Наблюдатель

Наблюдатель


Я любил за ней наблюдать. Она разрешала. Может быть, ей это даже нравилось. Ведь кому-то нравится быть жертвой откровенного вуайеризма... Мне нравилось просто смотреть на неё, улавливая мельчайшие детали, еле заметные тонкости её поведения, отголоски разных привычек. Я могу описать каждое её действие настолько подробно, что, наверное, она и сама удивилась бы, узнав о себе такие мелочи. Я любил смотреть, как она принимает душ. Я сидел напротив ванны и тихо наблюдал. Мы оба делали вид, что меня нет в комнате, что я не существую, словно глазок скрытой камеры—и есть он и вроде его нет. Она всегда снимает сначала кофту, взявшись снизу за уголки… крест накрест тянет вверх, обнажая красивую ложбинку, тянущуюся от линии подмышки до груди. Потом она снимает брюки (или юбку) и маленькие носочки (она всегда носит такие носочки, коротенькие, до щиколотки), распускает волосы и смотрится в зеркало. Поворачивается одним боком, вторым и морщит лоб (никогда не понимал, что из увиденного могло ей не понравится). Потом она залезает в ванну и включает воду, настраивает температуру (она моется только теплой водой, от горячей ей становится нехорошо). Она становится под душ, повернувшись спиной ко мне, подставляет под струи лицо, потом обе ладони и долго на них смотрит. Потом она выбирает шампунь из длинного ряда флакончиков и взбивает пену на голове. Складывает ладони вместе и подставляет под воду, смывает с них пену с одной стороны, потом со второй, потом раскрывает и опять смотрит на руки. После этого она поворачивается ко мне лицом, закрывает глаза и смывает шампунь с головы. Опять взбивает на голове пену, выбирает гель для душа (она любит шоколад, ваниль и зеленый чай). Сначала она проводит мочалкой по груди, опускается вниз, потом мылит руки от плеч до кончиков пальцев, потом спину, бедра, повернувшись лицом ко мне, кладет ногу на край ванны, мылит её, опускает, потом вторую. Смывает пену. Потом она наносит скраб на лицо, медленными движениями, уставившись куда-то вдаль. Смывает скраб, смывает шампунь. Наносит скраб на тело. Она всегда покупает один и тот же скраб, ей нравится в нем то, что в составе имеется какое-то редкое масло, делающее кожу абсолютно шелковой. Из-за этого масла капельки воды не скатываются с тела, это выглядит потрясающе… Она смывает скраб, поднимает волосы вверх и замирает так, склонив голову на бок. Потом она наносит на волосы маску или бальзам, садится на дно ванны, складывает ручки и смотрит. Вроде бы на меня, но мимо. Капли воды разбиваются о её нежную спину и отскакивают прочь. Потом она смывает бальзам и выключает воду. Пару минут просто стоит и смотрит в сторону. Грудь у неё маленькая, острая и очень красивая. Кожа тронута золотистым загаром, тонкая талия, изящная линия бедер, стройные матовые ноги, идеальная форма ягодиц, тонкие пальчики. Она вылезает из ванной и протягивает руку. Я должен подать ей полотенце—фиолетовое, которым она обматывает волосы, наподобие чалмы, и желтое, которым она вытирает тело. После этого она втирает в кожу лосьон и опять протягивает руку. Я подаю ей бельё. Бельё я каждый раз выбираю сам, это её правило. При этом я молчу и ни в коем случае не касаюсь её, только случайно, если, например, помогаю набросить халат на плечи. Она надевает тапочки и выходит. Я остаюсь, вдыхаю запах лосьона, сижу так пару минут и потом выхожу вслед за ней.

