Бывает и так

Двор раздирают душещипательные песни Ласкового мая. Значит, сегодня домой приехал Андрейка. В последнее время он уже нечасто бывает дома, потому что таким образом стеклись его жизненные обстоятельства. Андрейка торчит в окне своей комнаты на четвёртом этаже и видит меня:
- Привет! – кричит мне Андрейка.
- Привет! – отвечаю я.
- Ты выйдешь гулять? – спрашивает он.
- Конечно.
- Я за тобой зайду, хорошо? – просит он.
- Хорошо, - улыбаюсь я ему.
Андрейка не зайдет за мной, а я не пойду с ним гулять. Такой диалог повторяется между нами вот уже пятнадцать лет. Приблизительно один раз в год, летом, когда он бывает дома. Всё остальное время он проводит вне своей комнаты, Ласкового мая и меня, потому что так распорядилась его судьба.
 Мы переехали в этот город и в этот двор, когда я училась в первом классе. Андрейка тогда учился во втором, но он был настолько мамин и бабушкин, что никогда не гулял с нами. Мы познакомились с ним, когда ему было уже около десяти лет. Помню, тогда он впервые вышел во двор один, без бабушки, а на голове его красовался настоящий танкистский шлем. Наши мальчишки обмерли от зависти, а девчонки от смеха. И к нему с моей лёгкой руки надолго приклеилась кличка «танкист», за что однажды я была поймана им в подъезде и слегка побита. За меня тогда заступился Вовка, который с криком: «Девчонок не бить!» оттащил Андрейку от меня.
Мы жили в одном подъезде, только я на третьем этаже, а Андрейка на четвёртом. Помню, как однажды он пригласил нас, дворовых ребят, к себе в гости. Мы пришли и обомлели, увидев разноцветных волнистых попугайчиков, которые свободно летали по комнате, редкость в наше время.
И вообще, всё у него было не как у всех. Даже дедушка. Его дедушка вообще был легендарной личностью, потому что каждый Новый год он брал в руки свою гармошку, ходил по подъезду и пел русские народные песни. Такого дедушки не было больше ни у кого.
А ещё у его отца было несметное сокровище тех лет – автомобиль Москвич. «Четырестадвеннадцатый» восхищённо называли его мальчишки. Мы заглядывали в салон и рассматривали волшебный прозрачный янтарный набалдашник на рычаге переключения скоростей с засохшим крабиком и какими-то непонятными растениями внутри.
Андрейка был такой домашний мальчик-девочка. Его любили абсолютно все. А потом подрос он, подросла я, и Андрейка стал моей первой любовью. Любовь возникла между нами, когда ему было тринадцать, а мне двенадцать. Наверное, кому-то это покажется смешным, я ведь тоже сейчас с улыбкой вспоминаю то неловкое время. Но тогда, тогда казалось, что всё очень серьезно. Ну конечно без всяких там взрослых подробностей, о которых мы тогда ещё просто не могли знать, поскольку наше детство пришлось на время, в котором ЭТОГО не было.
Любовь у нас была самая, что ни на есть романтическая. Всё свободное от учёбы время мы проводили в любимом подъезде: разговоры разговаривали, обнимались и даже поцеловались пару раз, как взрослые. Иногда, правда, наши романтические свидания прерывались дворовыми хоккейными матчами. Андрюшка обожал хоккей. Хоккей для него был важнее всего на свете.
Что нас с ним связывало сейчас уже трудно сказать. Мы не нужны были друг дружке, но почему-то встречались каждый день, и, как дураки, несколько часов торчали в подъезде. Иногда мне совсем не хотелось встречаться с Андрейкой, но я не могла не выйти в неизменное место нашей встречи, как магнитом тянуло. Мне кажется, что он испытывал то же самое, что и я. Вобщем, надоели друг другу до чёртиков, но не увидеться хотя бы час в день не могли.
Наша любовь длилась целых десять месяцев. Это сейчас десять месяцев – мгновение, а тогда казалось, что целая жизнь. А потом в один прекрасный день он меня бросил. Уехал отдыхать на каникулы по туристической путевке и встретил другую девочку, в которую влюбился по уши. Он честно сказал мне обо всём, когда вернулся. А я сразу поверила в то, что письма счастья – это правда. Мне как раз перед этим в почтовый ящик скинули это злополучное письмо. Его нужно было переписать 10 раз и раздать десяти людям, иначе автор грозил несчастливой любовью. Я порвала то письмо и выбросила. Всё к одному, ведь рвать и выбрасывать было категорически нельзя. После этого я старательно переписывала все без исключения письма счастья, которые периодически оказывались то в моём портфеле, то в почтовом ящике, то в парте. Боялась быть несчастной в любви. Интересно было бы сейчас взвесить истраченную на них бумагу, сколько интересно получилось бы тонн?
Вобщем, Андрейка исчез из поля моего зрения примерно ещё на год, потому что Маша (так звали его новую любовь) жила в другом районе. Иногда, правда, встречались на уровне «как дела». А он машкал всё-время. Мне, если честно, и так было плохо, потому что тогда впервые в жизни было задето моё женское самолюбие, а он всё Маша, да Маша. Так и хотелось ему чем-нибудь тяжёлым дать «в лоб по затылку». И я старательно избегала встреч с ним.
