые девушки сознательно выбирают себе невзрачных подруг, создавая контраст в свою пользу, или - просто так получается?..
- Потому что я думала, что все великие художники уже умерли! В наш-то век видеокамер и цифровых фотоаппаратов… Правда-правда, не ожидала, что кто-то еще может так рисовать!
Она была такой очаровательной в своей наивности и искренности, что Глеб невольно залюбовался, разговорился и, наконец, оставил ей свой телефон. И сам себе удивился. До этого случая он никогда не давал свой номер телефона случайным знакомым.
Наташа позвонила в тот же день, только поздно вечером. Они проговорили почти до утра. О чем можно было с ней говорить так долго, он уже и не помнил.

На высоких каблуках Наташа была одного роста с Глебом. Они не спеша гуляли по ночной Москве, незаметно добрели до Поварской.
Вершинин остановился возле двухэтажного старинного особняка, огороженного железной витиеватой решеткой. Дом освещался ультра-голубой подсветкой. Прожекторы были расположены так низко, что казалось, особняк светится сам по себе.
- Красивый дом? - Глеб лукаво взглянул на свою спутницу. Он совсем не случайно привел ее сюда.
- - Дааа, - нараспев, сказала Наташа. - Иногда в Москве встречаются прямо шедевры архитектуры!..
- Прочитай табличку.
- Гимназия…
- Не ту, сбоку.
Девушка подошла поближе к решетке, прищурилась и разобрала надпись, выбитую на бронзовой пластинке. Надпись гласила, что до революции особняк принадлежал графу Вершинину.
- Уж не твоему ли деду? - Наташа шутливо толкнула Глеба и опять рассмеялась. Вообще она была хохотушка. Как «мешочек со смехом», подаренный тетей Эльзой на прошлое рождество. Чуть шевельнешь - уже смеется.
- Деду? - он удивленно приподнял бровь, - Нет, Наташ, пра-прадеду.
- Да ну?! - Наташа явно приняла его слова за игру и немедленно и
радостно включилась. - Должна вам признаться… - сказала она низким шепотом, театрально поднесла указательный палец к губам и заговорщически оглянулась по сторонам, будто убеждаясь, что их никто не подслушивает. - У меня тоже есть дворец! За потайной дверью в каморке папы Карло! Только вот золотой ключик куда-то запропастился… - девушка развела руками и весело посмотрела Глебу в глаза.
Но он оставался серьезным и спокойным и только слегка улыбнулся ее шутке.
Наташа прикусила язык. Иногда она не знала, как себя вести с Глебом. На фоне его вечной сдержанности и непринужденной манеры держаться так, словно он постоянно находится в высшем обществе, Наташа порой чувствовала себя тем беспородным кутенком, которого продавала сегодня в фильме по сценарию…
Довольно долго они шли молча.
- Ты что притихла? Замерзла? - спросил Глеб, снял свой пиджак и накинул ей на плечи.
- Да неет, я так… Задумалась. Вот столько тебя уже знаю, Глебушка, и никогда не могу понять, когда ты шутишь, а когда говоришь серьезно. Глупая я, да?
- Что ты, Наташа! - Глеб остановил ее, придержав за руку, - Ты самая умная, самая… очаровательная! Да-да, очаровательная! Поверь мне, ну, хотя бы, как художнику, - Глеб улыбнулся, отчего образовалась ямочка на левой щеке, притянул ее к себе и нежно поцеловал в волосы. К большому разочарованию Наташи Омельченко, больших ласок он себе еще никогда не позволял. Просто беда, хоть самой себя предлагай! Если бы она не боялась спугнуть этого странного Вершинина, а планировала с ним поразвлечься непродолжительное время - она бы наконец так и сделала. Но у нее были другие планы. И она с первой же встречи решила терпеливо ждать, когда этот чудак поймет, что жить без нее не может. Но вот - полгода прошло, и ничего - живет, гад такой, и даже попыток к сближению с ней не делает! Что это все может означать? Уж не зря ли она теряет время?!


 +++
Григорий Михайлович Вершинин сидел в гостиной своего дома в Сосновом Бору и, попыхивая трубкой, излучающей сладковатый аромат голландского табака, перебирал полученную сегодня корреспонденцию. Копии документов, заверенные нотариусом, счета, приглашение на банкет по поводу юбилея старого знакомого, балетмейстера… Конверт с французским штемпелем. Сердце Григория Михайловича кольнуло. «От Мещерского», - пробормотал он и, отложив в сторону все другие бумаги, неуверенными пальцами вскрыл письмо, но не торопился его читать.
 Он давно ждал и боялся вестей из Франции.
Антон Мещерский был его лучшим другом, да что там, почти братом, бок о бок они прожили в Версале почти полвека. Более того, Вершинины были многим, очень многим обязаны этой честной и неслыханно порядочной семье. Именно благодаря Мещерским за границей смогли выжить и укрепиться еще прадед и дед Григория Михайловича. Знакомство их дворянских семей произошло давно, задолго до рождения Антона и Григория.
 Вершинины эмигрировали из России в самом начале 1918 года, когда Мишеньке, отцу Григория Михайловича, едва исполнился годик.
Прадед Григория, граф Лев Алексеевич Вершинин, никак не хотел уезжать из своей страны, хотя домочадцы умоляли его бежать как можно быстрее. И только после зверского убийства своего друга и коллеги, профессора гимназии Ивана Рощина, словно опомнился.
 Рощин был их соседом. В ту страшную январскую ночь, когда он был убит =красными= бандитами, Вершинины ничегошеньки не слышали! Не было ни выстрела, ни криков. Ранним утром страшная новость свалилась как кирпич на голову, Рощина нашли мертвым, а дом его был разграблен, труды уничтожены. Жена Льва Вершинина беззвучно плакала и сказала мужу только одну фразу, кивнув на спящего Мишу: =Себя не жаль тебе, так ты хотя бы его пожалей, он же не жил еще!=
И все равно Лев Вершинин, покидая страну с супругой, сыном, невесткой и грудным внуком, рассчитывал, что это ненадолго. Ну, максимум на полгода, пока уляжется революционный бунт в России. Никто и подумать не мог, что большевики придут к власти надолго.
Сначала поехали в Германию, к дальним родственникам, в надежде переждать там смутное время. Но после расстрела царской семьи Вершининым, особам, приближенным к великому императору, пришлось проститься с мыслью о возвращении на родину - это было равносильно добровольному приезду на собственную казнь. На родине творился беспредел, гражданская война кипела в самом разгаре. Красный пролетариат «грудью прокладывал себе дорогу», поливая эту дорогу кровью. Грабили дома, учреждения, монастыри, мародерничали, разрушали церкви, уничтожали великую Россию!
Граф Вершинин ходил мрачнее тучи. Положение казалось ему безвыходным. Жить у родственников дольше было не просто бестактным, но невозможным. Продали почти все, что увезли с собой - от именных часов и золотых украшений до царских наград и серебряной посуды. Наверное, граф пустил бы себе пулю в лоб, если бы не отдавал себе отчета, что в таком случае обречет на верную гибель и всю свою семью, которую любил безмерно. В тот момент и произошло знакомство с Мещерским, дворянином и офицером царской армии. Он предложил Вершининым перебраться к ним во Францию, и вместе начать новую жизнь.
Григорий Михайлович родился во Франции в 1945-ом, в год великой победы над фашизмом. Два года спустя, появился на свет Антоша Мещерский. С детства они почти не расставались: вместе росли и учились, вместе отдыхали, почти одновременно обзавелись семьями, взяв в жены тоже русских эмигранток из дворянских сословий.
Сохранить «чистую кровь» России было непременным и негласным правилом их семей. Они и дальше были полны решимости блюсти незыблемую традицию продления дворянского рода, хотя и понимали, что идея эта достаточно утопическая и рано или поздно, в каком-то из поколений, смешение крови будет неизбежным. По вечерам в гостиной у Мещерских они часто рассуждали о судьбе России, все больше в сослагательном наклонении: что бы да если бы, пытались представить себе расклад исторических событий, не случись революции и гражданской войны, будь у России все «тепличные» условия развиваться мирно и мощно. Выходило, что к настоящему времени и наука, и культура, и социальная сфера достигли бы небывалых, сказочных высот.
И они, как дети, упоенно радовались этой сказке и грустили об ее вероятности и несбыточности.
- Человек должен иметь Родину! - Горячо восклицал Антон. - Все эти разговоры о «планетарном» мышлении: мол, все мы дети одной Земли, разницы нет, где и с кем обитать, лишь бы сытно было, да весело, да условия позволяли - все они выеденного яйца не стоят! Человек без Родины - как дерево без корней - засыхает.
- Оно, без сомнения, так, - соглашался с другом Григорий Вершинин, - даже у животных закон Родины присутствует: отчего же кенгуру живет в Австралии, а белый медведь - в Антарктиде? И не воюют, и делить им нечего… Климат? А ведь у человеческой души - тоже климат. Ну, если неубедительно, то другое: отчего же перелетные птицы по теплу возвращаются, а не поселятся насовсем там, где круглый год тепло и неголодно? Вот тебе и «климат», вот и задумаешься…
- Прервется нить между прошлым и будущим, ничего не останется, кроме воспоминаний о некогда великой державе, - сетовал Антон Мещерский. - Наши дети еще кровно заинтересованы в возрождении великой России, могущественной и самобытной, которой она была до революции. Но вот беда: сначала большевики истребляли, а теперь - словно злой рок старается…
Под «злым роком» Антон Власович, конечно, имел в виду тот факт, что многие из славных дворянских фамилий уже остались в истории: некоторые так и умерли бездетными, дети других переженились на иностранках, и теперь, по выражению Антона, их внуки «не пойми, кто есть». У Мещерских и Вершининых, любящих и мечтающих иметь много детей, тоже вышло только по одному ребенку: как тут не стать фаталистом?
Глеб был поздним ребенком, поздним и единственным. Жене Григория Михайловича, Кате, врачи вообще не советовали рожать, это было опасным для ее здоровья. Но она так горячо любила «своего Гришаню», что непременно хотела от него сына. И умерла при родах, оставив здорового и крепкого наследника. Григорий Михайлович до сих пор не мог себе представить, как перенес бы свое горе, если бы не Мещерские. Ну а уж когда у Антона, наконец, родилась дочурка Маша, радости друзей не было предела. Она уже родилась невестой Глеба.

Теперь Антон Власович Мещерский был смертельно болен, и Вершинин знал об этом. Вот уже шесть лет его друг боролся с неизлечимой онкологической опухолью. Но смириться с неизбежным концом было непросто. Вершинин недвижно сидел в кресле, оттягивая момент прочтения письма. Наконец, взял себя в руки и с невероятным усилием развернул страницы, словно они были свинцовыми.
«Дорогой Гриша! Доктор сказал, что мне остались считанные месяцы. Ради Бога, не жалей меня. Я давно смирился с этим фактом и признаюсь, мне совсем нестрашно умереть. Напротив, существование на бесконечных инъекциях и таблетках кажется мне более не выносимым, чем смерть.
Милый друг, так хотелось бы умереть в России. Но теперь это уже невозможно - я определенно не доеду. Прошу тебя, Гриша, побеспокойся, чтобы меня похоронили на родине.
И главная просьба… Ты, конечно, догадываешься, что она касается моей Маши. Единственное, о чем я думаю последние годы день и ночь, так это о ее будущем. Гриша, вспомни, о чем мы не раз с тобой говорили. Твой Глеб (так и хочется написать «наш Глебушка»)- лучшая партия для Маши. Я уверен в тебе, мой друг, и прости, прости, что еще раз напоминаю тебе об этом: только так душа моя будет спокойна.
Гриша, ты знаешь, что я больше жизни люблю их обоих - Машу и Глеба, и, видит Господь, желаю им только счастья. Поэтому, если по каким-то причинам у них не сложится семья, не возникнет обоюдное чувство глубокого уважения и любви, то нельзя допустить, чтобы наше решение искалечило им жизнь, даже ради великой идеи. Пусть год они живут вместе (думается, это вполне достаточный срок, чтобы понять друг друга?) Если же они решат расстаться, то через год пусть будут свободны. Но я так надеюсь, Гриша, что этого не произойдет! И если только такое возможно, клянусь тебе, я с небес буду помогать им!
Гриша, приезжай, если сумеешь. Даст Бог - свидимся. Сердечный привет тебе от супруги моей, Ирины Федоровны. Поцелуй от нас Глеба.
До свидания, родной мой Гриша, или прощай, как уж там получится.
Всегда твой, Антон.
Р.S. Поклон Эльзе.»

Вершинин дочитал письмо и долго смотрел перед собой в одну точку. Трубка погасла. Он сосредоточенно и как-то уж чересчур аккуратно набил ее заново и, прикурив, негромко позвал:
- Эльза!
В гостиной тут же появилась сухопарая высокая женщина с маленьким сморщенным, словно высушенным лицом. Слух у нее, вопреки семидесятилетнему возрасту, был отменным. Она была француженкой, служила у Вершининых уже почти сорок лет, сначала экономкой, потом воспитывала Глеба, и, когда они переезжали в Россию, без предисловий заявила, что поедет с ними, другой семьи у нее нет. Григорий Михайлович, сказать по совести, обрадовался ее решению, за столько лет он и сам уже не умел обходиться без нее. Эльза в совершенстве выучила русский язык, но говорила со смешным акцентом и лишь в исключительных случаях переходила на свой чистый французский. Она так хорошо изучила Вершинина, что по одной интонации голоса могла понять его настроение. Сейчас ее лицо излучало беспокойство высшей степени.
- Фто, фто свучилось, говохите же!
Григорий Михайлович молча протянул ей письмо. Бегло пробежав по страницам взглядом, Эльза заплакала.
- Мивый, мивый Тоша! Довжно, довжно было свучиться, но не так же быхстхо! Мивый, и меня не забыв, и мне поклон пехедав…
Она аккуратно высморкалась в белоснежный платочек и, тут же перестав плакать, решительно сказала:
- Надо ехать.
- Надо. - Григорий Михайлович кивнул, пристально глядя на нее. Манера Эльзы брать себя в руки и принимать решения в экстремальных ситуациях, не размениваясь на охи и вздохи, особенно нравилась ему. Редкое качество для женщины. - Надо Глеба предупредить. Ты, Эльза, пожалуйста, позвони в кассу аэропорта, закажи билеты на вечерний рейс, а я с Глебом свяжусь…
Эльза была уже у телефонного аппарата. Для своего возраста она была очень шустрой.






