Quasi una fantasia

 Всякая вера создает себе мораль.
 На безлюдье и Фома дворянин.

Вы не одолжите мне револьвер? Вы, вы, я к вам обращаюсь! Мой, как на зло, сломался. Мне кажется, тут что-то заедает. Механизм, видать, заржавел за давностью лет. Вот. Вот здесь, если пошевелить, то барабан чуть прокручивается, а выстрела не производит. Не знаете, что там может заедать? И я не знаю… Вот же делают, ну ничего доверить нельзя! Что за люди пошли. И знаете, что самое обидное? Я ведь этим револьвером и не пользовался-то даже. Сто лет в обед пролежал в укромном месте, и на тебе! А как понадобился, так опять не слава богу… Бесовщина! Ну так как, не одолжите?! Дело-таки первостепенной важности. Можно сказать, архиважное! Я, знаете ли, горю желанием застрелиться. И как можно скорее. Да, а что тут такого? Вы что, думаете, я от хорошей жизни решил себя извести? Ничего подобного! Я еще не сумасшедший! Я взрослый человек, мне сорок лет. Я, можно сказать, только-только прожил лучшие годы… Лучшие… Да лучшие ли? Ну да, конечно, вот из-за таких лучших лет, я и решил себя жизни-то лишить. Нет правды на земле… Кругом одни негодяи да мерзавцы. Не хочу я так больше, не могу. Уже, верно, лет двадцать, как это все тянется, а может, больше. Нет, точно, больше. Почитай с самого рождения. С того самого момента, как окрестили. Родители мои, видать, оригиналы большие были, потому как ничего умнее, чем назвать свое дитя единоутробное Фомой не выдумали. Скажете, имя как имя, и ничего зазорного в том нет? Да я и сам бы рад так думать, коли не одно занятное обстоятельство. В том скверном обстоятельстве, может, и заключена причина моего бедственного положения, если не сказать, катастрофического. Вы только послушайте, как звучит мое имя полностью. Фома Фомич Леденяшкин. Ну и на что может надеяться по своему рождению новоявленная личность с таким подарком? Она еще только на свет белый появилась, только солнца свет краем глаза узрела, еще, может, воздухом свежим даже насладиться не успела. А тут р-раз тебе! И ты Фома. Р-раз! И все твое будущее под сапог. А как я надежды имел, я, может, планы на жизнь свою другие имел? Ан нет – Фома. О, боже, судьбы ужасный приговор! Фомой был, Фомой и помрешь. А Фома, этот в жизни нешто на очинку перьев и годен лишь в конторе, Фома революций не сотворит. С таким-то именем! Верно говорят, от судьбы не уйдешь. Имя же оно как флаг на самой высокой мачте корабля. Верное дело, когда тебя зовут граф Мари-Габриэль Флоран. Правда же, за таким сразу человек чувствуется? Звучит. С таким флагом тебе любые гавани открыты, везде-то тебе почет и уважение. Даже на самой захудалой пристани, а все завалявшуюся пушечку найдут, все отсалютуют заезжему гостю. Встретят, раскланяются. Иные, поди, даже носом в землю уткнутся, так же ты им люб. Я, может, мечтаю быть Мари-Габриелем! За что же я тогда принужден быть Фомой? А я с рождения истинно верующий! Почто мне не верить? Охотно верю. Воскрес. Я, поди, шибче-то иных верую. Но я же в свою убогость душевную еще пуще верую! Воскрес он! Да что с того? Воскреснуть он воскрес, да сдается мне, что в тот же миг вновь и умер. Сгинул. Как есть сгинул. Взглянул на мир глазами новыми, ужаснулся, да тут же и ноги сделал. Был бы жив, допустил бы он, чтобы я, я, уверовавший в него, удостоился такого мучения как моя жизнь? Если он сам не захотел остаться в том треклятом обществе, куда же тогда обыкновенному человеку податься? Ему-то бедняге как выжить? Э-эх! Выйдешь в поле – нет ответа… Хоть ты ором там изойдись, да все пустое. Я, может, из-за того и уверовал в свою убогость. А во что мне еще оставалось верить? Эх, кабы раз пришел к нам отец небесный. Небось, со стыда сгорел бы за детей своих. А пока не возвратится он к нам, по ту пору сироты мы, грязные, оборванные, не