Я старше неё почти на двадцать лет, т.е. практически в два раза. Ей двадцать два, мне почти уже сорок два. У меня было много женщин, очень много, но такой я не встречал никогда. В ней есть что-то настолько притягательное, что любой мужчина при первом же взгляде на неё испытывает непонятное чувство благоговения и странное желание подчиниться. Подчиняться ей до конца своих дней…
Я пришел туда ради одного знакомого художника, чьи работы должны были выставляться вместе с остальными. Это была обычная сезонная выставка, обычное сборище завидующих друг другу «мэтров», журналистов и других представителей нашей скудной богемы. Я все никак не мог найти глазами того своего приятеля, мельком оглядывая картины, шел из зала в зал. Она стояла между двумя молодыми людьми с бокалом шампанского в руках и смеялась. На ней было чуть открывающее колени черное платье, черные колготки и туфли на высокой шпильке. Она отпила из своего бокала и скользнула по мне глазами. Я стоял как вкопанный и поэтому вздрогнул, когда приятель коснулся моей руки.
--ты что вздрагиваешь так?
--да нет, просто задумался
Он перехватил мой взгляд
--это одна талантливая художница, могу познакомить
--познакомь, а сколько ей лет?
--девятнадцать, кажется…
Нас представили друг другу. Она улыбнулась.
--а где ваши работы?
--как раз за вашей спиной
--это выставка-продажа?
--да
--а вы не подскажите, какая тут процедура покупки? Я не очень разбираюсь..
 Она подсказала. Я купил те две её вещи, которые были выставлены, и попросил у администрации номер телефона художницы, сказав, что хотел бы посмотреть остальные её работы. Она была очень холодна. Несмотря на то, что всегда оставалась вежливой и улыбчивой, её улыбка была ледяной, как снег с вершины Эвереста. Хотя потом она и говорила, что влюбилась в меня с первого же взгляда, ещё там, на выставке, когда я вошел в двери и начал оглядываться в поисках своего приятеля. Я всё равно не верил ей. Мне кажется, она никого никогда не любила…
В наших отношениях я всегда чувствовал себя Гумбертом , срывающим запретный, но столь манящий нимфеточный плод, хотя она и была уже достаточно взрослой и отдавала отчет всем своим поступкам в гораздо, наверное, большей степени, нежели большинство моих знакомых. Она была слишком притягательной, чтобы оказаться правдой…
За окном рассвело. Протыкая серое небо, огромной буквой «А» чернеет скелет Эйфелевой башни. Будто спрашивая: «А где она теперь?», «А с кем она?»… Первая буква её милого, короткого и мягкого имени… Ненавистная «А»… Заставляющая меня вздрагивать, если кто-то произносит похожее на её имя слово… После свадьбы мы оставались в этом самом отеле. Я бы скорее предпочел провести медовый месяц на каком-нибудь «ленивом» острове, но она хотела на Монмартр. Она могла вдруг остановиться около какого-нибудь дома и заплакать, а потом молчать всю дорогу до отеля. Допытываться было бесполезно. А через несколько дней, во время завтрака или шоппинга, или простой прогулки, она могла вдруг сказать: «Там жил Модильяни» и больше ни слова. Она всегда говорила мало. И иногда это просто выводило меня из себя. Она говорила, что даже когда молчит, все равно разговаривает со мной в душе. Я только сейчас понимаю, что она имела ввиду, когда сижу и пишу все это, а в моей постели лежит чужая красивая и пустая женщина. Я в том же номере того же отеля, где мы оставались с ней в последний раз. Как ни странно, это случайность. Дурацкая случайность, из-за которой я не могу нормально уснуть и горблюсь перед ноутбуком всю ночь напролет.
Я любил приходить в её мастерскую, когда она очень занята… Было лето. Она стояла у мольберта в коротких шортиках и майке, измазанная в краске. Я никогда не понимал, как она умудрялась, рисуя одной рукой, оставлять мазки на всем своем теле. Господи, как я люблю её…
--я сейчас закончу, два три мазка и все. Ты поставь чайник.
Её мастерская была одной большой комнатой, с огромными окнами от пола до потолка. Страшно захламленное место. Запах краски, холсты по краям, огромный мольберт посередине, маленькая стремянка в углу, пара полок, заваленных эскизами, весь пол в бумаге.
--не наступай!
--я стараюсь
Я прошел, лавируя между уложенных на полу пастелей, к тумбе, на которой стоял электрический чайник и воткнул его вилку в розетку.
Она была всем, что я искал в жизни. Вернее я не знал, что мне нужно от жизни до её появления. Своим приходом, она раздвинула тайные шторы в моей голове и впустила свет, о существовании которого я и не подозревал.
