Осенний апокалипсис

Пожалуй, что у них было все кроме, пожалуй, что всего, и это их вполне устраивало. Но саблезубые тигры в чаще кустарника, разместившегося под кроватью, несколько затрудняли их ощущение реальности. С каждой кружкой чая вера в светлое незбыточное вымывалась из их желудка, и им ничего не оставалось, как удариться в меркантилизм сущего. Это сущее хранилось на дне огромного черного сундука, сундук был заживо погребен во внутренности бурундука, а бурундук жил то в унитазе, то в ванной, то и дело меняя свое место жительства. Они боялись бурундука и страшно недолюбливали ходить по нужде, вода вызывала у них легкое отвращение, она была немым напоминанием об этом нарочито одиозном кочевнике. Бурундук не был похож на бобра или лошадь, он был мил и застенчив, он сам боялся их, а еще больше он боялся и не предвидел его. Потому что тот таинственный он вполне мог удалить сундук из бурундука, которым он так дорожил, и самого его. Бурундук все время сбивался, запинался и путался, именно в эти мгновения ему приходила в голову мысль сменить постоянное место жительства на временное, но вот беда, он никак не мог разобраться, где-то, а где другое. И он вновь сбивался, и заикался, и путался, и снова его голову посещала одна и та же мысль, сменить временное место жительства на постоянное, и вновь, все по той же накатанной, отшлифованной до состояния невозможного программе. Измотанный, совершенно лишенный сил бурундук тихонько засыпал именно в том месте, где силы покидали его.
- Ужас, ужас, - лепетали они при виде спящего бурундука, своими большими продольными головами. – Опять он разлегся посередине, между помывочным чаном и отхожим местом.
- Снова нам не отойти, не почаниться.
И они возвращались в два раза грустнее и озабоченнее прежнего в исходную точку. Там они долго стояли, размышляя о премудростях жизни.
- Не хочу обижать вас, - сказал им он, - но я вам желаю мальчика.
- А ты не желай, а сделай, - вращая языками и плюясь глазами, огрызались они на него, но не так, чтоб очень резко и не так, чтоб очень грубо. Они боялись его, как бурундук, вместе взятый с сундуком, да еще и с сущим, несущем в своих закромах.
- Двух, двух, хотим, хотим. Одного мало, хотим. Хотим двух, двух, - добавляли они.
- За какой такой надобностью, - хитрым прищуром левого окуляра вопрошал их он.
- Как это, так это, хотим же, - как бы беря в основу своих высказываний только голые факты, возмущались они. Но тут же их живенькие маленькие глазки опускались к полу, и они замолкали, украдкой посматривая на него. Они знали, что он вполне может сделать так, чтобы они не хотели, и он способен на это.
- Не надо, - быстро встревали они в его раздумья, - давай одного.
- Нехай один, какая, хрен с ним, разница. Один, три. А между тройкой и единичкой, - робко начинали они философствовать.
- Всегда нужна золотая середина.
- Для вашей золотой серидины и одного лишка будет, - говорил им он.
- Не будет, не будет.
- Что ты, что ты, для нашей один и будет той серединой для нашей середины. Две золотые середины. Только вот опять эта роковая цифра.
- Ну хорошо, двух, - соглашался он.
И тут они:
- Бурундука можно убрать, он очень одиозен и непредсказуем.
- Да, да, стоит, стоит, а потом валится и засыпает, вровень как раз там, где до этого только что стоял.
- А зачем вам двух, - как бы игриво вопрошал их он.
- Ну как зачем, как зачем, - как курицы кудахтали они и начинали вращатся вокруг оси.
Им было неуютно, они чувствовали себя так, словно воздух гуляет в их животе, и завывает, и булькает, так скрипели от натуги их мозги.
- Ну ладно уж, - пожалел их он. – Вот вам Веда Хлёб, он же Ведо Ведо Вед.
- Ух ты, - сказали они, - а что это значит?
- Это значит, - сказал он холодными долгими выдохами, - что он ведает хлебками и отхлёбами.
- А разве хлебки и отхлёбы – суть одного процесса?
- Суть – это тоже процесс, кстати каждый из вас должен крепко накрепко знать, что слово «процесс» пишется непременно слитно и с двумя «с», а слово «суть» – только с одной. Если вы умудритесь поставить еще одну, то эти будет совсем другой коллор.