кормленные. Никто нас не любит. Каждый пнуть норовит. Нет, не стоит этот мир, чтобы в нем задерживаться… Что-то заболтался я с вами. Кстати, как там с револьвером? Не дадите что ли? Нет? Жадные вы… Знаю я вас. Повидал. Это вы сейчас передо мной тут хорохоритесь, завидев слабость мою. Будто я не видал вас перед окошечком. Лицемеры! Двадцать лет хожу на службу в департамент. Мне же скоро за мое рвение новый чин объявят. И такой же я хороший работник. Иной раз мигрень до того заедает, хоть ложись и помирай, а я нет, терплю. Радею, значит. Значит, душой к делу-то прикипел! Начальство таких любит. Быть мне статским советником! Ей-ей, быть! Заместо Ильи Петровича. Я-то все получше его буду. Была бы моя воля, я бы вот этого самого Ильюшку посадил бы перья чинить, был бы он у меня персональным очинщиком. Ха-ха! Я ему место в углу самом дальнем отвел бы, отвел… Сидел бы тише воды, ниже травы, в глаза бы мне все заглядывал, как верный пес. А я бы ему: сударь, вы прошение Никодима Константиныча уже переписали? Нет?! Ах, нет! Да я… Да я вас взашей! Да я вас жалования лишу! Вы будете месяц у меня впроголодь! Пренизкий человек вы, сударь! Опять, небось, о своей Марфе Орестовне задумались? А дела казенные, значит, вам побоку?! Ух! Отыгрался бы я на нем. Все бы припомнил.
В друзьях у меня, конечно же, – генералы да графья все будут. Тогда-то Пичужкиных-Полушкиных можно и вовсе забыть. Потому как я теперь важная особа. Не чета! На меня теперь во сто крат тяжелее ответственность давит. Мне же теперь за всеми следить надо будет, а то каждый так и норовит в кусты. Столько вольнодумцев развелось! Их, поди, уже поболе честных тружеников будет. Эти Полушкины меня только отвлекать от важных дел моих станут. Я их даже, наверное, возненавижу. До чего сволочной народец! У меня чин, а они же все ко мне подлизываться будут, по старой-то дружбе. Непременно станут. Придет ко мне Полушкин, даже подлец не раскланяется, сначала издалека начнет, ехидно спросит, как, мол, поживаете, как служба, узнав, непременно посетует с тобой, ах, как нынче стало трудно жить, слезу горючую пустит, с тебя выжмет, на жалость твою подавит, а потом раз! и документик свой копеечный подсунет, мол, мил-друг, тебя ж ближе никого нет, ты только подмахни, ты же только устрой, в твоей власти, а там сочтемся. Мы же свои люди! Тьфу! Тошно. Да только-то не свои мы теперь люди-то! Я же к разным министрам в Петербург то на приемы, то на балы ходить стану, авось, доведется, так и с самим Государем свижусь, а этот подлец Полушкин меня с собой вровень ставит. Не свои мы теперь, не свои. Ты, Полушкин, знай свое место… На приемах народ все важный будет! Куда ни глянь, все звезда на груди, что ни мундир, то Ваше Превосходительство, а то и вовсе Ваше Сиятельство! И столько же их там много будет! Верно, придется рукой глаза прикрыть, а то ведь поначалу с непривычки и ослепнуть можно. Чудно! Ей богу…А балы! Балы-то! На балах, поди, не меньше того шику! Фраки, наряды по тысяче рублей, небось! Веселье, кадриль, шампанское. Все кружится, кружится. Ох, ажно сейчас голова кругом идет, до того же чудесно! Только сдается мне, что однажды на том балу окажется какой-нибудь поручик из захолустья. Они же такие проныры эти провинциалы, куда хочешь тебе пролезут. Спасу от них нет. Он же на том балу непременно в свою гадкую привычку напьется и в пьяном угаре прольет на меня стакан вина. А мне, как важной и благородной особе, придется вызвать этого мерзавца на дуэль. М-м, а стрелять-то я не умею… Он же стервец меня убьет. Обязательно убьет. У меня судьба-злодейка. Пропаду я ни за что, ни про что. Дрянь. Сущая дрянь эти ваши балы. Что за люди…