Стоя на цыпочках у свежего холста, она мазала что-то в верхнем углу с сосредоточенным лицом, хмуря брови. Я наблюдал. Смотрел, как её пяточки отделяются от красных вьетнамок, становятся заметны мышцы загорелых ног, желтая краска на бедре. Завязанная сзади в узел майка открывает небольшой кусочек плоского гладкого живота, показывает лямки розового бюстгальтера, впадинку груди…
--скажи, это не слишком сине?
--нет…
--прекрати..
--что?
--они же враги
--кто?
--синий с синим! отвратительно да, скажи..
--нет, мне нравится..
--честно?
--да..
--я замажу!
--не надо, оставь
Она хмурится.
--я безнадежна и бездарна
--я обожаю эти лилии, девочка моя, это лучшие лилии, что я видел в жизни
--ген, зачем ты врешь?
Она называла меня «ген», коротко от «гений». Я называл её «девочка». Она любила мои рассказы, всегда читала первой и кидалась мне на шею, если я писал что-то особенное. Так бурно она была способна реагировать только на events творческие, оставаясь абсолютно толерантной по отношению к политическим событиям, смертям, рождениям, всяким социальным и бытовым делам. Её могли удивить и заставить рыдать арки разрушенного здания около Гагаринского моста или беременная кошка, мяукающая в подворотне, и оставляли равнодушной события в Беслане или война в Ираке. Я никогда не знал, что у неё на уме. Я искренне верил, что она не любит меня и ждал, что однажды она уйдет. Быть может, поэтому я хотел её постоянно. Каждую секунду. Каждое мгновение. Её тело воскрешало меня к жизни. Я сбился бы со счета, пытаясь воспроизвести в памяти всех женщин, с которыми спал в своей жизни, но ни одна из них не шла даже в малейшее сравнение с ней. Я любил многих, очень многих. А с ней понял, что прежде не любил никого и сорок лет жил только ради того, чтобы когда-нибудь каждая жилка её тела билась в моих руках, чтобы чувствовать её горячее дыхание в свою шею, чтобы видеть её приоткрытые губы, трепещущие ресницы, чтобы ощущать сладкую боль от её ногтей, вонзающихся в мою спину. Её редкий вскрик становился моим голосом. Её вздох—моим дыханием. Её стон—моим словом. Прикосновение тонких пальцев—единственно важным ощущением. Я жил только в ней. Жил для того, чтобы быть с ней. Всегда. Я чувствовал, что живу, только тогда, когда она была в радиусе моего действия. А ей нужно было пространство, privacy, личное, непоколебимое, своё… Я не мог дать ей такой, даже крохотной, свободы и она брала её без моего согласия. Отключала телефон и исчезала на весь день. Говорила с кем-то вечерами, не отвечая на вопрос «с кем?». Убегая на сборища квазибогемы, просила, чтобы я не шел с ней. Бывало, что она возвращалась в плохом настроении. Может быть, критики ругали её работы? Или к ней приставал таксист? А может быть, она все-таки поняла, что не любит меня? Я не знал… Я сидел в кресле и наблюдал, как она мягко ступала по ковру, не сняв туфелек, открывала холодильник, доставала свой любимый Jack Daniels и лед из морозилки, сбрасывала пальто прямо на пол, садилась на высокий стул на кухне, наливала виски в бокал и пила. Долго. Молча. Я сидел в десяти метрах и чувствовал, что ничего не знаю о ней, что не могу представить себе, что творится в её голове. Мне хотелось плакать от безысходности и страшного чувства, поглощающего меня по её вине. Благо в комнате было темно (она любила ходить в темноте) и она не увидела бы моего лица… Как можно не обладать своей женой до конца? Как это возможно? Как может случиться, что двадцатилетняя девчонка взяла в полон взрослого мужчину, ничего не отдавая ему взамен? Мне хотелось вскочить с места и начать крушить все вокруг, рвать её холсты, разбивать бутылки, кричать, одеть её матом с ног до головы. А она была спокойна. Тихая, словно утро после ядерного взрыва. Единственным, до чего я допускался, было её тело. Мне было мало этого, но я брал и говорил спасибо. Рабское спасибо. Ведь даже того, что она давала, было много. Правда… Бесконечно много. Ничтожно мало. Неважно сколько… Главное, что без этого я не мог. Нет, она не была моей. Моим было её тело и то, я не знал, было ли оно только моим… Как я боялся этого… Как я страшился того, что она отдает себя кому-то ещё, что этот «кто-то» причина её усталости, её ночной задумчивой грусти, её отрешенности. Я часто спрашивал её об этом. Она смеялась и говорила, что любит только меня.