 +++
 +++
- Глеб… - Наташа мялась, подыскивая подходящие слова. - Глеб, мы уже полгода знакомы… Почему ты никогда не пригласишь меня к себе?
Она выпалила последнюю фразу и потупилась. Несмотря на показную уверенность, не в ее стиле было брать на себя инициативу в отношениях с мужчинами. Но с Вершининым был клинический случай, иначе нельзя.
- Потому что боюсь обидеть тебя такой бестактностью, - невозмутимо и серьезно ответил Глеб.
- Обидеть? - Наташа удивленно подняла на него огромные карие глаза. - Наоборот, ты обижаешь меня тем, что не приглашаешь…. Ты же тут совсем недалеко живешь?
Она уже успела по телефонному номеру определить его точный адрес, Вершинин жил на Большой Грузинской.
- Недалеко, - Глеб на секунду задумался. - Давай зайдем, если ты хочешь, на полчасика. А потом я провожу тебя до общежития.
Наташа вопросительно вызывающе взглянула на него, но больше ничего не сказала, лишь согласно кивнула.

Когда Глеб открыл дверь и включил свет в прихожей, девушка еле скрыла вздох восхищения, но тут же прикинулась, что заходить в такие квартиры - для нее обычное дело, столица потихоньку приучала ее скрывать настоящие эмоции.
 Да по этой прихожей на велосипеде можно было кататься! А зеркальная, безупречно чистая стена создавала иллюзию еще и больших размеров, Наташа с непривычки чуть было не пошла «сквозь» зеркала. По углам стояли три изящные скульптуры: одна - Венера Милосская, а две другие изображали задумчивого старца и необычное животное: с человеческой головой и звериным телом. В четвертом углу находился встроенный шкаф. Глеб пригласительным жестом указал Наташе на одну из комнат, сказал, что пойдет варить кофе, и исчез в лабиринтах своей квартиры.
Оставшись одна, Наташа с любопытством огляделась. В необъятной комнате было минимум мебели. Очень низкая тахта, три кресла, овальный столик из красного дерева, в углу стоял… рояль? Нет, скорее клавесин, Наташа не очень-то разбиралась. Книжная стенка была до потолка уставлена томами в интересных узорчатых, порой позолоченных переплетах, только на нижней полке лежали нормальные, обычные книжки: «Искусство живописи», «Рисунок и графика» и все в таком же роде. На стене висели два портрета, изображающие красивых молодых женщин в королевских нарядах. Одна барышня выглядела чрезвычайно серьезной, надменной и властной, другая - лучезарно светилась доброй и обезоруживающей улыбкой, неуловимо напоминая кого-то… Кого? Наташа задумалась, пытаясь вспомнить.
- Нравится? - Глеб неслышно вошел, неся на серебряном подносе кофейник, две даже не маленькие, а просто малюсенькие чашечки и бутерброды.
Так вот кого напоминает эта женщина! Как же она сразу не догадалась!
- Это ты рисовал? - Наташа почему-то сперва кивнула на надменно-горделивую особу, изображенную в полупрофиль.
- Нет, - Глеб по-детски безобидно усмехнулся и отрицательно покачал головой. - Это портрет кисти самого Тропинина. Это моя прабабушка.
- А это? - Наташа указала на другой портрет.
- А это я рисовал. Это моя мама…
- Не отличишь… кисть, имею в виду. Я бы не отличила, - вздохнула девушка, порозовев от смущения.
- Это, конечно, слишком сладкая лесть в мой адрес, но… спасибо. Хочу предупредить, Наташ, я очень падок на лесть, как и любой мужчина. Так что будь поосторожней!
Кофе был необычайного вкуса, но чашечка мизерная - Наташа выпила ее одним глотком, пока Глеб только пригубил напиток.
Наташа набралась храбрости и задала вопрос, который не давал ей покоя.
- Глеб, а где твои родители? Они уже спят?
- Я живу здесь один. Моя мама умерла, а отец живет за городом, - ответил он и… посмотрел на часы! - Наташа, я волнуюсь - уже поздно, а тебе завтра в институт. Это у меня выходной. Давай я отвезу тебя?
- А почему бы мне ни остаться у тебя? - Наташа в упор посмотрела Глебу в глаза и собрала всю волю в кулак, чтобы не отвести взгляда.
- Остаться? - Глеб, как всегда, был невозмутим. - Потому что я не готов еще к семейным отношениям.
Наташа облегченно рассмеялась.
- Да нет же! Я имею в виду так, на ночь… Уж больно ты серьезный, Глеб! Прямо не знаю, что мне с тобой делать.
Глеб внимательно и, показалось, бесконечно долго молча смотрел на нее.
- Так просто я не умею жить, Наташа. И не умею, и не хочу. Во-первых, не обижайся, но мне надо побыть одному. Ночью я иногда работаю, поэтому и живу один. Чтобы никому не мешать и мне бы никто не мешал… Не обижайся. Со мной и правда сложно.
- Так и будешь всю жизнь один?
- Ну почему сразу всю жизнь? Не знаю. Может, и не всю. А, может, и один буду, что в этом плохого? Мне же не скучно.
- У тебя, Глеб, кто-то есть, это точно. Не может же мужчина без женщины быть! Только вот непонятно, зачем я-то тебе? Полгода уже встречаемся, как дети, по музеям да кинотеатрам!
- Наташка, зачем такие скороспелые выводы? Куда нам спешить? Я мечтаю так: если уж женщина останется в моем доме, то всю жизнь буду за нее в ответе. А иначе нельзя… Иначе – это, по-моему, бесчестно и трусливо будет. И никому не нужно. И даже просто не интересно.
Наташа, распахнув глаза, смотрела на него. Этого не может быть! Она ему нравится, это же точно, бесспорно. Почему он отвергает ее? К чему такая чопорность? Он что, с луны свалился или из средневековья телепортировался? Наташе самой стало неприятно от своей навязчивости - как он ее осадил! Она никогда этого ему не забудет!
- Слишком уж ты… великодушен, Вершинин, слишком, - пробормотала она капризно, и голос предательски дрогнул. - Иногда надо быть эгоистичней. Ведь ты же… - Наташа хотела сказать «хочешь меня» и запнулась, не смогла почему-то сказать Глебу так прямо! Черт возьми! Она общается с ним, как с больным - мучительно и долго выбирая слова! В конце концов, это утомляет.
- То, что я говорю, это очень даже эгоистично, Наташа, - парировал Глеб, не
задумываясь ни секунды. По всему было видно, что эти мысли не только что взбрели ему в голову, а были хорошо обдуманы и взвешены, а, может быть, и впитаны с молоком матери. - Душевное тепло можно и нужно дарить только самому близкому и дорогому, а главное, одному единственному человеку. Иначе незаметно опустошишь себя и останешься живым трупом, если ты понимаешь, о чем я говорю.
Наташа не совсем понимала. Обида заслонила собой небо и эти разумные, наверное, но такие оскорбительные для нее речи.
- Никто не застрахован от ошибок, - сказала она, - и если они идут от души, от добра, то я за такие ошибки. И что в этом нехорошего, если мы будем вместе, мы же друг другу нравимся, скажи?
- Это очень даже хорошо! Ничего в этом нехорошего нет, ты права. Но надо же стремиться делать все по максимуму правильно? Я не могу, как ты хочешь, не хочу так... Зачем же мне нарочно против своей совести идти?
Наташа выдавила из себя улыбку и гордо поднялась с кресла.
- Какой же ты все-таки зануда! Ладно, поехали…

Ночью в Москве не было дорожных пробок. Глеб быстро довез ее на своем «Форде» в район ВДНХ, на улицу Галушкина, к общежитию. Всю дорогу он был, как обычно, обходителен и мил, галантно распрощался и обещал позвонить на следующий день. Как обычно. Он даже не заметил, или сделал вид, что не заметил, как обидел ее? Или она сама себя обидела? Боже мой, какая нелепейшая ситуация!


Наташа этой ночью долго не могла уснуть. …Возможно, все даже очень хорошо? Может быть, это был толстый намек на тонкие обстоятельства: мол, она останется с ним только полноправной женой, а она, дурочка, и не поняла? Немыслимо! Один, он один живет в такой огромной квартире! …А может, он принимает ее за девственницу? Наташа нервно хихикнула. Первый сексуальный опыт она приобрела уже в 16 лет, со своим одноклассником Пашкой, весельчаком и гитаристом, и не считала это чем-то зазорным.
Она вспомнила какой-то американский фильм, где выехавшая в мусульманскую страну девица легкого поведения ухитрялась перед каждым новым мужем демонстрировать свою невинность, используя в нужное время… куриную печень! Неужели и ей придется изощриться?!
А, может, он сам девственник? Кто же его знает, творческие - они ведь все с прибамбасами. Наташа задумалась: в 24 года-то? Вряд ли.
…Сменить хохлацкую фамилию Омельченко на Вершинину, поселиться в центре Москвы - это же то самое, что ей и надо для полного счастья. И не у какого-нибудь пердуна лет шестидесяти, как ее неприхотливая подружка Нелька, а у Глеба, молодого, импозантного, безумно талантливого, обществу которого позавидует любая, любая женщина! Нет, ну к божественному дару живописца еще и безупречную внешность - щедро, слишком щедро одарила его природа. …Да еще и такая, мягко говоря, нескромная хата в центре первопрестольной! Явный перебор. Такого варианта упустить никак нельзя. Наташа поставила перед собой цель, а своих целей, как мы уже помним, она умела добиваться - чего бы ей этого ни стоило.
Она еще долго ворочалась в своей постели, переполненная противоречивыми чувствами. С нижнего этажа доносились музыка, хохот, выстрелы открывающихся бутылок с шампанским. Студенты все еще праздновали сегодняшнюю премьеру. «А почему бы мне к ним не присоединиться? - подумала Наташа. - Я все равно не усну». Поразмыслив минутку, она натянула на себя красное платье с немыслимым декольте и вызывающим разрезом сбоку и, прикрыв дверь, легко побежала вниз по лестнице.


Глеб, напротив, спал как младенец. Утром его разбудил телефонный звонок.
- Глеб, приезжай ко мне немедленно, прямо сейчас. - Голос отца в трубке был слегка охрипшим и бесцветным, точно после бессонной ночи. - Захвати паспорта и… черную рубашку, на всякий случай. Или нет… Или да? И парадный костюм… Впрочем, парадный не надо… Я совсем запутался, Глеб. Похоже, Мещерский умирает, вот что. Мы вылетаем во Францию.
- Понял, папа. Уже еду, ждите меня.
Глеб Вершинин еще с минуту просидел с телефонной трубкой в руке, слушая короткие гудки.


+++
- Конечно, мы все были подготовлены к этому, и все равно, - Григорий Михайлович обескуражено развел руками, - как гром среди ясного неба… Врачи сказали, несколько месяцев… И он еще говорит - не увидимся! Да как же я могу? Обязательно увидимся, дорогой Антоша, обязательно… Завтра же.
Отец смотрел на Глеба, но было ощущение, что говорит он с невидимым Мещерским. Глеб уже дочитал письмо и, не выпуская его из рук, ошеломленно глядел на отца.
- Пап, а я что… Я действительно должен?…
- Жениться на Маше?
- Да.
- Ну да, - отец произнес это непререкаемым и даже удивленным тоном: мол, как он может еще сомневаться, какие уж тут шутки. - Когда Антон был жив… Боже правый, Глеб, что я сказал? Почему я заговорил о нем в прошедшем времени? Да он же еще выкарабкается, назло всем этим… французским эскулапам! А ведь вдруг так и будет, а ?! - он обнадеживающе взглянул на сына, ища поддержки.
- Ты утопист, отец. - Глебу вдруг изменила его всегдашняя сдержанность, и он встал с кресла, не в силах усидеть. - Антон Власович не выживет, и ты это знаешь. И я… Я не хочу жениться на Маше!
Глеб побледнел от собственной дерзости. Григорий Михайлович остался спокоен, но в его голосе появились железные нотки.
- М-да? А на ком же ты хочешь жениться?
- Я вообще не хочу, мне еще курс закончить надо! Я работать хочу, а не нянчиться! Зачем вы все это придумали?! Кстати…
- Я позвонил Шимову, позвонил. И предупредил, что ты пропустишь занятия, - предварил его вопрос Григорий Михайлович. Он понимал своего взрослого сына с полуслова. – Ты и будешь работать, это не обсуждается… И на Маше женишься. Одно другому не помешает…
Глеб подошел к окну, повернулся к отцу спиной и уставился во двор. В душе его была смута, но внешне он сохранял спокойствие. За окном была странное время года: лето уже прошло, а осень еще не наступила.
Глеб всегда находил в природе созвучие своей душе. «Вот и в моей жизни так, - подумал он, - все прошлое вмиг перечеркнуто, а будущее еще не настало…»
- Ты женишься на Маше, Глеб?
- Да. - Сын повернулся и вызывающе взглянул на отца.
- Ну, вот и ладно. Уверяю тебя, ты не пожалеешь о своем решении.
- О твоем решении, - не удержался Вершинин - младший.
Григорий Михайлович одарил его чуть укоризненным, но наполненным отеческой любовью взглядом.
- Не время обсуждать такие тонкости, - отшутился он с усталой улыбкой. - Помоги, пожалуйста, Эльзе собраться. Как бы в спешке чего не забыть.

Глеб рассеяно кивнул. Он прекрасно понимал, что вопрос о предстоящей свадьбе решенный и дважды обсуждаться не будет. Вот так сюрприз!

В последний раз он видел Машу Мещерскую семилетней девочкой, такой и запомнил. Худенькая, с золотистыми завитыми волосами, в розовом платьице куколка, танцующая на школьной сцене.
И он должен взять ее в жены, ее, хрупкую, улыбающуюся, в розовом платье и белых панталончиках… безумие какое-то. В голове все смешалось. В памяти всплыла еще одна картинка - Маша с мамой и счастливым, всегда жизнерадостным отцом провожают Вершининых, улетающих в Россию, в аэропорт. Маша сидит на заднем сиденье лимузина рядом с Глебом и спрашивает его по-французски: «Ты мне писать оттуда будешь, из нашей далекой Руси?» 1989 год. Глебу девять лет, он важный и строгий. «Буду», - отвечает он по-русски, и Маша восторженно хлопает в ладоши: «Маман, папа! Глеб будет мне, как большой, письма слать!»
Конечно, он сдержал свое обещание и что-то написал юной подружке о первых впечатлениях от Москвы, о новой школе. Она отвечала, подробно описывая свой хореографический кружок, мечты стать великой танцовщицей... Глебу это было, мягко говоря, неинтересно - долг вежливости он выполнил, на том переписка и закончилась.