А! Мне же кабинет по чину дадут! И такой же он у меня огромный, что, коли шагать по нему целый день, так от Москвы до Петербурга и то короче путь. Стол тяжеленный. Кресло – не кресло – трон государев. Восседал бы я на нем, да посетителей разглядывал. Из-за стола, верно, и не видать их будет. Надо бы под ножки подложить будет по книжице. Нет, кому надо, подойдет, да раскланяется. Я – личность! Знамо дело! Обычно как? Проситель стоит, с ноги на ногу переминается, слова сказать боится. А я в этот миг открою папку с бумагами потолще и, искоса, нахмурив брови и поглядывая на робкую фигурку очередного попрошайки, нервно скажу: что? Чего вам еще угодно, сударь? Не видите, я занят. У вас ровно две минуты. Песочные часы. Время пошло… Завертится у меня, как уж на сковородке. Такие коленца будет выделывать передо мной! Любо-дорого посмотреть. Приучу я их к точности мысли! Ежели каждого приучить к этой точности, это же сколько времени можно сэкономить на пустых разговорах и болтовне. Если я эдак каждого приучу, то такой в мире порядок образуется, такое спокойствие вдруг настанет, столько нервов можно сохранить! И все-то я в делах, да делах, аки пчела… Радею, значит. Я вот себя жизни лишаю, а радею. Ответственность и доверие к власти прежде. На нас все держится. Гранит. Уйду я из жизни, разве найдется еще один такой? Тут уж вряд ли. Да если бы не мой нынешний la crise , мне, может, и орден вручили бы. Заслужил. Анну-то, конечно, не дадут. Не, не дадут. Поскупятся. От жадности своей природной. Но Владимира-то уж точно! Истинный бог, дадут! Таким, как мы, завсегда должны давать. Только сердцем чую, не дадут, а все судьба-злодейка! Это она меня в могилу гонит. Ну и бог с ним, с этим орденом. Мне с него супов не варить.
Зато хотя бы я и статский советник. Я власть имею. А этот, этот, Пересветов! Шут гороховый! Теперь-то попрыгает у меня этот господин ротмистр Пересветов. Ох, попрыгает! Я ему такое устрою! Выпороть бы его! Ей богу, выпороть, да прилюдно! Он же фармазон, он меня за человека не считает, а я чем его хуже? Чем же? Да, я злой. Но без этого никуда, народ у нас сами знаете какой. Так и норовит чего-нибудь в свою пользу оттяпать. Иные придут со справкой в окошечко, а по глазам ведь сразу видно. Врет же. И слезно так. Точно дело всей жизни у него рушится. Непременно врут. Просители все такие. На что угодно пойдут, лишь бы свою выгоду получить. Стоят, трясутся. Чего ни спроси, все не знают, а ты, болезный, сам додумывай и предполагай за них, чего им надобно! А мне это надо? И так мне на душе радостно становилось, когда удавалось кого-то огорчить! У меня мигрень, а тут как пряник с медом. Пренепременно с медом. Это все из-за чувства. Я же такая сентиментальная особа. Что вы! Я ведь от чистого сердца отказываю! На душе, точно кошки скребутся, а тут осознаешь, может, этому просителю еще хуже. Может, ему впору вообще застрелиться, а тебе оттого лучше. Совершенно другое ощущение. Даже интерес к жизни появляется. Посмотреть, чем дело несчастного кончится. Авось, выживет. У нас народ, знаете ли, живуч. Ты ему ярмо на шею, а он лишь ухмыльнется, ты – второе, он – пригнется, а все тянет. Велик! Велик безмолвный человек в своем стремлении к счастью. У нас же ведь всяк кузнец своего счастья. Сколько я насмотрелся в окошечко на кузнецов-то эдаких! Кузнечики! Что, скажете, я низкий и подлый, я подлец, каких свет не видывал? Вы меня теперь ненавидите? Вы что думаете, мне его не жаль? Еще как жаль! Кабы не чин, так бы и вовсе расплакался, глядючи. Я же вам говорю, я личность сентиментальная. Я, может, из-за этой сентиментальности себя жизни лишаю, а вы мне не верите. Вы меня тем злите даже, своим неверием. Да разве же я супротив общества где иду? Оглянитесь вокруг, это же с любым завсегда так. Это же у вашего соседа корова издохла. Но вам же приятно. Что, скажете, не так? Вы вот сами, небось, не далее как третьего дни тешили себя надеждой: эх, кабы мне