--а того, другого не любишь?
--кого?
--любовника своего?
--ты маленький мальчик, ген, а говоришь, что это я маленькая…
--ты спишь с ним?
--успокойся
--ты была с ним вчера?
--да, вчера мы были в кино и я сделала ему минет прямо во время сеанса. Потом он вытащил меня из зала и мы трахались в туалете, прислонившись к холодному кафелю. Нас застукала уборщица. Потом мы поехали к нему и я дала ему на кухонном столе. Вернее не на столе, а у такой же барной стойки как у нас… Может быть ты отстанешь от меня со своими глупыми вопросами? Я твоя жена, понимаешь? Жена… я тебе никогда не изменю, я твоя жена, слышишь?!
--прости.. прости, я не хотел..
А на следующий день я просыпался и видел, что она уже уехала в мастерскую и начинал вспоминать вчерашний разговор, анализировать её слова и думать о том, что она могла говорить правду… И я вскакивал и несся к ней, представляя себе, как застану их вдвоем, представлял себе её губы, прикрытые глаза, вздрагивающее тело… Я врывался и видел, как она спокойно натягивает или грунтует холсты, режет бумагу… Мои чувства к ней смахивают на паранойю. Мои мысли о ней—на бред обреченного шизофреника. Однажды в похожем порыве я ударил её. Размахнулся и влепил пощечину. Впервые в жизни я ударил женщину. А она приложила прохладную ладошку к щеке, улыбнулась и обняла меня. Просто обняла и всё и прошептала: «Все хорошо…». Наверное, она жалела меня…

Уже почти светло. Париж в это время года хмурый, сиплый, серый… Светлая голова в моей постели шевельнулась и пробормотала что-то. Я ответил ей на английском. Она засмеялась. Противный наигранный смех. А моя девочка всегда смеётся искренне и очень звонко, я очень люблю её улыбку…
--Have you already had breakfast?
--I never have breakfast. I never eat at this time…
Блондинка скорчила недовольную мину и надула пухлые губы. Как я не люблю жеманных женщин…
Не завтракать приучила меня она. Она выпивала чашку ройбоса и моментально приходила в себя. Она вообще любит чай. Жасминовый, орхидеевый, мате, хибискус… на нашей кухне в ряд стоит тысяча коробочек с разными сортами. На нашей кухне…

Наша свадьба была особенной. Ей тогда только исполнилось двадцать… Она организовывала все сама, выбирала цветы, составляла списки гостей, набросала эскизы пригласительных открыток и придумала фасон свадебного платья. Она была как маленькая девочка с кукольным домиком. Ей явно не столько хотелось замуж, сколько хотелось воплотить в жизнь свои идеи и фантазии. Шатры на открытом воздухе, фуршет и камерный оркестрик, конечно, не могли порадовать всех «левых» родственников с обеих сторон, но мы были счастливы. Да и гостей было мало. И когда мы танцевали последний танец под какую-то известную джазовую вариацию, я понял, что бесконечно счастлив и что то самое чувство, о котором извечно спорят и говорят, вот оно, тут, под боком, в моих руках. Её лицо, счастливое, нежное лицо, тонкое тело, затянутое в белоснежный корсет, воздушная юбка и шлейф как у принцессы… Вот оно—счастье…
После того эпизода с пощечиной, я вроде успокоился и начал контролировать себя. Я уверял себя, что ей, как любому творческому человеку, необходимо личное пространство, что без этого она задохнется, да и просто перестанет быть интересной мне самому. Такой аутотренинг возымел надо мной действие и я расслабился. Если девочка уходила куда-то, я встречался со знакомыми или посвящал вечер написанию новой статьи или рассказа. И вроде все встало на привычные рельсы.