Мещерские планировали тогда переезжать в Россию сразу вслед за Вершиниными. Глеб Михайлович наивно полагал, что историческая родина встретит его с распростертыми объятиями, ему сразу вернут в частную собственность родовое имение, проблем не возникнет, ведь все документы, подтверждающие право на наследство, он везет с собой. Оказалось, этих бумаг мало. В администрации Центрального московского округа на Вершинина посмотрели так, будто он решил приватизировать Храм Василия Блаженного. Сначала потребовали завещание, подписанное самим графом, в пользу Григория Михайловича. На объяснение, понятное школьнику, что не мог же тот подписать особняк еще не родившемуся правнуку, а завещал его сыну, сын - своему сыну и так далее, реагировали безучастным киванием и разводили руками. В конце концов, предложили выкупить! Но за такие деньжищи, которые не набрали бы Вершинины даже совместно с Мещерскими. Григорий Михайлович был крайне возмущен, он еще какое-то время пытался искать правду, но в теперешней России это занятие было сравнимо с поисками вечной истины - вроде, все и так понятно, и не докопаться. Наконец, чиновники однозначно заявили, что особняк графа Вершинина является особенной государственной собственностью, и, так как является памятником истории и архитектуры, в частные руки передан быть не может, вот бумажка, вот печать… Есть ли надежда? Ну, подождите лет сто, может быть, законы поменяются…
Единственное, что почему-то грело душу Вершинина, что в его фамильном имении расположилась детская гимназия, а не какой-нибудь банк или туристический офис. Сам себе графский наследник напоминал небезызвестного Кису Воробьянинова, на чьи кровные деньги был отстроен Дом культуры. И смех, и грех…
Делать было нечего, Вершинин купил небольшой дом в Сосновом Бору, там и обустроился. Квартиру на Большой Грузинской они приобрели только одиннадцать лет спустя. Глеб вырос, ему нужно было отдельное жилье, а главное - своя мастерская. Мещерских же можно было спокойно перевезти в Сосновый Бор, места всем хватит…


+++
Самолет приземлился в аэропорту Арли в семь вечера. Вершинины не стали предупреждать о своем приезде. Мещерские обязательно стали бы суетиться, готовясь к приему дорогих гостей, непременно вызвались бы встречать их в аэропорту, а Григорий Михайлович не хотел создавать друзьям лишних хлопот. Тем более, сейчас, когда в их доме и без того хватает забот и, увы, не радостных… Неожиданно - оно даже лучше.
Вещей у Вершининых с собой было немного, поэтому не пришлось ждать разгрузки багажа, и они сразу взяли такси и направились в Версаль.
Всю дорогу ехали молча, каждый был занят своими мыслями. Глеб смотрел на мелькающие за окном пейзажи и пытался возобновить в памяти картины давно минувших дней. В отличие от отца, который уж раз в два года - точно посещал Францию, Вершинин - младший прилетел сюда впервые после эмиграции. Проезжали ухоженные домики, кое-где еще цвели цветы. Кустарники вдоль дороги были аккуратно пострижены. После Москвы все выглядело менее величественным, но более упорядоченным и каким-то несуетным… Глеб надеялся, что ему, может быть, еще удастся разубедить дядю Антона в его решении по поводу их с Машей свадьбы. Он пообещает, что будет заботиться о ней и так, помогать, как родной сестре. Зачем же сразу жениться?
Григорий Михайлович сидел рядом с водителем, сосредоточенно глядя перед собой на дорогу. Лицо его было напряжено, между бровей залегла глубокая складка - несомненная дорожка к несветлым мыслям…
Рядом с Глебом, казалось, дремала Эльза. Но это именно только казалось. Когда Глеб слегка приоткрыл окно, она тут же, не открывая глаз, среагировала:
- Закгхой, мой мавчик. Ехать далеко, можно пгхостыть…
«Мальчик» снисходительно посмотрел на нее и повиновался. Он нежно любил свою добрую няньку с повадками Штирлица.

Когда подъехали к большому светлому дому, огороженному невысокой кирпичной кладкой, Глеб сразу вспомнил это место. Ну конечно, вон на той дорожке из розового камня он упал на роликах и сильно расшиб себе коленку. А за этим изогнутым тополем прятался от отца, и тот, к неописуемому восторгу сынишки, долго притворялся, что никак не может его найти… А каким необъятным казался тогда ствол этого «дремучего дерева», боже мой! Сейчас-то Глеб ясно видел, что за ним невозможно укрыться, даже трехлетнему пацану.

Дверь им открыла Ирина Федоровна. Она всегда была очень худенькой и миниатюрной, но сейчас словно вовсе растаяла. Остались только неестественно огромные голубые и печальные глаза в пол-лица.
- Гриша? - В ее взгляде застыло безучастное и отстраненное выражение. Она даже не удивилась, увидев Вершининых, будто они по-прежнему жили по соседству и вот - зашли, обычное дело. Казалось, она пребывала под сильнодействующими успокоительными или не спала много ночей. - Гриша… Антон… он… умер. - При последнем слове ее голос сорвался на фальцет, губы искривились, придав лицу виноватое выражение. И вдруг рыдания вырвались из ее груди, словно только что, произнеся это тяжелое слово, она осознала весь его смысл.
Григорий Михайлович прижал к себе эту невысокую изящную, хрупкую женщину и заплакал вместе с ней.
Глеб потерянно оглянулся на Эльзу. Он еще ни разу в жизни не видел отца плачущим, и от этой картины ему стало очень не по себе. Нянька поняла его без слов, она сжала своей крепкой сухой рукой его запястье и негромко сказала:
- Мы фсе беспомошны пегхед смегхтью, Глеб, все.
Именно беспомощны. Точнее слова и подобрать невозможно.

Зашли в дом. Зеркало в гостиной было завешано, тягучую тишину нарушало только размеренное тиканье старинных часов.
- Ира, когда же? – тихо спросил Григорий Михайлович, усаживая Ирину Федоровну на тахту.
- Утром.
Опять установилась гнетущая тишина.
- Не успел я… - Вершинин окинул всех помрачневшим взглядом. - Вчера надо было вылетать!
- Гхиша, - вздохнула Эльза. - Есви нам не сувждено быво успеть, то и вчегха бы не успеви, повегхь мне, стагхой… Смигхись, мивый, ты бы уже ничем ему не помох.
Ирина Федоровна словно очнулась от глубокого забытья и, казалось, только теперь разглядела Глеба и Эльзу.
- Славные мои, родные! Да как же это хорошо, что вы приехали, - она попыталась улыбнуться, но слезы опять выступили на глазах. - Глеб, Глебушка, сынок, как ты вырос! Эльза… Вы уж простите меня… Такой вот прием… Что же я сижу? Может быть, кофе? Или чай?
Эльза энергично замахала руками в ответ.
- Нет-нет! Ни о чем не тгхевожьтесь! Я сама свагхю кофий, свава Боху, я ешо помню, хде сдесь кухня!
Эльза вышла, а почти одновременно из коридора послышалось переливчатое «дилиньканье» колокольчика, висевшего над входной дверью.
- Это Машенька вернулась, - пояснила Ирина Федоровна, и лицо ее просветлело. - Она по делам ходила, все заботы на себя взяла, такая умница… Я совсем не в силах иметь дело с этими ритуальными конторами…

В гостиную вошла Маша. Элегантное черное платье ниже колен, белокурые локоны по плечи и огромные глаза глубокой васильковой синевы, спокойный и добрый взгляд. Глеб невольно поднялся со своего кресла. Продолжать сидеть ему почувствовалось просто неприличным, когда рядом стоит такая девушка. На какое-то одно мгновенье Глеб вообще забыл, по какому поводу он здесь находится. Ему немедленно захотелось к мольберту и кисти, запечатлеть это удивительное создание. Маша была очень похожа на свою мать, но при этом разительно отличалась от нее. Конечно, она была на голову выше Ирины Федоровны, но не это главное. Черты ее лица озарялись совершенно иным внутренним светом, выдающим характер сильный и ровный. Глеб ожидал увидеть убитую горем безутешную, растерянную девочку, а увидел необычайно красивую зрелую юную леди, которая стойко держала удар судьбы. С ее приходом стало как-то спокойней, светлей и радостней, если только можно говорить о радости в такие моменты.
- Здравствуйте, - слегка улыбнувшись, сказала Маша, взглянула на Глеба и устремила свой взгляд на Вершинина-старшего. - Дядя Гриша, как же вы скоро приехали! Я ведь только что дала вам телеграмму…
Григорий Михайлович порывисто поднялся ей навстречу, обнял и расцеловал.
- Здравствуй, Машенька, здравствуй, родная! Скоро? Разве скоро, Маш?!
Ведь поздно, слишком поздно прилетели, на целую жизнь опоздали! Совсем я старый стал, никакой к черту интуиции не стало, никакой! Все надеялся успеть. До последнего надеялся…
Он замолчал и почему-то с укоризной посмотрел на сына.
- А это Глеб, Машенька. Не узнаешь его?
- Разве узнаешь… - Маша посмотрела своими бездонными глазами на Глеба.
Тот смутился и откашлялся:
- Примите мои соболезнования, Мария Антоновна.
- Ну, спасибо… Глеб Григорьевич. Какой официальный! А ведь когда меня за косички дергал, на «вы» не называл, да, дядя Гриш? - Она улыбнулась так, что невозможно было не улыбнуться ей в ответ.
Глеб и улыбнулся, и почувствовал себя ужасно глупо, но одновременно - как гора с плеч свалилась. Невыносимо тяжелая атмосфера в гостиной рассеялась в один миг.
Вершинин - старший тоже улыбнулся, впервые за последние два дня.
Вошла Эльза с подносом. Маша тут же отобрала у нее ношу, поставила на столик и нежно расцеловала старушку.
- Тетя Эльза, вы совсем не изменились, честное слово! Я помню вас именно такой!
Растроганная Эльза вытирала платочком глаза.
-Фто ты, деточка! Достатошно посмотгхеть на тебя, фтобы понять - сколько вгхемени пгхошло! Фечность!
Все сели пить кофе. Григорий Михайлович достал свою трубку и закурил.
- Только Антона не хватает! - сказал он с отчаянием. - Двадцать первый век,
а медицина по-прежнему бессильна! По-прежнему с неизменным успехом лечат только насморки!
Маша серьезно взглянула на него.
- Все умирает в этом мире, - тихо сказала она, - чтобы проснуться к жизни
вечной на другом берегу. И все пути ведут нас рано или поздно туда. С этим просто надо смириться.
Глеб удивленно поднял на нее глаза. Но откуда в ней столько силы и света? Он вдруг невольно сравнил с нею свою кареглазую московскую подружку. Наташа Омельченко была по-своему драгоценным камушком, но вовсе неотесанным и безо всякой оправы. А Маша - уже бриллиант, и здесь ничего нельзя ни внести, ни убрать, можно только смотреть и восхищаться. Если бы у Глеба сейчас спросили, что такое совершенство, он, не задумываясь, ответил бы, что совершенство - это она, Мария Мещерская.

+++
В это время легкой пружинистой походкой по коридору «Мосфильма» гарцевал начинающий режиссер Виктор Шарапов, насвистывая под нос: «Сердце красавицы склонно к измене…» За последние дни в его жизни свершились два события, которые раньше виделись только в самых смелых, самых радужных снах!
Во-первых, ему доверили снимать сериал по сценарию одного ну очень известного автора! Это было бесспорной удачей для вчерашнего студента, в архиве которого - всего один короткометражный фильм да рекламный ролик на десять секунд! Почему выбрали именно его, для Виктора и сейчас оставалось загадкой. Божественное провидение вмешалось, не иначе! Надо обязательно зайти в церковь и поставить свечку. Столько коллег, куда более достойно зарекомендовавших себя, сидят без работы, а тут: «Господин Шарапов, не хотите ли поработать?» «Не хочу?! Да я и мечтать не смел!» Сейчас Виктор как раз шел с обсуждения проекта, еще не веря своему счастью. Помимо всего прочего, это же сериал, а значит, стабильный заработок на ближайшее энное время… Какое? Не загадаешь наперед. Как дело пойдет. Шарапов мечтательно прикрыл глаза и увидел: плачущие зрители перед телевизорами, а на экране надпись: «Конец семьдесят восьмой серии». Семьдесят девятую ждите завтра! И все ждут, с нетерпением…
Второе событие было не менее ярким и удивительным. Вот уже больше года он оказывал знаки внимания одной студентке-красавице. Он был очарован ей в буквальном смысле с первого взгляда.
Впервые он увидел ее в библиотеке ВГИКа и остолбенел, забыл даже, за какими книжками пришел. Она тоже оглянулась и, заметив, как внимательно ее рассматривают, не отвернулась с безразличным видом, как это обычно делают московские красотки, а улыбнулась ему! Так естественно и мило, что Шарапов тут же потерял голову и решил, что это судьба. Но попытка пригласить ее в ресторан тогда провалилась с крахом. Она отшутилась, что ресторанная пища вредна ее «студенческому» желудку, мол, нечего его и баловать. Но долгого взгляда той коротенькой встречи он никак не мог забыть.
Потом они все-таки познакомились поближе, общались, но как-то все мимоходом. Когда Виктор делал попытки остаться с ней наедине, она всегда ускользала под благовидным предлогом. Тогда Шарапов «подошел» с другой стороны: узнав, что она учится в студии актерского мастерства, он предложил ей эпизодическую роль в своем первом фильме, и она согласилась. И вот, когда отмечали в общаге премьеру, это и свершилось…
Виктор уже больше года не жил в общежитии, снимал небольшую квартирку на Речном вокзале, и, говоря по правде, после премьеры не было особого желания ехать «бухать» со студентами. Он поддался на уговоры только по одной причине - вдруг там будет Она. Но ее не было.
Студенческие пирушки уже давно успели Шарапову осточертеть, но, раз уж пришел, уйти сразу было неудобно. Пришлось выслушивать замысловатые тосты, пить, отвечать на дежурные поздравления по поводу презентации, опять пить. И когда, наконец, он уже собрался улизнуть от изрядно захмелевшей компании, Она вдруг появилась. В красном вечернем платье, высокая, тоненькая, влажные карие, по-восточному миндалевидные, глаза, как у лесной лани, длинные темные вьющиеся волосы… У Шарапова сразу улетучилось желание покинуть вечеринку. Он пригласил ее на танец, предложил шампанского. И потом… Потом как-то само собой получилось, что они очутились у нее в комнате этажом выше, откуда Виктор ушел только поздним утром… Она оказалась не только красавицей, но и потрясающей любовницей, эта Наталья Омельченко!