того Иван Иваныча обскакать, эх, кабы он оплошал! Может, даже ненароком подумали, чтобы этот несчастный попал под экипаж, и ему ногу отдавило, и непременно по мозоли его больной, а вы бы тем временем дельце свое обстряпали. То-то же радости вашей прибудет! Вы же ради того, чтобы Иван Иванычу извозчик ногу переехал, ночей готовы не спать, вы же всю комнату вдоль и поперек шагами перемеряете в погоне за тем удачным решением. Или вы альтруист? Тоже мне! Словечек понапридумывали. А покажите мне хоть одного такого! Ткните пальцем. Да смотрите, в небо не попадите. Что, нет таких? Вот и я говорю: пустой звук. Вы готовы вот так, безвозмездно и с превеликим счастьем отдать кому-нибудь вашу выстраданную и взлелеянную мечту? Готовы, я вас спрашиваю? Что, будете врать или сразу признаетесь? Не сомневаюсь, так оно и было. То-то же! А вы хоть на миг предположите, что я в департаменте, может, с больной-то головой, весь день проторчавши в этом ненавистном окошечке, на вашей стороне-то! Может, это я неоценимую услугу именно вам оказал своим бездействием! Может, я и был тем самым извозчиком, на которого вы так уповали. Э-эх, неблагодарные вы! Нет, нет в мире благодарности! Одно лицемерие и пресмыкательство… Кстати, извозчики самые мерзкие создания из людей на земле. Нет в мире отвратительней существа. Исчадия адовы! Бывает, идешь по улице в дождь, слякоть, проклинаешь эту чертову погоду на чем свет стоит, а этот негодяй так умудрится проехать с тобой рядом, так подлец повернет, что обрызгает с головы до пят. И ведь как обрызгает! Точно специально метит, чтобы, не дай бог, одна грязная капля мимо тебя пролетела. Тьфу, мерзавцы! Кругом одни негодяи. Поглядишь, а людей-то и нет… Э-эх… Застрелиться, да и только. А не стреляет... О! Кажется, барабан уже посвободнее крутится, стало быть, пошло дело. Есть надежда на избавление. Терять нечего. Ничего святого в мире не осталось. Вы про любовь слыхали? Святое? Как же! Это же какое чудовищное изобретение природы! Это же надо такую пружину запрятать внутри! А ежели отпустит? А коли распрямится? Заводишь, заводишь этот механизм бездумно, а он, глядь, как шарахнет однажды по голове, и непременно боком выйти метит. Истинное мучение. Беда прямо с ним. А как влюбишься? Одно безумство. Ночь не спишь, день не ешь. Бог знает, чем жив в те минуты. Одной лишь мыслью себя изводишь. Где ж ты, свет очей моих? Утоли моя печали. Нет, все эти воздыханья при луне сущая пакость природная. Для того думана, чтоб человека извести… Нет, это они нарочно ржавеют! Это… Это они нарочно так делают, чтобы меня позлить! Что за люди пошли! Сто лет в обед, а они ржавеют. У меня дело архиважное! Где же мне за мою добродетель благодарность найти? Кстати, не знаете, ежели я механизм салом смажу, нешто лучше будет? Поди, свободнее вращаться-то будет? А сало какое мне лучше брать? Мне давеча на рынке фунт сала предлагали. Отменное. Медвежье. Не взял. Сглупил, верно. Медвежье-то все лучше свиного будет в таком деле. Хотя, может статься, оно вовсе и не такое отменное. Врут. Конечно, врут. Чтобы всякий дурак ихнее сало брал. Что за люди… Нет, барабан у меня уже крутится, да все не слава богу. Я говорю, не слава богу-то! Механизм заедает! Я нажимаю на крючок, а до патрона самую малость не достает. Застревает там что-то. Механизм, видать, от времени сточился… Вот и я говорю, чудовищное изобретение эта любовь. Как барабан с одним патроном. Любит – не любит. Метания, терзания. Ну год любят один другого. Ну второй. А потом что? А потом отец Флор, а детки пошли Миронычи? Ничего! Ничего же святого у людей не осталось. Разве ж их можно таких любить? Людей-то? Человеки! Тьфу, черт! Такой револьвер испортили, а все дело в эгоизме, лени и копейке. Эх, кабы вовремя подмазали. Им что, копейки на ломтик сала было жалко?