В том возрасте год за три идёт. Только ещё были мальчики, девочки, и вдруг бац – юноши, девушки. Только двенадцать было, а уже четырнадцать. До четырнадцати примерно я страдала из-за Андрейкиной Машки. Ни тогда, ни сейчас не могу объяснить себе этого. А Машка у него недолго задержалась, она его быстро бросила. Андрейка страдал по ней сильно. Целый, наверное, год за ней бегал, пока очередной Машкин кавалер не исполнил моё тайное желание насчёт «в лоб по затылку». И Андрейка завёл себе Галю. Насчёт Машки ничего сказать не могу, потому что не видела никогда, только на фотографии, которую Андрейка носил с собой постоянно и всем показывал. Я тоже была в разряде всех, поэтому однажды и мне «посчастливилось» увидеть Машу. Так себе, ничего особенного. Нет, правда, иногда мужиков не понять, даже когда они ещё маленькие.
А Галю, Галю я видела собственными глазами и не на фотографии. Больше всего в самое сердце поражали её синие тени выше бровей. Смешная такая, толстенькая и волосы начёсаны, начёсаны. Зачем Галя нужна была Андрейке, я не знаю. Видимо, ему обо что-то нужно было ноги вытирать, вот он её и выбрал. Она даже не сопротивлялась. По-моему ей это даже нравилось. На тот момент, Галин свет сошёлся клином именно на Андрейке, поэтому она не стала спорить с судьбой и подчинилась. Бегала за ним, как сумасшедшая, а он ей всё фотокарточку Машкину в нос тыкал. Вот такая у них с Галей любовь была через стенку из Машки.
И вдруг Галя бросила Андрейку. В это не то, чтобы даже с трудом верилось, а не верилось вообще. Это было равнозначно тому, что наша планета вдруг перевернулась, и там где был север, стал юг, а где был юг, стал север. Но это было правдой. Галя могла выдержать всё, что угодно, даже бесконечные Андрейкины страдания по другой девушке, но она не смогла выдержать то, что он вдруг полюбил…инопланетян.
Андрейка внезапно стал поддерживать связь с космосом. Он совершал межгалактические путешествия, воевал с иными и поддерживал дружбу с несколькими гуманоидами. Сначала все подумали, что он решил стать писателем-фантастом и тренируется. А военкомат с диагнозом «косит» направил его на обследование. Обследование сказало: «Не косит! Будем лечить». Сказать легко, но трудно сделать, потому что каждому известно – чтобы найти правильный метод лечения, необходимо выяснить причину заболевания, влезть в самое его ядро и разрушить изнутри. Стали выяснять.
Выяснилось, что примерно за месяц до первого общения с гуманоидами, Андрейка на скорой был доставлен в городскую больницу с диагнозом «отравление». Провели маленькое расследование и выяснили, что отравился Андрейка клеем, который накануне нюхал с товарищем. В наше время было модно слушать «Ласковый май» и нюхать клей. «Ласковый май» слушали все, а клей нюхали не все. Клей нюхали те, кто хотел быть особо модным. Андрейка всегда стремился быть среди последних. Его детский образ «мальчик-девочка» настаивал на самоутверждении «только мальчик». Для этого был выбран клей, ядовитые пары которого проникли в мозг и разрушили там что-то важное, что отвечает за нормальность. Андрейка стал ненормальным.
Его положили в психиатрическую больницу, где «только мальчика» превращали в растение. Там знают такие космические методики превращений. Его кололи, пичкали таблетками, пытаясь восстановить нормальность, но только ещё больше подпитывали ненормальность.
Мама забирала Андрея на выходные и праздники. Целыми днями он слушал «Ласковый май», иногда выходил погулять во двор. Ходил кругами, замкнув руки за спиной и хихикал. Потом мама стала забирать его всё реже и реже. Ядовитые пары клея продолжали своё ядовитое воздействие на остатки Андрейкиной нормальности, и врачи не отпускали его домой. Теперь, когда он приезжал домой, мама уже не отпускала его во двор, боялась. Он слушал «Ласковый май», сидя у окна своей комнаты, прикованный к батарее специальной цепью, и, завидев меня издалека, кричал:
- Привет!
- Ты выйдешь гулять?
- Я за тобой зайду, хорошо?
 Вскоре его и вовсе перестали привозить домой, потому что однажды он чуть не убил маму. Клей окончательно поглотил Андрейкину нормальность и сделал из него безумца. Я не видела его несколько лет. Не знаю сколько, но за это время я успела выйти замуж, родить детей, и жила уже в другом месте. И вдруг мы встретились. Я пришла навестить родителей и увидела его. Андрейка сидел в машине своего отца, как всегда прикованный. Видимо родители собирались на дачу, и заодно решили вывезти Андрея на свежий воздух. Дверь была открыта. Он увидел меня и просиял. А я увидела его, и мне стало плохо, потому что годы совсем ничего не сделали с ним. Андрейка как был пятнадцатилетним подростком, так им и остался, то есть совсем не развился, как мужчина. Тридцатилетний подросток – это страшно и переворачивает мозг. В Андрейкиных руках был маленький магнитофончик, из которого лились знакомые, но уже довольно затёртые и скрипучие, звуки «Ласкового мая». Андрейка подёргивался в такт мелодии и подпевал.
- Привет! – сказал он, увидев меня.
- Привет, - ответила я и улыбнулась.
- Ты выйдешь гулять? – спросил он.
- Нет, - ответила я, - сегодня не могу.
- Я тоже, - ответил он, - вот, смотри – это Маша.
И он протянул мне затёртую Машкину фотокарточку. В этот момент мне показалось, что только «Ласковый Май» и этот затёртый снимок держат подростково-тщедушное Андрейкино тридцатилетнее тельце в этом мире. Кому-то ещё нужно, чтобы оболочка была здесь, в то время как её содержимое уже «там».
Зачем он здесь, если уже не здесь, ведь фотография затрётся, плёнка размагнитится, что станет тогда с Андрейкой?