+++
Урну с прахом Антона Власовича захоронили в Москве, на Новодевичьем кладбище.
Как похоронят хорошего человека, так обязательно пойдет дождь. Вот и в тот день почти безоблачное с утра небо вдруг сгустилось, откуда ни возьмись налетевшими тяжелыми облаками, и полило, полило с небес в три ручья, безудержно и сильно, ни единого прохожего на улицах не осталось! Словно сама природа оплакивала навсегда ушедшего от живых Мещерского…
Еще несколько дней после похорон Глеб провел в отцовском доме. Они все вместе гуляли по лесу, Глеб и Маша, как могли, пытались отвлечь Ирину Федоровну от грустных мыслей. На церемонии похорон ей стало плохо с сердцем, и пришлось вызывать скорую. Теперь она уже не плакала, но словно онемела и смотрела на все таким отстраненным и неживым взглядом, что становилось тревожно за ее рассудок. Маша очень беспокоилась и не отходила от матери ни на шаг.
Последняя воля Антона Власовича вовсе не обсуждалась за эти дни, и Глеб даже втайне надеялся, что все как-то забудется и рассосется само собой. Но сегодня вечером отец вдруг неожиданно заявил, что «дело не стоит откладывать в долгий ящик» и заявление в ЗАГС надо подать завтра, потом, мол, все равно еще ждать месяц или три, пока распишут. Маша, слушая эту речь, только согласно кивнула, даже не посмотрев на Глеба, чем чрезвычайно задела его самолюбие! Его согласия она спросить не забыла? Или оно настолько само собой подразумевается?! А Ирина Федоровна - так та вообще промолчала, будто даже не поняла, о чем идет речь. Как зомбированная.
Глеб заметно занервничал. Наконец, он встал, объявил всем, что хотел бы побыть один перед таким решающим событием и, оставив отца с Мещерскими в Сосновом Бору, отправился к себе, на Большую Грузинскую. Удерживать его никто не стал. Договорились встретиться завтра в одиннадцать возле ЗАГСа. Отец сказал, что Машу привезет сам.


Добравшись до своей квартиры, Глеб почувствовал себя смертельно усталым. Измотался он не физически, нет, это была моральная пытка! Сначала - похороны дяди Антона, теперь - эта предстоящая помолвка, черт ее дери! Конечно, не вопрос, Маша - прекрасная, удивительная, просто идеальная женщина! При любых других обстоятельствах он бы, может, и сам бросился перед ней на колени и предложил руку и сердце. Но выходило, что он обязан, и это портило все дело. Настроение было ни к черту. А ведь он, Глеб, тоже мечтал, как и все, что день свадьбы будет одним из самых счастливых дней в его жизни. Счастливых, а не обязательных и не казенных!
Немудрено, что Глебу не удавалось уснуть.
Зазвонил телефон. Так неожиданно, что Вершинин невольно вздрогнул. Он нащупал над головой кнопку ночного светильника и зажег свет. Десять минут третьего ночи! Кто бы это мог быть? Не хватало, чтоб еще что-нибудь случилось. Единственное, чего хотелось сейчас Глебу - это тишины и покоя. Но телефон звонил настойчиво и требовательно, не умолкая, и он нервно поднял трубку.

- Алло?
- Глеб, это ты?! А я уже места себе не нахожу - пропал человек, и все тут. Как хорошо, что ты, наконец, дома!
Это была Наташа. В ее голосе было столько искренней радости, что Глеб растерялся и не знал, что отвечать.
- Глеб, ты меня слышишь? Я так волновалась! Прости, если разбудила тебя. Честно говоря, я даже не надеялась уже, что ты возьмешь трубку. Знаешь, я звонила каждый день по несколько раз, а там все гудки, гудки, как будто в бесконечность… Где ты был?
- Я уезжал, - сдержанно ответил Глеб. - Вообще-то уже ночь, Наташа, может быть, поговорим потом? Я, правда, очень устал,извини…
- Я так соскучилась, Глеб. А ты?! Ты даже не рад меня слышать? Хотя бы предупредил меня об отъезде или автоответчик поставил… Ведь ты обещал позвонить мне и пропал!
В ее голосе звучала детская обида. Глеб почувствовал себя виноватым. Но в чем? Разве он был хоть сколько-нибудь виноват перед этой женщиной?
- Я был во Франции, - глухим голосом ответил он, - и это было очень срочно. Я никого не успел предупредить.
- О, здорово! А еще бы лучше, если бы ты и меня взял с собой. Почему ты мне ничего не сказал?
«А должен был?» - раздраженно подумал Глеб, а вслух произнес:
- Наташа, мне надо сообщить тебе что-то… Я не знаю, с чего начать, поэтому… сразу, без предисловий. Надеюсь, ты поймешь меня и… простишь. - Глеб поморщился. Простишь? Зачем он сказал «простишь», за что ему просить прощения? Он же ничего и никогда ей не обещал! За то, что не сбылись ее фантазии? Да, видимо, за это. И еще за то, что Глеб давал возможность этим фантазиям на его счет бурно развиваться. - Короче говоря, Наташа, я женюсь.
В трубке повисло молчание, настолько долгое, что Глеб подумал, что она ушла, так и не повесив трубку на аппарат.
- Ты женишься? - голос Наташи преобразился до неузнаваемости. - На ком?
- На девушке.
- Спасибо, что не на юноше! Исчерпывающий ответ!.. Кто она?
Последнее было вопрошено тоном следователя на допросе. Глеб устало вздохнул:
- Ты не знаешь ее, Наташа, давай оставим эту тему, хорошо? Я лишь хочу сказать, что очень нежно отношусь к тебе, и нам ничто не помешает оставаться и дальше добрыми друзьями.
- Чтоо? Друзьями? - Наташа Омельченко театрально расхохоталась. - Это вот так прямо ты говоришь мне, чтобы я отвалила, да? Что меня твоя жизнь не касается, и чтобы я отвалила, да?!
Похоже, на том конце провода начиналась истерика. Глеб нахмурился: только этого ему сейчас не хватало!
- Я говорю только то, что ты слышишь. И не более того. Успокойся и не перевирай мои слова, пожалуйста.
- Да я спокойна, как удаав! Как никогда! Ты вообще успокоил меня! Да ты… Ты издеваешься надо мной? Ты отлично знаешь, что наши отношения были не просто дружескими… По крайней мере, для меня! Почему же ты не сказал мне раньше, что у тебя есть невеста?
- Я и сам не знал.
- Ну, ты даешь! Откуда же она взялась? Значит, неделю назад ее и в помине не было, а теперь ты женишься?! Не темни, Глеб. Ты должен мне все объяснить. Я прямо сейчас возьму такси и приеду к тебе!
- Нет! - взмолился Вершинин. - Во-первых, уже глубокая ночь, и я сплю. А во-вторых, мне все равно больше нечего тебе сказать.
И Глеб отключился. Этот разговор совершенно выбил его из равновесия, он долго еще лежал, как истукан, с открытыми глазами, пока потолок не начал светлеть от утренней зари…

Короткий сон Глеба вновь прервал телефонный звонок. Кто? Опять Наташа? Вершинин вздрогнул и взглянул на часы. Бог ты мой, уже полвосьмого утра! Он не спал всю ночь. Хорош жених, ничего не скажешь, с заспанной физиономией - прямо в ЗАГС!
Глеб нехотя снял трубку.
- Алло.
- Ну, наконец-то я тебя поймал, Вершина! -
Звонил его приятель Маркел Самойлов, тоже художник, они вместе занимались в судии Шимова. Несмотря на ранний час, голос Маркела был бодр и весел, как, впрочем, и всегда. Вершинин не помнил своего приятеля в подавленном или даже просто спокойном состоянии. Его энергии точно хватило бы на подпитку атомной электростанции.
- Как я рад, что застал тебя! У меня потрясающая новость: маэстро сподобился организовать и мою выставку!
- Поздравляю!
- Что значит «поздравляю»? Ты должен быть сегодня в ЦДХ, в десять.
- Сегодня я не смогу, Маркел, извини меня. Вот завтра - обязательно, обещаю. Ведь не один же день будет выставка?
- Да ты что, Глеб?!!! Не один, конечно, но открытие-то сегодня! Я думал, ты скажешь что-нибудь…
- Не получится, дружище, у меня уважительная причина. Я в ЗАГС иду, женюсь я…
- Да? - Маркела, казалось, совсем не удивила эта новость, он был полностью погружен в свой мир. - А отложить нельзя?
- Ну, ты даешь! Молодец, в своем репертуаре. Я же не спрашиваю, нельзя ли повременить с твоим открытием.
- Не спрашиваешь, - согласился Самойлов. – Ладно… Очень жаль, конечно… Ой, Глеб, что еще-то, удивительную вещь я понял! - Голос его подозрительно оживился.
«По совместительству» Маркел был любителем-философом. Он обожал выстраивать всякие заумные теории и тут же безоговорочно верить им. Глебу вообще-то нравилась его пылкость, и он всегда с большим интересом выслушивал новые откровения своего товарища. Но сейчас он больше всего боялся, что Маркела потянет философствовать. Рассуждать о вечных истинах и спорить с ним можно было часами, а в данный момент Глеб был просто не способен на такой подвиг.
- Потом расскажешь, - поспешно сказал Вершинин. - Дело в том, что ты разбудил меня, Маркел, я еще не очень хорошо соображаю…
Но было поздно. Для Маркела это был слишком тонкий намек, и он жарко продолжил свою речь:
- Ты помнишь, Глеб, я все никак не мог дорисовать послушницу у распятия? Ну, маэстро еще говорил, что выражение страдания на ее лице никуда не годится, похоже, что у нее просто колики в животе. - Маркел заразительно захохотал. - Помнишь?
- Ну и?…
- Так вот, я понял, в чем дело! Невозможно художнику изобразить то, чего не видел воочию! Понимаешь, о чем я?! - победно заявил Маркел, словно сделал очередное потрясающее открытие.
- Не очень, - искренне признался Глеб.
- Надо обязательно самому вызвать у кого-либо искреннее страдание и запомнить выражение его лица! - Маркел сделал значительную паузу, но, не услышав в ответ звуков одобрения, снисходительно пояснил: - Понимаешь ли, если случайно встретишь страдающего человека, то это ничего не даст - ведь ты не знаешь причину его страданий, может, оно от физического недуга? А душевное страдание обозначается по-другому! Там главное – глаза!
- Значит, говоришь, надо вызвать в ком-то страдание и нарисовать?
- Только так, - уверенно заявил горе-философ.
- Ну, знаешь, это ты загнул. Разве это… гуманно? Да это вообще, на мой взгляд, чудовищно, что ты говоришь, Маркел!
- Искусство требует жертв, - добавил Маркел уже не слишком уверенным тоном.
- Ну не в буквальном же смысле, чудак-человек! - Глеб не удержался, чтобы не улыбнуться. - Жертв - имеется в виду - в себе, жертвенности… Но не людских же жертв! Тоже мне, додумался…
- Да? - с нескрываемым разочарованием произнес Маркел. Разбивалась его блестящая теория. - Ладно, иди, женись. Я тебе вечером перезвоню, идет?
- Конечно, позвони, расскажешь, как прошло открытие. И извини, Маркел, что так вот получилось. Завтра я буду на твоей выставке одним из первых посетителей, обещаю. Да, и я очень рад за тебя. Ты давно заслуживал зала в ЦДХ!
- Правда? - Маркел по-детски взахлеб обрадовался этой похвале. - Ты правда так считаешь?
- Конечно, правда.
- Ну, спасибо тебе, друг, поддержал, а то, честно, так волнуюсь, что даже это… ну, как у плохого солдата перед боем… понимаешь?
- Выпей чаю покрепче и вперед!
Глеб попрощался с Маркелом, повесил трубку, потянулся и пошел принимать контрастный душ, чтобы взбодриться и привести себя хоть в боле менее надлежащий вид. Очень уж не хотелось, чтобы создалось впечатление, что его, невыспанного и злого, в ЗАГС притащили на аркане. Хотя, по совести говоря, такое впечатление было бы недалеко от истины…

+++
Было уже полтретьего ночи, когда Виктор Шарапов вышел от своего друга и делового партнера, татарина Рамиля. Они вместе «клепали» рекламные ролики для ТВ в надежде заработать денег, стать независимыми и свободными и тогда уже создать по-настоящему хороший кинофильм, не для коммерции, а для души и вечности, шедевр, достойный каннского фестиваля!
Рамиль Халимов был довольно талантливым сценаристом, но личностью - безусловно гениальной и выдающейся. Таких людей немного в этом мире. Рядом с ним было тепло. Поэтому возле него, как вокруг костра, всегда собиралось много народу.
Рамиль умел проанализировать жизнь сближающегося с ним человека так, что и сам тот человек взглянет вдруг на свое существование иными глазами: все события ему увидятся наполненными смыслом, освещенными каким-то высшим светом, и сам себе он вдруг покажется более интересным, более значительным, что ли!
Иной запутается в своих чувствах, встанет в тупик над казалось бы неразрешимым вопросом и придет с ним к Халимову. А тот и растолкует ему все запросто: так, мол, и так, вот здесь - причина, вот - следствие, и все, в общем-то, в порядке. И тупик окажется тоннелем, и свет в конце тоннеля забрезжит. И так легко вдруг станет собеседнику Халимова! Такое ощущение, что туман вдруг рассеялся, и все предметы обрели свои первоначальные очертания. И удивится собеседник сам себе, и даже неловко ему станет: как же это он сам-то в трех соснах заблудился? Ведь ничего мудреного не сказал Рамиль, все - так ясно, так - на поверхности. А ведь мудрость, если задуматься, очень проста, только в этом-то ее и сложность. Обычно как происходит: вышел из раннего детства и тут же забыл, где черное, где белое, запутался в полутонах.
Вам, может быть, тоже посчастливилось встречать таких людей, как Рамиль. Они тонко чувствуют других, сострадательны и открыты, откровенно доброжелательны и этим притягивают к себе. Но, увы, притягивают чаще людей нерешительных и заблудших: для таких они как бы «выносная» совесть, через фильтр которой пересматриваются свои поступки и чаяния. Ведь если человек живет в гармонии с собой, то ему вовсе нет необходимости искать поддержки во внешнем мире.
Рамиль до сих пор жил в студенческом общежитии, на последнем этаже, несмотря на свой далеко не студенческий возраст. По окончании института он как-то не спешил к себе в Казань. Поговаривали, что и возвращаться ему толком некуда, будто пережил он там огромную личную трагедию, но какую именно - никто не знал. Рамиль никому не рассказывал о своей личной жизни.