Я вам лучше сейчас случай один презабавный поведаю о своем бескорыстии и злобе людской. Служит у нас кабинетский регистратор господин Пичужкин. Человек он, конечно, так себе, нет у него моего рвения к заботам государственным. Скорее всего, случайный человек в нашей трудовой обители. Такие обычно надолго у нас не задерживаются. И такой же ревностный работник, все старается посетителя ублажить. И так перед ним расстелется и так, прямо не знает, как еще угодить. Это он по молодости, да по незнанию своему наизнанку готов вывернуться. Оттого бедняжка и мучается. Вы сами попробуйте разрешить проблему каждого встречного, это же совершенное сумасшествие. Сам черт ногу сломит! Чего ради? Посетитель кто? Так, мелочь. Тьфу! От них благодарность – спасибо превеликое да затертый пятак к Рождеству. Ты если хочешь настоящей благодарности, то прежде чин хороший получи. Тогда уже к спасибо и ассигнация приложится. А то и радужная! И тебе приятно, и человека не обидишь! Не обидишь ведь, если он к тебе с душой подходит, если он в тебе человека близкого видит? Ты ж для него в ту минуту отца роднее. Сделаешь все в лучшем виде. И будет у вас взаимопонимание полное. В нашем департаменте искони так принято. Оттого у нас, может, лучший департамент в губернии. С человеческим лицом… Ах, да! Про этого Пичужкина! Давеча Илью Петровича, начальника-то департамента, муха какая-то укусила, или не с той ноги встал, черт его знает. Но лютовал он в тот день страшно. Двоих регистраторов выгнал, чуть ли пинками, ни за что, ни про что. Все притихли, носы в столы уткнули, работают. Слышно, как мухи жужжат. Раз Пичужкин привстал, отвлекся за надобностью, да так неловко, что задел коробочку на столе позади себя, да и рассыпал невзначай. Я глядь, ан кнопка-то прямехонько ему на стул угодила. И так же неудачно для его владельца! своим жалом в небо смотрит. Лежит. А Пичужкин, знай себе, делом увлечен. Илье Петровичу раскланивается в немом угодничестве, и знать не знает, что его поджидает. Улыбается, как дитя. Ей богу, дитем. Поди, жизни радуется, рад, что под горячую руку не угодил. Знает, что свой кусок хлеба честным трудом дальше зарабатывает. Знать, надежу на будущее имеет. Это же нет величайшей радости человеку, как твердую надежу на завтра иметь. Он же счастья такого ради, собственную гордость готов проглотить, пускай она ему даже горше пилюли противной. Может, он в тот момент о своей почетной старости уже возомнил? Небось, в уме уже пенсион государственный внукам на леденцы откладывает. Бедняга! Не знает, какой еще фортель судьба ему подкинула. Я молчу. Сказать или не сказать? А что вы? Сказали бы? А коли начальство рядом с вами лютует? Что, пошли бы супротив начальства ради мнимого спасения Пичужкина? Пичужкин вам и спасибо, может, за то не скажет. Потому как он тоже человек, он, поди, тоже себе подобных ненавидит. У нас разве людей принято любить? У нас прежде начальство любят, а после них на второй ступени уже зверье всякое идет. Вам тоже, небось, животину в холод продрогшую пуще любого оборванца жаль. У вас же сердце кровушкой обливается пуще по судьбе четвероногой, нежели сидящего рядом с нею голодранца. Вы же прежде твари бессловесной последний свой ломоть кинете. Будто не знаю! Вот ваш альтруизм. Вот ваша бескорыстная забота о благе других. А Леденяшкин что, хуже вас? Мне Пичужкин ни брат, ни сват. Мне своя участь во сто крат дороже. А ежели Илья Петрович сызнова разойдется, а уволят меня? Я что, враг своему благополучию и спокойствию? Почто мне свою судьбу затем проклинать? Я за дело свое государственное радею! Думаете, не радею? Еще как! Благословенны кроткие! Эти слова во всякой конторе золотыми буквами высечь, да над входом повесить следует. Сижу, молчу. Ожидаю судьбы разрешения. Гляжу, Пичужкин успокоился, сесть норовит. И так он весело с криком подскочил! Так Илья Петрович опосля смеялся, глядючи на его взлетевшую раскоряку. Враз подобрел, враз его хищный взгляд на усмирительно-благодушный сменился. А кабы я сказал, кабы предупредил несчастного, может, злоба