Я познакомился с ней на презентации в честь дня рождения моего издательства. Это была красивая женщина, лет двадцати восьми, с глубоким взглядом и не менее глубоким декольте. Девочка была в тот день с друзьями и за весь вечер ни разу не позвонила ко мне. Я не знаю, что подтолкнуло меня к этой девушке, может быть, ревность, азарт, чувство мести (за что?) или уверенность в том, что собственная измена может помочь мне избавиться от постоянного ощущения попранной супружеской верности? Она оказалась моей поклонницей, сказала, что читала все мои вещи и считает их гениальными. Я сказал, что женат, она ответила, что это неважно. Я сказал, что это важно для меня, она ответила, что так и должно быть. Через сорок минут мы были в её доме, обставленном в стиле японского минимализма. Мы переспали… как-то повседневно и пресно. Нет, она была красива, сексуальна и меня вовсе не мучила совесть. Но чего-то не хватало. Я вспомнил свою жизнь, когда моей девочки ещё не было в ней. И мне стало страшно. Таким был каждый секс до её появления. Повседневным и пресным. Почему-то, несмотря на это ощущение, я все равно трахнул её во второй раз и ещё раз перед уходом, когда она вошла в ванную. Она записала мой номер и поцеловала, когда я надевал пальто. Я ушел. Сел в свою машину, выехал со двора, поехал по направлению к дому. Голова была пуста. Никакой вины, совесть как чистый лист бумаги. Интересно, она тоже ощущает это, когда изменяет мне? Когда я приехал, она уже лежала в постели. Я принял душ, на цыпочках вошел в спальню и тихо лег. В темноте комнаты слышался далекий гул проезжающих под окнами машин.
--подари ей хорошие духи, у этих очень резкий запах, в коридоре до утра задержится…
Я вздрогнул. Она не повернулась в мою сторону и так и продолжила лежать на боку. Я молчал. Наверное, отрицать что-то было бы бессмысленно. Когда я проснулся утром, её уже не было. Она забрала мобильный, свой ноутбук, кое-что из одежды и все ключи от мастерской, наверное, она поехала туда и не хотела, чтобы я мог отпереть дверь своим ключом. Я оделся и поехал в мастерскую. Но её не было. Я позвонил к её родителям, обзвонил подруг—никто ничего не знал. Она могла поехать на дачу, но я не стал проверять. Мне почему-то стало так тошно от самого себя, от своей жизни, от своего окружения, от своих мыслей. Что я делаю? Чем живу? Весь день я колесил по городу, незаметно для самого себя, оборачиваясь на каждую тоненькую фигурку, проскальзывавшую мимо. Что она делает? Где она? С кем она? Привычное чувство ревности укололо в сердце, в самое то… Было бы и правда смешно, если «он» на самом деле существует… Я вернулся к мастерской и караулил у подъезда сидя в машине, уснул незаметно для себя и проспал половину следующего дня. Когда я вернулся домой, я понял, что она приезжала в моё отсутствие и забрала оставшиеся вещи. Может быть, она и правда любила меня и не выдержала измены? Кем нужно быть, чтобы изменить этой девочке? Это все так глупо… Она ведь должна меня понять, как всегда понимала. Но её не было. Осклабившись пустыми вешалками, глядел платяной шкаф, комод, с удивлением зиял голыми ящичками, пялились гвозди, на которых ещё вчера висели её картины… Она унесла даже свой запах, свой «мой» запах и дом пах только пылью и пустотой.
Я глядел на кусок эпилептичного парижского неба в треугольном просвете согнутого локтя. Вороны делили его на куски, громко каркая, изрыгая проклятия… Картавый город, такой же, как она. Я понял, как я стар без неё, как я стар и никчемен. Ощутил, как моя жизнь вновь опустошается и существование лишается какой-либо мотивации. Я сгорбился ещё больше и уронил голову в руки. Она никогда этого не прочитает, никогда… Я закрываю глаза и представляю себе её, юную, красивую, строгую… в своём клетчатом платье и плоских туфельках, с большущей сумкой на плече… Внутри меня она идёт быстрым шагом по Монмартру и думает…свои никому не понятные мысли…как всегда.