К нему и направилась Наташа после своего ночного разговора с Глебом. Она чувствовала, что не в силах сейчас остаться одна. Она боялась сама себя, боялась, что не справится с эмоциями, поедет к Глебу, наломает дров, потом будет жалеть. А здраво осмыслить ситуацию, принять хоть мало-мальски верное решение, что делать дальше, Наташа сейчас не могла: буря самых противоречивых, самых неистовых чувств терзала ее, заслонив собой разум. И горькая обида, и ревность к незнакомой и неизвестно откуда взявшейся сопернице, и страх перед одиночеством (а кроме Глеба, как ей сейчас казалось, ей никто и никогда не будет нужен!) нахлынули на нее. А главное - поколебалась ее упоенная вера в себя, уверенность, что она - лучшая, что, познакомившись с ней, молодой человек просто не должен больше никого замечать вокруг. Ведь она и красивая, и талантливая, и с характером, и умная (пусть знаний у нее, конечно, пока маловато, но ведь образованность и ум - не одно и то же!), так что же еще надо?! Но ей предпочли другую женщину, и это было больнее всего.
Возле двери Халимова она чуть лоб в лоб не столкнулась с Виктором и невольно остановилась. Шарапов с нескрываемым восторгом и удивлением глядел на нее. Бог есть, это точно, подумал он. Только что, выходя от Рамиля, он боролся с нестерпимым желанием заглянуть к Наташе, но было так поздно, что он, конечно бы, не осмелился. Да и не будь так поздно - тоже вряд ли посмел бы. После той ночи, которую они провели вместе, Наташа так усердно избегала встречи с ним, что этого невозможно было не заметить. Радостное возбуждение того утра быстро сменилось у Шарапова на разочарование и огорчение. Он все чаще и чаще думал о ней, и думы эти были невеселыми. Она, без сомнения, жалела о том, что произошло между ними. Но почему? Виктор не мог найти ответ на этот вопрос.
Сам он испытывал к Наташе искренние и глубокие чувства, а после той ночи и вовсе потерял голову. Но если он ей безразличен, тогда опять же - почему? Почему она себе это позволила? У нее много поклонников среди студентов, но он навел справки - никто из них не был ее любовником. Правда, пару раз он видел ее с каким-то незнакомым парнем, но они просто шли рядом и только, даже не под руку. Выяснить, что за парень и кто он Наташе, не удалось: его никто в их институте не знал. А лучшая подруга Наташи Нелька сразу отшила: «Раз интересно, то у нее и спроси». Что ж, справедливо.
Но у нее спросить Виктор не решался, он не хотел выяснять отношения, да и не чувствовал за собой такого права. Но, вспоминая подробности той ночи, он мрачнел все больше. Теперь ему становилось ясно, что их близость была продиктована не чувствами собственно к нему со стороны Наташи, а каким-то иным чувством. Она была какой-то одержимой, словно пыталась доказать что-то себе самой, упивалась тем впечатлением, которое производила на Шарапова. И даже, кажется, назвала его чужим именем… Но тогда он решил, что ему показалось, и не стал переспрашивать. Ему было легче и сладостней обманываться, как и всем безответно влюбленным безумцам! Сейчас бледная, растерянная и какая-то злая Наташа стояла перед ним. Такой он ее еще не видел. Конечно, она никак не ожидала такой встречи, была вовсе не рада ей и не скрывала этого. Но Виктора это обстоятельство не смущало. Он был бестолково рад ее видеть, глаза его сияли.
- Наташа?! Привет! Ты к Рамилю?
- А что, здесь еще кто-нибудь живет? - Резковато ответила Наташа и хотела пройти дальше, но Шарапов удержал ее, схватив за руку.
- Но уже так поздно…
- Да? А ты что делал здесь… так рано? - Она отдернула руку, стараясь не смотреть на него.
Виктор засмеялся, но не отпустил ее руки.
- Пусти, мне надо поговорить с Халимовым.
- Поговори со мной! Разве я не друг тебе, Наташа? Разве я не смогу тебе помочь?
- С тобой? - Наташа подняла на него глаза, которые странно заблестели. - Давай поговорим с тобой! Бог есть, Шарапов? Есть Бог! И он наказал меня именно за тебя! Когда я предавалась с тобой греху, он оставил меня! И Глеб почувствовал это на ментальном уровне, и тоже бросил меня! Я сама, сама все разрушила! А теперь оставь меня в покое, или я мало наказана?! - Наташа отпрянула от него, и слезы беззвучно лились по ее лицу.
Виктор растерянно и обеспокоено смотрел на нее.
- Да что стряслось-то? Постой, Наташа, о чем ты? Какой Глеб? Кто тебя обидел? Я ничего не пойму. Но ты только объясни, и я за тебя… Да я убью за тебя, Наташа!
Он порывисто обнял ее, и она расплакалась, прижавшись к его груди.
- Пойдем, пойдем, я провожу тебя, тебе надо выспаться, потом ты все мне расскажешь, мы все исправим, все будет хорошо, - приговаривал Виктор, ведя ее к лифту и поглаживая по голове, как маленькую девочку.

В ее комнате царил унылый беспорядок - верный признак того, что и на душе у обитателя этого жилища кавардак. Шарапов бережно, не раздевая, уложил Омельченко на кровать и укрыл покрывалом. Потом налил в стакан воды и подал ей. Наташа послушно выпила и закрыла глаза. Виктор присел на стул напротив кровати и молча просидел минут десять.
- Я пойду, Наташа, - тихо сказал он. - Если захочешь, ты днем позвони мне, вот визитка, там номер моего мобильного.
Ответа не последовало. Виктор, решив, что она уснула, встал и на цыпочках отправился к двери, оставив на столе визитную карточку. Но только он почти бесшумно открыл дверь, как услышал сзади умоляющий шепот:
- Не уходи, пожалуйста.



Шарапов метался по своей съемной квартире как загнанный зверь. От Наташи он ушел утром - она собиралась в институт. Дела не клеились. Мысль об этом несчастном художнике не выходила из головы! Виктор решил выяснить и адрес, и отчество этого проходимца, который почему-то так глубоко запал в сердце его, его Наташи. Он проверит, есть ли у этого щенка голубых кровей совесть и честь! Он расставит все точки и запятые в этой истории, расставит все по своим местам! Тянуть больше нельзя. Кажется, продлись такая ситуация, и у него крыша поедет. Надо просто выяснить все до конца. А Наташе, возможно, и знать ничего не нужно. Всю ночь она, как в бреду, рассказывала ему об этом чертовом Вершинине : то какой он хороший и талантливый, то какая он сволочь и как посмел обидеть ее. Виктор толком так ничего и не понял. Он предложил было просто по-человечески набить ему морду, но Наташа аж взвилась и не успокоилась до тех пор, пока не взяла с него обещания ничего не предпринимать. «Мне просто надо было выговориться, и я вообще шла к Халимову, заметь! Ты сам остановил меня, сам! И теперь ты не посмеешь поступить так, чтобы я пожалела о нашем разговоре! - с вызовом сказала она. - Обещай мне, что ты не будешь искать встречи с Глебом. Дай мне слово! Я сама разберусь, сама!» Когда он хотел ей что-то возразить, с Наташей чуть не случилась истерика. «Не вмешивайся! Ты не имеешь права вмешиваться! Я не давала тебе такого права и ничего не обещала! - взвилась она. - Ты что себе думаешь? Раз переспал со мной, то теперь все можно?! Ты действительно думаешь, что теперь имеешь право распоряжаться моей жизнью?!» Виктор успокоил ее и пообещал, что все будет так, как она захочет.
Но теперь-то уже точно он все решит сам: ему надо, необходимо встретиться с этим Глебом… И чем скорее, тем лучше, не откладывая дело в долгий ящик. Уж он найдет, как и о чем с ним поговорить!.. Сегодня же выяснит адрес молодого художника Вершинина и подготовится к встрече. И завтра… да, завтра же нанесет ему визит!
«Я тебя в два счета вычислю, «голубой» щенок, - раздраженно думал Шарапов, меряя шагами комнату. - Соблазнил простую девчонку, чистую душу, провинциалку, француз хренов, москвич циничный!!! Думает, все с рук ему сойдет, папенькин выродок… Он у меня узнает, что такое честь, дворянский отморозок!» И, не в силах больше устоять на месте, Шарапов схватил рюкзачок и выбежал из дома.
«Сначала на Белорусскую, я там знаю Интернет - кафе - попробую через сеть найти адрес этого художника от слова =худо=… Наверняка, держит свой сайт, богатенький сынок! А потом сразу - к Андрюхе Черенкову… Он, вроде, до сих пор в ЧОПе работает, это сейчас и пригодится», - рассуждал Шарапов, вбегая в метро. Народу было, как обычно, полно. У Виктора было ощущение, что не он один, а вся страна забила сегодня на работу. Время тянулось медленней, чем всегда. Три с небольшим минуты, которые пришлось ждать поезда, казалось, никогда не пройдут. Наконец, из подземного тоннеля вылетела воздушная пробка, а за ней - голубой вагон. И Виктор вскочил в него первым.


+++
Андрей Черенков собирался на работу. Со вчерашнего бодуна голова гудела как пчелиный улей. Раздражало все: вода из поломанного крана казалось, капля за каплей вбивает гвозди в левый висок, часы тикают непозволительно громко, собака сопит как паровоз. И вот беда - с таким похмельем да на службу… Никуда не денешься. Правильно жена Светка говорила вчера - не допивай последнюю рюмку. Но как ее было не допивать?! Приехал Витька Шарапов собственной персоной! Однокашник, шесть лет за одной партой просидели - равносильно, что на соседних нарах. В кои-то веки! Два с лишним года не виделись. Было что вспомнить. Витек стал молоток: фильмы снимает, говорит, что успешно. Правда, Черенков еще не видел ни одного, так ведь он и телевизор-то редко смотрит - разве что вечерние новости. Короче, молодец Витек. Глядишь, знаменитостью станет. Какие наши годы? Главное - начать, как говаривал Михал Сергеич, зачиная перестройку в Советском Союзе. Начать - пораньше, кончить - попозже…
Витька уехал рано утром - сказал, домой, отсыпаться после ночного бдения. Вольный график, везет же! Эх, если бы самому можно было не ходить сегодня на службу! Но - у Иваныча, директора частного охранного предприятия «Алиби», где трудился сейчас Андрей, не побалуешь. День не вышел - иди дальше гуляй. Желающих занять вакантное место - море. Безработица в стране. А здесь - оклад, бонусы, даже презентационные иногда выдают, плюс пятидесяти процентная скидка на оплату черноморского курорта на всю семью. И никакого криминала. Терять такую работу - это надо дундуком последним быть. Только вот… Где же пушка?!
Черенков похолодел. Похмелье как рукой сняло. Он точно помнил - вчера револьвер лежал в кобуре, как положено. Еще Витька просил показать, внимательно рассматривал служебный кольт «Троупер»… Потом Светка отобрала - нечего, мол, спьяну-то смотреть, нашли игрушку, недоросли… Убрала револьвер в кобуру и отнесла на место, Андрей это точно помнил! Но кобура была пустой!
Черенков заметался по квартире - проверил все карманы, даже под подушку зачем-то заглянул, под диван и в морозилку. Нигде нет!
«Вот чума. Ни хера себе, - пробормотал Андрей и без сил опустился на диван. - Охренеть…»

+++
Наташа не находила себе места. Проведя ночь с Шараповым, она чувствовала себя скверно. Зачем она рассказала ему про Глеба? Зачем, кто ее за язык тянул?! Витя одержимый своей любовью к ней, дурной и заводной, как агент 007… Неизвестно, что от него можно ждать.
Да и сама она тоже хороша! Опять дала ему повод думать, что он ей нужен. Или он и правда ей нужен? Да нет же, нет… Просто она была очень расстроена ночным разговором с Глебом, ей было нужно дружеское плечо, совет. А из Шарапова советчик вышел плохой, потому что он, похоже, по-настоящему ее любит. А она? Она любит Глеба! Но и Витька ей стал не безразличен, как себя не убеждай в обратном. Вот уж натворила так натворила. Хоть =Санту Барбару= теперь снимай! Наташка горько усмехнулась. Вообще не до кино и не до учебы. Понятно, что размотать «клубок» душевных противоречий ей поможет только время. Но как его пережить-то, это время? Вот в чем вопрос! Единственное что надо - быть поосторожней. В проявлении эмоций, да и во всем остальном тоже. Чтоб не натворить непростительных глупостей.
Вчера, например, она с Витей вообще никак не предохранялась. А вдруг залетела? Вот дурында! Наташа села на кровать и обхватила голову руками. Ей стало вдруг страшно и бесконечно одиноко.
Она мечтала иметь ребенка. Но не сейчас и не от Шарапова. А от Глеба - можно было бы и сейчас… Но Глеб женится на другой! Настенные часы так и стучали, выговаривая: «Глеб же-нит-ся, Глеб же-нит-ся, Глеб же-нит-ся…» Словно издевались.
Наташа несколько минут просидела в раздумье и приняла решение. Во что бы то ни стало, она сегодня же поедет к Вершинину и переспит с ним. Если вдруг случится ребенок, то она не будет разбираться, чей он, Шарапова или Глеба. Главное, что ее ребенок, и все тут. Просто даст ему фамилию Вершинин, и Глеб не отвертится. Его свадьба с другой не состоится! Не бросит же он ее беременную?
Было утро, около одиннадцати. Шарапов ушел часа три назад. Наташа поняла, что в институт она сегодня так и не соберется, какие уж тут учебники, пора практиковать полученные знания… Тем более, уже опоздала на первую лекцию по теории актерского мастерства, а дальше - не такие уж и важные предметы.
День тянулся медленно как никогда. Уснуть не удавалось. Может, постирать?… Да к черту! Бытовые дела ее не успокаивали, мысли о Вершинине все равно лезли в голову, и отвлечься от ее проблемы было невозможно - только решать. Наташа еле дождалась часа, когда Вершинин обычно возвращается из студии Шимова. Ровно в шесть вечера она уже звонила в дверь его квартиры.