- Фу, фу, фу, - сказали они, и их рты обнажились в натянутой конфузно застенчивой улыбке. Прыщи на их зубах отдаленно напоминали отвратительные кариесные отверстия.
- А хлёб очень похоже на хлеб, - вращали они языками, каждая в свою сторону. При этом язык, направленный влево, выдавал согласные, а язык, вращающийся в противоположную сторону, то есть вправо, воспроизводил только гласные звуки.
- Вы поливали розу, - спросил их он, уколов свой левый зрачек об облетевший колючий куст.
- У нас закончилась минеральная вода, - пропели они, и их горькие слезы неутешимой печали падали в пустоту.
- Разве можно хлебать хлеб, - перестав грустить, спросили они. – А все сводится к тому, что он ведает неведомым, то есть, как хлебать и отхлебывать хлеб.
- Ну и что, - возразил он. – Ведохлёб – рецептуальный мастер древних манускриптов, оставленных на окаменевшем коровьем дерьме отшельниками, познавшими суть сутей. Это были великие мастера своего дела. В их венах текла лучезарная кровь. А наши вены – это же сплошной мусоропровод, закинули туда, и мчится там - брям, брям.
- А у него, – спросили они, - что у него? Что, что, что?
- У него электролит.
- Не хотим, - взбунтовались они, - хотим с лучезарной.
- Убрать? – спросил их он.
- Нет, нет, ни в коем разе, ни в коем, - сказали они, затем решили, а уж после подумали. – Мы еще не все выяснили, что касается его второй профессии, и еще, мы бы хотели услышать его голос.
- У него нет голоса, - сказал им он.
- Почему? – возмутились они.
- Потому что он технологически непредусмотрен для людей подобной профессии.
- Чушь какая-то, - возразили они.
- А вы не чушь, - сказал им он и удалился курить, предоставив им самостоятельно изучать Ведо Ведо Веда.
- Хорошо, - сказали они, когда он вернулся, - а что такое Ведо Ведо Вед.
- Он ведает ведением Вед, - сказал им он.
- Он такой специалист, - удивленно восторженно зарычали их рты. – А ведает ли он самыми основными специальностями?
- Это какими же? – спросил их он.
- Ясно какими, - заулыбались они, и их стручковатые носы закрутились в спирали. – Введением и выведением Вед.
- Это вам не Введо Выведо Вед, а Ведо Ведо Вед, а также Хлёбо Вед.
- Он будет нас отхлебывать, в то время когда будет проведывать, или что же он, электролитовый чурбан, будет с нами делать.
- Да ничего, он просто будет вами ведать и все, - сказал им он.
- Не хотим, - проколотили они в медный таз.
- Убрать, - просморкались они без сострадания.
- Хорошо, - сказал им он, и тут Ведо Ведо Вед треснул на самом что ни на есть пузе и принялся изливаться. Электролит так и хлестал из него через окаянную трещину в пузе пока не вытек весь. От Хлёбо Веда осталось лишь два электролитических пятна неправильной окружности.
- Мы устали от этого горе-специалиста, - сказали они, - и хотим танцевать, выпивая вино.
- Выпивайте, - сказал им он, - я тоже слегка устал, танцуйте, а я пойду отдохну малость.
Виляясь и вихляясь; страшный зуд в области седалищного хряща заставил их почесаться, тем самым внеся дисгармонию в разухабистые позиции неизвестно где подсмотренного представления.
- К диву, - решили они и принялись гнуть коромысловую ось спины в противоположную пузу сторону.
Их блеклость нарушила ржавая стрела безысходности, она застряла между двух параллельных циферок хренометра. Уставший дятел, раздолбивший кукушкино дупло за рекордно короткий срок и теперь восседающий на троне хренометра, протрубил им о преднамеренном окончании бодрствования. Затем он выдолбил еще пару магических формул, возвещавших о том, что пришла пора, и все законопослушные граждане должны забыться в теплых грезных снах.
- Неужели пора? - с досадой спросили они.
Дятел грозно посмотрел на них именно так. Взгляд его напоминал хитрый и напряженный прищур грифа, смотрящего на разложившийся труп тюленя.
