ограниченное особым соглашением

Все пути исхожены. В любое место – без провожатых и ориентиров, и дрожать отучили. Нет страха, опасений, грации, остались два инстинкта – рожать и жрать - и одно желание, размытое, промокшее, солёное. Невыразимое, как пулемёт наощупь под подушкой…
Вот так у неё всё, если смотреть свесившись.
Её шея не тонка, головка не приподнимается изящно и не чарует никого голос отсутствующий… без талии, без намёков бюста… у неё нет длинных ресниц и тонких, удивлённо приподнятых бровей, теней под глазами и морщинок в уголках глаз, когда она смеётся, да и не смеётся она… седины никогда не будет на условных висках… никто не видел её в мелкой или грязной воде – вот не умеет она обманывать, и всё тут…
Здесь темно, холодно и пасмурно. Дождя и снега не бывает, но они всегда рядом, сверху (или снизу, если перевернуться). Передвижений множество и никто не оставляет никаких следов. Бутерброд маслом вниз падает адажио, даже ленивый ребёнок успеет перевернуть его в позицию «повезёт»… но ничто не изменится… Уйти бы от этих мест, не смотреть, не слушать, не касаться даже в мыслях… нет, не получится… Прощены, прокляты, забыты, безразличны – здесь каждому своё, как и везде. И символ веры тот же. И не бежит жизнь, не летит-не катится – тихо выдавливает себя пузырьками из песка, цветы иногда над головой облаками, звёзды копошатся меж корней и лишают рассудка всех увидевших это движение живых пентаклей…

А ведь и мы станем такими, какими видим их - темно-синие, погибшие в неизвестности нейтральных ко всему вод моряки подаются военно-морской капустой к напоминальным столам. В завешанных чёрным альковах, в складках простыней, в пухе перин, зовущих к зачатию праха, зарыдают «невиданной красы» изголодавшиеся клопы, выплакивая глаза и обращаясь в циклопов… и на тёплых кафельных берегах ночных Джакузи стенания скорбящих радость вдов (Джа дал). Их траурно-кружевное бельё такое тонкое, что невидимо химическому анализу - они не снимают трусики перед новым «про это» и нахимовцам последнего курса частенько бывает стыдно перед непорочностью синтетики за свои всенощные эротески на казённых простынях, за порванные юношеским абордажным максимализмом резинки и застёжки… а нежные Варяги сдаются и сдаются раз и навсегда открытым кингстоном. Пощады никто не желает - пригнись и приспусти нательные прапора всяк в кингстон входящий глубоко и больно…
”Всё, что было моим, возьмёт себе кто то другой”… всё, что было – будет…

…Её зубы белее, рот больше, чем у Джулии Робертс, а те, кто назовёт её красоткой, попадут на учёт - им вовеки не получить водительских прав и разрешения на ношение оружия…
Она не пьёт черного кофе по утрам…
Не курит тонких сигарет, отражаясь в глянце Vogue…
Она засыпает с мечтой – чтобы её целовал в некрашеные губы теплокровный юнга северного флота…
Ей одиноко и не тепло, особенно ночами… никто не бросит ей в подарок воздушного поцелуя… или ватного одеяла…
Она разочаруется, поняв однажды навсегда, что юнга - сука, а не матрос…
И ей опять нечем будет оплакать своё несбывшееся, она вдыхает воду… и выдыхает в воду…
Белая cool… а?