ядовитая так бы в воздухе промеж нас и витала до самого скончания, а мало ли во гневе еще кого уволили бы? Чин чина почитай, и меньшой на край! Полагаю, это мое врожденное предчувствие оправдало себя. Тут ведь что главное? Здесь главное вовремя приметить, прочувствовать значимость момента. Я, может, от верной смерти какого бедолагу спас, кусок хлеба кому сохранил. Значит, надеждой завтрашней обеспечил. Бескорыстно! Мне же для людей ничего не жалко. Я к людям слабость питаю. Я же от чистого сердца! Особа как-никак! Да только не любят они меня за то. И вы тоже не любите. Ну и не надо… Нет, ей-ей, пущу пулю в лоб от такой несправедливости!.. Я же сентиментальная… сказано вам, возлюби, но вы же не любите…
Ха! Скучный вы народец! Я вам тут наврал с три короба, а вы уже и поверили! Ведь поверили, а?! Как я вас, ловко?! Это я давеча вам про окошко наврал. Нет у меня никакого окошечка. И про чин я свой вам солгал. Да и про злость вам тоже приврал. Я ведь добрейшей души человек. Меня всякий обидеть может. Я маленький человек. Из разночинцев я. А ротмистр Пересветов мне единственный близкий друг, быть может. Не разлей вода мы с ним. Я ему, поди, своей жизнью грошовой до смертного дня моего обязан. Ближе его у меня нет никого. Он меня от лютой смерти спас, а я его выпороть? Вы меня совсем за изувера принимаете что ли? Это я вам так, для красного словца придумал. Меня же никто не любит. У меня же на роду так и написано, чтобы меня не любили. Я с малолетства изгоем. Вашего снисхождения прошу и только-то! Своей злостью я ведь у вас сочувствие вызвать хочу! К самой-то грани пришел. Дальше у меня только бездна. Вот вы бы мне лучше руку подали, а вам бы только злиться. Человек-то я хороший. Да только вы видеть того не хотите. И вообще я в нашем отделе лишь перья чиню. Двадцать лет чиню. И такой же я мастер их очинивать! Любо-дорого посмотреть! Завсегда они у меня ровненькие, остренькие! Любая бумага во сто крат дороже, коли моим пером писана. А посетителей наших как я уважаю! М-м! Всякий посетитель мне приятелем. Зато Пичужкин их просто терпеть не может. Он их на дух не переносит. Намедни он даже накричал на старушку одну. Она отошла от его окошка вся в слезах. У нее, может, дело копеечное, а этот регистратор ей всю жизнь, может, за то испоганил. А как она сейчас в петлю сунется? А как она сейчас свою жизнь проклянет? У нее, может, драма? Разве ж Пичужкин о том думает? Ему прежде свое самолюбие ублажить надобно! Ему свою ревность к работе проявить и выслужиться охота. Да только за той заботой он человека видеть не желает. Да ужели Пичужкин один такой? Оглянешься вокруг, а мир совершенно забыл о добродетели-то. А кабы всякий в другом человека-то видел? Он что, за то много просит у вас? Да что я вашу руку откусил бы, что ли? Думаете, раз Леденяшкин, так у него и слов благодарности для вас не найдется? А я же найду…
Вот это я вам сейчас нарочно насочинял, что я вам врал. Вот это я вам сейчас от чистого сердца наврал. Я же сентиментальная… А вы уже, небось, подумали, ах, какой несчастный этот господин Леденяшкин! Как же порой несправедлива судьба к маленькому человеку! Подумали, а? Ну признайтесь, подумали?! Конечно, подумали. Может, вы еще и сочувствие решили ко мне проявить? Рука-то, поди, дернулась? Вот вы минуту назад даже, наверно, начали верить в то, что только любовь спасет мир. Подумали, как мало в мире красоты! Дай-ка я сделаю его хоть самую малость прекраснее. Мне же это ничего не стоит. Пустяк! Эвон! Лазарь-то мой! Руку только протяни. Выйди вон, Леденяшкин, с пещеры темной! – воззвали мессией вы давеча, а сами-то в тот самый миг пуще всего думали о том, какая же вам будет польза с того. Чем же мне отплатит спасенный? Я же от чистого сердца к несчастному, а он ко мне? Потому и не верю я в вашу добродетель. По причине собственной же душевной убогости. Это же я нарочно захотел, чтобы вы меня пожалели. Мне, может, на вашу жалость захотелось взглянуть. У вас ее, поди, тоже вовсе не осталось. Вы же когда меня пожалеть хотели, ведь