Они не стали спорить, испугавшись этого злобного клюва, с помощью которого дятел мог достучаться до любых извилин. Они лишь, не оставляя никакой надежды, произнесли:
- Уже пора, - и, немного подумав, добавили, - а где же сказочка? И, поскольку мы чесались, давай диво. Диво, диво, - словно «Шайбу, шайбу» завопили их шершавые языки.
Он наблюдал за ними из угла и с жадностью небольшими глотками смаковал спирт, закусывая его сухариками льда, специально доставленными ему из недр ледовитого панциря.
- Угомонитесь, - сказал им он, - будет вам, и цыц.
Он плюнул в два электролитовых пятна неправильной формы, и из них враз вспучился пучеглазый выдумщик всякой чуши – сказочник.
- Это кто, - испугано спросили они, вывертывая все глаза на изнанку. – До чего рожа ужасающая.
- Диво, - сказал им он.
- Их он, - впервые назвали они его по имени, - это не диво, а кошмар. Им он, - во второй раз прозвучало его имя из их скошенных чудовищным дивом ртов, - ты обещал сказку. Так нам не уснуть, и прогони дятла, он возбуждает в нас чувство ассиметричности.
Им он сказал, что именно так должны выглядеть сказочники.
Дятел, испугавшись этих слов и вида настоящего творческого гения, проглотив свой клюв, самореализовался до утренней зорьки. Он не любил сказок и поэтому был призрачен, как дремавший в холодильнике хобот слона, забытый в попыхах кем-то величавым и долгим.
- Он и расскажет вам быльную быль, - сказал им он, - а вы занимайтесь по удобнее позами и принимайтесь слушать.
«Сказка о девочке и пиявках, рассказанная неким странным, выглядящем именно так, как и должен выглядеть истый сказитель и сочинитель сказочного».
Выбулькивая из себя пузыри, в которые был облачен смысл данного произведения, таким образом и способом рассказчик принялся ведать о неведомом.
1. Содержание первого пузыря давало четкие представления о возрастных уровнях девочки, ее прыщевидной полости лба. В оболочке пузыря высвечивались непостоянность и излишняя скомканность однообразия глаз. Фара - так звали девочку, в честь покойных дедушек, служивших в разных местах. Густой настой из спичечных головок делал Фару флегматичнее обыкновенного и впечатлительнее иного. С каждым глотком в ней пробуждались любовь и жалость к пиявкам, живущим в болотистой заводи близ остановки рейсового автобуса со встроенными во фронтальную часть циферками.
2. В замкнутом пространстве второго пузыря скрывалась тайна единобрачия и обреченное голодание пиявочной народности, алкающей человеческой крови. В полнолуние каждая пиявка из своей кольчатой полости изрыгала стоны отчаяния и гнетущего «пессимизма», от чего в границах территориальной автономии болотистой заводи близ остановки рейсового автобуса со встроенными во фронтальную часть циферками появлялось недопознанное свечение бирюзового цвета. В эти минуты изнемождения и вселенской скорби небо пряталось в черных дырах, опасаясь ипохондриального восприятия действительности, что служило поводом для начала менструального цикла у девочки с добрым именем Фара. Как только первые признаки начавшегося недуга давали о себе знать посредством бурного фонтанирования, в тот же момент девочка бежала мимо остановки к болотистой заводи и принималась кормить обездоленных и истосковавшихся по свежей, молодой кровушке пиявок.
3. Третий маленький пузырь был продолжением двух обширных начальных и возвещал о радости и благоденствии.
Насытившиеся пиявки мирно засыпали. Перепуганное небо покидало временное убежище черных дыр, а девочка, умиротворенная, с переполняющим душу чувством выполненного долга, возвращалась домой и на третьем глотке настоя из спичечных головок забывалась сладким отзвуком горного эха.
Два пузыря принялись странствовать в пределах пустоты, постоянно сталкиваясь друг с другом. Третий пузырь лопнул, самоликвидировавшись, та же участь постигла и сказочника, он деформировался в их сны.
Они как жирафы спали стоя, чавкая и разбрасывая свои вязкие слюни на все существующие стороны адекватно существующей действительности, созданной «им».
Им снились реальные истории из жизни поросят.