_____________________
Заявление на регистрацию брака с Машей подали. Глеб деликатно и молча выполнил все, что от него попросили, также мило и галантно распрощался с отцом и Машей. Во всей ситуации присутствовала какая-то неловкость. Было похоже, что они подают документы не по собственному желанию, а по какой-то фикции и принуждению. Сотрудница ЗАГСа, высокомерная немолодая женщина с отложным белым воротничком под строгим пиджаком, разглядывала их как следователь на суде. Вот, наверное, насмотрелась за годы своей работы! Она небрежно делала вид, что ей плевать. Лишних вопросов не задавала, но всем своим видом - с какой небрежностью принимала заявление, каким подчеркнуто официальным тоном говорила - давала понять, что все-то она видит, все-то замечает, но - ей плевать! Напоследок она окинула их с ног до головы недружелюбным взглядом и казенным голосом произнесла дату торжественной регистрации брака. Какое-то число декабря. Через три месяца. Словно нехотя она выдала им приглашения на торжественное бракосочетание, посоветовала не опаздывать, и Глеб поспешил ретироваться - подальше от этой неприятной обстановки.
Маша скромно стояла всю церемонию, спокойная такая… Словно и не замечала, как пристрастно оглядывает ее живот противная тетка и поджимает и без того тонкие губы, не найдя подтверждения своим догадкам. А вот Глебу казалось, что он читает мысли этой ханжи: «Не беременность, значит - денежный вопрос. Но не любовь». Казалось, что она так думает. И какое ей дело?!
А Маша даже улыбнулась ей, ставя свою подпись под заявлением. А вот на Глеба - полвзгляда! Холодная и величественная, красивая и чужая, как Париж…
Глеб еле выдержал всю эту процедуру.
Настроение было противным. Отец увез Машу обратно в Сосновый Бор. Глебу надо было спешить на занятия к двум часам. Договорились, что завтра он приедет к ним, отмечать помолвку.
Сегодня вечер был свободен. Свободен и убит одновременно мыслями о предстоящей свадьбе. Все выходило не так, как ему мечталось! Отец, казалось, этого не понимал. Никто не понимал - ни Ирина Федоровна, ни добрая Эльза, ни Маша. Или делали вид, что не понимают.


Возвращаясь домой из студии, Глеб купил себе бутылку армянского коньяка и лимон. Аппетита не было. А выпить вдруг очень захотелось. Он сегодня в одиночестве «отметит помолвку» и, даст Бог, снимет душевное напряжение, и трезво переварит события важного дня.
Но не успел он допить первую рюмку, как раздался звонок в дверь.

На пороге стояла Наташа. Бледная как смерть, только без косы.
- Проходи, - кивнул Вершинин, будто только и ждал весь вечер ее визита.
Наташа молча вошла, скинула синее пальто, шарфик, сняла туфли, уронила перчатку. И, ошарашив Глеба, прямо с порога бросилась ему на шею и заплакала. Он впервые видел ее слезы.
- Мне плохо! Я не могу жить без тебя, - всхлипывая, говорила она. - Прошу, умоляю, ты только не выгоняй меня! Я даже не знаю, что мне делать, если ты меня выгонишь…
Лишь теперь Глеб заметил, что она под шафе. Убить этот невыносимый день Наташа смогла только таким образом - напившись.
Ожидая Вершинина у подьезда, она так волновалась, что он приедет не один, что не выдержала внутреннего напряжения, зашла в ближайший супермаркет и купила четвертинку «Гжелки» и упаковку сушеных кальмаров. Тут же, перед подьездом Глеба, на детской площадке, и выпила водку, и закусила.
- Глебушка, что хочешь со мной делай, но только побудь со мной сейчас,
продолжала умолять она, отпрянув от Глеба и глядя на него с отчаянием. Ее миндалевидные глаза слегка косили. Почему он раньше этого не замечал? - Вообще - делай что хочешь. Хочешь - женись на другой, черт с вами! Но только не выпроваживай меня сегодня! Подари мне ночь - первую и последнюю, но нашу ночь! Дай и мне минутку счастья! Разве я о многом прошу?!
Она громко зарыдала.
Глеб растерянно обнял ее хрупкие плечи и прижал к своей груди.
- Наташа… Наташа, милая, успокойся. Прости меня, прости. Я и не подозревал, что для тебя все это настолько серьезно… Я не выгоню тебя, ну что ты? Я же не зверь, Наташа, как ты можешь думать такое! Успокойся, очень прошу тебя. Пойдем в комнату. Коньяк будешь?
Наташа вытерла слезы и отрицательно помотала головой. Но тут же, пройдя в его комнату и увидев на столе коньяк, сама налила себе полную рюмку и выпила залпом. Ее передернуло.
Глеб участливо на нее смотрел. Протянул ей тарелку с дольками посахаренного лимона. Она послушно взяла и шутливо спросила:
- Чтобы не была такой радостной, да? - и расхохоталась.
«Да она же актриса! Причем, похоже, хорошая. И как это я забыл»? - подумалось Глебу. Так быстро сменилось ее настроение…
Тем временем Наташа устроилась к нему на колени, крепко обняла за шею и принялась целовать - в губы, уши, шею, щеки, глаза, волосы…
Глеб тихонько отстранил ее от себя.
- Наташенька, не делай глупости, а?! Я больше всего не хочу, чтобы тебе потом пришлось о чем-то жалеть. Все равно же не в моих силах что-то поменять!
Наташа Омельченко опрокинула назад голову и расхохоталась. Зубки у нее были мелкие и белые, как жемчужинки, шея смуглая и длинная. «Она как газель», - пришло Глебу сравнение. И инстинкты у нее больше человеческих…
- Да я ужее наделала глупостей, - театрально нараспев сказала Наташа. - Когда познакомилась с тобой, когда позволила себе влюбиться в тебя! А теперь что? Глебушка, теперь глупостью больше, глупостью меньше – мне все равно!
Глеб молча взял ее на руки и понес в спальню. Сердце у Наташи застучало так громко, что ей казалось - Вершинин не может не слышать этого звука.
Глеб уложил ее в постель и… ушел! Наташа надеялась, что он пошел в ванную, например. Ну, или за оставшимся коньяком. Вернее, сначала она была просто уверена в этом, потом - надеялась, а потом, когда прошло непозволительно долгое время - просто беззвучно расплакалась, уткнувшись в подушку. Он не любит ее, нет! А вот Шарапов - любит. Ну почему все не так, не так, Господи!!!
Алкоголь и нервная усталость сделали свое дело, и Наташа уснула.
Когда она проснулась - за окном едва начало светлеть. Робкое раннее утро.
Глеба в спальне так и не было.
Наташа на цыпочках прошлась по огромной квартире, в поисках любимого.
Он спал в зале на разложенной софе. Бутылка коньяка рядом на столике осталась недопитой.
Наташа долго смотрела на спящего Вершинина, словно хотела навсегда запечатлеть в памяти его образ. Одеяло закрывало его только по пояс. Он был необыкновенно хорошо сложен. Плечи как у греческого бога. Эти плечи ей никогда не обнимать! Крепкий орешек этот Вершинин. Вот тебе и =вариант=, вот тебе, дурочке… Она только теперь поняла, что плевать хотела и на эту ухоженную квартиру, и на статус Глеба. Она хочет быть рядом с ним и все! Хоть в своей украинской деревне, хоть в Ницце – без разницы. И она ни за что не сдастся, она будет бороться за свою любовь!
Внезапно ее осенила очередная идея.
Омельченко тихонько вернулась к двуспальной кровати, на которой в одиночестве провела эту незабываемую ночь. Она сняла с каштановых волос свои красные заколки и засунула их подальше под матрас. Она знала, зачем это делает…
Также крадучись пройдя по длинному коридору к выходу, Наташа надела пальто и туфли, открыла дверь (слава Богу, замок защелкивался, ключа, чтобы выйти и запереть за собой, было не нужно), и выскользнула в подъезд.
Не дожидаясь лифта, она быстро сбежала по ступенькам лестницы вниз и жадно вдохнула свежий утренний воздух.
Было где-то между пятью и шестью утра. Прохожих почти не было. Двое мужчин, молодой и пожилой, выгуливали своих собак.
Наташа вышла на шоссе, поймала машину и назвала адрес студенческого общежития.

А два часа спустя к дому восемь на улице Большой Грузинской подъехала другая машина, вишневая «девятка», откуда выскочил взволнованный молодой человек среднего роста в спортивной куртке и коричневых вельветовых джинсах. Это был Виктор Шарапов.

Шарапов заплатил водителю за проезд как минимум вдвое больше положенного. Тысячную купюру отдал. Тот был слегка изумлен, но, сказав скупое «спасибо», тут же дал газу и скрылся за поворотом. Виктор уже пожалел о своей неоправданной и даже подозрительной расточительности. Но девятку уже не догонишь. Оправдание такому необдуманному поступку, конечно, было. Просто он очень сильно нервничал. Еще бы! Все-таки не эври дей таскаешь в своем рюкзаке заряженный кольт «Троупер». В барабане была всего одна пуля. Сейчас он устроит этому породистому щенку русскую рулетку! Выяснит с ним все честь по чести. Проверит, у кого из них эта честь честнее… Дворянский выродок, пожалуй, обделается прямо на пороге!
Дверь в подъезд Глеба Вершинина была закрыта. Звонить в домофон - дело дохлое, пожалуй, и не пустит. Даже наверняка не пустит незнакомого. Врать что-то про сотрудника собеса или жилтреста не хотелось. Он не собирался врываться к Вершинину обманом и тем более убивать его. Но попугать - тоже не входило в его планы. Все серьезней некуда. Пусть фортуна распорядится, кому из них двоих нет места в возникшем любовном треугольнике.
Пришлось долго ждать, когда хоть кто-нибудь выйдет из подъезда. Что за люди эти москвичи, особенно живущие в центре?! Все нормальные уже идут на работу. А тут, как назло, никто не выходит! Вот уж где «спальный район» - это столичный центр. Все еще спят!
Наконец, выползла какая-то пожилая тетка с пуделем. Шарапов зачем-то пожелал ей доброго утра, и она обратила на него внимание.
- А Вы к кому? - спросила женщина вслед, близоруко щурясь. Но Шарапов не удостоил ее ответом. Он уже пулей проскочил на третий этаж и требовательно нажал кнопку звонка нужной квартиры.
Минут пять никто не отвечал. Виктор настойчиво позвонил еще раз.
За дверью послышалось шевеление.
- Кто? - спросил мягкий баритон.
- Свои, - сдержанно ответил Шарапов.
Глазка не было.
Дверь открылась, и Виктор Шарапов, не мешкая, подставил ногу так, чтобы она уже не смогла закрыться перед ним…


- Вы кто? - перед Шараповым стоял молодой парень в халате со спокойным и заспанным видом.
- Конь в пальто. Ты - Глеб Вершинин?
- Я. А Вы кто?
- Поговорить надо.
- Представьтесь для начала, я Вас не знаю. Или мы знакомы? - Глеб пристально оглядел гостя.
- Сейчас узнаешь! Сейчас познакомимся! - Шарапов схватил его за плечо и, резко толкнув, вошел в прихожую.
Вершинин слегка побледнел, но внешне оставался спокойным.
- И о чем Вы желаете со мной говорить? - спросил он, понизив голос.
- О Наташе Омельченко. Я - ее жених. Пошли на кухню, - отрывисто пояснил Шарапов, еле сдерживая себя, чтобы просто не набить морду этому рафинированному красавчику и уйти восвояси.
Глеб удивленно посмотрел на него и кивком головы пригласил пройти.
Спесь с Шарапова неожиданно сошла. Он просто не ожидал такого расклада. Во-первых, он думал, что художник ему просто не откроет дверь, и в глубине души даже надеялся на это. Но если вдруг откроет, непуганая ворона, - то наделает в штаны прямо в коридоре. Но Вершинин не испугался, это было видно, и к такому повороту событий Шарапов был готов меньше всего. Преимущество свое он видел во внезапности визита. А ощущение складывалось, что хозяин к нему подготовлен. =Или он готов ко всему? Сейчас проверим.= Шарапов усмехнулся своим мыслям.

Они прошли, как и было предложено незваным гостем, на кухню. Виктор быстро и сбивчиво сказал о своем отношении к Наталье и перешел к делу, прямо заявив о цели своего визита.
- Короче, вдвоем нам на этом свете нельзя, - уверенно заключил он, сверкнув глазами. - Предлагаю русскую рулетку: кому повезет, тот и останется с ней. Идет? - И он вытащил из рюкзака револьвер. Черный кольт «Троупер» холодно сверкнул блестящей рукояткой, но тоже не произвел на Глеба ожидаемого Шараповым впечатления. Вершинин серьезно и молча, не меняясь в лице, сидел за столом и смотрел на своего пылкого собеседника устало.
Шарапова это окончательно взбесило. «Этот подлец думает, что я тут театр разыгрываю, на понты его развожу!» - подумал он с отчаянием и, понизив голос, раздражительно произнес:
- В барабане одна пуля. Правила ты, надеюсь, знаешь. Глушитель есть, соседи не услышат, не ссы.
И не успел Глеб опомниться, как Виктор подставил дуло револьвера себе к виску и выстрелил.