совсем не добродетель свою хотели проявить, вы же тем самым хотели свое превосходство перед моей пустячностью показать. Тем своим благородным поступком вы хотели мою же убогость мне под нос сунуть. Погляди, мол, Леденяшкин, на силушку мою богатырскую, я же тебя убогого от смерти спас, кабы не я, прозябал ты в грязи своей. Ты же, Леденяшкин, без меня пустой звук. Без меня тебя и не существует вовсе! По одной своей только сути, Леденяшкин, ты – фикция. А я вот не желаю быть вашей фикцией! Я право имею! Вся силушка ваша, поди, – в кармане рубль, да и тот медяками. Вы же когда спасти меня желали, первым делом подумали, авось, мне это где-то зачтется, авось, и я через то спасусь. Леденяшкин мне кто? Так, мелочь, тьфу! А за него, авось, все галочка где-то распишется. Небось, думали, к вратам небесным придете, апостол спросит вас о жизни земной, а вы ему из-за пазухи свой формулярчик стыдливо предъявите. Потому как в нем из надписей одна строка-то горемычная и была бы: пренесчастный господин Леденяшкин. Одна штука. Вот, – тычете вы ему пальцем, – мол, погляди, святоша, и галочка есть, аккурат супротив его фамилии красуется. И таким же она корявеньким росчерком у вас была бы. Ей богу, корявеньким! А вот теперь вы меня точно ненавидите. Вы меня теперь, наверное, даже презираете. Всей душой вашей черствой. За правду. Теперь-то вы, верно, за револьвером побежите. Вы, наверное, истратите на меня полный барабан, а после еще раз зарядите. Потому как за правду у нас это испокон века любят людей стрелять. Не вы один такой. Злитесь? Ну и правильно делаете. Потому что вам больше ничего и не остается делать, как в собственной злости пребывать. Хотя, сдается мне, у вас и револьвера-то нет. И самое страшное для вас знаете в чем? Нет, не в том, что его у вас нет, а в том, что его у вас, быть может, никогда не было и не будет. У меня зато есть. Может, это даже когда-то был ваш револьвер.
Вот ты меня сейчас всякий убойся! У меня револьвер в руках. А ежели мне с ним заблагорассудится вдруг на улицу выйти? Мне ведь терять нечего, а коли так, то не страшны мне суды земные, ни даже небесные… Постойте! Постойте. Это… Это же вздор, нелепость! Нет, до чего же это все-таки может быть отвратительным! Неужели такой ужас мог прийти мне в голову? Да нет же! Не верю, это вздор, вздор! Истинный вздор! С роду не бывало такого, чтобы я… я! Фома Леденяшкин, над человеком власть имел безграничную! Вы же теперь мою любую прихоть будете исполнять! У Леденяшкина револьвер, и терять ему нечего. Вот! Так вот, значит, в чем сила Леденяшкиных – им, кроме своей убогости, и терять нечего! Снабди его револьвером, так он поважнее любого Мари-Габриэля станет! Пожалуй, я теперь и умирать не стану. Теперь я справедливости и возмездия жажду. И какой же я все-таки мучник. А все потому, что душа моя шире истины. Вот, кабы не было у меня такой умственной совести, верно, и не мучился даже. Мне же эта убогость глаза-то открыла. Страшный я человек. Кто сейчас скажет, что в моей голове творится? Вы мне теперь идею дайте! Я ж теперь за ту идею, коли потребуется, так и убить смогу. Пришел великий день гнева, и кто сможет устоять? Мне все равно. Я теперь любого из вас лучше во сто крат! Я мученик земной. А попробуй, отними у меня револьвер! Нет! Ты теперь ко мне даже не суйся. Мне все одно, что до бездны, что до небес – один шаг. За свои страдания, почитай с креста сошел. И вот воздалось мне за тяготы! Не думайте, что я пришел с миром. Не мир я принес, но меч! Разве не был убийцею создатель Ватикана? Теперь Леденяшкин вам такую революцию устроит! Так вам мир переделает! Попомните меня! Благословенны кроткие. Вся эта увечность моя привела лишь к правильному пониманию жизни. Не будь я убогим с рождения, да разве ж задумался я нынче, стоя у пропасти, о грязи мирской? Ей своею славой обязан. О! Кажется, и револьвер мой поисправился! Ей богу, на улицу! Нынче же! Вы теперь молиться на меня должны. Я ваш бог. И ведь только в силу увечья души своей право возымел! Вот оно. Всечеловеческое счастье!