Свинью подвесили за ноги вниз головой, и в то время, когда ей разрезали живот, она вдруг открыла в себе телепатические способности, прямо свинья-экстрасенс. В ней вдруг появилась способность видеть сквозь стены. И главное то, что толщина стены или иного предметного указателя не была обусловлена какой-то таинственной причиной в несколько карат. И по причине отсутствия четких геометрических пропорций преграждающего путь взгляду человека либо свиньи или другого иного животного препятствия, свинья могла ренгенировать и прожигать насквозь своим поросячим взглядом любую толщу. А так как она висела вниз головой, то они ясно видели, что взгляд ее был прикован, пригвожден к земле. Но, принимая к сведению закон всемирно падающего Ньютона, можно сделать вывод о том, что на той стороне земельных угодий тоже кто-то незнакомый выращивает морковь и табак, разводит кроликов и ест индюков. Итак, пользуясь своим экстраординарным открытием, свинья, подвешенная за ноги, с каждой секундой все больше заполняющимися кровью глазами смотрела в точно такие же глаза подобного себе существа, подвешенного за ноги, и, пользуясь идентичным даром смотрящего на свинью. Это был хряк. Их взгляды встретились, и это была любовь с первого и единственного раза, перед тем, как отдать душу. Больше они никогда не встречались. Хряк угодил в исламский ад, так как ему довелось родиться и быть зарезаным на территории, исповедующей ислам. А свинья угодила в христианский рай, так как животные греха не имут.
- А я в это не верю, - сказала черная свинья откуда-то из Мозамбика или еще дальше старой свинье с большим шрамом в паху и отгрызенными крысами ушами, поведавшей о сем космозоологическом.
- А я верю в платоническую любовь у свиней, - сказала молодая грудастая свинка. – Ах, как это романтично.
Спящие «они» при этом причмокнули своими обвислыми нижними губенками и потеряли по слезинке, каждая из своего левого глаза. От звука ударяющихся об пол капель и от запаха лопнувшего пузыря их правые глаза широко открылись, бегло произвели обследование местности, но, удовлетворенные происходящим, затворились мерным скрипом.
- Еще как романтично, - сказал на ломаном поросячем высунувший голову и совершенно покоренный рассказом пожелтевшей свиньи свинной цепень. Он жил в переполненном газами организме жирного старого борова, искоса поглядывавшего на молодую поросячью попку, лукаво виляющую сизым хвостиком.
- И я! – прохрипел он, обходя с заду грудастую свинку, и очередная порция газа вырвалась со скрипом и скрежетом из его затхлого сопла.
- Я бы могла полюбить тебя, - улыбнулась борову молодая говорящая свинная задница, но я не умею переживать, но течение моих вод приводит к неопознанному, непостижимо оттопыренному.
- Я смогу выделиться, - азбукой морзе простучал копытами хряк, когда-то в детстве занимавшийся в цирке.
Рассказ свинного цепня, живущего в теле ученого хряка.
В связи с неблагополучной природной средой обитания и тлетворным влиянием газов на продольный мозг и весь организм цепня, фантазия в его лентах отсутствовала напрочь. Этот долговязый паразит пересказал рассказ старой свинной глотки на свой глистовый лад. Будто жили и умирали не свиньи, а свинные цепни от проникновения в их полости странных веществ, претящих их проживанию в данном регионе. И когда пораженный нежданным недугом умирающий цепень выползал, то он вдруг увидел другого умирающего цепня, влюбился в него и помер, а тот, завернувшись в мячик, сдулся. Все это ленточный повествовал с таким энтузиазмом и вдохновением, так живо представляя себе всю последовательность схемы происходящего, что от сладострастного созерцания, как великий актер, закрыл глаза, при этом трясясь и жестикулируя.
А в это время хряк уже оседлал молодку и высвечивал ее генитальные лабиринты, кряхтя и выхрюкивая репризы сыгранных ролей на цирковых подмостках. И хотя свиньи не похожи на собак, в «их» сне пятачковые любили друг друга по-собачьи, слившись задницами и переплетясь в экстазе голым бисером хвостов.