Побледневший Шарапов сидел напротив вскочившего со своего места художника, не выпуская из руки кольт. Оружие будто прибавило в весе, и руке стало тяжело его держать. Медленным движением он положил кольт на стол и толкнул к Глебу. Вершинин был зол и спокоен.
- Я не намерен стреляться, - сказал он приглушенным голосом. - Если Вам надоело жить и не терпится испытать судьбу - катитесь отсюда вон и стреляйтесь, сколько угодно и где угодно! Но не в моей квартире, Вам это ясно? Я так понимаю, что один выстрел из шести будет смертельным, и Вы не промахнетесь? Я не собираюсь Вас отговаривать. Валите отсюда вон!
Шарапов молча уставился на возмущенного Глеба и вдруг расхохотался.
- Да ты молодец! Ай, молодца!.. Дворянский недобиток. Только зря ты думаешь, что я сумасшедший и сам убью себя. Не хочешь рулетки, так я лучше тебя подстрелю. Оставшимися пятью выстрелами. И не промахнусь, - сказал Шарапов и весело усмехнулся.
Глеб молчал и глядел на него в упор. Глаза у побледневшего незнакомца были незлыми и удивительно синими, как июньское небо. =Вроде бы он не похож на убийцу. Хотя чужая душа – потемки… Если этот ревнивец Витек узнает, что его Наташа сейчас спит в соседней комнате, то пожалуй, не исключено, что и наделает глупостей… И откуда это у него оружие? Неужели продают запросто? Или, может быть, он милиционер…=
- Ну, так что? – прервал его раздумья Шарапов. – Пристрелить тебя? Или такой вариант не подходит вашему высокоблагородию? Может, дуэль тебе нужна, козлина? Ты не молчи, отвечай мне, а то ведь и правда доведешь.
- Если Вы сделаете Наташу счастливой, я буду только рад за нее. Но, судя по тому, что Вы уже в себя выстрелили, Вы неуравновешенный дурак, и я не уверен, что Вы способны кого-то осчастливить.
- А ты, значит, способен?! – спокойно и с презрением спросил Шарапов.
- Надеюсь, - холодно произнес Глеб. - Я женюсь в декабре, вот тогда и узнаю…
- На ком? - Виктор от неожиданности вскочил со стула, сверкнул глазами и машинально схватился за револьвер.
- Да какая Вам разница! На девушке, - Вершинин устало развел руками и отошел к окну, повернувшись к Шарапову спиной. - Но не на Наташе, как Вы, может, подумали…
Виктор опять сел. Воцарилось молчание. Шарапов прервал его первым.
- Значит, поиграл и бросил? - глухо спросил он.
Вершинин повернул голову и уставился на гостя внимательным взглядом. Такого вопроса он от гостя не ожидал.
- У нас с Наташей только дружеские отношения. Мы никогда не были близки.
- Похоже, я ничего не понимаю, - пробормотал Шарапов. Он вдруг почувствовал дикую усталость, захотелось спать.
- Возможно, - отозвался Глеб.
 - Да пошел ты знаешь куда?!.. - Шарапов встал и уверенно вышел из кухни в коридор.
- Револьвер забыл, - негромко сказал ему вслед Вершинин.
 Виктор вернулся, молча положил кольт в рюкзак и вдруг задумался.
- Что значит «не были близки»? - спросил он Вершинина. - Тебя же хрен поймешь! Скажи по нормальному, не беси меня, ты спал с ней?
- Нет.
- Никогда?
- Никогда.
Шарапов недоверчиво хмыкнул и посмотрел в глаза этому юному красавчику.
- Ну и дурак, раз так, - сказал ему Шарапов на прощание, расхохотался и ушел, громко хлопнув входной дверью.

Глеб прошел в спальню - Наташи там не было! Услышала разговор и спряталась? Глупенькая, разве бы он пустил сюда этого бешеного пса!
Он негромко позвал ее. Но никто не ответил. Глеб в растерянности прошелся по квартире, заглянул в ванную и мастерскую - никого. В туалете тоже никого нет. Когда же она успела уйти? И уж не сама ли Наташа дала адрес этому парню?

 
Выйдя на улицу, Витя Шарапов тут же позвонил своему другу Черенкову.
- Андрюша? Прости меня! … Да я в курсе, знаю я, что ты потерял… Откуда мне знать? А ты догадайся. …Нет, проще, Андрюша… Нет, Светка не звонила, с какой стати? Еще проще, проще простого… Да потому что он у меня, следопыт –любитель, у ме-ня! Вот он, в рюкзаке, в целости и сохранности, даже лучше чем был… Ну вот, взял, посмел… А кто же еще мог взять? Не Светка же! …Да какие я шуточки шучу, Черенков, в какой такой неподходящий момент? …Ты, брат, хорош уже орать, выслушай меня хотя бы… Ну и ладно, не желаешь – не слушай! Что я могу теперь, вчерашний день исправить ?! …Конечно, прямо сейчас и привезу… Хорошо, как скажешь, не сейчас, а сию секунду, я уже в пути, –
Говоря эти слова, Виктор быстрым шагом направился к шоссе ловить машину. Тачку из центра было остановить проблематично. А таксисты в Москве вообще стали ездить только по предварительным вызовам.
Из мобильной трубки Шарапова доносился громкий мат собеседника. Черенков успел изрядно вспотеть и испугаться. Еще бы, полчаса безрезультатно искал свою пушку, даже жене на работу позвонил, как последний мудак, но ни на секунду не заподозрил лучшего друга в пропаже. Было на что разозлиться.
- …Нет, Андрюша, не волнуйся, никаких глупостей я не натворил, не успел еще, -
оправдывался Виктор, голосуя на дороге, -
- Точно у меня, сказал же тебе!… Да вот так и посмел взять, сам не знаю как!… Без кобуры, да. …Чего тебе не верится? Я что, сильно на клоуна похож? …Да ладно тебе, ну не настолько же?.. Ну и хрен с ним, похож, так похож! Я и спорить не буду! Пусть я клоун!
Шарапов нервничал. Конечно, Андрей прав, что шумит как бульдозер. Ведь не игрушка пропала. И машины как назло все мимо проезжают! Наконец, возле Виктора остановился =Москвич=. За рулем была женщина. С незнакомой дамой ехать совсем не хотелось, особенно сейчас. Витя патологически не доверял богатым дамочкам, был уже случай… Ведь чаще всего они просто покупают себе водительские права. =Точно будет парковаться по звуку, или, еще хуже, бампер кому долбанет, потом ГАИ вызовет, платить придется. И еще милиции сейчас не хватало мне для полного счастья=, - хмуро думал Виктор, молча глядя на барышню.
- Ну что стоишь как истукан? Едешь или нет? – спросила она наконец, не выдержав паузы.
=Что делать? Отпустишь ее, потом жди другую, целый час можно проторчать, Дюша совсем озвереет=. И Шарапов, мило улыбнувшись, назвал адрес и уселся рядом с дамой, справа, как положено. Эх, за руль бы, да разве договоришься!
Мобильная трубка заговорила. Андрей не отключился! =Вот Дюша волнуется, не доверяет мне больше!= - подумал Шарапов с горечью, а вслух ответил:
- Да согласен я на клоуна! Согласен. Хорошо! Не клоун, а идиот! Не кричи так… Все, Дюша, заканчивай! Доколе можно меня обзывать? Я тоже не железный и уже сто раз попросил у тебя прощения… Что-что? Ты не расслышал? Ну, слушай еще раз! Прости меня, пожалуйста, Андрюша, я больше никогда так не буду делать... Что? Уже простил? Вот и слава Богу. …Да, нету у меня совести, нету… Если и стыдно, то только перед тобой. Ну да, Андрей, да… Сразу еду к тебе, никуда заезжать не собираюсь, никого по дороге не убью и не сьем, будь спокоен. Через полчаса максимум приеду, а то и раньше. Одевайся в свой ЧОП, будет все у нас тип-топ!
И Шарапов с видимым облегчением наконец положил свой потеплевший сотовый телефон в нагрудный карман.
- Куда ехать то? – Женщина за рулем строго посмотрела на своего пассажира.
- Пока прямо, до второго светофора, потом налево, - вздохнул Шарапов.Был бы таксист за рулем, просто бы адрес назвал и расслабился. А теперь еще и штурманом работай…
- Ты адрес говори, а направо - налево я и сама разберусь, - ответила водительница и ловко обогнала впереди идущий джип, а перед светофором вообще свернула куда-то во двор.
Виктор посмотрел на нее внимательней. =А она ничего. И права не купила, судя по всему. Хорошо едем, тьфу-тьфу-тьфу… Только не пойму, куда это она меня везет?=
Дамочка почувствовала его взгляд и добродушно усмехнулась:
- А чего молчал-то, когда меня остановил? Думал ехать с бабой или нет? Сразу не решился, так ведь?
- Ну что Вы! Просто я дар речи потерял. Вы такая… - Виктор смутился и замолчал, и тут же рассмеялся сам над собой. Напряжение этого сумасшедшего утра потихоньку спадало.
- Да ладно тебе, не льсти, быстрей от этого не приедем. Я и так дворами тебя везу – так быстрее, я этот район как свои пять пальцев знаю, выросла здесь.


+++

Прошел месяц, как Маша жила с Глебом на Большой Грузинской стрит в качестве жены. Свадьбу справили чисто символически. Супружеская жизнь тоже складывалась символически, если не сказать большего. Да, ей было тепло и надежно с Вершининым, но... =Наверное, это и есть любовь, - думала Маша. - Уважение и свобода. Доверие.= Но страсти, положенной быть в медовый месяц, между ними не случилось. Честно признаться, Маше вообще не нравилось заниматься сексом. Вот обнимать Глеба – совсем другое дело! Приятно. Особенно когда он сам целует ее обнаженную. Первый же опыт =взрослого= секса причинил ей сильную боль и вызвал страх.
Маша переживала. Хотя Глеб никогда не настаивал на выполнении супружеского долга, она сама себе внушила, что постель с ней не устраивает мужа, и раздражалась по этому поводу до слез.
Глеб по-прежнему учился в художественной студии у Шимова. Маша большую часть времени проводила дома, знакомых и приятелей в Москве у нее почти не было, только Маркел, однокурсник и приятель Глеба. Да еще соседка Анна Федоровна, одинокая пенсионерка, боготворящая своего «говорящего» пуделя.
По выходным ездили в Сосновый Бор. Григорий Михайлович обещал помочь невестке открыть собственное дело. Он предложил заняться туристическим бизнесом. Маша изучала нюансы работы турфирм и скоро должна была лететь во Францию договариваться о сотрудничестве. Решили создать французско-русское агентство, ведь в Версале остались все ее друзья и связи. Она уже взяла билет на утренний рейс во Францию и паковала чемодан, когда раздался телефонный звонок.
- Ты - жена Глеба Вершинина? - Спросил приятный женский голос.


- Да, это я. А что случилось?
- Ничего особенного. Просто у меня есть разговор к тебе.
- С кем имею честь?
- «Имею честь», - хмыкнула незнакомка, - Вообще-то много чести мне с тобой разговаривать, но придется. Скажу сразу: я люблю Глеба, и он… тоже меня любит. И в какой-то степени я тоже его жена! Возможно, даже в большей степени, чем ты. Ну и чего молчишь?
- Я слушаю. И, признаться, совсем ничего не понимаю…
- А чего тут понимать?! Я беременна, и жду ребенка от Глеба. А здесь ты нарисовалась со своим дурацким завещанием. Испоганила парню жизнь, не говоря уж обо мне!

Маша почувствовала легкое головокружение. Во рту появился сладковато-железный привкус, так всегда было, когда случалось что-то непредвиденное и неприятное.
- Этого не может быть. Глеб ничего не говорил мне, - с трудом произнесла она.
- А что он мог сказать тебе?! Что любит другую женщину? Разве ему оставили право выбора? Разве он мог не жениться на тебе?
- То, что Вы говорите – это чудовищно. Наш Глеб не мог так поступить, и прежде всего с Вами, в такой деликатной ситуации… Да я Вам просто не поверю, - тихо сказала она и хотела положить трубку, но на том конце провода поспешно добавили:
- Не веришь - проверь. Там, в спальне, должно быть, еще остались мои забытые заколки под матрасом. Посмотри. Красненькие такие, с тюльпанчиками.

Маша положила трубку. Вообще она курила очень редко. Пачки сигарет хватало на неделю. А теперь, незаметно для себя, выкурила сразу одну за другой штук пять тонких сигарет «Карелиа Слимс». Ей казалось бредом все, что наговорила по телефону эта незнакомая женщина, которая так и не сочла нужным представиться. Но, с другой стороны, зачем ей было звонить сюда и врать? Какой смысл? Безответная любовь к Глебу? Очень даже может быть. А если ответная? Вдруг эта девица сказала правду, и завещание отца сыграло роковую и неприглядную роль в судьбе Вершинина, Маши и той незнакомки?
Но неужели бы сам Глеб пошел на то, чтобы бросить беременную женщину и сохранить пресловутую честь семьи? Абсурд! Какая уж тут честь. =Безусловно, этого не могло быть, потому что не могло быть никогда! Глеб порядочный, честный, благородный человек. Нет, он не смог бы так поступить!= - решила для себя Маша и загасила недокуренную сигарету. Ее вдруг затошнило. Уверенными шагами она прошла в спальню. Отбросила с кровати на кресла подушки, одеяло, белье, приподняла матрасик и… обомлела! Под матрасом блестели две красные дамские заколочки с золотистым орнаментом в виде тюльпанчиков.


+++
Глеб Вершинин спешил домой. Шимов сегодня затянул с занятиями, задержал их группу на полтора часа - приехал известный художник, импрессионист из США, демонстрировал свои труды, отвечал на вопросы студентов.
Маше дозвониться так и не удалось - не отвечали ни мобильный, ни домашний телефоны. Удивительно. Ведь она, выходя из дома, всегда берет с собой телефон! Что могло случиться? Конечно, могла и забыть свой сотовый дома. Но в таком случае, где она может быть так поздно? Обычно она сама звонила ему, если задерживалась. Вершинин поймал себя на мысли, что очень, очень за нее волнуется.
Завтра ей рано улетать во Францию. Глеб уже договорился с Шимовым, что пропустит первые занятия и повезет жену в Шереметьево. Подъезжая к дому, Вершинин сразу посмотрел на окна. Света в Машиной комнате нет. Другие окна выходили во двор - их было не видно со стороны гаража.
- Наверное, она на кухне, - пробормотал себе под нос Глеб, но интуитивное чувство беспокойства нарастало.
Дома Маши не было. На журнальном столике лежала записка.
«Глеб, за меня не переживай. Я решила уехать в аэропорт сегодня, чтобы утром не добираться по пробкам, и тебе не пропускать занятия. Переночую в зале ожидания, ничего страшного. Долечу до Арли - позвоню.
Маша».

Глеб с удивлением перечитывал записку раз за разом. Он не мог понять, почему вдруг она так поспешила с отъездом. Явно было что-то не так.
На журнальном столике рядом с запиской лежали две красные женские заколки. Вершинин машинально взял одну из них и покрутил в руках… Странно. Они точно не Машины. Маша вообще никогда не пользовалась заколками - у жены была прическа, парикмахера она посещала строго раз в месяц. Кто здесь еще был? Почему Маша не дождалась его из института? Все очень странно!
Глеб набрал Машин номер телефона, оператор ответил, что «абонент временно не доступен».