Закончив свою триумфальную речь, свинной цепной лентопротяжный раскрыл глаза и волоски по всему его телу взъерошившись оттопырились на всю протяженность скрючившихся от ужаса членов. В это светлое мгновение свинного экстаза окончание длинного повествования цепня в открывшихся глазах рассказчика отражались голубые, полные неподкупной тоски, любви и сострадания глаза свинной цепочки.
Ужас, неподвласный вселенским законам, не имеющий кристаллической решетки молекул, свим ледяным дыханием, словно штормовым ветром, пронес беспомощную ленточку по всему съежившимуся в экстазе телу хряка и, оставив трупную субстанцию, превращенную в обыкновенный ботиночный шнурок, в глотке борова, вместе с душой покинул безжизненное тело цепня.
Отягощенный отсутствием дыхания хряк распух от безысходной загазованности и закупорки выходного отверстия отправившейся на поиски любимого цепочкой и лопнул как воздушный шарик, до смерти напугав и запачкав молодую грудастую свинку.
Контуженый дятел дико долго и громко возвещал о пришествии первых утренних лучей на ароматные плантации каучуковых початков. Дупло, принадлежавшее когда-то кукушке, незамедлило прийти в полную негодность. Неистовство дятла стало принимать размеры локального, переходящего в глобальный катастрофического беспредела.
- Убрать дятла! – завопили проснувшиеся и перепуганные до смерти они. – Убрать дятла! – орали они что есть мочи.
Ситуация становилась неуправляемой и все больше несла в себе характер эпидемии.
- Хорошо, - сказал им он, - не орите, я подумаю.
На этот момент, передолбав все предметы своим неистовым конусообразным клювом, дятел в порыве бешеной страсти принялся долбить спящего бурундука.
Неясный музыкальный темп, воспроизведенный распахнутой дверью потревожил населяющих пределы пустоты, ограниченной стенами. На пороге появилась обнаженная тень самурая с характерно вспоротым животом, в правой руке его блестела увесистая бейсбольная бита. Весь ствол ее был покрыт лентой рельефа наподобие колонны Трояна, воздвигнутой в 867 году от основания Рима.
Все действо заняло секунды. Великий самурай в один присест снес башку неугомонному дятлу и, провалившись в дыру во времени, вновь исчез
- Ах, как удачно, - зазвенели бубенцами зубов они и даже слегка пожалели бурундука, всего забрызганного сумасшедшей кровью дятла.
- Его надо помыть, надо помыть, а то он тоже станет сумасшедшим.
Бурундук, не разбирая ни дороги, ни голосов, лежал и сглатывал со струганых половиц ванной вишневые пятна, отсмаркивая носом непроходящие сквозь гортань косточки, которые со звуком разрывающихся пуль впечатывались в стену и плавно стекали вверх к потолку.
- Не зря у нас чесалась… - многозначительно взвизгнули они.
- Диво дивное, какой, однако, он. Его срочно нужно помыть, а не то…
Не успев договорить, они бросили его в ванну.
- Вы забыли налить воду, - сказал им он.
- Мы боимся за его сундук, - сказали они.
- Это не так, - сказал им он, разделяя их взглядом.
- Пожалуйста, - взмолились они, - мы неразделимы, как прямая кишка и выходное отверстие, именуемое «анусом».
- Я подумаю, - сказал им он, - но не просите от меня большего, это все.
Им он удалился, предоставляя сиамским близнецам самостоятельно придумывать и воспроизводить великую историю их жизни.

P.S.: Когда Их он вновь оказался в пределах суверенной территории слипшихся, как волосы от жевачки, близнецов, довольно мрачная картина предстала его опечаленному взору.
В ванной вместо барсука лежал его колючий скальп, о который они вытирали грязные, покрытые язвами и синяками ноги. Их распухшие и исцарапанные лица на растоянии вытянутой руки скалились гнилью разлетающихся на все стороны света крошкой зубов.
Они были лысы и беспамятны. В сундуке хранилась связанная кишками бурундука тень великого самурая и повсюду летали пузыри обреченности.
Увидев его, из их левых глаз хлынули кровавые слезы раскаяния, в их правых глазах светились ненависть и отчаяние хищника. И тогда их он разделил на две параллельные прямые на бескрайних плантациях Евклидовой геометрии, бессрочно уничтожив их пустоши, и место обитания, и всех обитателей оного, и принял форму зерна.