+++
Маркел Самойлов зашел к Глебу утром, спешил сообщить свою очередную гениальную мысль, пришедшую к нему ночью, или «вруб», как он сам называл свои идеи.
Вершинин долго не открывал. Когда дверь, наконец, открылась, Маркел увидел растерянного друга, который вымученно улыбнулся ему. Тот был явно нездоров. Даже не слишком наблюдательный Маркел сразу заметил это.
- Слушай, Глеб, ты что-то хреново выглядишь, - без фальшивой дипломатии заявил Маркел Самойлов.
- Я не спал.
- Работал? Тогда понятно, ладно. Слушай! Я понял одну простую вещь! Она, вроде и простая, и лежит на поверхности, но об этом еще никто и никогда не говорил, не трактовал так, как я! Ну, по крайней мере, сам я не слышал. Я гений, Глеб! Я догадался! Вот ты можешь объяснить, почему на иконах Иисуса Христа изображают на руках Богородицы как маленького взрослого? Не как младенца - вспомни хоть того же Рафаэля, а как взрослого, только в уменьшенном размере? - Маркел выдержал победную паузу. Вершинин молчал. - А ведь все просто! - радостно продолжил «философ» - Это воздействует на подсознанку прихожан как 25-й кадр, и внушает им мысль: дети - те же взрослые, личности, со своими проблемами и переживаниями, которые не менее важны и глобальны, чем у зрелого человека… Просто как все гениальное, да? Как ты считаешь?
- Да. Это интересно, - устало сказал Вершинин.
Маркел улыбнулся, как обычно, по-детски открыто.
- А что мы в коридоре стоим? Даже кофе не предложишь?
- Ой, да! Извини, ради бога, я просто торможу. Идем, конечно.
Самойлов расхохотался:
- Из Ваших уст самокритика - и та звучит как похвала в свой адрес! Нет, ты никогда не тормозишь, ты - мыслишь!
Они прошли на кухню. Глеб рассеянно искал кофе, нечаянно зацепил стоящую на окне икебану, та рассыпалась.
- Нет, знаешь, дружище, ты что-то и вправду как в воду опущенный. Ничего не случилось плохого? Где Маша? - спросил Самойлов. Выражение его лица вмиг из смеющегося стало озабоченным. У Маркела было очень живое, подвижное лицо, с редкой мимикой.
- Случилось. - Глеб задумался и застыл с кофейной туркой в руке. - Знаешь, кажется, жена ушла от меня. - Он посмотрел на друга так, словно ждал от него опровержений.
Маркел всплеснул руками.
- То есть как? Маша бросила тебя?! Да ты что? С ума сошел? С чего ты взял? И что значит - «кажется»? Если бы ушла - наверное бы сказала! Вы поругались? Где она сейчас?
Глеб усмехнулся и неторопливо стал засыпать в турку молотый кофе.
- Если бы я знал, где… Мобильный она отключила. По идее должна быть в аэропорту, у нее самолет во Францию через полтора часа.
- Так что же ты волнуешься тогда, я не пойму? Ну подумаешь, на звонки не отвечает. Может, и не отключила вовсе, а батарейка села!
- Может, - согласился Глеб. - Но объясни мне тогда, почему же она уехала одна, вчера, на ночь глядя? Я собирался сегодня везти ее в аэропорт сам, у Шимова отпрашивался. А она… ночью, одна, не дождавшись меня…
- И даже записки не оставила? - нахмурился Маркел.
- Оставила.
- Ну а чего тебе еще надо? Ревнуешь! - Самойлов захохотал. - Глеб, да я понял теперь, ты ее ревнуешь, да? Вот! Теперь я вижу, что семейная жизнь начинается! А то раньше одна прелюдия была. Даже скучно на вас смотреть было - хоть бы поругались разок для приличия! …А кофе классный кстати. Какой?
- Обычный, «Арабика».
- Да, варить ты умеешь. У меня так не получается. Какой-то жидкий выходит, невкусный…
- А ты больше порошка в турку сыпь, - улыбнулся Вершинин.
Маркел опять расхохотался.
- Да-да, старый анекдот! «Жиды, кладите больше заварки!» Кстати, Вершинин, признайся, ты ведь жид?
- Угу, наверное… - Глеб вынул из кармана женскую заколку и покрутил перед Маркелом.
- Это что еще? Дай посмотреть!
- Это Маша на своей записке оставила.
- Ну и что? По-моему очень даже миленькие штучки - красные тюльпанчики… Особенно на темных волосах…
- Да, но Маша никогда не носит заколок. А там лежали две вот такие - одинаковые…
- Слушай, Глеб, ты что? Намекаешь, что она лесбиянка что ли? Что здесь была другая баба, и они вместе сбежали? Или что еще у тебя на уме?
- Ты что, Маркел? Совсем обалдел. Лесбиянка. Скажешь тоже.
- А тогда, знаешь ли, хватит грузиться, собирайся в студию, уже без пятнадцати десять.
Вершинин вдруг обхватил голову руками и вскочил с кресла.
- Какой же я дурень, боже мой! Другая баба… На темных волосах… Маркел, ты же в точку попал! Я вспомнил! Это Наташкины заколки!
- Какой Наташки? - опешил Маркел.
- Ну той, из ВГИКа, помнишь?
- А, хохлушечка та! Ну и как они здесь оказались?
- Не знаю! Наташа здесь была у меня! - Глеб с отчаянием посмотрел на друга. - Если б ты знал Маркел, как мне сейчас хреново. Рисуй мое страдание, мастер-фломастер, хоть какая-то польза от него будет!
- Вот ты точно с ума сошел, - Самойлов с искренним участием смотрел на товарища, округлив свои выразительные глаза. - Нашел же что ляпнуть… «Рисуй»! Я тебе сейчас впрямь нарисую - синяк под глазом! Если ты в институт не пойдешь, то я с тобой здесь останусь, ладно?
- Спасибо, не стоит. А ты, в самом деле, ты уже иди, а то опоздаешь. Правда-правда, Маркел, иди, не волнуйся за меня. А я немножко посплю. Всю ночь не спал, всякая дурь лезла в голову…
- Ну, смотри, как знаешь. Если я тебе нужен буду, сразу звони мне, я приеду. И еще вот что… Может, ты напутал чего? Ты успокойся, Глеб, и поразмысли трезво. Можно подумать, такие булавки только у Наташки могли быть! Да эти штучки-дрючки на каждом углу продаются. Их Маша и сама могла купить.
- А зачем ей?
- Ну, мало ли! Не закалывала волосы, а теперь решила закалывать!
- Нет-нет, - решительно возразил Глеб. - Красные тюльпаны с золотой каемочкой - это по Наташиной части. А Маша… Моя Маша такие бы не купила, ты же понимаешь? Это не в ее вкусе. Моя Маша - не красные тюльпаны, моя Маша - это белая сирень… Ты же понимаешь…
- Возможно, у нее подруга была и забыла, - неуверенно предположил Маркел, с жалостью поглядев на Вершинина.
- У нее здесь нет подруг.
- Не глупи и не делай выводов! - разозлился Самойлов. - Пусть твоя жена, когда вернется, сама тебе расскажет, откуда здесь эти булавки.
- Заколки.
- Да одна хрень, какая разница?!
- Понимаешь, в чем дело, Маркел, я догадываюсь, что произошло… Это Наташа, это точно… Верь мне, я не с ума сошел, я ее получше знаю, чем ты. Это ее проделки…
- Если ты Маше даже только намекнешь, что догадываешься, то в любом случае останешься круглым дураком! С женской логикой не поспоришь, Глеб! Прикинь, а если эти булавки не Наташкины? А ты скажешь Маше про Наташку! Твоя жена как минимум удивится. Как максимум - заподозрит тебя в измене. Понятно тебе? А если и правда это Наташкины булавки, вернее заколки, то тем более нельзя заострять на них внимание! Женщины народ загадочный. Измену простят, а вот факт, что ты помнишь, какого цвета такая мелочь, как булавки или туфельки у соперницы - ни за что не простят! Затаят обиду! Поверь ты мне.
Глеб невольно улыбнулся пылкости Маркела, похлопал его по плечу.
- Вали-вали в институт, знаток женщин! И так уже опоздал, Шимов ведь и не пустить может, если не в настроении... Ты, Маркел, прав, и говоришь дело. Я ничего первым говорить Маше не буду. Знаешь, я даже мыслью не хочу ее обидеть. И сегодня ночью я впервые понял, что не хочу и не могу ее потерять. Я люблю ее… Вот была она здесь, рядом, и мне даже порой казалось, что лучше б ее не было, что она мне мешает работать, понимаешь? А уехала - и мне ее не хватает. Знаешь, так сильно не хватает! Вот была бы она сейчас здесь, пусть даже в другой комнате, но в доме - и душа у меня была бы на месте.
- Да ты не только художник, ты поэт, брат! - Маркел счастливо засмеялся. - Представляешь, какая штука? Вот ты переживаешь за нее, а я тебе даже завидую, ведь сам я пока что никого не люблю. Ну, кроме тебя, конечно, и дяди Шимова… Ладно, пойду я. А ты, Глеб, вот что… Обязательно скажи Маше все, что говорил сейчас мне! А то ведь, наверное, ни разу ей не признался в своих чувствах, знаю я тебя!
Глеб обнял Самойлова на прощание, и тот поспешил в студию.



 +++
Маша Мещерская просидела в аэропорту Шереметьево всю ночь, слушая объявления вылетов чужих самолетов. Она была как заколдованная: время шло, почти не ощущаясь. Незаметно наступило и утро.
В зал ожидания зашел молодой человек невысокого роста в кепке, огляделся вокруг и подошел к Маше.
- Доброе утро, леди! Далеко путь держим? - он бесцеремонно присел рядом и посмотрел на нее, как на старую знакомую.
- Разве мы знакомы? - устало спросила Маша.
Незнакомец рассмеялся, обнажив ровные зубы, слева сверкнула золотая фикса.
- Так давайте познакомимся! Борис, - мужчина зачем-то приподнял кепку.
- Мария, - машинально ответила девушка.
- Я в Германию лечу, по делу, - серьезно доложил Борис. - А Вы?
- А я в Париж…
- Во как! Значит, увидеть Париж и умереть, да?
Теперь Маша улыбнулась.
- Да нет, я на него уже насмотрелась… Я выросла во Франции.
- Понятно. Вот я сразу и заметил, что какая-то Вы не совсем русская, загадочная! Если Вы не возражаете, я еще вернусь, - Борис встал и направился куда-то к кассам. В это время объявляли отправление в следующий рейс, Маша не расслышала куда. Может, и в Германию. Какой-то странный человек. Зачем подходил? Может, обознался, а потом неловко стало, вот и завел разговор… Да Бог с ним. Маша прикрыла глаза. Всю ночь она не спала. Интересно, как там Глеб? Надо признаться, она глупо с ним поступила. Ведь, скорее всего, он ни в чем не виноват и даже не понял, почему она уехала раньше времени. Наверное, теперь волнуется… Мария вздохнула, открыла глаза, посмотрела на часы - скоро ее самолет. Но где же сумочка?!
Дамская сумочка с документами, телефоном, деньгами, ключами исчезла! «Вот так Борис! Ловко!» - усмехнулась Маша и растерянно оглядела зал ожиданий. Искать помощи бесполезно. Милиция тоже вряд ли поможет - этот ловкач, конечно, уже далеко… Чувство, похожее на раскаяние, кольнуло сердце. Взяв чемодан, Маша подошла к телефонному аппарату, купила карточку на оставшиеся (слава Богу!) в кармане деньги и позвонила домой.
Глеб поднял трубку уже после первого гудка. Маша рассказала, что у нее украли документы и деньги и вылететь она не может, вернуться домой тоже не на что. Она ждала и боялась, что Глеб начнет ругать ее, но он только рассмеялся.
- Машенька, как я рад, что ты наконец позвонила! Все, что не делается - к лучшему! Машка, восстановим твои документы и полетим вместе! Слышишь? Я тебя больше никуда не отпущу одну! Никуда! Так и знай, я буду деспотом! Вот предупредил, готовься… Готова ты жить с деспотом? И еще… Знаешь, я очень, слышишь?.. Я очень тебя люблю. Вот… Никуда не уходи, жди меня в зале ожиданий. Я уже выезжаю к тебе. Поняла?
- Поняла, - пролепетала Маша, положила трубку и расплакалась. Возможно, у нее просто сдали нервы после бессонной ночи.



 +++
Пять лет спустя Мария и Глеб Вершинины перебрались на постоянное место жительства во Францию. Еще в России у них родилась дочь Альбина, спокойное ангельское создание, а через четыре года - розовощекий и крикливый Гриша, названный в честь деда. Григорий Глебович отличался весьма строптивым нравом и терпеть не мог, если сестра отнимала у него пустышку, мог себе позволить даже укусить ее за палец за произвол!
Тетя Эльза умерла незадолго до рождения Гриши. Ночью, во сне, тихо и незаметно, как и прожила свою долгую жизнь. Жаль только, что она так и не дождалась «пхавнучка», как сама называла еще не рожденного Гришеньку. Григорий Михайлович остался жить в Сосновом Бору. Он взял на работу новую экономку, молодую и строгую женщину. Поговаривали, что у них со временем сложились очень близкие отношения.
Глеб и Мария вместе с внуками два раза в год навещали старика.

Однажды, прилетев в Россию, Глеб Вершинин купил почитать в такси газету, там было сообщение, что «новый российский сериал завоевывает массового зрителя не только у нас, но и за рубежом…» Дальше шли фамилии режиссера и актеров, снявшихся в столь популярном фильме. Глеб не стал бы читать этот список. Но рядом была фотография, на которой он сразу узнал свою подругу юности Наташу Омельченко. Она стояла в обнимку со старым знакомцем Шараповым. Режиссер фильма и актриса главной роли! Наташа выглядела эффектно, Шарапов - счастливо улыбался. Глеб оторвался от газеты и улыбнулся своим воспоминаниям. Потом обнял Машу, сидящую с ним рядом и нежно поцеловал ее в волосы.
До Соснового Бора оставалось не так уж далеко. Альбина что-то лепетала, узнавая знакомые места.